"Ульрих Цвингли. Его жизнь и реформаторская деятельность" - читать интересную книгу автора (Порозовская Берта Давыдовна)

Глава III. Цвингли в Цюрихе и начало Реформации

Цюрих до Реформации. – Избрание Цвингли в проповедники. – Первые проповеди. – Успех Цвингли. – “Швейцарский Тецель” и борьба против индульгенций. – Болезнь Цвингли. – Начало оппозиции. – Цвингли проповедует против иностранных союзов. – Снисходительность Рима и ее причины. – Повлиял ли Лютер на Цвингли? – Ответ последнего. – Вопрос о первенстве реформаторов по времени. – Параллель между Лютером и Цвингли. – Разница в условиях воспитания и развития. – Консерватизм Лютера. – Постепенность в развитии и деятельности Цвингли

Мишурное величие, окружавшее Швейцарию с тех пор, как ее участие в том или другом предприятии европейской политики сделалось необходимым условием успеха, проявлялось в своих последствиях с наибольшею резкостью в Цюрихе. Этот богатый могущественный город, служивший центром политических интересов Швейцарии, благодаря обычным в нем заседаниям союзных сеймов был предметом особенного ухаживания со стороны иностранных государей. Неудивительно поэтому, что и развращающее действие практиковавшейся ими системы подкупов и задариваний сказывалось здесь еще сильнее, чем в других местах Швейцарии. Богатые пенсии, жалованье и добыча, принесенная из удачных походов, развили в населении Цюриха страсть к роскоши и наслаждениям, сопровождавшуюся страшным упадком нравственности. Сам Цвингли впоследствии рассказывал, как, приехав однажды в Цюрих, увидел здесь такую постыдную жизнь, что мысленно молил Бога не приводить его сделаться священником в этом городе.

Но несмотря на проникшую во все слои общества порчу, именно в Цюрихе было немало истинных патриотов, которые с глубокою горечью смотрели на быстро прогрессирующий упадок общественной нравственности. Битва при Мариньяно, в которой погиб цвет цюрихского юношества, открыла многим глаза на главный источник этого упадка и сделала их восприимчивее к реформаторским попыткам. Недоставало только человека, который решился бы смело начать борьбу с господствующим злом. Этот человек и появился в облике Цвингли.

В 1518 году место священника и проповедника при большом Цюрихском кафедральном соборе сделалось вакантным. Место это считалось очень важным, и соборный капитул, от которого зависел выбор, искал человека достойного и образованного. Естественно, что имя Цвингли, который часто наезжал в Цюрих и имел здесь много друзей и поклонников, раньше всего было упомянуто в числе кандидатов. Особенно хлопотал в его пользу Освальд Миконий, учитель при соборной школе, с которым Цвингли познакомился еще в Базеле. Среди каноников у него также были почитатели. Но главным образом на его назначение повлияли политические соображения. Комиссия, назначенная для избрания проповедника, состояла как раз из лиц, относившихся враждебно к иностранным союзам, и это обстоятельство решило дело. То, что вредило ему в Гларусе, доставило ему успех в Цюрихе, и большинством – 17 голосов из 24 – Цвингли был избран в проповедники.

В первый день 1519 года Цвингли впервые взошел на цюрихскую кафедру. В этот день ему минуло 35 лет. Несколько выше среднего роста, прекрасно сложенный, цветущего здоровья и с мужественно красивым лицом, он обладал голосом не очень сильным, но проникающим в сердце и мощным, звучавшим глубоким убеждением даром слова. Уже при самом избрании он объявил, что не намерен следовать примеру прежних проповедников, читавших народу только отрывки из Евангелия, а будет излагать его в последовательном порядке, начиная с Матфея, в связи со всем Св. Писанием, и притом на родном понятном языке.

