Глава 5 ФАВОРИТ ПЕТРА ВЕЛИКОГО

В сгущающейся тьме лошадь, промахнувшись копытом, оступилась, взбрыкнула — темная, бездонная расселина, едва различимая глазом, открылась перед Сергией, и не удержавшись в седле, она сходу перекувырнулась через голову лошади и упала вниз, больно ударившись о влажные камни. Некоторое время она лежала недвижно на спине, глядя в тусклое, мрачное небо над собой, потом пошевелилась. Слава богу, руки и ноги действовали, а если и случились ушибы, то в сущности они вовсе не стоили внимания. Лошадь тихо заржала над оврагом. Виновница падения, она перебирала передними ногами на самом его краю, поджидая знака от хозяйки.

Несмотря на то, что в лесу быстро стемнело, матушка Сергия не боялась заблудиться. Все окрестные леса она знала столь хорошо, что и с закрытыми глазами в кромешной темноте смогла бы найти дорогу к любой цели. И овраг, тот самый овраг, в котором княжна Лиза увидела растерзанного волчицей кобеля из своры Арсения, этот овраг уже не первый раз в долгой жизни матушки Сергии пересекал ей путь, и пожалуй, в самом прямом и даже трагическом смысле.

Казалось, уже однажды все так и случилось — она лежала на дне расселины, за многие годы после того сделавшейся еще шире и глубже, и страшная боль, пронизывавшая тонкое, юное тело девушки уже предвещала неизбежное: жизнь закончилась, она больше никогда не сможет пошевелиться. Она обречена доживать свой век калекой.

Почти сто лет тому назад она родилась на берегах Андожского озера и старый дом князей Прозоровский, прозванный домом на краю земли, был ее родным гнездом. Ее отец князь Иван Степанович Андожский служил комнатным стольником на Москве при царице Прасковье Федоровне. Вернувшись в родные места, он женился на дочери своего сродственника княжне Машеньке Вадбольской и несмотря на большую разницу в возрасте, почти что тридцать лет, жили они душа в душу. Машенька родила Ивану Степановичу троих детей: двух сыновей и самой последней — младшенькую дочку, крещенную в Кириллово-Белозерской обители именем Софья.

Она любила свой дом, и никогда не могла себе представить, что однажды он окажется пуст и заброшен, дивный сад зарастет сорняком, а почти что век спустя в нем поселятся совсем чужие люди и перестроят дом по своему вкусу.

Так же как и молодому Арсению Прозоровскому, Софье более всего нравилась на Андоже осенняя пора. Последние дни лета. Первые холодные ветры осени.

Так же как и для него, одна такая волшебная андожская осень стала для нее последней в жизни.

Обычно по осени когда молодая княжна просыпалась у себя в спальне солнце уже не пробивалось в ее восточное окно. Лениво проплывая по небу, оно успевало достичь вершины холмов только к восьми часам утра. Белая дымка иногда висела над озером до самого полудня, обволакивая также и болотные топи, а когда она рассеивалась, то оставляла после себя дуновение прохладного ветерка.

Высокая трава на лугу, который занимал тогда большую часть нынешнего Прозоровского сада, никогда не высыхала и после полудня еще долго сверкала на солнце, а огромные капли росы неподвижно висели на кончиках стеблей. Все заметнее вода отступала с топей, мало-помалу обнажая песок, покрытый рябью, желтый и твердый, и юной княжне казалось, когда она ложилась на него, что ее уносят за собой воды озера в безрассудные и смелые фантазии. Все потаенные мечты, которые она лелеяла в себе, являлись обнаженными и ясными как блестящие влажные камни на берегу.

Такой помнилась матушке Сергии Андожа почти сто лет тому назад. И только пожалуй она, Андожа, да приметы осенней поры в ней, вовсе не изменились здесь с годами. Оглядываясь в прошлое, Сергия не испытывала теперь никаких сожалений, напротив, при воспоминании о детских годах ее не оставляло радостное чувство, словно она вовсе не вспоминала, а мечтала о минувшем, как прежде, очень давно, мечтала в этих местах о будущем.

