"Путешествие в некоторые отдаленные страны мысли и чувства Джонатана Свифта, сначала исследователя, а потом воина в нескольких сражениях" - читать интересную книгу автора (Левидов Михаил Юльевич)

Глава 15 Свифт воинствует


Лишь тот достоин жизни и свободы. Кто каждый день идет за них на бой. Гёте
Кроме человека, мы не знаем ни одного существа в природе, духом которого мы могли бы восхищаться. Спиноза

Дождливой и мрачной была дублинская осень 1724 года. Мелкий непрестанный дождь лил в день 28 ноября с самого утра. Мрачны были узкие улицы, безнадежным казался самый воздух, одновременно сырой и душный.

Но казалось, все население города высыпало на улицы, заполнило все проходы, мостовые и площади. С часу на час толпа густела, сжималась и двигалась медленно, но упорно, с различных концов города к южной его части, к площади Корнхилл, где угрожающе высилось тяжелое здание, как бы охранявшееся четырьмя узкими и мрачными башнями по углам.

Дублин-Касл твердыня английской власти на покоренном острове, возведенная еще королем Джоном, первым английским завоевателем Ирландии.

Давно в Ирландии разучились улыбаться. С того дня, как принес Кромвель меч и огонь на «зеленый остров», забыли о самой скромной человеческой радости в ирландских деревнях и городах. Не улыбаются те, кто сгрудились у Дублин-Касл 28 ноября 1724 года. Молчаливое, сосредоточенное ожидание; губы сжаты, лица мрачны.

Ждет толпа у Дублин-Касл. И ждет с ней вся измученная, обездоленная, нищая Ирландия, вплоть до самой последней, заброшенной деревушки. Ждет так, как будто жизнь каждого зависит от этого ожидания.

Нет. Не жизнь зависит. Но для очень многих среди них зависит нечто большее, чем жизнь. Хотя ждут они всего только одного судебного решения.

Это решение Совета присяжных при ирландском Высшем суде относительно некоего Хардинга, скромного дублинского жителя, владельца небольшой типографии, издающего время от времени различные книжки, брошюрки, листки. И вот двадцать четыре человека, образующие Совет присяжных, те же дублинцы, ремесленники, торговцы, домовладельцы, должны вынести свое решение о том, совершил ли Хардинг преступление против его величества короля Георга I, напечатав и распространив в Дублине и Ирландии брошюрки, называющиеся «Письма, Суконщика» – первое, второе, третье и четвертое письмо, особенно четвертое письмо.

Высший судья Уайтшед, также ожидающий решения присяжных, считает, что Хардинг совершил преступление против власти короля. Ведь вот, черным по белому написаны в четвертом «Письме Суконщика» такие слова:

«По законам бога, природы, государства и вашей страны вы, ирландцы, есть и должны быть такими же свободными людьми, как ваши братья в Англии…»

И еще:

«Состояние тех, коими управляют без их согласия на то, есть не что иное, как состояние рабства».

По мнению судьи Уайтшеда, тягчайшее преступление – говорить, писать, печатать и распространять такие слова. Он охотно судил бы и того, кто их написал, – автора «Писем Суконщика», но неизвестно, кто этот «Суконщик», в Дублине несколько десятков лавок, где торгуют сукном, есть торговцы сукном и в составе Совета присяжных, – стало быть, главный виновный не найден, не обнаружен, хотя уже больше месяца висит во всех публичных местах Дублина правительственная прокламация, предлагающая солидное вознаграждение – триста фунтов – тому, кто откроет им «Суконщика». Но никого не соблазнили триста фунтов, никто не явился к судье Уайтшеду со словами: «Я знаю, кто скрывается под кличкой „Суконщик“„. И однако вряд ли есть в Дублине хоть один взрослый человек, для которого осталась эта тайна тайной, ведь подлинное имя «Суконщика“ у всех на устах. Прекрасно знает имя и сам судья Уайтшед, но ничего не может сделать, поскольку отсутствуют у него официальные доказательства…

Потому все яростней становится его злоба против типографщика Хардинга, удалось ему бросить Хардинга в тюрьму, но этого мало – ему необходимо добиться, чтоб присяжные признали состав преступления. Он кричал на них, он запугивал их, грозил этим маленьким людям, ремесленникам, лавочникам, служащим, что найдет средства с ними расправиться.

Теперь ждет судья Уайтшед вердикта присяжных. И ждет с ним сгрудившаяся толпа, насторожившийся Дублин, немая, порабощенная Ирландия, далекая Англия. Если совершил преступление типографщик Хардинг, то это значит: ирландцы не только рабы, но и признают себя рабами.

А в сгрудившейся у Дублин-Касл толпе перекатывается шепот, перерастает он в возглас, и кажется, будто от самой площади исходит могучий призыв:

– Мы с Джонатаном! Мы с Джонатаном!

Замер возглас, ударившись о нависшее над площадью низкое серое небо. Смолкла толпа, сгрудилась еще больше.

Кто первый узнал, кто первый вскрикнул? Все сразу? Присяжные единогласно отклонили обвинение против Хардинга. И они уже среди толпы, эти двадцать четыре – Джордж Форбс, Уильям Элстон, Стэрн Тай, Ричард Уокер, Дэвид Тью, Джон Джонс и другие, обыкновенные, серенькие люди, дублинцы – ремесленники, лавочники и служащие, попавшие по жребию в состав Совета и совершившие самый мужественный, быть может, поступок в своей жизни…

Толпа аплодирует им, пожимает руки, целует… Улыбается хмурый, серый Дублин, смеется, поет…

Поет Дублин. Дерзкую, гневную балладу о насильнике, судье Уайтшеде. И знает каждый поющий, что слова баллады написаны тем, кто написал «Письма Суконщика», чье имя, официально неизвестное, повторяет город, страна.

Народный поток несется к старинному зданию, – говорят, возведено оно еще в пятом веке, – собору св. Патрика. У всех единое желание – увидеть сумрачного, неприветливого декана собора и сказать ему:

– Мы с тобой, Джонатан Свифт, и голос твой – голос народа!


К концу первой четверти восемнадцатого века Ирландия была не только завоеванным, но и «конфискованным» островом. Кромвель, Карл II, Яков II, Вильгельм мало отличались один от другого в своей ирландское политике. Ирландская земля, черная, жирная, слезами и кровью политая земля – какой лакомый кусок. Купцы из Сити финансировали кромвелевскую экспедицию в Ирландию на условии конфискации в их пользу ирландских земель. Кромвель сдержал обещание: пять миллионов акров, с которых были согнаны ирландские фермеры, перешли в руки английских собственников – кромвелевских солдат и кромвелевских кредиторов. Ирландской кровью, ирландским горем с лихвой уплатил Кромвель по своим счетам.

Ирландцы сопротивлялись. И конфискации Вильгельма были ответом на сопротивление. Еще полтора миллиона акров. За дележ этого жирного куска шла свирепая склока между английскими политическими группировками конца века. Поделили. Ирландцам было все равно, как поделили, они знали лишь, что из каждых десяти акров земель их предков девять перешли к новым владельцам.

Лишь небольшая часть новых владельцев поселилась в Ирландии, мало кого привлекал несчастный и дикий остров. Новые лендлорды посылали на приобретенные даром земли своих управляющих, которые сдавали ирландским крестьянам их же прежние земли в аренду. Прежним крестьянам, то есть тем из них, кто остались: не менее трети населения Ирландии, около шестисот тысяч человек, погибли в борьбе, длившейся полстолетия. И к концу века стал «зеленый остров» островом, обугленным огнем, исполосованным мечом, обезлюдевшим, ограбленным… И кроме того, униженным и оскорбленным. Последнее право было отнято у коренного ирландского населения – право исповедовать свою религию. «Карательные законы», введенные в конце века, поставили ирландцев-католиков, а их было четыре пятых коренного населения, фактически вне закона: они были лишены права сами избирать свой игрушечный ирландский парламент – ведь номинально Ирландия оставалась «свободной» страной, объединенной с Англией властью короля, которого представлял лорд-наместник, и управлялась – в теории – ирландским парламентом, лишенным, по существу, какой бы то ни было власти. Но и в этот игрушечный парламент, где заседали ставленники английских ленд-лордов и дублинские чиновники, католики-ирландцы не имели права ни быть избранными, ни избирать его. Не имели они права и занимать какие бы то ни было общественные и правительственные должности; было им запрещено под страхом свирепых репрессий отправлять католическое богослужение. «Эта нация была обращена в рабство, лишена своего достояния, оскорбляема в своих религиозных убеждениях, презираема за свою нищету… ирландец рождается в рабстве и воспитывается в плену… к ирландцу относятся как к члену нечистой касты, соприкосновение с которым может запачкать…» – так пишет современник.

И все же мужественная, талантливая и несчастная нация не хотела умереть, исчезнуть. И, борясь за физическое свое существование, провинилась Ирландия перед Англией новой виной…

Была виновата Ирландия перед Англией. Была виновата вся Ирландия смертной виной, страшным грехом – и католики-крестьяне, и городское англиканское население, и исконные ирландцы, и английские насельники-колонисты.