Пятнадцать веков после Рождества Христова в западноевропейском христианском мире не только Св. Писание в полном его объеме, но даже Евангелие было известно лишь немногим ученым; большинство же духовенства пренебрегало. Все его познания заключались в разной схоластической дребедени и каноническом праве. Буллингер[1] рассказывает, что на одном собрании деканов всей конфедерации оказалось, что только трое из присутствовавших читали всю Библию, остальные же признались, что никто из них не прочел даже всего Нового завета. Можно поэтому вообразить, на каком уровне находилось религиозное образование низшего духовенства. Оно выучивало наизусть готовые проповеди монахов и, часто даже не понимая их, преподносило потом народу. Те же из духовных, которые считались наиболее выдающимися проповедниками, причисляли Аристотеля к отцам церкви, а Фому Аквинского или Петра Ломбардского ставили выше апостолов. Как велико было невежество тогдашнего духовенства, особенно низшего, можно заключить из следующей проповеди одного монаха: “Теперь изобрели новый язык, греческий – это мать всех раздоров; на этом языке написана книга, зовут ее Новым заветом, и в ней много опасных мест. А теперь возникает еще один язык, еврейский; кто его изучает, становится жидом!”

И вот перед толпой, пробавлявшейся до сих пор подобной духовной пищей, впервые на понятном языке, в простом, лишенном всяких риторических прикрас, но глубоко прочувствованном толковании, раздалось чистое евангельское учение. Легко понять, каково было произведенное им впечатление. Это было точно новое откровение. Люди, давно уже переставшие ходить в церковь и пришедшие послушать нового проповедника из любопытства, сделались после этого самыми усердными его слушателями. “Вот настоящий проповедник истины, – говорили некоторые. – Он скажет, в каком положении дела; это новый Моисей, который выведет народ из египетского мрака”.

С каждым днем успех проповедей все увеличивался. Цвингли не довольствовался одной только воскресной проповедью; почти ежедневно вокруг его кафедры теснились толпы слушателей не только из городского населения, но и из приезжавших на базары поселян. Окончив объяснение Матфея, он перешел к деяниям апостолов, затем стал излагать послания Павла и других апостолов. Христианские истины постепенно стали выясняться перед умами слушателей в том виде, в каком они были завещаны апостолами и первыми христианами, и контраст между ними и тем, чему до сих пор учила церковь, бросался в глаза без всяких комментариев.

Цвингли не ограничивался одной только проповедью Евангелия. Стараясь привить своим слушателям убеждение, что лишь вера, а не внешнее благочестие, доставляет спасение, он в то же время стремился распространить влияние Евангелия на все проявления общественной и нравственной жизни. Он говорил против суеверия и лицемерия, жаловался на падение свободы и чести Швейцарского союза вследствие раздора партий и обычая служить иностранным государям, громил пороки отдельных классов и общий упадок нравственности. Влияние его проповедей на общественное мнение можно было бы уподобить, некоторым образом, влиянию прессы – с тою разницею, что факты обсуждались им с точки зрения не какой-либо партии, а евангельского учения.

Результаты сказались скоро. Когда в окрестностях Цюриха показался продавец индульгенций Самсон со своим гнусным товаром, цюрихцы прямо запретили ему вход в город. Сам папа, заискивавший тогда в конфедератах, принужден был для виду выразить Самсону порицание и приказал ему оставить Швейцарию. А констанцский епископ через своего викария Фабера, бывшего университетского товарища Цвингли, написал последнему благодарственное письмо за то, что он отогнал от стада чужого волка. Эта поддержка епископа снова оживила было надежды Цвингли на то, что реформы в церкви удастся произвести в конце концов вполне легальным путем.

