"Полыновский улей" - читать интересную книгу автора (Власов Александр Ефимович, Млодик Аркадий...)

БАНДЕРОЛЬ

В одном сибирском городке жили три подружки-пионерки.

Вьюжным февралем 1942 года одно за другим пришли извещения с фронта. Девочки остались без отцов.

Были слезы. Были дни, когда все казалось потерянным. Но жизнь шла вперед. Она требовала сил. И силы нашлись — так уж устроен человек.

Горе не забылось. Оно просто отступило под натиском суровых военных будней.

Прошел год. Война продолжалась. Тыл помогал фронту.

После уроков все девочки оставались в школе — вязали для воинов теплые носки и варежки. Потом подарки упаковывали в ящик, и школьный сторож нес посылку на почту. Многие тысячи таких ящиков отправлялись тогда в далекий путь — на фронт.

Порой девочки работали по четыре часа в день и все-таки считали, что сделали очень мало. Чаще других так думали три подружки — Лида, Маша и Саша. Они бы сидели за вязаньем до ночи, но грубоватый и добродушный старик сторож, когда темнело, включал звонок, и дребезжащая трель не умолкала до тех пор, пока девочки не прекращали работу.

— Война войной! — философски говорил сторож, провожая их до выхода. — А уроки уроками!.. Домой — и за книжки!..

— Девочки! — сказала как-то Маша. — Иногда я вяжу и думаю: может, папка из-за такой вот варежки и погиб. Была рваная перчатка, отморозил палец, а тут атака — фашисты лезут. Стрелять надо, а палец не работает! Ну, и...

Она судорожно вздохнула, чтобы не всхлипнуть.

— Вот так и сейчас! — после минутного молчания продолжала она. — Нам уроки, видите ли, готовить надо! А кому-нибудь на фронте не хватает теплых варежек!..

— Кто нам мешает вязать дома? — горячо подхватила Саша. — Засядем хоть на всю ночь.

— А шерсть? — спросила Лида. — Где шерсть возьмешь?

— У нас коза есть! — ответила Маша. — Острижем — вот тебе и шерсть будет!..

Из шерсти козы много не свяжешь. Всего получилась пара варежек.

Подружки подумали, поспорили и решили послать на фронт бандероль.

— А кому? Раз бандероль, — на почте обязательно спросят, кому... Фамилию потребуют указать, — сказала Лена. — И адрес нужен точный. А у нас ничего нет.

— Нет, так будет! — возразила находчивая Маша. — В любой части найдется Сидоров! А номер части поставим такой: пять один пять девятнадцать... Сидорову Михаилу Алексеевичу.

И направилась бандероль с выдуманным адресатом на фронт.

Угрюмый он был и замкнутый. Никто не видывал на его лице ни улыбки, ни проблеска радости, ни простого мимолетного оживления. Все в роте звали его Сидором, хотя настоящее имя солдата было Михаил, а фамилия Сидоров. Знали, что в первые дни войны потерял он своих близких и остался совсем один. За два года не пришло ему на фронт ни письма, ни открытки. Он и не ждал никаких вестей, даже голову не поворачивал, когда старшина или писарь заходили в землянку и начинали выкрикивать фамилии солдат, которых осчастливила полевая почта.

Впрочем, он вообще редко поворачивал голову. И в атаку он ходил, хмуро глядя только вперед. И тут уж хоть с противотанкового ружья бей в него — он не повернется, а будет все так же идти и глядеть вперед.

Про него говорили:

— Сидор смерти ищет...

Многие чувствовали себя неловко, когда оставались с ним, потому что он мог молчать сутками, как немой. Самые отъявленные балагуры не открывали рта при нем. А когда он уходил, на его сутулую спину смотрели с сожалением, и кто-нибудь из новичков говорил со вздохом:

— Ух, тяжелый какой! Труп живой, да и только!

— Сам ты труп незарытый! — одергивали новичка старожилы роты. — Похорони всю родню да провоюй два года без единой весточки из дома — поймешь! Жизнь у человека наискосок пошла!