И еще не в том была вина Ирландии, что она сопротивлялась завоевателю, – за это ирландцев просто убивали; и еще не в том была вина ирландцев, что оставались они верны католической религии – за это их лишали прав гражданства.

Но в том была вина всего острова, его воздуха, пастбищ, рек, долин и всего его населения, что к концу века появилась в Ирландии и развилась суконная промышленность. И стала конкурировать с английской шерстью.

Английская шерсть… знаменитая английская сукновальная глина!

«Англия избрана самим провидением, чтоб владеть всей мировой торговлей сукном. Иначе чем объяснить, что она единственная страна, владеющая неисчерпаемыми запасами сукновальной глины! Главная нужда нации – это закон, угрожающий смертной казнью купцам, экспортирующим открыто или контрабандой сукновальную глину».

Это высказывание анонимного автора относится еще к середине семнадцатого века. Ибо уже тогда мелкие промышленники долины Лидса и Галифакса, низины Норвича – «торговцы-производители» назывались они – великолепно знали, что кусок сукна, сработанный их рабочими в домашних мастерских на примитивных машинах, при помощи сукновальной глины, завоевывает рынки. Идет он в близкие голландские порты, доходит до приморских городов Леванта, перебрасывается через океан в новые земли, проникает в царство Великих Моголов и приносит Англии благополучие, богатство, жизнь. А потому, пишет английский экономист середины восемнадцатого века, «шерсть со столь давнего времени рассматривается как святыня, и небезопасно высказывать мнения, которые не клонились бы к укреплению положения шерстяной промышленности». И мешок, наполненный шерстью, на котором восседает в палате лордов вплоть до наших дней английский лорд-канцлер, был для Англии символом: английский купец и политик, будь он католиком, англиканцем или нонконформистом, – раньше всего он шерстепоклонник.

Производитель – торговец сукном, суконщик, – он позвоночный столб, центральная фигура английской промышленности, устой благосостояния, оплот страны. Он знает об этом; знают и другие – те, чья работа подлинно кормит Англию, те, что чешут шерсть, валяют, ткут, прядут.

Четко и сильно передает ироническая песенка, сложенная к началу восемнадцатого века английскими ткачами, торжествующее жизнеощущение суконщика. Так и называется она – «Восторг суконщика».

«Из всех существующих в Англии промыслов нет ни одного, который жирнее кормил бы своих людей, чем наш. Благодаря нашей торговле мы одеты так же хорошо, как рыцари, мы наслаждаемся досугом, мы весело живем. Обирая и прижимая бедноту, мы накапливаем богатства, создаем сокровища. И пусть сыплются на нас проклятия, зато мы набиваем свою мошну».

Со злой иронией рассказывает песенка, как благодетельствует суконщик всю страну и своих рабочих, и характерно подчеркивает она зависимость положения ткачей от вывоза сукон:

«Мы заставляем бедных ткачей дешево работать. Если наши дела идут плохо – они узнают об этом сейчас же, но никогда мы не сообщаем им, что поправились дела. А если они недовольны – мы говорим им, что не идут больше наши сукна в заморские страны…»

Таков суконщик. Благодетельствует он не только живых, но и мертвецов. При Карле II сумел «торговец-производитель» сукна добиться закона, согласно которому ни один мертвец в Англии не может быть положен в могилу, если не надет на нем шерстяной саван. Почему бы не заработать и на мертвецах!

Но суть, конечно, не в мертвецах. Охрана монопольного положения английских сукон в заморских странах – вот серьезная задача! А потому добиваются суконщики строжайшего запрета вывоза необработанной шерсти; вывозятся лишь готовые изделия. Больше того, запрещен даже вывоз живых овец, запрещено даже стричь овец на расстоянии ближе пяти миль от морского берега: все для того, чтоб нигде в Европе, кроме Англии, не обучились выделывать сукна…

И оказывается – научились. И не хуже, чем в Англии, и дешевле, чем в Англии. И тут же, рядом, под боком.

Да, оказывается, в Ирландии найдена знаменитая сукновальная глина, оказывается, там известны все секреты производства.

Какая проклятая страна! Поистине язва на теле Англии! Такой конкурент у себя же в доме!

Меры были приняты немедленные и решительные.

В 1698 году английский парламент утвердил закон, облагающий вывоз шерстяных изделий из Ирландии на европейские рынки непомерно высокими пошлинами. Но эта мера показалась недостаточной, и Вильгельм получил адрес от представителей английской суконной промышленности, заседавших в обеих палатах, с требованием дальнейших мер. Вильгельм, умный, сухой, немногословный человек, прекрасно понимавший, кому он обязан троном, и не считавший нужным набрасывать флер лицемерия на свои поступки, ответил на адрес исторической по краткости и откровенности резолюцией: «Мои лорды и джентльмены, я сделаю все, что от меня зависит, для подавления производства шерсти в Ирландии… чтобы таким образом содействовать процветанию английской торговли». И так как слово не расходилось с делом у этого короля купцов, то уже в следующем, 1699 году был категорически запрещен вывоз из Ирландии шерсти куда бы то ни было и в каком бы то ни было виде – сырой ли, в полуфабрикате, в готовых изделиях. Кара для нарушителей закона была свирепа: конфискация имущества, тюремное заключение, изгнание. Но и этого было мало, и лишь тогда вздохнул свободно английский суконщик, когда была установлена своего рода блокада ирландского острова: два военных судна, несколько вооруженных шлюпок несли сторожевую службу в ирландских портах, следя, чтоб ни одна кипа шерсти, ни один ярд материи не покидали берегов словно зачумленного острова.

И тогда вздохнул свободно английский суконщик и сумел выразить свое удовлетворение другой исторической фразой:

«Если будет упорствовать ирландец в производстве шерсти, то придется ему питаться ею…»

Производство шерсти в Ирландии прекратилось.

Это был уже не удар, а петля, наброшенная на шею Ирландии. И захлестнула петля не только крестьян-католиков, но и английских поселенцев, протестантов, городских жителей. Они были почти уравнены в праве на нищету с коренными ирландцами.

Говорит современник:

«Вся молодежь страны уничтожена или эмигрировала. У оставшихся нет ничего – ни имущества, ни денег, ни оружия, ни храбрости, ни разума… Из каждых шести ирландцев пятеро – ничтожные рабы, годные лишь для того, чтоб быть дровосеками или водоносами».

Читает эти жестокие строки декан собора св. Патрика Джонатан Свифт, представитель господствующей национальности и господствующей религии, захлестывает его гнев и скорбь…

«Нет рабов от рождения, раб может и должен стать человеком! – думает он. – Механизм искусного воздействия, гениально приспособленный, чтоб путем насилия привести к вырождению народ, обратить его в нищету, вытравить из него последние крохи человеческого достоинства, – подобного еще не создавал извращенный гений человека» – такова относящаяся к той эпохе характеристика английского управления в Ирландии.

«Так, значит, этот механизм должно уничтожить», – думает он.

Однако что Свифту до Ирландии, этой страны изгнания, «проклятой дыры, где я умру, как отравленная крыса»?


Свифт любил свои летние путешествия и в юности, и особенно теперь, когда в одиночку объездил он всю Ирландию, и те ее места в глубине страны, где еще тлели в заброшенности, нищете и обездоленности остатки своеобразной ирландской культуры.

Но он не может считать Ирландию своей страной! Ибо Свифт – англичанин во всем: по происхождению, культуре, мышлению своему. Эта страна навязана ему безжалостными обстоятельствами.

Какая злая все-таки нелепость… Свифт ненавидит и презирает католицизм как самую рабскую религию, и он должен жить в католической стране! Человеческое достоинство Свифта оскорбляют нищета, грязь, невежество, и он связан с самой нищей и убогой страной в Европе! Непереносим для Свифта с его громадным политическим кругозором всякий провинциализм мышления, но именно в этой стране провинциально все – сверху донизу! Омерзительна Свифту своекорыстная грызня клик и группировок за кусок общественного пирога, но как раз этот злосчастный остров словно опытное поле всяческой мыслимой склоки и свары, где свирепо борются даже и не партии, а десятки мелких шаек, и даже не за кусок пирога, а за крошки со стола. Злая нелепость или проклятие судьбы?…

Но человек хочет быть сильнее судьбы. И тем более – Свифт.

Судьба бросила его в эту страну. Что ж, это значит, что он должен оставить свой, свифтовский след в этой стране. И здесь он будет Свифтом, человеком, который судит то, что вокруг него, по-своему судит, выносит приговор и приговор выполняет.

Тогда рождается мысль, простая мысль, но с каждым днем все более властная и воинствующая, и становится, как всегда у Свифта, эмоцией.

Он ненавидит этот остров. Ибо населяют его рабы.

Кто ж виновен в том, что они рабы?