Но и эта надежда, как надежда на Шиннера и Пуччи, не оправдалась. Епископ Гуго фон Ланденберг был человек мягкий, щедрый к бедным, но слабохарактерный и равнодушный к интересам церкви. Чтобы увеличить свои доходы, он и сам раздавал за деньги отпущение грехов, и в монахе, присланном Римом, видел только опасного конкурента. Отсюда и поддержка, оказанная им Цвингли против “чужого волка”. Но дальше этого его сочувствие планам реформатора не шло. Фабер, побывав в Риме, так же скоро переменил фронт и из честолюбия сделался ярым защитником господствующего порядка. Цвингли пришлось убедиться, что с этой стороны ожидать ему нечего.

В 1519 году в Цюрих проникла чума. Цвингли находился в это время на водах в Пфефферсе, где искал на время отдыха от чрезмерно напряженной деятельности, узнав о появлении чумы, он немедленно поспешил домой, чтобы в качестве доброго пастыря делить с прихожанами все их испытания. С мужеством, возбуждавшим всеобщее удивление, он исполнял свои обязанности, навещал опасно больных, принося им утешения религии, пока, наконец, болезнь не сломила и его.

Цвингли был долго и опасно болен. Но крепкий организм не поддался недугу, опустошавшему Цюрих. К концу года он совершенно поправился и с удвоенной энергией принялся за свою прежнюю деятельность.

Впрочем, проповеди Цвингли вызывали восторг далеко не у всех слушателей. Были и такие, которые смотрели на проповедь Евангелия как на опасное нововведение. В других заговорили затронутые личные интересы. Монахи оскорблялись его насмешками над их невежеством. Духовенство стало опасаться, что отвергая божественное происхождение десятинного налога, он вырвет из его рук главный источник его доходов. Но еще большее неудовольствие вызывали нападения Цвингли на наемничество. Смелый проповедник наживал себе непримиримых врагов не только в Цюрихе, но и во всем Союзе. Миконий, получивший в это время место в Люцерне, шутливо замечает по этому поводу: “Прежде говорили, что голос твой так слаб, что тебя еле слышно в трех шагах. Но теперь я вижу, что это неправда – тебя слышно по всей Швейцарии”. Цвингли стали упрекать в том, что он вмешивается не в свое дело, что священник не должен касаться политики. Даже цюрихский совет, под влиянием усиливающегося ропота, стал относиться подозрительно к этому вмешательству духовного лица в светские дела и издал указ, по которому духовенство, и городское и сельское, должно впредь “толковать Евангелие согласно с духом Св. Писания, а о нововведениях и человеческих измышлениях умалчивать”.

Цвингли не обращал внимания на злобные выходки врагов. Он был глубоко убежден, что священник, несмотря на свою тонзуру, не перестает быть гражданином и что религия должна облагораживать все стороны частной и общественной жизни. Положение же дел было таково, что он не мог не поднять своего предостерегающего голоса.

В это время в Италии между двумя соперниками, Франциском I и Карлом V, снова разгорелась война за герцогство Миланское. Снова появились французские вербовщики, и все кантоны, один за другим, обещали свою помощь Франции. Только один Цюрих, под влиянием Цвингли, устоял против соблазна французских “мешков с кронами”. Но когда вместо французских вербовщиков появились послы от папы и, опираясь на прежние договоры, стали требовать помощи против завоевательных планов Франции, сторонники наемничества одержали верх. Цюрих один из всех кантонов принял сторону Рима, к великому огорчению Цвингли. “Я желал бы, чтоб вы разорвали договор с папой и отправили его обратно, повесив на спину папскому посланнику, – говорил он даже после заключения союза. – Если в какой-нибудь местности появляется волк, вы ударяете в набат, чтобы преследовать его; но от волков, которые губят и тело, и душу, вы не хотите защищаться. Недаром они (кардиналы Шиннер и др.) носят красные шляпы и мантии. Если их встряхнуть, то из них посыплются дукаты и кроны, если выжать – то польется кровь ваших сыновей, братьев, отцов и добрых друзей...”