Что ж будущее? Оно казалось девушке безмятежным и счастливым. Даже в самом страшном сне, она не могла себе вообразить, что окажется прикованной к постели и ее изредка только будут переносить в кресло, чтобы она смогла посмотреть на любимую Андожу, которой больше никогда не коснуться ее безжизненные ноги. То состояние, похожее на мрачные вечерние облака, запускающие свои длинные крючковатые пальцы над озером, иностранный доктор именовал меланхолией. А ей казалось, что поток волн, хорошо видимый из окна, устремляется прямо на нее. И вот уже не различить вовсе ни белых камней, ни мелких ракушек — утешительных приветов детства. Вода заполняет топи, болото наступает, покрывая собой еще недавно цветущую землю…

Приступы безысходного отчаяния, бунт духа против разгоряченной плоти, огромное физическое страдание, когда молодость еще отчаянно желала жить — вот что чопорный сухопарый немец в веснушках называл ее меланхолией. Домашний священник читал проповеди, призывая к покорности и смирению — они вознаграждаются Господом. Но ни о каком вознаграждении она не мечтала более, кроме одного — смерти, которая положит конец всем ее страданиям.

Она отсчитывала свое несчастье с женитьбы старшего брата Антона. Отец сосватал за него юную девицу из Ухтомского семейства, не послушав родственников, твердивших ему, что за теми почитай три века тянется дурная, колдовская слава. Все началось с того, что оставшись старшим князем в Белозерском роду, князь Никита Романович Ухтомский покинул свою родную землю и служение государю Иоанну Васильевичу Четвертому. Он уехал в Италию, за давней зазнобой своей, римской герцогиней Джованной де Борджиа, продавшей, как говорили душу дьяволу. Там после гибели ее галеры в сражении Непобедимой Армады с английской эскадрой, он нашел герцогиню в заброшенном замке средневековых рыцарей, и по словам старожилов, именно она Джованна де Борджиа, герцогиня дьявола, стала матерью его сына Александра, продолжившего род Ухтомских князей на Белозерье.

Досталась ли Евдокии Ухтомской частица дьявольской итальянской крови или история о страстной и долгой любви князя Никиты Романовича к дочери римского герцога все же оставалась только легендой, каких немало рождалось и жило на Белозерских землях, передаваемыми из уст в уста поколениями, но невеста брата не понравилась Софье с первого взгляда. Что за странная способность, думала она тогда, едва только отец впервые привез Евдокию в их дом, превращать счастье в беду одним только взглядом. Откуда эта порочная склонность — находить в жестокости чувственное удовольствие. Какой злой дух раскачивал колыбельку этой юной особы?

Что ж спорить, собой Евдокия была чудно хороша. Но то ли в подтверждении давних слухов, то ли по странному стечению обстоятельств, в ней почти совсем не чувствовалось Белозерской кровинки. Зеленые глаза под золотисто-рыжей копной волос, немного жесткий, сладострастный рот. Перед силой ее обаяния не мог устоять никто. Князь Иван Степанович и княгиня Марья Филипповна — оба в одно мгновение превратились в мягкий воск в ее пальцах, а бедняга Антон, что же говорить о нем? Сраженный ее красотой, он с первого взгляда сделался ее рабом.

Избалованная и властная, Евдокия привыкала, что ей покорялись все, и только она, Софья ни в чем не уступила узурпаторше, даже на мгновение. Она нанесла ей тот шрам, который впоследствии обезобразил прекрасное лицо Евдокии, так что на Белозерье к старости ее стали называть Евдокией Меченой. С ним прекрасная наследница римских герцогов, если она конечно, была ею, сошла в могилу, впав до того в безумие. Говорили, она обманывала Антона с первого дня после их свадьбы, и даже на склоне лет умудрялась находить любовников. Последним, кого она покорила, оказался даже сам император российский — несчастный юнец Петр Второй.

В тот год, когда князь Иван Степанович сосватал за Антона княжну Ухтомскую, Софье исполнилось четырнадцать лет. Андожский дом, светлый и очень дружный жил счастливо, беззаботно, в достатке и независимости.

Иван Степанович, страстный любитель лошадей и собак, целыми днями пропадал на охоте, матушка же Мария Филипповна вела все хозяйственные дела усадьбы. Тогда дом не был большим, его окружало кольцо ветвистых деревьев, вырубленных позднее под корень. Возвышаясь над Андржским озером, он представлял собой тот дивный род семейных домов, которые как бы дремлют, не замечая течения времени.

Сколько бы лет не прошло, но стоит и нынче Софье только закрыть глаза и вспомнить о нем, как в ноздри ей ударит такой знакомый запах нагретого солнцем сена, она увидит огромное колесо отцовской мельницы, сгоревшей в день ее смерти и полыхавшей устрашающим пламенем на всю округу. Сразу вспомнится запах пыльного, золотистого зерна. Небо над Андожским домом всегда казалось белым от множества голубей, летавших над ним, вспархивающих и садящихся на ставни и крыши. Их тоже разводил неугомонный затейник Иван Степанович. Голуби летали, проносились над головами — они были такими доверчивыми, что клевали зерно прямо с ладоней. Надутые и гордые птицы расхаживали с важным видом по двору — они создавали особую атмосферу уюта.

