"Якоб Бургиу. За тридевять земель..." - читать интересную книгу автора

забытому трактору. Сумел, потому что на его стороне было все село, вся
родня. А теперь он один-одинешенек, и эта чертовская история с детьми -
совсем не то, что случай с Хапужкой. Отец и сам удивился бы, если б сумел
без хлопот развязаться с ней. Нужно найти единомышленников, людей вроде
него, которые смогли бы понять, чего он хочет. Но как и с кем завести
беседу, если теперь пойдет о нем слава еще похуже, чем о попе-расстриге?
Может, выждать, пока затихнет молва? Но ждать некогда: дети вот-вот кончат
школу - и поминай как звали! Нет, если начинать, то сейчас. Пока саженцы не
зацвели, их еще можно высадить в своем саду... Пожаловаться председателю?
Пусть поговорит с ними по-государственному, пусть растолкует, что земля,
сколько бы техники на ней ни копошилось, нуждается и будет нуждаться в
человечьих руках... Да разве этих мазуриков проймешь высокой речью? Яйца-то
нынче умнее кур, брать их следует деликатно, осторожно, и не на стороне, а в
своем доме. Танцевать от порога, от плиты, от теплого лоскутного одеяла, от
печи, на которой можно держать военный совет с женой. Она - квочка и поведет
цыплят, куда захочет. Какими теперь охами и ахами, какими песнями улестить
ее? Упрямая. Скажет "но" - так никакого "тпру" не будет, пока сама не
уразумеет, что тянет в трясину.
Весенние праздники, раз начавшись, идут один за другим. Первые полевые
работы подходят к концу, и у отца снова появилось время для раздумий. Теперь
он удаляется в добровольное заточение на четыре дня и четыре ночи. Не ест,
не пьет, сидит молчком. Скулы его заострились и, кажется, вот-вот прорвут
желтую, как воск, кожу. В синих кругах вокруг глаз тускло поблескивают
зрачки. И хотя на дворе весна, а не поздняя осень, белый иней оседает на
волосах отца. Вытянувшись, лежит он навзничь, на голой лавке, со сложенными
на груди руками, будто покойник. Мама вместе с нами подглядывает в дверную
щель, все в ней замирает от жалости, она забывает о ссоре, о своей и нашей
мечте и умоляет отца отворить, выйти, поесть чего-нибудь. При звуках ее
голоса морщины на его лице разглаживаются, он облегченно вздыхает и словно
хочет подняться с лавки; даже покрываются радостным румянцем щеки, но он не
поддается и, глядя в одну точку, продолжает наматывать мысли на невидимое
веретено.
Не отворяет он и на пятый день, и на шестой не хочет открыть. Мама
заливается слезами, не находит себе места, слова ее не утешают, все валится
из рук. Ни жива ни мертва, бродит она вокруг дома, останавливаясь у всех
окон и дверей и пеняя небу, что из-за проклятой актерской школы, вскружившей
нам головы, она теряет мужа. Мама кается так страстно, словно это не она
вместе с отцом своими колядками и песнями пробудила мечту в наших душах;
словно они чужды тем сказкам, на которых мы выросли и которые начинаются
одними и теми же волшебными словами: "За тридевять земель, за тридевять
морей..."
Видать, таковы с годами все родители. К той поре, как увидят детей
взрослыми, забывают они свои сказки и напевы. Остается одна-единственная
сказка - о любви, связавшей их зеленой травяной нитью.
- Господи, лучше б уж вы просились-в другое какое ученье! На агрономов
там или докторов... Тут мое слово помогло бы. Потому что все равно вернулись
бы тогда в село, были бы при нас, при земле. А потом, агроном или доктор,
если даже и водится с песнями или побасенками, с дороги не собьется, а коли
человека только песня держит на земле, по ветру идет вся его жизнь... Что же
вы сидите? Идите к нему, просите прощения, не то... Боже мой, боже, мы