Тем не менее на Цвингли как на виновника отказа Франции обрушилась ненависть всех партий. Наемники и пенсионеры испугались за свои доходы, агенты иностранных дворов увидели в нем помеху своим планам, союзные же кантоны в его лице не могли простить Цюриху его самостоятельную политику.

В самом Цюрихе многие из прежних приверженцев Цвингли также отвернулись от него. Он должен был даже опасаться за свою личную безопасность. Анонимные письма предостерегали его от яда и внезапных нападений. Сделана была даже попытка похитить его. Но друзья заботливо оберегали реформатора. Часто, когда Цвингли поздно вечером возвращался домой, кучка молодых людей издали незаметно следовала за ним, чтобы быть под рукой в случае опасности. По ночам дом его охраняла подобная же добровольная стража.

Но церковные власти молчали. Там, в Германии, борьба уже началась. Папская булла, долженствовавшая сразить, как громом, непокорного монаха, была сожжена, и спор двух монахов, каким раньше представлялась близорукому папе вся эта история с индульгенциями, принял характер всемирно-исторического события. Папа, с одной стороны, Лютер, с другой, начинали ожесточенную борьбу за два великих и противоположных принципа: один – за формальный авторитет церкви, другой – за права человеческой совести. Разрыв с церковью был уже совершившимся фактом.

Цвингли, как и Лютер в начале спора, был еще далек от желания полного разрыва с церковью. Узнав, что папа собирается отлучить Лютера, он хлопотал о том, чтоб удержать папу от этого шага в его же интересах. Но когда отлучение было произнесено, он понял, что теперь наступает и его очередь. “Тут не в Лютере дело, а в самом Евангелии”, – справедливо рассуждал он. В письме к Миконию он прямо выражает опасение, что и его постигнет та же участь. И эти опасения были вполне естественны. Молва прямо называла его “швейцарским Лютером”; враги, не стесняясь, ругали еретиком. В 1520 году он формально отказался от небольшой папской пенсии, которою уже давно тяготился, но продолжал принимать, вследствие крайней стесненности своих средств. Другие, более блестящие предложения со стороны папы также были решительно отклонены, а его энергичный протест против военной помощи Риму выставлял его отношение к последнему совсем уж в недвусмысленном свете.

А между тем папа как будто игнорировал все это. В то время, как в других кантонах Швейцарии по требованию легата сжигались не только сочинения Лютера, но даже Эразмово греческое издание Нового завета, в Цюрихе совет приказывал всем священникам “изъяснять Св. Евангелие и Послания однообразно, согласно с духом Божиим и Божественным Писанием Ветхого и Нового заветов”. Целая община обнаруживала, очевидно, опасный дух вольномыслия, а Рим добродушно молчал.

Объясняется это очень просто. Папа был не только главою церкви, но и светским государем и о своих светских интересах радел не меньше, чем о неприкосновенности своего духовного авторитета. Помощь Цюриха, который один из всех кантонов не держал сторону его врагов французов, была ему необходима, и такого союзника надо было беречь. И вот в результате получается курьезный факт: с одной стороны, граждане города оказывают поддержку папе как светскому государю, с другой, – сам город находится на пути к полному освобождению от его духовной власти.

Последнее обстоятельство не подлежит более сомнению. Разрешив, мало того – сделав даже обязательной проповедь Евангелия в Цюрихской области, совет этим самым положил начало церковной реформе в духе протестантизма.

Таким образом, в то время, как в Германии раздавался смелый протест виттенбергского монаха против злоупотреблений римской курии, мужественный швейцарец начинал в Цюрихе борьбу с тем же противником. Совершенно естественно поэтому, что враги не замедлили воспользоваться осуждением Лютера, а чтобы набросить тень и на деятельность Цвингли, стали называть его “вторым Лютером”, его эхом. Но действительно ли проповедь виттенбергского монаха имела влияние на Цвингли, и если нет, то кому из них принадлежит почин в деле Реформации?