В день свадьбы Антона с Евдокией, которую сыграли по настоянию невесты у нее в Ухтоме, голуби улетели, и это стало первой обидой Софьи на молодую княжну, которой, может быть та и не заслужила. Но почему — то они улетели, почему? Как ни странно, только с десяток их вернулось позднее в Андожский дом, когда Софья уже не могла двигаться и лежала прикованной к постели. Наверное, они вернулись, чтобы утешить девушку. Да, так было. Голуби садились на окне, и она смотрела на них, вытирая слезы с глаз и слушая их милое воркование, тогда как другие во главе с Евдокией скакали на охоту или уезжали в гости, а она уже больше никогда в жизни не могла присоединиться к ним.

Вторая обида случилась, когда в доме начали готовить спальню для молодоженов. С лихорадочно блестящими глазами Софья спорила с матерью — зачем лести все самые лучшие, самые новые портьеры и гобелены. Неужели мы так стесняемся своей жизни, и хотим показать Евдокии, что наш дом вовсе не так убог, как ей кажется. Неужто она находит Андожу убогой для себя?

Несмотря на все возражения, слуги мели полы, вытирали пыль, старый дом ходил ходуном, и постепенно, как-то совсем незаметно, Софья стала ощущать в нем чуждость. Вот если бы все делалось для Антона, для ее обожаемого брата, для его счастья — сестра бы не высказала ни малейшего неудовольствия, она сама бы принялась за уборку, но здесь все делалось именно для Евдокии. «Когда ты будешь выходить замуж, тогда поймешь», — едва ли не впервые в жизни отрезала Софье матушка.

А слуги на поварне шептались под звон посуды: «Антошка-то наш первый наследник князю Ивану Степановичу, ему вся Андожская земелька по смерти отца достанется. Вот потому-то она выходит за него замуж, волчица. «Тогда, еще в своем детстве, Софья впервые услышала как Евдокию назвали волчицей. Услышанное очень рассердило Софью и очень ее озадачило. Она ведь рассчитывала принять в дом почти сестру, а выходила, что принимает соперницу.

Рассказы о свадьбе мало занимали княжну. Мария Филипповна, вернувшись из Ухтомы, без умолку описывала наряды приглашенных дам, восхищалась красотой невесты и ее убранством. К тому же сам Ухтомский дом показался ей намного богаче ее собственного.

— Наш дом — это собачья будка по сравнению с их усадьбой, — говорила она за вечерним чаем, — Помести Андожу в один из уголков их парка, там ее никто и не заметит. Когда мы сидели за ужином, при каждом стояло по два лакея в золоченых ливреях, а на галерее все время играли музыканты. Гостей собралось сотни две, если не больше. Нам отвели такую просторную комнату, что мне показалось сперва, что это танцевальный зал. Простыни меняли каждый день и опрыскивали их духами, — продолжала Мария Филипповна, поглядывая с упреком на мужа. Иван Степанович сидел молча с опущенной виновато головой. Он словно извинялся перед супругой за то, что не смог устроить ее жизнь такой же роскошной, как в Ухтоме. Софья с сочувствием смотрела на отца. Ей стало нестерпимо больно за него. Она легко могла представить себе папеньку, застенчивого, скромного в одеянии посреди великолепно одетых придворных кавалеров. Как он пытается вступить в разговор, но у него тут же пропадает голос, словно ему не хватает воздуха. Его зеленый парадный костюм немного ему тесноват и чувствует он себя в нем неловко. А отец Евдокии, одетый по словам матушки, что заморский сеньор, в бархатный голубой кафтан с серебряным позументом, похлопывает снисходительно новоявленного родственника по плечу и старается не выдать откровенно своей насмешки. Конечно, они очень смешно смотрелись вместе. А Антон? Разве не смешно смотрелся он, выросшей в простоте и незайтеливости андожского быта под венцом с расфуфыренной Евдокией, у которой только шлейф на платье, как посмеивались андожские дворовые сопровождавшие господ на праздник, тянулся версты на три.

— А знаешь, — отвлекла ее матушка от грустных размышлений, — у Евдокии оказывается есть еще брат. Только он постоянно пропадает в Москве, а теперь вот приехал на свадьбу к сестрице. У них у всех такие рыжие волосы, каких сроду в нашем Белозерском роду не сыщешь. Его зовут Василием. Очень красив собой. Но высокомерен, знает себе цену. Смотрел на нас на всех с такой ехидцей, с таким презрением! А когда наступил перед ужином мне на платье, то даже не извинился. «Вы сами виноваты, мадам, — высказал мне без всякого политеса, — что оно у Вас тащится по полу». А где ж ему еще тащиться? Ох, озорник, озорник! — видимо, вовсе и не осерчав на молодого Ухтомского князя, Мария Филипповна даже кокетливо вздернула плечиком, вспомнив теперь о нем.