Простая мысль. Но какой англичанин мог ею взволноваться? Устами воображаемого ирландца Свифт говорил в «Письмах Суконщика», обращаясь к ирландскому народу:

«Наши соседи (разум которых на таком же уровне, как и наш, а это, пожалуй, не такой уж высокий уровень) с большим презрением относятся к большинству наций, а особенно к ирландской. Они считают нас все теми дикарями, которые были покорены много сот лет назад. И если бы я попытался нарисовать вам британцев такими, какими они были во время Цезаря, с разрисованными телами и одетыми в звериные шкуры, это было бы с моей стороны не менее разумно, чем то, что делают они».

Если не «Суконщик», то Свифт знал, о чем он говорит. Так именно и относились к ирландцам даже лучшие из англичан того времени. Виновны ли ирландцы в том, что рабы? И если не они, то кто виновен? Декану англиканской церкви было бы очень легко разрешить вопрос: виновных нет, ибо так положено божественным провидением. Неверующему декану (были такие и помимо Свифта) пришлось бы сказать: виновных нет, ибо так положено ходом истории. Но так как Свифт был деканом особого порядка, священником своей собственной религии, направленной к освобождению человечества, то он несколько иначе разрешил вопрос.

Виновные есть, и это те, кому выгодно такое положение вещей.

«Англичане издеваются над ирландским невежеством, тупостью, трусостью. Но эти недостатки, там, где они действительно есть, возникли только благодаря нищете и рабству, в которое обратили ирландцев их бесчеловечные соседи. Я утверждаю на основании многочисленных наблюдений, сделанных в моих путешествиях в обеих странах, что у бедных крестьян здесь я нашел гораздо больше здравого смысла, юмора, жизненности, чем у людей их же положения в Англии. Но бесконечное насилие, которому они подвергаются, тирания их лендлордов, усердие их священников – всего этого было достаточно, чтобы притупить их человеческий дух».

Так писал Свифт в интимном письме несколько лет спустя после того, как он героически пытался поднять «человеческий дух» порабощенной Ирландии.

Мысль стала эмоцией, эмоция стремилась перейти в действие.

Но сражаться за Ирландию – это значит выступить против Англии?

Да, Свифт это понимает в полной мере. И это соображение никак его не остановит, отнюдь не отразится на страстности и упорстве его борьбы. Скорее наоборот.


В 1720 году в Дублине был опубликован безымянный памфлет – «Предложение о том, чтобы во всеобщее употребление вошли изделия ирландской мануфактуры для одежды и обстановки домов и чтобы были решительно отвергнуты все изделия подобного рода, ввозимые из Англии».

Несколько длинное и неуклюжее заглавие достигало, однако, своей цели: чувстствовалось, что автор памфлета совершенно по-новому хочет поставить вопрос о взаимоотношениях Англии и Ирландии.

Еще в конце семнадцатого века ирландец Уильям Молинэ опубликовал антианглийский памфлет, доказывавший, что ирландский парламент, тогда созданный, должен быть независим в своей деятельности от английского законодательства. Тонкими юридическими соображениями Молинэ обосновывал равноправность обоих парламентов. Аргументация его была остроумна, но слишком специальна и абстрактна, памфлет его не предназначался для «человека с улицы».

Автор памфлета 1720 года преследует совершенно иные цели. Памфлет написан как бы обывателем, самым средним человеком, который трактует обсуждаемые вопросы в очень простом, бытовом плане. Автор не аргументирует, не теоретизирует – он словно удивляется и недоумевает. Англия запрещает Ирландии вывозить свои сукна, говорит он, но одеваться ирландцам, жителям Ирландии, в местные сукна ведь не запрещено? Однако английские мануфактурные товары находят почему-то сбыт среди жителей Ирландии – тех, конечно, кто вообще имеет возможность покупать… Это и непонятно и несправедливо. И это касается не только сукон, но вообще всех английских товаров, ввозимых в Ирландию. В плане шутки, мимоходом замечает автор:

«Я слышал, как один архиепископ приводил чье-то остроумное замечание: Ирландия не будет счастлива до тех пор, пока не будет проведен закон, повелевающий сжигать все ввозимое из Англии, за исключением самих англичан и английского угля. Я не сторонник увеличения количества исключений и должен признаться, что не буду горевать, если англичане останутся у себя дома и если со временем нужда в английском угле исчезнет».

И все в том же плане как бы легкой беседы делает автор конкретное предложение:

«Что, если ирландский парламент примет решение, запрещающее носить и пользоваться всеми предметами одежды и обстановки и принадлежностями дамских мод не ирландского производства? Что, если бы распространить это запрещение на все сорта материй… и объявить, что всякий нарушающий этот закон является врагом народа!» (Курсив памфлета.)


Бесхитростно, почти наивно сформулировано здесь из ряда вон выходящее предложение. Но памфлетист руководился глубоким психологическим расчетом: в плоскость повседневного быта перенести острейший политический вопрос, внушить читателю эту неслыханно смелую мысль, не подчеркивая ее необычности, в плане как бы дружеской беседы.

Незаметно, без подчеркиваний автор памфлета призывает Ирландию к новой тактике борьбы против английских насильников. И это опасная для насильников тактика: она призывает нанести удар в святая святых Англии, в ее жадное сердце – английскую торговлю!

А термин «враг народа», будто случайно брошенный, – взрывчатая сила в нем. Народ? Но Англия отрицала наличие в Ирландии единого народа с общими интересами; для Англии население Ирландии было сборищем различных социальных, национальных и религиозных групп, разделенных хронической враждой. И поддержка этой вражды – основа английской политики в Ирландии! Была дерзким вызовом попытка применить к населению Ирландии термин – народ, а тем более призывать его к объединенному выступлению.

И опять-таки в небрежной своей манере, но с достаточной ясностью намекает памфлетист: суть дела в том, что вообще ирландский остров живет в атмосфере насилия. «Уже из писания известно, – говорит памфлетист, – что насилие и мудрых людей превращает в безумцев, и единственное объяснение того, что еще есть среди нас не безумцы, – в недостаточном количестве мудрецов… но можно надеяться, что в конце концов насилие научит разуму и дураков!» Не представляло труда самому неопытному читателю расшифровать этот иронический силлогизм. Эти и другие места памфлета как раз подходили под грозный термин английской юстиции – «седишн», что означает – введение в смуту. И если по законам о «седишн» был предан сожжению памфлет Молинэ и автора его спасла от тюрьмы только смерть, то какая же участь должна постигнуть автора гораздо более «вводящего в смуту», ибо более доступного рядовому читателю памфлета 1720 года?

Но ведь автор памфлета анонимен…

По когтям познается лев. И в Дублине и в Лондоне увидели когти – и узнали льва. Такие когти только у одного человека в Англии – памятны были еще свифтовские памфлеты 1710–1714 годов.

Как неожиданно вдруг напомнил о себе декан собора св. Патрика!

Такое видное лицо, занимающее значительный пост в иерархии англиканской церкви, – какое дело ему, англичанину, до этой проклятой католической Ирландии и ее забот? «Как понять этого „сумасшедшего священника“?» – думают со злобным недоумением в дублинских правительственных кругах. Выступать в одиночку в защиту этой раздавленной, порабощенной, униженной страны, страны рабов, «водоносов и дровосеков», – и он, англичанин, духовное лицо, осмеливается возбуждать эту страну против Англии… Что это – безумие или смелость? Если так пишет священник, то как же должен писать бунтовщик?

Злоба и недоумение породили растерянность. Была, как обычно в таких случаях, опубликована правительственная прокламация, обещавшая вознаграждение за раскрытие автора памфлета. Но больше всего боялись дублинские власти, что какой-нибудь наивный человек откроет всем известный «секрет»: Свифт на суде – этого еще недоставало!

И растерянно решили отыграться на типографщике Уотерсе – он был арестован по обвинению в сеянии смуты.

Но скандала избежать не удалось.

Верховный судья Ирландии Уайтшед, человек грубый и тупой, был взбешен, потрясен памфлетом, перед присяжными он кричал, что у автора памфлета коварная цель – поссорить две страны, дабы облегчить возвращение в Англию династии Стюартов.

Но присяжные вынесли решение: нет, не виновен.

Девять раз посылал Уайтшед присяжных назад в совещательную комнату, заявляя, что они вынесли изменническое решение, и девять раз они повторили: нет, не виновен. А когда в десятый раз потребовал он пересмотра решения, сказали они, что не желают принимать дальнейшего участия в рассмотрении дела. И процесс Уотерса пришлось отложить.

Смеялся над Уайтшедом весь Дублин. А какой простор для остроумия Свифта! Вспомнив былые времена, наводнил он улицы города свирепыми эпиграммами, больно бьющими стихами, бичующими издевками по адресу взбесившегося судьи. Памфлет же тем временем выходил полулегально все в новых изданиях. И скоро по всей Ирландии пошла странная весть об английском декане, защищающем против Англии дело порабощенной Ирландии.

Весть о скандале дошла и до Лондона. И было решено – дело Уотерса прекратить за отсутствием состава преступления.

Уайтшед был посрамлен. Уотерс оказался на свободе, но мог ли Свифт торжествовать победу?