Из того, что было выше сказано о ходе развития и первоначальной деятельности Цвингли, ответ на первый из этих вопросов очевиден. Те идеи, которыми Лютер дебютировал в своей реформаторской деятельности, выработались у Цвингли совершенно независимо от первого и высказывались им еще ранее, чем они были публично провозглашены Лютером. Сам Цвингли в одном из своих позднейших сочинений, “Толкование тезисов”, лучше всего опровергает это обвинение своих недоброжелателей.

“Еще раньше, чем кто-нибудь в наших местах услышал имя Лютера, я начал проповедовать Евангелие, – это было в 1516 году. Я никогда не всходил на кафедру, не подготовившись к Евангелию того дня, которое брал за текст моей проповеди. В первый год моего пребывания в Цюрихе, когда я начал толковать целиком все Евангелие от Матфея, никто еще ничего не знал здесь о Лютере, кроме разве того, что он написал что-то против индульгенций. Но для меня это не было новостью, так как благодаря моему дорогому учителю, Виттенбаху, я уже давно знал, что это один обман. Затем, когда вышла книжка Лютера о молитве “Отче наш”, некоторые заподозрили меня, что я издал ее под именем Лютера. Разве тогда меня кто-нибудь считал лютеранином? Все это только уловка папистов. Они говорят: ты лютеранин, ведь ты проповедуешь то же, что пишет Лютер. Но я отвечу им: ведь я проповедую то же, что и св. Павел, зачем же вы меня не назовете павлианином? Да, наконец, я проповедую Слово Христа, почему же не назвать меня лучше христианином?”

Таким образом, если принять за исходную точку реформаторской деятельности первые проповеди, направленные против внешнего благочестия, против того учения католической церкви о добрых делах, которое таким возмутительным образом выродилось в торговлю индульгенциями, если, наконец, началом новой эры в истории церкви на Западе считать первую проповедь о том, что спасение заключается только в вере, в одной вере в искупительный подвиг Христа, то окажется, что первым по времени реформатором, в сущности, следует считать Цвингли. То, что Лютер впервые провозгласил в 1517 году в борьбе с Тецелем те идеи, которые он изложил в своих знаменитых тезисах, вывешенных на воротах виттенбергской церкви – это самое Цвингли проповедовал еще в 1516 году собравшимся в Эйнзидельне богомольцам. Подобное же направление уже отчасти проглядывало в его проповедях в Гларусе.

Но вряд ли на этом основании можно приписать Цвингли приоритет в деле Реформации. В сущности, ни он, ни Лютер не были первыми, кто пришел к мысли о необходимости реформы. Новые идеи зарождались одновременно в разных местах, в умах передовых людей, взглянувших на язвы церкви при свете возродившихся наук. Цвингли признает влияние на него Виттенбаха. Но и Виттенбах был далеко не первый, осмелившийся критиковать порчу церкви и искать в Евангелии средств для ее исцеления.

Гораздо важнее было то, кто из этих свободомыслящих людей, до сих пор ограничивавших свой протест лишь тесным кружком своих слушателей, осмелится открыто, перед лицом всего мира, выступить обвинителем папства. Только в этом смысле Цвингли и Лютер получили право на название реформаторов предпочтительно перед другими единомышленниками. И в этом именно смысле нельзя не признать, что, нисколько, впрочем, не повлияв на развитие Цвингли, первым по времени реформатором был все-таки Лютер.

И действительно, в то самое время, как Лютер на Вормском сейме открыто порывал со старой церковью, в то самое время, когда громы папского отлучения обрушивались на голову “еретика”, Цвингли не подвергался еще никакой серьезной опасности со стороны церкви, которая, несмотря на его подозрительную деятельность, продолжала относиться к нему с редкою, даже заискивающей любезностью.