На следующий день Антон и Евдокия приехали в Андожу.

Новоявленная Андожская княжна вошла в большую гостиную дома, опередив хозяев с уверенной улыбкой на губах. Остальные же члены семьи, как завороженные, вошли следом.

Всем слугам, которые попались ей на пути, Евдокия сунула по конфетке, и Софья подумала тогда, что сейчас она сунет такую конфетку и им, своим родственникам, чтобы приручить, как приручают собак.

Однако Евдокия была столь красива, что при всем неприятии, взгляд сам приковывался к ее лицу. Софья вспомнила, как навещая своих родственников на Белом озере, она однажды оказалась в оранжерее, и там увидела дивный цветок, совсем одинокий, цвета тусклой слоновой кости и с малиновыми прожилками на лепестках, называвшийся орхидеей. Он заполнял все помещение своим ароматом — медоносным и душистым до тошноты. Но это был самый очаровательный цветок, который Софья когда либо видела до того. Она протянула руку, чтобы погладить это нежное, бархатистое существо, но двоюродный брат отца, князь Белозерский тут же схватил ее за плечо: «Не прикасайся к ней, деточка, — сказал он, — у нее ядовитый стебель». Софья в ужасе отступила от цветка. В самом деле, он тут же ощетинился множеством волосков на стебле, липких и острых, словно тысяча шпаг.

Вот что напомнила тогда Софье встреча с Евдокией. И как оказалось позднее — неспроста. С тех пор началась война. Евдокия была уверена в себе и горда. Она чувствовала свою власть над семьей мужа. Софья же, пока еще была ребенком, надувшись, поглядывала на нее из за дверей и ширм, но вскоре тоже стала показывать характер.

Она видела, как под влиянием жены неотвратимо меняется Антон. Он становился затравленным, озлобленным, беспокойным, каким она никогда не знала его в детстве. У него появилась даже холодность в отношениях с отцом, в котором он раньше души не чаял. Антон во всеуслышание критиковал Андожский дом, доказывая, что его надо давно снести, а землей распорядиться по-умному.

Он больше не желал замечать, сколь тяжко выслушивал его отец и как его больно ранили планы старшего сына. Перед Евдокией же Антон вел себя приниженно, постоянно терпел ее насмешки, но однажды он не выдержал. Когда молодые остались в доме одни — не считая Софьи в ее спальне, но до поры до времени и в голову никому не приходило считать ее, — Антон в первый раз позволил себе закричать на молодую жену:

— Ты зря думаешь, что я ничего не вижу, — говорил он, но в голосе все равно проскальзывали умоляющие нотки, — ты зря думаешь, что я пал так низко, что на все закрою глаза, лишь бы тебя не потерять и иметь возможность прикасаться к тебе, хотя бы изредка. Ты выставляешь меня шутом перед всеми, даже перед моим отцом и матерью. Ты соблазняешь даже моего младшего брата… — тень Антона плясала на потолке в пламени свечей, только ее и могла видеть Софья, высунувшись из своей комнаты, а Евдокия… Евдокия с издевкой потешалась над ним.

— Если это случится, если ты совратишь его, я тебя убью, — голос Антона прогремел, жуткий, надрывный, словно он, взрослый мужчина, готов был зарыдать как ребенок.

— Будь проклят, трус, — прошептал кто-то под лестницей. И перегнувшись, Софья к изумлению своему увидела там младшего из двух братьев Артема, такого не похожего в этот миг на прежнего юношу, которого она всегда знала и любила. Он стоял, стиснув кулаки и готов был броситься на Антона, попадись тот только. Так началось крушение дружной Анждожской семьи и конец уютного Андожского дома.

Прошло два года. И солнечным весенним днем Софье исполнилось шестнадцать лет. По случаю рождения, князь Иван Степанович отвез дочь в Белозерск. Они остановились в доме родственников по матери, князей Вадбольских.

Мечтами уносясь под облака как птица, девушка восторженно следила за тем, как маневрирует по озеру флотилия. Все собравшиеся на пристани смеялись, радовались — это был настоящий праздник. Около двадцати кораблей собралось на небольшом пространстве: белоснежные паруса, наполненные ветром, разноцветные флаги, развевающиеся на золотистых мачтах.