Предложение памфлета повисло в воздухе: никто и не думал вносить в ирландский парламент закон о бойкоте английских товаров.

Прошел год – два – три, пошел и четвертый год. Все в Ирландии было по-прежнему. А Свифт – молчал.

Но молчание его было насыщено раздумьем, глубоким и страстным.

Обманываться не приходилось. Успех его памфлета – это преходящий успех литературного выступления. Но не это нужно Свифту, не страдающему излишком литературного тщеславия, а конкретные жизненные результаты.

«То, что я сделал для этой страны, было вызвано моей абсолютной ненавистью к тирании и насилию», – писал он в своем письме 1734 года. Эту ненависть он высказал уже в памфлете 1720 года и увидел, что прозвучал его голос голосом в пустыне. А ведь он знает, что ненависть к поработителям тлеет под пеплом разбитых надежд. Превратить сохранившиеся искры в грозное пламя – вот задача.

И он видит, что предложение его памфлета – литературно-политический парадокс, а не боевой лозунг, на котором может объединиться порабощенная, униженная страна.

И к тому же в памфлете он обращался не к народу, его призыв был без адреса, – впрочем, и не призыв, скорее непринужденная и дерзкая беседа.

Не был его памфлет ошибкой. Но получить политическое значение он мог лишь как исходный момент для дальнейшего, для конкретного призыва к реальному массовому действию. В 1720 году было высказано, что ирландский народ имеет возможность бороться.

Теперь должно быть сказано – человеком из народа и от имени народа, – что он хочет бороться за свои права.

Как найти удобный предлог, чтоб начать? Рычаг! Как отыскать рычаг, коим можно было бы сдвинуть застывшую глыбу ирландского горя и обрушить ее лавиной?

Мелкая монета, медный грош – полпенса – оказался рычагом.

Мистер Уильям Вуд, коммерсант, прожектер, арендатор железных рудников, владелец мастерских по обработке металлов, был авантюристом. Во время Елизаветы подобные ему – называли их «купцы-авантюристы» – снаряжали корабли и отправлялись за моря в поисках наживы и славы. Теперь приходилось им в другую область направлять свою неуемную активность.

Их было много в Англии к началу второго двадцатипятилетия восемнадцатого века, людей больших планов и необузданных аппетитов, предтеч капитанов промышленности. Только предтечи, ибо объективные условия не вполне еще соответствовали темпу и размаху лихорадочной их деятельности и казались неосуществимыми смелые фантазии. Был разрыв между современной им промышленной техникой и капиталистическим их духом. Потому они и были предтечи людей второй половины века, капиталистов, вооруженных техникой, полновесных буржуа, фабрикантов и заводчиков, сменивших прежних купца и банкира на месте центральной фигуры английской экономики.

Предтечей, а стало быть, неудачником был и Уильям Вуд. Ему было тесно в рамках докапиталистической техники железоделательного производства, и он мечтал ее революционизировать путем плавки ковкого железа на коксе, вместо обычно применявшегося древесного угля, и на этой основе добиться монопольного положения на рынке.

Идея его была здоровой, но требовала значительных затрат, а Вуд, при всей многосторонности своих предприятий, а может быть, именно по этой причине, постоянно нуждался в деньгах.

Между тем мистер Вуд не первый встречный. У него есть имя среди лондонских спекулянтов всяческих мастей, в том числе и титулованных спекулянтов. Довольно высокого мнения о нем как о человеке предприимчивом и оборотистом известная герцогиня Кенделл. Правда, не особенно родовита герцогиня, привезенная королем Георгом из Ганновера, но зато была она любовницей короля, зато известна она даже в этот век наглого грабежа общественного достояния непомерной, ненасытной своей жадностью…

И случилось, что к концу 1722 года знатная проститутка имела важную беседу с промышленником-авантюристом, беседу, сыгравшую такую значительную роль в жизни и деятельности декана собора св. Патрика.

То была действительно деловая беседа, посвященная прозаической теме – недостатку в Ирландии мелкой монеты и правительственному решению приступить к чеканке медной монеты для ирландского острова.

Как могла интересовать эта тема герцогиню Кенделл и мистера Вуда?

Возможность легкого и крупного заработка представилась для первой и менее легкого, но зато более крупного – для второго.

Право чеканки монеты для нужд страны принадлежало государству и осуществлялось на государственном монетном дворе, на основании соответствующего закона, принятого парламентом. Но ввиду сложности операции, особенно когда дело шло о больших количествах медной, разменной монеты, правительство ввело практику переуступки патента на чеканку частным лицам – подрядчикам.

В Ирландии монетного двора не было, и начиная уже с шестнадцатого века там обращалась ввозимая английская монета в золоте, серебре и меди. И Ирландия действительно нуждалась в начале восемнадцатого века в разменной монете – находившейся в обращении было далеко не достаточно, и, кроме того, она была стертой, в значительной степени негодной. Было бы естественно, чтоб закон о чеканке новой монеты прошел через ирландский парламент, но лондонское правительство в своем искреннем презрении ко всему ирландскому, к правам игрушечного дублинского парламента не удосужилось об этом подумать. И одновременно с его решением о чеканке монеты было решено дать патент на чеканку частному лицу.

Герцогиня Кенделл благодаря своим придворным связям могла добиться выдачи этого патента на свое имя, не имея, конечно, в виду самой заняться этим скучным и хлопотным делом и рассчитывая за солидную сумму уступить этот патент.

Так вот, что думает об этом мистер Вуд?

Герцогиня Кенделл, в Ганновере ее фамилия была просто София Шуленбург, – старая, безобразная, нелепо высокая, ее и прозвали «ярмарочный столб», – за десять почти лет, прожитых в Англии, не научилась сколько-нибудь прилично говорить по-английски, немецкий ее акцент был густ и нахален. Но Уильям Вуд прекрасно ее понял, понял также, что торговаться здесь не приходится: знатная дама извлечет из него все, что возможно.

Сделка состоялась: десять тысяч фунтов отступного уплатил Уильям Вуд герцогине Кенделл за патент на право чеканки медной монеты для Ирландии.

В скором времени Вуд приступил в своих мастерских к чеканке монеты, к концу 1723 года отдельные ее партии уже начали проникать в Ирландию.

И в 1724 году Вуд понял, что все не так просто, как он думал.

Несколько обстоятельств способствовали тому, что вудовское предприятие вызвало недовольство в ирландских кругах.

Были обойдены с откровенным цинизмом права ирландского парламента.

Шокировал самый характер этой сделки, о котором стало известно повсюду: патент на имя Кенделл, десять тысяч, уплаченные Вудом.

Был грубо-циничен самый способ заработка: вудовская монета оказалась слишком плоха. Конечно, никто не ожидал, что стоимость меди в вудовском медном полупенсе будет равняться полупенсу, но когда выяснилось, что эта стоимость по количеству и качеству материала, пошедшего на изготовление монеты, не превышает в среднем десятой доли пенса, – это было воспринято как слишком беззастенчивый грабеж.

И наконец, количество вудовской монеты! Стало известно, что патент дает ему право на чеканку колоссальной суммы – сто восемь тысяч фунтов в медных пенсах и полупенсах. Количество же всей монеты, находившейся в обращении на ирландском острове, не превышало пятисот тысяч фунтов, – следовательно, потребность в разменной монете не превышала суммы в двадцать – двадцать пять тысяч фунтов.

Причин для недовольства всей вудовской операцией было слишком достаточно. И даже немощный ирландский парламент счел нужным как-то отразить это недовольство.

Были посланы в Лондон робкие заявления. Лондон ответил созданием особой комиссии, которая нашла, что ничего особенного не случилось, что вся операция проведена Вудом в полном соответствии с обычным порядком. Был произведен даже при Лондонском монетном дворе анализ образцов вудовской монеты; признано, что монета удовлетворительного качества: Вуду было нетрудно начеканить специально для анализа партию показательных образцов. И наконец, Вуд опубликовал памфлет, доказывающий путем сложных выкладок, что заработок его вообще ничтожен.

И вопрос можно было считать совершенно исчерпанным.

Нельзя сомневаться, что так бы оно и случилось и имя Уильяма Вуда осталось бы глубоко неизвестным потомству, если бы однажды, дело было в июле 1724 года, мистер Хардинг, дублинский типографщик и издатель, не нашел в своей почте небольшой рукописи, написанной очень четким почерком. Вот ее заглавие:

«Письмо торговцам, ремесленникам, фермерам и всему простому ирландскому народу относительно медного полупенса, выпущенного неким Уильямом Вудом с целью ввести его в обращение в этом королевстве. Письмо это показывает, каково значение его патента, какова ценность его полупенса, обязан ли кто-нибудь принимать этот полупенс и как надлежит себя вести, если Вуд или кто-либо другой попытается насильственно навязывать этот полупенс. Письмо это хорошо иметь в каждом семействе».

После заглавия следовала строчка: «Написано М. Б. Суконщиком». Заглавие заинтересовывало. Но первые строчки «Письма Суконщика» – они поражали!