Однажды на рассвете выбивали гитлеровцев из деревушки. Трудный был бой. Особенно тяжко пришлось взводу, который наступал на левом фланге. Стоял тут сгоревший скотный двор. От него остался только каменный фундамент. Оттуда, из-за потемневших от копоти камней, торопясь и захлебываясь, летела смерть: били два пулемета, прижимая людей к талому снегу.

— Впере-е-ед! — надрывно кричал командир взвода.

Бойцы поползли, но пули так густо ложились вокруг, что движение сразу же приостановилось. Только Сидоров, услышав приказ, не остановился. Он полз прямо, как по линейке, и смотрел не мигая на желтые огоньки, плясавшие у дула пулемета, просунутого в узкую щель фундамента. Пули впивались рядом: и впереди, и сзади, и с боков. А он полз, далеко опередив бойцов взвода.

Замерев, вжавшись в снег, солдаты следили за ним.

А он полз.

Оба фашистских пулеметчика перенесли огонь на Сидорова.

А он полз!..

Были у него «лимонка» и граната РГД. Сначала он швырнул «лимонку». Не дожидаясь разрыва, вскочил и замахнулся гранатой. Рука, напружинившись в броске, повела гранату вперед, но пальцы не успели выпустить рукоятку. В каменной коробке сгоревшего коровника взорвалась «лимонка», но мгновением раньше несколько пуль попало в его руку. Она бессильно повисла, как плеть. Граната упала почти у самых ног Сидорова, вздыбив облако огня и земли.

Стало тихо. Пулеметы замолкли. Деревня была взята. Сидорова отнесли в медсанбат.

Здесь солдат застрял надолго. Его не могли эвакуировать. Состояние у него было такое, что никакой тряски он бы не вынес. Правую ногу ампутировали, из груди и руки извлекли десятки мелких осколков. Голова солдата превратилась в белый марлевый шар с единственным отверстием на месте рта.

Впервые Сидоров очнулся через пять дней. Не застонал, не заговорил. Сестра видела, как он вытянул из-под одеяла левую руку, медленно ощупал забинтованную голову, скользнул пальцами по правой руке в гипсе. Потом пошевелил ногой, понял, что второй нет, и, уцепившись пятерней за край кровати, сдернул себя на пол.

Это был не бред. Он поступил так, как ему хотелось, и потерял от удара сознание.

Его опять уложили на койку, перебинтовали, натянули сетку, чтобы раненый не упал второй раз. Подошел врач, тихо погладил руку, которая беспокойно ощупывала сетку, и сказал:

— Это чтобы не упал... Сетка... Лежи и не волнуйся — не таких на ноги подымали.

— Меня не надо... — хрипло ответил Сидоров. — Воевать не смогу, а жить незачем.

— Ты, солдат, в барышню не превращайся! — грубовато сказал врач. — Верно, ноги нет! А руки — это тебе что, пустячок? И жить, и есть, и работать сможешь!

Из черной прорези в марле раздалось бульканье — не то смех, не то плач. Потом Сидоров затих и больше ни на один вопрос не отвечал ни слова. Есть он не стал. Лежал неподвижный и безучастный ко всему. С ним заговаривали, пытались узнать, о чем думает этот человек. Но долго ли поговоришь с белой марлевой маской, которая ни словом, ни движением не дает понять, что слышит и живет.

Врач делал все, чтобы всколыхнуть это полумертвое тело, заставить его бороться за жизнь. Он даже пошел на крайние жестокие меры.

— За самострел судят! — резко сказал он как-то, просидев два часа без толку у койки Сидорова. — А ты что делаешь? Вспомни о воинской чести! Ты ведь, как злостный членовредитель, моришь себя голодом!

Но и эти слова не подействовали.

В начале апреля на имя Михаила Алексеевича Сидорова пришла бандероль. Сестра принесла пакетик в палату и, поправляя подушку, сказала:

— Бандероль вам, Сидоров... Может, вскрыть?

