"Эдвард Джордж Бульвер-Литтон. Последний римский трибун " - читать интересную книгу автора

за напряженный труд. Лицо его было весьма приятно, и выражение его можно
было бы назвать скорее веселым, нежели задумчивым, если бы в глазах его не
было той неопределенной и рассеянной томности, которая обыкновенно
показывает, что данный человек склонен к меланхолии и самоуглублению, что
мечты о прошедшем и будущем более сродни его душе, нежели наслаждение и
реальность настоящей минуты.
Младший, еще мальчик, не имел в своей наружности ничего особенного,
кроме выражения мягкости и ласки. Было что-то женственное в нежной
почтительности, с которой он слушал своего товарища. На нем была одежда,
какую обыкновенно носили люди, принадлежавшие к низшим классам, хотя, может
быть, поопрятнее и поновее, и любящая гордость матери была заметна в той
тщательности, с какой были причесаны и разделены пробором шелковые кудри,
выбивавшиеся из-под фуражки и рассыпавшиеся по плечам.
Они шли возле шумящего тростника реки, обняв друг друга за талию; не
только в осанке и поступи, но и в молодости и очевидной взаимной любви двух
братьев выказывались грация и чувство, которые возвышали незначительность их
состояния.
- Милый брат, - сказал старший, - я не в силах выразить, как
наслаждаюсь этими вечерними часами. Только с тобой я чувствую, что я не
пустой мечтатель и празднолюбец, когда говорю о неизвестном будущем и строю
свои воздушные замки. Отец и мать слушают меня с таким видом, как будто я
говорю прекрасные вещи, вычитанные из книги; дорогая матушка, - да
благословит ее Бог! - говорит, утирая слезы, посмотрите, как он учен! Что
касается монахов, то, если я осмеливаюсь оторвать глаза от своего Ливия и
говорю: таким Рим должен быть опять, - они пялят глаза и разевают рты, и
хмурятся, как будто я сказал какую-нибудь ересь. Ты же, милый брат, хотя и
не разделяешь моих занятий, но с такой добротой сочувствуешь их
результатам, - ты, по-видимому, так одобряешь мои сумасбродные планы и
поощряешь мои честолюбивые надежды, - что иногда я забываю наше
происхождение и нашу бедность и чувствую в себе такие мысли и смелость, как
будто в наших жилах течет кровь какого-нибудь тевтонского императора.
- Мне кажется, милый Кола, - сказал младший брат, - что природа сыграла
с нами дурную шутку, тебе она дала царственную душу, перешедшую от отцовской
линии, а мне - спокойный и простой дух скромного родства нашей матери.
- Если бы это было так, - возразил Кола, с живостью, - то твоя участь
была бы блистательнее: я происходил бы от варваров, а ты - от римлян. Было
время, когда простой римлянин считался благороднее какого-нибудь северного
короля. Ну, да мы еще увидим большие перемены на своем веку.
- Я буду жить, чтобы увидеть тебя великим человеком; это меня будет
радовать, - сказал младший, ласково улыбаясь. - Тебя уже все признают
великим ученым. Мать предсказывает тебе счастье всякий раз, когда слышит о
твоих посещениях дома Колоннов, где тебя так ласково принимают.
- Колонны? - сказал Кола с горькой улыбкой. - Колонны - педанты! Тупые
головы - они притворяются знающими древность, играют роль меценатов и без
толку приводят латинские цитаты, сидя за своими кубиками! Им приятно видеть
меня у себя, потому что римские доктора называют меня ученым, а природа
наделила меня причудливым остроумием, которое для них забавнее пошлых острот
какого-нибудь наемного шута. Да, они желают продвинуть меня, но как? Дав мне
место в общественном управлении, которое постыдным образом наполняет свою
кассу, с жестокостью выжимая от наших голодных граждан деньги, добытые ими с