«Братья, друзья, соотечественники и граждане! То, что я намереваюсь сказать вам, является, после вашей заботы о боге и спасении души, самым важным для вас и ваших детей; это касается вопроса о вашем пропитании и существовании, от этого зависит удовлетворение самых простых ваших потребностей. Поэтому я требую от вас самым серьезным образом, как от людей, христиан, отцов семейств и граждан, любящих свою страну, прочесть это сочинение с наибольшим вниманием или просить других прочесть его вам; это введет вас в самый незначительный расход, так как я просил типографщика продавать это сочинение по самой дешевой цене».

Такое начало, тревожа и волнуя, заставляло читать дальше каждого, кому попало в руки опубликованное Хардингом и действительно продававшееся по самой низкой цене «Письмо Суконщика». Кто сумел бы – будь он ирландец или англичанин, член англиканской церкви, нонконформист или католик, виг, тори, фермер, ремесленник, чиновник, помещик, кулачный боец, торговец, священник, – кто сумел бы не прочитать до конца письмо, так начатое, письмо-призыв, письмо-крик!

Но этого и хотел «М. Б. Суконщик» – Джонатан Свифт, гениальный мастер пропаганды, как никто постигший искусство воздействия на умы и сердца, как никто умевший самую большую и серьезную тему сделать достоянием всех и каждого, находя для нее идеально простую форму изложения. Проблема денежного обращения! Юридическая законность патента Вуда! Где же найти более абстрактные вопросы? И однако вот они связываются с элементарными, насущными нуждами каждого «человека с улицы» и становятся для него жизненным вопросом. Псевдоним автора «Писем» – их было опубликовано пять с июня по декабрь. 1724 года – выбран исключительно удачно. «Суконщик» – читатель сразу видит, что имеет дело с человеком уважаемым, солидным. Уже из первого письма явствует, что у «Суконщика» своя лавка в Дублине – чего же лучше: как не прислушаться к словам такого человека, как не ждать от него делового совета…

Внушить к себе доверие – это Свифту нужно раньше всего. Ибо была у него, уже в тот день и час, когда набрасывал он первые строки своего первого «Письма», очень конкретная, хотя и чрезвычайно смелая цель.

Вуд и его полпенса – какой изумительный, действенный, самой судьбой данный повод, чтоб мобилизовать гнев всей Ирландии против поработителей, какой удобный рычаг, чтоб сдвинуть с места застывшую глыбу ирландского горя!

Конечно, Свифт понимает, что сам по себе повод не так уж страшен. С изумительной, предельной силой софистической логики изображает Свифт в первом «Письме» несчастья, которые постигнут Ирландию, если войдет в обращение вудовская монета и, вытеснив из обращения, как неполноценные деньги, все золото и серебро из страны, станет единственной обращающейся с Ирландии монетой. Тут исходная аксиома всех рассуждений «Суконщика»; и биографы Свифта, покачивая головами, считают, что гениальный публицист оказался в данном случае плохим экономистом, слишком буквально понявшим знаменитый закон Томаса Грешема о том, что худшая монета вытеснит из обращения лучшую, а потому и преувеличившим последствия циркулирования вудовской монеты. Конечно, Свифт безжалостно, грандиозно преувеличил, но он, всю свою жизнь интересовавшийся вопросами экономики и финансов, сделал это сознательно. Настойчиво и сознательно стремился он использовать до конца представившийся чудесный повод, чтоб внедрить в умы и сердца читателей единственную и главную свою мысль: о праве Ирландии на сопротивление своим поработителям, о необходимости этого сопротивления.

Жители Ирландии, без различия классов и состояний, национальных, социальных и религиозных группировок, должны как один человек отказаться принимать вудовскую монету, иначе они погибнут! Так говорит «Суконщик», то есть уважаемый, солидный, спокойный человек, и беседует он, словно за столом с приятелями, за кружкой пива:

«Что касается меня лично, то я уже решил, что делать: у меня в лавке есть немалый запас ирландских сукон и шелков, и вместо того, чтоб принимать вудовскую дрянную медь, я намереваюсь предложить моим соседям, мясникам, пекарям, пивоварам и другим, товар за товар. А то небольшое количество золота и серебра, что я имею, я буду беречь как кровь сердца моего до лучших времен или до минуты, когда ничего не останется, как подыхать с голода…»

И с гениальным искусством перевоплощения внушает Свифт читателю: перед тобой не политик, не ученый, не памфлетист – только рядовой дублинский лавочник, насмерть испуганный и возмущенный теми бедами, что несет с собой вудовский полупенс. И потому он и повторяется, и кой-где косноязычен, и как будто перескакивает с одной темы на другую – так ведь и должен рассуждать рядовой человек… Тут уместен и грубый юмор, и преувеличения, и такие наглядные примеры: он исходит из аксиомы, что никаких других денег в стране, кроме вудовских полупенсов, не останется, и вот – «Говорят, что председатель ирландского парламента имеет доход в шестнадцать тысяч фунтов в год; так вот, ему придется нанять двести пятьдесят лошадей, чтоб доставить домой свой полугодовой доход, и нужно будет иметь несколько погребов в доме, чтоб эту сумму хранить. Но я никак не пойму, что будет с банкирами. Ведь, как я слышал, некоторые из них имеют в наличности такие суммы, как сорок тысяч фунтов, – для того чтобы привезти эту сумму в вудовских полупенсах, понадобится не менее тысячи двухсот лошадей!»

Так и должен рассуждать наивный, испуганный суконщик, и с великолепной естественностью звучит его отчаянный возглас:

«Даже ирландские нищие будут разорены, если проникнет в Ирландию проклятый вудовский полупенс!»

Но не может не возникнуть тревожное сомнение.

С самой юности своей Свифт умеет и любит мистифицировать. Но никогда еще – даже в эпопее Бикерстафа – он не доходил в технике и в пафосе мистификации до такого совершенства, никогда не перевоплощался с таким законченным мастерством.

Так нет ли здесь утонченно-издевательской игры, торжества «искусства для искусства», не наслаждается ли злобным удовольствием мистификации, не радуется ли своему дьявольскому умению дурачить этот одинокий старик в своем уединенном кабинете, надевая свою «суконную» маску?

Вероятно, было и это. Были элементы игры, как были они и в эпопее Бикерстафа, и в памфлетах «Экзаминера», и в «Дневнике для Стеллы», быть может еще в большей степени. Быть может, это поставленное себе задание – перевоплотиться в «суконщика», в рядового дублинского лавочника – было обусловлено не только политической целесообразностью, нуждами борьбы, но также импульсами Свифта-художника, не осознанным им самим до конца стремлением – из жизни своей сделать художественное произведение.

Бедна и вульгарна попытка противопоставить Свифта – политического борца Свифту-художнику, столкнуть лбами два этих метода проявления его жизненно-творческой активности, расщепить его единый облик. И тогда только понимаешь Свифта в его сложности, когда видишь, как соревнуются два метода, подчиненные одной и той же цели. А ею насыщена вся его жизнь, с того момента, как одинокий и сумрачный юноша, не то мистифицируя, не то выполняя властное внутреннее веление, дал подзаголовок первой своей книге: «Написано для совершенствования человеческого рода».

И сейчас, в 1724 году, пятидесятисемилетний, но еще более одинокий, знаменитый и еще более сумрачный художник-мистификатор, создавший образ «Суконщика», английский декан, поднявший знамя борьбы против Англии за Ирландию, выполняет все то же веление.

В «Письмах Суконщика» гениальная мистификация художника и гротесковые преувеличения «Суконщика» прокладывают путь политическому стратегу к уму и сердцу читателя.

Уже в первом письме, шаг за шагом, медленно и осторожно, вполголоса, между прочим, внушает Свифт читателю убеждение, что вообще-то Ирландия не обязана принимать монеты, ввезенные из Англии, что это зависит от доброй воли каждого отдельного ирландца.

И собеседник «Суконщика» не может не начать думать о своих правах в отношении Англии, о том, что если и он, и другой, и все вместе действительно откажутся принимать вудовский полупенс, так ничего с ними не поделаешь!

А это и нужно Свифту – политическому психологу: внушить рабам, что они могут сопротивляться своему рабскому состоянию. Освободить их сознание от психоза рабства – с каждым новым «Письмом» все яснее становится эта задача. Нетрудно найти потому центральную боевую позицию первого «Письма Суконщика»:

«Я бы никогда не кончил, если б пытался рассказать вам о всех несчастьях, которые постигнут вас, если вы будете настолько глупы и порочны, чтоб принимать эту проклятую монету. Было бы очень тяжело, если б Ирландия оказалась на одной чаше весов, а этот человек Вуд на другой; если б перевесила его чаша другую, то есть все наше королевство, с которого Англия получает дохода – и хорошими деньгами – не менее миллиона фунтов в год, а ведь это больше того, что англичане получают со всего остального мира».

