"Энтони Берджес. Трепет намерения" - читать интересную книгу автора

лагеря я заставил себя забыть), но, как и следовало предположить, ни
английские, ни русские слова там не понадобились.
Странным образом, под влиянием писем Роупера я видел его в своих ночных
кошмарах чаще, чем себя самого. Он живо вставал предо мной с исписанных
страниц бледный, упитанный, глядящий сквозь очки респиратора (эти очки в
железной оправе делают человека похожим на слабоумного ребенка), с
выбивающимися сзади из-под стальной каски пшеничными космами. Во сне я
видел, как он вместо меня стонет от боли, извергая маховые колеса часов,
извивающихся змей, готические тома, слышал его тонущие в рыданиях немецкие
речевые обороты, в которых все время повторялись слова Staunen (удивление),
Sittichkeit (нравственность) и Schicksal (судьба). В своих собственных
кошмарах Poупep видел, как его заставляют вечером (восхитительный закат,
последние птичьи трели) идти сквозь лес трупов, продираться сквозь изгородь
из посиневших тел и принуждают (это снилось всем нам) к некрографии, то есть
поеданию трупов. Роупер видел себя также британским Иисусом, Джонбулем
Христом, распятым на "Юнион Джеке"*. И никак не мог понять, чем было это
распятие: наказанием, искуплением или удостоверением личности. Немудрено:
помимо книг по физике и химии, а также нескольких поэтических сборников,
Роупер почти ничего не читал. Тем не менее, в его письмах присутствовало
чувство вины. Ведь эти зверства вершились представителями того-же самого
рода человеческого, к которому принадлежал и он. "Мы должны были этому
помешать,-писал Роупер.-Мы все виновны".
"Не будь идиотом,-отвечал я Роуперу.-Виноваты немцы, и только немцы.
Разумеется, многие из них не признают своей вины, потому что не поверят в те
ужасы, которые творились их именем. Надо им все показать. Кстати, начать
можешь с немецких баб". Этим я и занимался. Все они как будто только и ждали
наказания, мечтая искупить глубоко-ох, и глубоко же!-засевшую вину или как
там у них это называется? Сами они, конечно, так не думали, считая это
обыкновенным флиртом, естественным для женщины любой побежденной страны. Но
неосознанные генетические законы требовали экзогамного оплодотворения*.
звали чужое семя и слипались с высоконравственной тягой к наказанию.
Впрочем, постойте-разве это не различные проявления единой сущности? Разве
семя яростное и карающее не животворнее лениво сочащегося на розовую
простыню супружеского ложа? Разве смешанные браки не размывают национальные
признаки и, следовательно, чувство национальной вины? Впрочем, низкорослым
бременским женщинам я этих вопросов не задавал. Я вонзался в них безо всяких
признаков мягкотелости. Я набрасывался на них, выпуская когти и все
остальное, и в то же время я смутно ощущал, что их убитые или ушедшие
мужчины сумели отомстить мне, сделав меня таким же, как они сами: жестоким,
похотливым, сошедшим со страниц готического бестиария. Нет, все-таки
жизнь-это манихейское месиво!*




В Эльмсхорне бедняга Роупер нашел свою даму сердца. Точнее, дама сердца
нашла его сама. И вышла за него замуж. Ей требовалось спокойствие семенной
жизни, чтобы преподать урок, диаметрально противоположный тому, на который
тратил себя я. В Германии мы с Роупером ни разу не встретились, хотя оба
служили в британской зоне, и прошло несколько лет их семейной жизни и ее