В биографии Цвингли нет поэтому таких благодарных драматических моментов, как Вормский сейм или сожжение папской буллы, его выступление на реформаторском поприще не носит того бурного страстного характера, который окружает фигуру германского реформатора каким-то особым героическим ореолом. Но как характер, как тип он не менее велик и интересен, а в своей деятельности имеет над Лютером преимущество в большей последовательности и выдержанности.

Нам кажется нелишним, в интересах понимания Цвингли, провести некоторую параллель между этими двумя реформаторами, родившимися в одном году, почти одновременно выступившими на арену борьбы с одним и тем же противником и достигшими одинаковых результатов, хотя и различными путями.

Оба из крестьян, Лютер и Цвингли провели свои детство и юность при совершенно различных условиях воспитания и развития. Один – в страшной нищете, под суровым родительским режимом, под постоянным страхом отцовских колотушек и варварских истязаний в школе. Другой – в зажиточной семье, среди любящих родных, под руководством кроткого воспитателя. Из одного, при подобной системе воспитания, под влиянием мрачной религиозности суеверной матери, вышел боязливый покорный юноша, только и заботившийся, что о спасении своей души и искавший этого спасения за стенами монастыря. Цвингли, еще из детства вынесший восторженную любовь к своему отечеству, ученик гуманистов, восхищавшийся гражданскими доблестями древних, никогда не думал бежать от мира и заботиться только о собственном самоусовершенствовании. В нем преобладал гражданин и патриот, мечтавший о полезной деятельности на службе отечества. Для Лютера на первом плане стояло исправление догмы, Цвингли же стремился прежде всего к улучшению форм жизни, к нравственному возрождению общества; исправление догмы для него являлось лишь одной из составных частей его реформаторской задачи.

Лютер совершенно самостоятельно, без постороннего руководства, дошел до своих религиозных убеждений. Они испугали его своей неожиданностью, контрастом с тем, что он исповедовал раньше. Вот почему решимость отделиться от церкви стоила ему такой тяжелой внутренней борьбы. Совершенно иначе происходило религиозное развитие Цвингли. Еще юношей он слышал от своего учителя Виттенбаха такие мысли, которые прямо шли вразрез с учением церкви. Он начал изучение теологии уже не со слепой верой, а с предвзятым недоверием ко всей средневековой схоластике, с убеждением, что чистое христианское учение следует искать лишь в одном Св. Писании. Поэтому, познакомившись с сочинениями Гуса, Виклефа, итальянца Пико делла Мирандолы и других “еретиков”, он не испытал того ужаса, который почувствовал Лютер, когда заметил сходство своих взглядов с их учением. Сам разрыв с церковью не стоил ему сильной борьбы. Он выходит из нее почти нечувствительно для самого себя, и совершенно невозможно указать тот момент, когда в его душе совершился решительный перелом.

Лютера же сами события, можно сказать, вывели на арену церковной революции – он сделался реформатором в пылу борьбы. Когда он впервые выступил против Тецеля, он затевал борьбу лишь с этим единичным видом злоупотреблений, он и не думал тогда о возможности разрыва. По собственному признанию, “он был лишь по неосторожности вовлечен в это дело и к папе относился с сердечным обожанием”. Еще на лейпцигском диспуте он признавал власть папы и только в 1520 году, с сожжением буллы, открыто отверг его авторитет. В душе Лютер всегда оставался консерватором и охотно остался бы в старой церкви, если бы она не мешала ему проповедовать. Хотя он и признавал Св. Писание единственным авторитетом, однако при замене прежних форм культа новыми оставлял все то, что прямо не противоречило букве этого писания.