Очень это просто, очень деловито, даже сухо. Но как явственно слышен здесь призыв к элементарному человеческому достоинству: вот один человек, Вуд, – и вот вся страна; для того, чтоб обогатиться, он хочет погубить всю страну; неужели мы не будем сопротивляться его намерению? Но если мы не рабы, то должны мы подумать, почему обращается с нами Англия, как с рабами?

Так извлекает Свифт изумительные возможности из вудовского полупенса как предлога и повода; так обращает он медный грош в железный рычаг.

Уже первое письмо «Суконщика» рождает взволнованные отклики не только в Дублине, но и в Лондоне. Дублинский парламент, и раньше выражавший свое недовольство, теперь, не без связи, очевидно, со свифтовским памфлетом, энергично протестует в Лондоне против патента Вуда. А в Лондоне внимательно прочли «Письмо Суконщика» и, как и раньше, не могли не узнать почерка Свифта. И почувствовали, что вели себя в этом деле уж слишком беззастенчиво, что пахнет от дела слишком неприятно: «Суконщик» отчетливо намекал, что ему прекрасно известно о десяти тысячах герцогини Кенделл.

Была образована новая правительственная комиссия для рассмотрения всего дела. Она признала, конечно, что свой патент Вуд получил вполне законно, что монета его чеканки достаточно полноценна, – не признать этого было бы равносильно политическому скандалу, – но вместе с тем комиссия постановила резко уменьшить количество разменной монеты чеканки Вуда: с первоначальных ста восьми тысяч фунтов – до сорока тысяч.

Всполошился и Вуд; он опубликовал еще один памфлет, доказывая доброкачественность своей монеты; дублинская газета перепечатала опровержения Вуда.

И на этом инцидент можно было считать исчерпанным. Ведь английское правительство уступило по самому существенному вопросу – о количестве новой разменной монеты.

Но Свифт мрачно улыбается. Первая проба сил прошла успешно.

Но если в Лондоне думают, что «Суконщик» этим удовлетворится и выпустит из рук рычаг, оказавшийся таким эффективным, то они жестоко ошибаются. Ибо если эта существенная уступка правительства достаточна для «Суконщика», то для Свифта ее мало, – еще можно пользоваться вудовским полупенсом как поводом, как предлогом для того, чтоб поднимать рабов против поработителей.

Четвертого августа типографщик Хардинг получает второе «Письмо Суконщика». Он немедля отпечатывает и распространяет его: ведь помимо всего, как дешево он ни продает листовку, это выгодное коммерческое предприятие – «Суконщик» не требует гонорара…

И снова слышен голос Свифта.

В каком неожиданном свете предстал перед читателем спокойный дублинский лавочник! Оказывается, он изумительный полемист, гневный диалектик: он в клочья раздирает несчастного Вуда – второе «Письмо Суконщика» посвящено анализу вудовских опровержений и доклада лондонской правительственной комиссии.

Град аргументов, иронических, презрительных, уничтожающих. Вуд говорит о недостатке разменной монеты в Ирландии, но по мнению «Суконщика»:

«Если бы мы пользовались правом чеканки собственной монеты, как это было раньше, – а почему мы теперь не имеем этого, удивляет всех, в том числе и меня, – мы отчеканили бы разменной монеты на десять тысяч фунтов, и этой суммы, вместе с наличным запасом, который у нас был, вполне хватило бы; но Вуд с помощью своих эмиссаров, врагов божьих и нашей страны, постарался скупить, насколько он сумел, нашу разменную монету, и так возникла нынешняя нужда. Но исправить ее рецептами Вуда – это равносильно тому, как отрубить руку, чтоб залечить царапину на пальце!»

Вуд напоминает, что был произведен анализ образцов его монеты в Лондонском монетном дворе, под наблюдением самого Исаака Ньютона, и монета была признана полноценной. «Суконщик» не спорит с непоколебимым авторитетом великого ученого, но – «Я слышал о человеке, который, желая продать свой дом, носил с собой в кармане кирпич от дома и показывал его покупателям как образец; как раз так и обстоит дело с анализом Вуда».

Затем Вуд, пытаясь парировать опасения об утечке золота и серебра из страны, указывает, что можно было бы ограничить прием новой монеты при каждом платеже несколькими пенсами. Это было отступлением, и неумным к тому же, – Вуд просто испугался. Но когда Вуд отступает, «Суконщик» наступает:

«Так этот ничтожный, наглый торговец металлом… осмеливается предписывать целой нации, – чего не пытался делать ни один английский король, – сколько его медной дряни обязаны мы брать… но его патент вообще никого не может обязывать, на это не имеет законного права и сам король; этот же Вуд берет на себя всю законодательную власть и претендует на полное господство над имуществом всего народа. Великий боже! С кем советуется это ничтожество, кто ему помогает, его поддерживает, ободряет, кто его пайщики? Вуд хочет принудить меня принимать пять с половиной пенсов меди в каждый следуемый мне платеж! А я заявляю, что застрелю, как разбойников и взломщиков, тех, кто захочет заставить меня принять хоть один вудовский грош в платеже в сто фунтов. Нет бесчестия подчиниться льву, но какой человек согласится быть пожранным заживо крысой…

Представьте себе, что сумасшедший приходит в мою лавку, с руками, полными грязи, поднятой в канаве, и требует десять ярдов материи в обмен на нее; я пожалею его, посмеюсь над ним, а если потребует этого его поведение – вышвырну его за дверь. Разве Вуд, предлагая мне свою дрянь в обмен на мое золото и товары, заслуживает лучшего обхождения?»

Бешеные, захватывающие своей страстью слова… Читая их, сжимали люди кулаки, к горлу подкатывала ненависть к «крысе», хотевшей живьем пожрать всю страну.

И еще больше, чем после первого «Письма», рядовой читатель был уверен, что вся страна находится под какой-то страшной угрозой, безотносительно к тому, будет ли циркулировать в стране сто восемь тысяч, или сорок тысяч, или десяток пенсов в вудовской монете.

Накалив страсти до предела, «Суконщик» предлагает составить декларацию об отказе принимать вудовскую монету и собрать под ней подписи всех жителей Ирландии.

Конечно, Свифт понимает, что технически невыполнимо его предложение. Но не в том дело!

Призывом к действию, объединяющему всю Ирландию, Свифт продолжает – и на более высокой ноте – начатую кампанию за создание единства в борьбе.

Единство всей Ирландии – таково существо проблемы.

И с тонким политическим расчетом обращается Свифт в третьем «Письме Суконщика», опубликованном 24 августа, специально к «дворянству и помещикам Ирландии».

«Написав уже два письма, адресованных к людям моего положения, и будучи вынужден обратиться с третьим письмом, я считаю, что должен адресовать его к титулованным и почетным лицам».

Тут можно мимоходом дать выход своей мистификационной иронии. Как раз эти «титулованные и почетные лица» раньше других узнали – по одному положению своему, – кто скрывается за подписью «Суконщика». И очень забавно именно им адресовать такие, к примеру, строки об отчете правительственной комиссии:

«Как сумею я, ничтожный, невежественный лавочник, не искушенный в государственных делах, ответить на такие резонные соображения? Но я попытаюсь это сделать, вооружившись элементарным здравым смыслом, лишенным хитрости, искусства и красноречия».

С едкой улыбкой вооружается декан св. Патрика, составляя это письмо, тонкой юридической логикой, опытом политика, красноречием трибуна.

Это письмо – обстоятельная диссертация, доказывающая, что Ирландия – даже в рамках тогдашнего государственного права – такая же свободная страна, как Англия, отнюдь ей не подчиненная и объединенная с нею лишь частичной унией в виде королевской власти. Если так понимает дело «ничтожный, невежественный лавочник», то тем более оно должно быть ясно «почетным и титулованным лицам».

Политико-юридическая аргументация «Письма» суммируется в нескольких положениях, звучащих как боевые лозунги.

«Разве не родился народ Ирландии таким же свободным, как английский народ? Разве отказался он от своей свободы? Разве парламент его не является таким же представителем народа, как и английский? Разве ирландцы не такие же подданные короля, как и англичане? Разве не то же солнце светит им и не тот же бог их покровитель и защитник? И если я свободный человек в Англии, то становлюсь ли я рабом после шестичасового переезда через пролив?»

«Если свободный народ имеет право претендовать на справедливость, то мы имеем на это по меньшей мере равное право с правом наших английских братьев… и никак не заслужила эта страна быть принесенной в жертву бесчестной жадности одного прожектера».

«Не такому ничтожному человеку, как я, поднимать вопрос о размерах королевской прерогативы, но я слыхал суждения очень мудрых людей, что королевская прерогатива имеет свои пределы и границы там, где она сталкивается с нарушением благоденствия и благополучия народа».

«Никто до сих пор не был настолько дерзок, чтоб заявить, что ирландский народ исключен из сферы действия того права, каковое принадлежит всем прочим подданным короля; и мы, ирландцы, должны пользоваться теми же свободами и привилегиями, какие имеются у англичан».

«Вуд имел полное право предложить нам свою монету, а мы – на основании и закона, и разума, и нашей свободы, и необходимости – имеем право отказаться от нее».

