"Иван Алексеевич Бунин. Стихотворения. Рассказы (ПСС Том 1)" - читать интересную книгу автора

восторженная. Дело кончилось тем, что я вышел из гимназии.
Читал я в детстве мало и не скажу, чтобы уж так жаждал книг, но,
вероятно, прочитал почти все, что было у нас в доме и что еще не пошло на
цигарки тем приживальщикам, прежним слугам-друзьям отца, что иногда гостили
у нас, и до сих пор еще помню, как читал я "Английских поэтов" Гербеля,
"Робинзона", затасканный том "Живописного обозрения", кажется, за 1878 год,
чью-то книгу с картинками под заглавием "Земля и люди" "... · Суть того
чувства, что вызывали во мне эти книги, и до сих пор жива во мне, но ее
трудно выразить. Главное заключалось в том, что я видел то, что читал, -
впоследствии даже слишком остро, - и это давало какое-то особое наслаждение.
В гимназии многое из того, что обычно читается в такие годы, мне совсем
не нравилось. (Из того, что произвело на меня в первые гимназические годы
особенно поэтическое и восторженное впечатление, вспоминается сейчас
"Колокол" Андерсена). И стихов в гимназии я почти не писал, хотя до чужих
был жаден и отличался способностью запоминать наизусть чуть не целую
страницу даже гекзаметра, только раз пробежав ее. (Память у меня вообще
хорошая, - то, что интересует, запоминаю крепко,
- но насилия не терпит: убедился в этом еще в ранней молодости, когда,
по гоголевской
манере, пытался упражняться в наблюдательности.)
Зато необыкновенно много исписал я бумаги и прочел за те четыре года,
что прожил после гимназии в елецкой деревне Озерках, в имении, перешедшем к
нам от умершей бабки Чубаровой. Дома я снова быстро окреп, сразу возмужал,
развился, исполнился радостного ощущения все растущей молодости и сил. Тут
как раз на целых три года выслали к нам брата Юлия, уже кончившего
университет и пробывшего год в тюрьме по политическим делам, и он прошел со
мной весь гимназический курс, занимался со мной языками, читал мне начатки
психологии, философии, общественных и естественных наук; кроме того, мы без
конца вели с ним разговоры о литературе. И помню, что в ту пору мне все
казалось очаровательно: и люди, и природа, и старинный с цветными окнами дом
бабки, и соседние усадьбы, и охота, и книги, один вид которых давал мне
почти физическое наслаждение, и каждый цвет, каждый запах...
Писал я в отрочестве сперва легко, так как подражал то одному, то
другому, - больше всего Лермонтову, отчасти Пушкину, которому подражал даже
в почерке, потом, в силу потребности высказать уже кое-что свое, - чаще
всего любовное, - труднее. Читал я тогда что попало: и старые и новые
журналы, и Лермонтова, и Жуковского, и Шиллера, и Веневитинова, и Тургенева,
и Маколея, и Шекспира, и Белинского"... · Потом пришла настоящая любовь к
Пушкину, но наряду с этим увлечение, хотя и недолгое, Надсоном, чему,
впрочем, много способствовала его смерть. Вообще о писателях я с детства, да
и впоследствии довольно долго, мыслил как о существах высшего порядка.
(Помню, как поразил меня рассказ моего воспитателя о Гоголе, - он однажды
видел его, - вскоре после того, как я впервые прочел "Страшную месть", самый
ритм которой всегда волновал меня необыкновенно.) Самому мне, кажется, и в
голову не приходило быть меньше Пушкина, Лермонтова, - благо лермонтовское
Кропотово было в двадцати пяти верстах от нас, да и вообще чуть не все
писатели родились поблизости, - и не от самомнения, а просто в силу
какого-то ощущения, что иначе и быть не может. Но это не исключало
страстного интереса вообще к писателям, даже к таким, каким был, например,
некто Назаров. Озерский кабатчик как-то сказал мне, что в Ельце появился