Она положила пакетик на тумбочку и хотела уйти, но раненый вдруг зашевелился, белый шар головы отделился от подушки.

— Что ты сказала? — долетело до сестры.

Она повторила, обрадованная, что солдат заговорил:

— Бандероль вам заказная! Хотите, я открою ее и скажу, что там?

— Бандероль? — переспросил Сидоров.

— Ну да! Пакетик такой, а в нем что-то мягкое...

— Кому?

— Вам! Тут так и написано: Михаилу Алексеевичу Сидорову... Пакетик голубенький, а почерк детский. Вскрыть?

Голова солдата опустилась на подушку.

— Нет... Оставь тут! — сказал он и махнул рукой: — Иди...

Весть о том, что Сидоров заговорил, мигом долетела до операционной. Закончив обработку очередного раненого, врач зашел в палату. Сидоров лежал в обычной позе — на спине с небольшим поворотом на левый бок, но он уже не казался мертвым телом. Грудь дышала глубоко, приподнимая серое одеяло, шея была напряжена, а пальцы осторожно мяли голубой пакетик у закрытого бинтами уха.

Хирург почувствовал, что этот голубой пакетик может оказаться для раненого целебным лекарством. Надо только придумать, как лучше воспользоваться им. Не говоря ни слова, врач вышел, созвал сестер и строго наказал не дотрагиваться до бандероли, даже если раненый попросит вскрыть ее.

Это была излишняя предосторожность. Сидоров не выпускал пакетик из руки, а когда пальцы уставали, прятал его под одеяло.

Во время утреннего обхода он отрывисто спросил у врача:

— Глаза как?

— Глаза как глаза... Видеть будут, но открывать их еще рано, — ответил хирург и радостно подмигнул сестре.

— А когда? — послышался взволнованный голос.

— А это, батенька, у себя спроси! Есть надо, пить надо, жить надо! Понял?

Врач хитрил. За день до прихода бандероли он думал как можно скорее освободить глаза солдата от повязки, надеясь, что свет подействует на него в лучшую сторону. Но теперь хирург решил подольше не снимать бинтов. Расчет был простой. Бандероль взволновала и заинтересовала солдата. Он хочет увидеть, кто прислал ее и что находится в ней. Значит, появилась цель в жизни. Пусть же она подогревает его!

Конечно, могло случиться, что, увидев содержимое бандероли, солдат еще быстрее пошел бы на поправку. Но хирург не хотел рисковать. Кто знает, что там? Вдруг опять найдет на раненого апатия! Лучше выждать, когда он окрепнет.

В тот день Сидоров дал себя накормить. А на третий день у него открылся такой аппетит, какой бывает только у выздоравливающих. Он по-прежнему молчал, но это молчание уже никого не пугало. С пакетиком он не расставался. Засыпая, клал его не просто под подушку, а засовывал в наволочку. Адским терпением обладал солдат: ни разу никого не попросил он вскрыть бандероль.

Однажды сестра, желая его подзадорить, спросила:

— Сидоров, когда же за бандероль возьмемся? Хотите, я...

— Сам! — оборвал ее солдат.

Наступил, наконец, день, когда опаленное взрывом и иссеченное осколками лицо освободилось от бинтов. Сидорова привели из перевязочной в палату. Щурясь от непривычного света, моргая сизыми веками, он в первую очередь нащупал под наволочкой пакет, достал его и, перестав моргать, твердым взглядом уставился на сестру. «Уйди!» — требовали глаза. И она ушла, а когда вернулась, Сидоров сидел на койке. На одеяле лежали варежки и записка в пять строк: «Дорогой Михаил Алексеевич! У нас у троих папы погибли на фронте. Мы хотим, чтобы никто больше не погиб. Посылаем вам варежки. Мы верим, что они принесут вам счастье. Лена, Маша, Саша. Только не думайте, кто мы такие: вы нас совсем-совсем не знаете».

Солдат смотрел в окно, на весну. И лицо у него было весеннее. Его не портили ни синие шрамы, ни красные узловатые рубцы...