Эти лозунги, как вспышки грозовых молний, освещают несколько приглушенный фон третьего «Письма», врываются раскатами грома в нарочито спокойную, бесстрастно академическую аргументацию.

Становится ясным и лондонскому правительству, и местной, дублинской администрации, чего добивается «Суконщик»: объединить Ирландию, создать, пользуясь удобным поводом, единый фронт народа Ирландии – католиков, англиканцев, нонконформистов, туземцев и колонистов, всех, кто страдает – правда, в разной степени и разным образом – от одного и того же зла – подчиненного положения Ирландии в системе английского государства, того положения, при котором жители Ирландии – граждане второго сорта.

И становится ясным, что уже многого добился «Суконщик». Не только вудовская монета подвергнута стихийно возникшему бойкоту – ее действительно нигде не принимают, – но уже возникло на этой почве невиданное доселе сближение между ирландцами-католиками и живущими в Ирландии англичанами. Говорит современник: «При звуке трубы „Суконщика“ буря разразилась в народе. Лица любого положения, чина и партии были убеждены, что вудовская монета обрекает их на гибель. Папист, фанатик, тори, виг – все соединились под знаменем „Суконщика“ в стремлении служить общему делу».

Тревога поднялась в дублинских правительственных кругах. Хью Боултон, ирландский архиепископ и умный политик, как раз в эти дни получивший свой высокий пост, тревожно замечает в одном из своих писем этого периода:

«Основной закон английского владычества в Ирландии – уметь поддерживать вражду между различными группами, слоями, партиями населения Ирландии. Этому закону грозит сейчас опасность».

Кому ж это ясней, чем Свифту? Значит, нужно нанести тем же оружием еще один удар.

13 августа 1724 года, как раз в день приезда в Ирландию вновь назначенного ирландского лорда-наместника Картерета, появляется на дублинских улицах четвертое «Письмо Суконщика». Теперь оно адресовано просто и выразительно: «Всему ирландскому народу».

Мобилизовав народ Ирландии, Свифт стремится теперь призвать его к действию, выходящему далеко за пределы антивудовской кампании. Дело уже не в Вуде и его полупенсе.

И к тому же Свифт знает, благодаря своему положению и личным связям, что антивудовскую кампанию можно считать выигранной. Он знает, что и Картерет и Хью Боултон настроены против вудовского патента. Он не отказывает себе поэтому в злом удовольствии побеседовать откровенно с Хью Боултоном:

«Этот джентльмен (Боултон) никогда не покинул бы свой пост бристольского епископа, приносивший ему тысячу двести фунтов в год, чтоб получать здесь доход, номинально в четыре раза больший, но фактически не составляющий и половины этой суммы. Я надеюсь поэтому, что хотя бы в этом одном вопросе (о вудовском патенте) он будет таким же хорошим ирландцем, как любой из нас, имевших несчастье родиться на этом острове».

И, зная, что англичане добиваются административных постов в Ирландии ввиду сравнительно высокой оплаты и меньшей стоимости жизни, «Суконщик» пишет со свифтовской презрительной улыбкой на устах:

«Один из наиболее утешительных примеров всеобщей оппозиции к вудовской монете в том, что лица, присланные к нам из Англии для занятия церковных, гражданских и военных должностей, все на нашей стороне. Деньги, которые обычно разделяют людей, на этот раз странным образом явились великим объединителем наиболее разделенного народа».

Но не в презрительной иронии английского декана по адресу своих соотечественников и коллег сила четвертого письма. Он делает теперь окончательные выводы, исчерпывающие в своей лаконичности, грозные в своем спокойствии…

Ирландия – такая же свободная страна, как Англия. Ирландский парламент никак не подчинен английскому. Английские законы не обязательны для Ирландии. Ирландский народ не находится ни в какой легальной зависимости от английского. И если, к примеру, английский народ восстанет против своего короля – он же король Ирландии – и посадит на трон нового, Ирландия имеет право его не признать. Чем же обусловлено нынешнее положение Ирландии? Насилием со стороны Англии – отвечает «Суконщик» и с гневной иронией замечает, что право насилия – это то право, согласно которому «одиннадцать вооруженных людей несомненно справятся с одним человеком в рубашке».

Ударом призывного колокола звучит знаменитая формула:

«Состояние тех, коими управляют без их согласия на то, есть не что иное, как состояние рабства!»

А потому обращается он ко всему народу Ирландии:

«По законам бога, природы, государства и вашей страны – вы есть и должны быть такими же свободными людьми, как ваши братья в Англии!»

Яснее сказать нельзя было. «Суконщик» теперь призывает ирландский народ не только к объединению, но и к восстанию против английского владычества. За меньшие преступления знатным лордам отрубали головы, а простых людей вздергивали на виселицу. И потому в ближайшие же дни была опубликована правительственная прокламация об аресте и предании суду типографщика Хардинга и о награде в триста фунтов тому, кто сообщит властям имя автора «Писем Суконщика».

Конфликт вступил в последнюю, самую острую фазу.

Положение было достаточно своеобразным. Свифт прекрасно знает, что имя автора «Писем Суконщика» известно теперь каждому дублинцу. Картерет, Хью Боултон, лорд-канцлер Мидлтон, подписавший правительственную прокламацию, знали об авторстве Свифта уже после появления первого письма.

И точно так же знает Свифт, что никто в Ирландии не осмелится его «выдать» и что меньше всего хотят этого дублинские власти.

Свифт без маски! Свифт на суде! Это же спичка, брошенная в пороховой погреб! Свифт, может быть, этого и желал, во всяком случае он за себя не боялся.

И дал понять дублинским властям, что не позволит превратить Хардинга в козла отпущения, что не остановится перед разоблачением своего псевдонима.

На следующий же день после опубликования правительственной прокламации – в конце октября – Картерет, новый лорд-наместник и старый знакомый Свифта еще по Лондону, устроил официальный прием для дублинских нотаблей в залах дублинского замка. Конечно, должно было присутствовать на приеме и такое почтенное лицо, как декан собора св. Патрика. Но лорд Картерет, неглупый, сравнительно культурный и корректный человек, он к тому же весьма уважает писателя Джонатана Свифта и очень наслышан насчет далеко не кроткого характера декана, был весьма доволен, не увидев его высокой фигуры среди собравшихся.

Любезный хозяин обходит гостей и подчиненных, выстроившихся полукругом, обмениваясь с каждым любезным замечанием. Но отчего вдруг движение в зале, отчего сбился полукруг в испуганную кучку?

Без предупреждения, без доклада в залу входит быстрой походкой декан. Голова высоко поднята, глаза сверкают гневом. «Таков он, наверное, был, – думает Картерет, – когда обрушивал свой сокрушительный гнев на Оксфорда, на Болинброка».

Свифт направляется прямо к Картерету.

– Итак, милорд, – прозвучал в напряженной тишине его высокий и презрительный голос, – вы совершили вчера доблестное деяние, опубликовав вашу прокламацию против бедного лавочника, единственная вина которого в том, что он хотел спасти свою страну от разорения!

Как легко было бы справиться с «бедным суконщиком» и как трудно ответить что-либо грозному Свифту… Картерет молчит. Свифт продолжает:

– Вы дали прекрасный пример того, что может ожидать эта несчастная страна от вашего управления. По-видимому, вы ждете, что вам воздвигнут статую из меди в благодарность за то, что вы совершили для этой деревяшки!

Острота была неожиданной и убийственно меткой («вуд» – по-английски дерево, деревянный).

Секундная пауза – и громадный зал грохнул неприличным хохотом по адресу представителя высшей власти в стране. Картерет закусил губу, он знал и раньше, а теперь крепко убедился, что бич Свифта не только больно бьет, но и безжалостно жалит… Он промолчит, – быть может, гнев декана удовлетворится великолепной остротой.

Но когда хохот затих, а многие из собравшихся сообразили с некоторым запозданием, что их-то Картерет не поблагодарит за этот смех, Свифт снова поднял руку, привлекая к себе внимание.

Последующие его слова были очень спокойны и просты. Перед благородным лордом стоит не грозный декан, а скромный суконщик. Но и скромный суконщик сумел сказать достаточно, чтобы его слова повторялись этим же вечером на всех дублинских улицах, в домах и кабачках; особенно насчет того, что не найдется ни в Дублине, ни в Ирландии человека, который предал бы «Суконщика», будь обещано за это не триста, а триста раз триста фунтов, что не найдется таких присяжных в Дублине и Ирландии, которые вынесли бы обвинительный приговор типографщику, напечатавшему письмо «Суконщика»…

Свифт поклонился и вышел…

А вскоре Свифт послал, за собственноручной своей подписью – Дж. Свифт, декан собора св. Патрика, – письмо лорду Мидлтону; оно тоже предназначалось для напечатания и лишь по случайности было опубликовано не теперь, а значительно позже.