Совершенно иначе обстоял разрыв с церковью у Цвингли. Не в увлечении борьбы, а сознательно и обдуманно он вступает на путь реформ. Но в начале его деятельности для него на первом плане стояли вопросы социальные и моральные. Он жаждал вернуть Швейцарию к прежней простоте и чистоте нравов и как истый гуманист и республиканец думал достигнуть этого путем социально-политической реформы. Только постепенно, под влиянием всестороннего знакомства со Св. Писанием и неудачи его первых проповедей в Гларусе против наемничества, он приходит к убеждению, что это нравственное перерождение общества осуществится лишь тогда, когда последнее глубоко проникнется идеями Евангелия. Для него догма не имеет первостепенной важности, и он не считает поэтому нужным начать с нападения на католическую церковь. Он не “обожает” папу, как Лютер, но и ничего не имеет против него как главы церкви. Поэтому и в Гларусе, и в Эйнзидельне он не старается своими проповедями подорвать престиж папства, а стремится лишь просветить своих слушателей, раскрыть перед ними тот богатый источник любви и спасения, какой они имеют в Евангелии. Он еще надеется, что сама церковь согласится, наконец, уничтожить вопиющие злоупотребления и разрешит свободную повсеместную проповедь слова Божия. Надежды эти не оправдываются. И только тогда, когда все средства оказались испробованными, он решительно, и уже не задумываясь более, начинает действовать на собственный страх.

Таким образом, не будучи с самого начала слепым и фанатичным поборником папства, Цвингли только постепенно доходит до убеждения, что его патриотическая мечта – возродить Швейцарию с помощью религии – неосуществима без радикальных реформ в церкви, что для борьбы с усиливающимся нравственным растлением недостаточно одной только проповеди, а необходимо дать церкви такое устройство, при котором она могла бы успешнее всего воздействовать на общество в желательном смысле. В Гларусе его идеалом было возвращение к первоначальному швейцарскому устройству, теперь его идеалом становится первоначальная христианская община. В этом тесном соединении церковно-реформаторских и социально-патриотических задач и заключается оригинальный характер реформации Цвингли.

С такой вполне осознанной целью Цвингли перешел в Цюрих. Недаром со всех сторон с надеждой и страхом обращались на него взоры друзей и противников. Ему уже было 35 лет, а в сущности он ничем еще не выдвинулся вперед. Его университетские товарищи – Вадиан и Глареан – уже составили себе имя учеными трудами; даже младшие его сотрудники – Эколампадий и Миконий – дебютировали уже в литературе. Цвингли же, за исключением упомянутых стихотворений и некоторых утерянных проповедей, несмотря на свои усиленные занятия и основательную ученость, ничем еще не ознаменовал себя в литературе. Очевидно, ученость была для него не целью, а средством. Он развивал свой ум, обогащал его знаниями, чтобы выступить на арену борьбы во всеоружии. И эта сдержанность, это уменье сберегать свои силы для одной высокой цели внушали его друзьям такое безусловное доверие.

Но и в Цюрихе он лишь исподволь приступает к выполнению своей задачи. В этом мужественном пылком воспитаннике гуманистов все уравновешенно и гармонично, его развитие и общественная деятельность не представляют никаких скачков или неровностей. В нем нет и тени консерватизма Лютера. Напротив, его светлый логический ум, направленный главным образом на практические потребности, расположен решительно и беспощадно устранять все препятствия, представляемые предрассудками или привычкой. Поэтому его реформа неизбежно должна быть радикальнее Лютеровой. Он не допустит никаких компромиссов и, признав единственным авторитетом Св. Писание, с полной последовательностью отвергнет все, что прямо не вытекает из этого источника. Тем более заслуживает поэтому удивления та умеренность, с которой он приступает к осуществлению своей программы. Цвингли – враг полумер, он убежден, что запущенная болезнь требует радикального лечения. Но в то же время он – враг всего насильственного и преждевременного. Прежде, чем совершенно подкопать старое здание, он хочет заложить основание для нового. Поэтому он и в Цюрихе не нападает прямо на церковь – он лишь знакомит народ с чистым христианским учением и наставляет его, как следует жить по-евангельски. Когда истинное Божество проникнет в сердца людей, ложные кумиры падут сами собой и всякие сделки со старым суеверием станут нравственно невозможными.