Он дает в этом письме краткую сводку всех «Писем Суконщика». Правда, о «Суконщике» говорится в письме Мидлтону в третьем лице, но такая фраза письма: «Я считаю моим долгом, так как Суконщик не появится больше на сцене, занять его место» – разве это не полновесное признание? И в этом письме, уже от своего имени, он повторяет, развивая и усиливая их, те положения, что вызвали правительственную прокламацию, подписанную Мидлтоном.

Да, Свифт не намерен прятаться. И дублинские власти понимают, что, если Хардинг, а тем самым и «Суконщик», будет осужден, можно будет ждать появления на сцене самого Свифта.

Но этого не понимает тупой и злобный судья Уайтшед, под председательством которого идет процесс против Хардинга. Уайтшед уже раз столкнулся со Свифтом в 1720 году по аналогичному делу. Может быть, поэтому он так рвет и мечет сейчас?

Дело разбирается при участии Совета присяжных, и Уайтшед по очереди вызывает каждого из присяжных, кричит на него, топает ногами и всячески внушает, что признание Хардинга невиновным принесет ему большие неприятности. Дублин узнаёт об угрозах судьи, узнаёт и Свифт. И за день до разбирательства дела получает каждый присяжный – за подписью «Суконщика» – небольшой документ. Он озаглавлен – «Совет»; в нем указывается, что признание Хардинга виновным было бы равносильно оправданию Вуда и принуждению принимать его монету. И далее «Совет» указывает, что угрозы Уайтшеда – бессильные угрозы.

«Совет» был напечатан отдельной листовкой, и весь город ждал исхода дуэли между судьей и «Суконщиком».

Конечно, она окончилась поражением Уайтшеда: присяжные единогласно признали Хардинга невиновным в «сеянии смуты» путем опубликования «Писем Суконщика».

Но Уайтшед не успокоился. Он распустил Совет присяжных, вопреки обычной практике уголовного судопроизводства, и назначил вторичное разбирательство дела, при новом составе присяжных. А на улицах Дублина продавались тем временем листовки с балладами и эпиграммами по адресу «гневного судьи» – нужно ли говорить, кто был их автором?

И возобновленная дуэль окончилась еще более постыдным поражением Уайтшеда: 28 ноября новый состав присяжных не только признал Хардинга невиновным, но и постановил обратиться к властям со специальным заявлением, протестующим против обращения в Ирландии вудовской монеты.

Дублин ликовал. Смехом и радостью наполнились узкие, мрачные улицы, взрывались праздничные фейерверки в честь декана св. Патрика, не было ни одного дома, где не пили бы здоровье «нашего Джонатана», во всех общественных местах и магазинах города висели его портреты, набросанные неопытной рукой безвестных художников, каждое появление его на улицах сопровождалось приветственными кликами и бурными аплодисментами мгновенно собиравшейся толпы, и по всей Ирландии шла весть об «английском декане», восставшем и воинствующем за права обездоленного народа. Тогда и родилась народная легенда о том, что Джонатан Свифт далекий потомок старинных ирландских королей и национальных героев…

Лондону и Дублину нужно было между тем как-то выйти из трудного положения. Хью Боултон – умнейший ирландский политик – послал отчаянное письмо в Лондон Роберту Уолполу, премьер-министру. «Вся система английского владычества в Ирландии в опасности, – говорил он, – если будет существовать то ирландское единство, что создалось в борьбе с вудовской монетой; выход лишь один – выделить вопрос о монете из всех прочих вопросов, признать себя побежденными в этом частном вопросе и тем самым взорвать базу ирландского объединения». Роберту Уолполу, умнице и цинику, не нужно было дважды объяснять суть дела: к черту престиж, если под угрозой реальность!

И через некоторое время вудовский патент был аннулирован.

Итак, с Вудом, его патентом, его деньгами было покончено. Итак, в своей самой славной и опасной борьбе, которую он вел вначале один, без партии, без опоры, без имени, без защитника, но и без уступок, лишь мощным красноречием, блистательной логикой и непреходящим чувством гнева против насилия и несправедливости, – в самой острой борьбе своей жизни Свифт победил!

Свифт победил?

С горькой улыбкой, с сомнением думает он о своей победе.

«Письма Суконщика» – какое блестящее… литературное произведение! Если не считать стыдливых упоминаний о своих памфлетах в «Дневнике для Стеллы» и восклицания Свифта в одной беседе о «Сказке бочки», – нигде и никогда не оценивал он свой литературный труд. Но понять-то силу свою он мог, цену труда своего он знал!

И видел, конечно, что эти «Письма» – по композиции, по стилю, по гениальному искусству перевоплощения, по блеску диалектики, мощи иронии и силе гуманитарного пафоса – самое выдающееся из всего, что он до тех пор опубликовал… С речами Демосфена сравнивали современники «Письма Суконщика».

Да, никогда он не склонен был видеть в своих литературных произведениях цель в себе, чуждо ему было наслаждение творчеством как таковым. Но ведь здесь как раз, в этих «Письмах Суконщика», была выполнена задача защиты человека от лжи, насилия, несправедливости и достигнута реальная, практическая цель! Когда раньше мог Свифт гордиться таким ощутимым успехом? Правда, «Поведение союзников» способствовало отставке Мальборо и заключению мира, но ведь тогда Свифт говорил от имени партии и поддерживаемый властью, а тут он уничтожил Вуда и победил как безымянный одиночка-суконщик!

Да, победил. Но грош цена победе, и не обычный, а вудовский грош…

Ибо сколько ни отрубал он голов гидре – вырастали они заново.

Предлог и повод он использовал до конца – только тут и была его победа, – Свифту ли этого не видеть… Ведь рычаг-то был выбит из его рук именно тем, что был уничтожен предлог – вудовский грош. Победили Хью Боултон, Роберт Уолпол, отняв у Свифта его рычаг. На другой же день после аннулирования патента Вуда рассыпалась и распылилась храмина ирландского единства, воздвигавшаяся Свифтом, да и какая храмина – просто карточный домик, построенный престарелым фантазером. На другой же день все стало, как оно и было раньше. Все осталось по-прежнему, мрачные будни рабского примирения со своей участью снова нависли над Ирландией после праздника борьбы. Что изменилось? Что улучшилось? Разве не страдает этот злосчастный народ от несчастий, «подобных которым не знают анналы всей истории человечества»? Разве не так же порабощены не только тело, не только жизнь, но душа и разум злосчастного народа? Разве не так же он унижен, оплеван, осмеян…

Практическая победа… Но немного лет прошло, и Свифт увидел, как незаметно, без шума была импортирована в Ирландию и вошла в обращение медная монета английской чеканки; было забыто и конкретное требование «Суконщика» о чеканке монеты для Ирландии в самой Ирландии. Правда, декан собора св. Патрика распорядился тогда поднять черный флаг над собором, и несколько дней подряд звонили колокола собора печально-приглушенным звоном… Декан мог разрешить себе это удовлетворение, но что из того – забавы и причуды престарелого декана, не больше!

И что из того, что декан собора св. Патрика в последующие годы самый уважаемый, популярный, любимый человек в Дублине и Ирландии…

Что из того, что Хью Боултон пишет в Лондон вскоре после этих событий: десять тысяч человек понадобилось бы, чтоб арестовать декана…

Что из того, что однажды заявил Свифт, и с полным на то правом: «Стоило мне во время вудовских дней поднять палец – и любой представитель английской власти был бы разорван в клочья населением Дублина…»

Что из того, что Картерет говорил впоследствии: «Я управлял Ирландией в эти годы с соизволения Свифта», а обращаясь к Свифту, заявлял: «Я знаю, что весь Дублин считает вас своим покровителем и беспрекословно послушается любого вашего приказания…»

И что из того, что в дальнейшем, когда были у Свифта новые столкновения с английскими чиновниками, добровольная охрана из дублинских горожан днем и ночью стояла у его дома…

Все это приятная щекотка капризного самолюбия – не больше. Все осталось, как и было.

Диктатор? Но что ему диктовать?

Вождь? Но куда ему вести несчастный, измученный народ?

Этого он не знал.

Поле для посева лежало перед ним – широкое, голое, жаждущее, – но где его семена?

Освобождение Ирландии… И в последующие годы продолжает он писать памфлеты на ирландские темы, было написано еще два «Письма Суконщика», но он знает лишь, что ирландцы должны перестать быть рабами, а путей больше не видит.

Свифт воинствует? Да стоило ли Свифту воинствовать?

Печальные и порочные это мысли. Мысли побежденного. И обволакивают они одинокого старика в его уединенном кабинете, ложатся на душу, жалят в сердце…

Не знает Свифт, что в большом историческом плане побежден был не он. Не знает Свифт, что в борьбе за освобождение разума и души ирландского народа – молчаливой, затаившейся в горе своем Ирландии – он, Свифт, был провозвестником и сеятелем, хотя не сознавал того. Глубоко залегли в душе народа брошенные им семена – сам он их не видел, – и оказались семена бессмертны, как бессмертен народ, и дали свои ростки в последовавшей двухвековой борьбе Ирландии за независимость и свободу.

Честный воин, он считал себя трагически бессильным и не знал, как окажется он в веках могуч!