Каждое судно, проходившее мимо Белозерского форта приветствовали орудийным залпом, и оно салютовало в ответ на залп своими флагами. Зрители кричали громче, размахивали платочками, а с самих кораблей доносилось громогласное: «Виват!».

Била барабанная дробь, трубили горны, матросы карабкались на такелаж и толпились у высоких фальшбортов. На корме виднелись офицеры. Расхаживая вдоль бортов, они щеголяли своими богато расшитыми кафтанами.

Медленно развернувшись кормой к Белозерской крепости, корабли выстроились в ряд. Солнце сверкало в их окнах и отражалось на декоративных резных изображениях. Горны и барабанная дробь утихла — воцарилась тишина. И на адмиральском корабле кто-то громким, звонким голосом отдал приказ.

Теснившиеся у фальшбортов матросы организованно, без толчеи и суматохи выстроились в ряд на своих судах. Затем последовал еще один приказ, прозвучала короткая барабанная дробь, и также организованно на воду спустили шлюпки. Раскрашенные весла поднялись вверх, и гребцы застыли в ожидании очередной команды.

На все приготовления ушло минуты с три. Скорость и точность выполнения маневра поразили зрителей, и они встретили его громогласным «ура!», пронесшимся по берегам озера. За общим шумом Софья едва расслышала, как один из офицеров, стоявших почти под самыми окнами их дома, откуда она наблюдала за маневрами, сказал другому:

— Князь Василий Ухтомский командует. Молодец! Дай ему простую глину, он и из нее вылепит императорский флот!

Шлюпки с сидевшими на корме офицерами отчалили от борта судна и направились к берегу. Из встречали восторженно. Местные белозерские лодки, переполненные горожанами вышли приветствовать флотилию. Все озеро запестрело крохотными суденышками. Те же, кто оставался на берегу кричали и расталкивали друг друга локтями, чтобы первыми встретить императорских офицеров.

— Отличный финал для твоего дня рождения, доченька, — улыбаясь, говорил Софье отец. Сама же она почти плакала от восторга — большего подарка, чем парад флота, которого она прежде никогда не видела, она бы и не пожелала себе. Но все же главное

событие ожидало девушку впереди: воспользовавшись своими связями отец схлопотал для нее приглашение на городской банкет, который давали в Белозерске в честь прибытия флотилии.

Во всем городе царило праздничное настроение — кто был на воде, кто на крепостных стенах. Повсюду сновали развеселые парни и горластые, разбитные девицы, скоморохи, торговцы наперебой предлагали различный товар. На западе слабо мерцали огни стоявшей на якоре флотилии — ее кормовые фонари отражались в воде озера.

Когда добрались к дому купца Перепейнова, где предполагался банкет, вокруг уже толпились люди, повсюду виднелись солдаты и матросы. Они смеялись и болтали в окружении девиц, которые забрасывали их цветами и карнавальными лентами.

На перевернутых рыбацких лодках рядом с жаровнями стояли бочки с медовухой и вином, тележки, доверху заполненные колбасами, сырами, пирогами. Девицы в охотку бражничали с солдатами. И плохо представляя себе, что ее ждет, Софья подумала тогда, что они, наверняка, получат больше удовольствия от гуляния, чем она от предстоящего скучного вечера.

Только вошли в дом — и сразу из радостного шума городских улиц перенеслись совсем в иной мир, где стоял тяжелый аромат духов и пряных блюд, шуршали шелк и бархат. Огромный банкетный зал с высокими сводами был ярко освещен, голоса звучали в нем глухо и странно. То и дело раздавалось громкое «Виват!» И все пили за здоровье императора Петра Алексеевича и за благо Отечества.

Адмирал Елизар Гаврилович Белозерский, двоюродный брат князя Ивана Степановича ходил среди гостей в парадном мундире и при всех регалиях.

Все выглядело настолько красочно и так волнующе, что юная Софья, выросшая в располагающем к тихому размышлению и уединению Андожи, ощущала, как все сильнее бьется ее сердце и розовеют щеки. Теперь она понимала, что имел в виду отец, предполагая, что самый большой подарок ожидает ее впереди.

— Какая красота! Как я рада, что мы пришли сюда! — говорила она с восторгом. Отпустив руку батюшки, Софья вышла вперед, оглядывая все и улыбаясь в волнении даже незнакомцам. Она ничуть не беспокоилась, что покажется кому-то дерзкой и плохо воспитанной. Адмиральская свита, неожиданно развернувшись, хлынула прямо на нее. Оказавшись перед высокопоставленным флотоводцем, Софья неловко присела в реверансе. Но тут же увидела своего отца, который спешил ей на помощь и представил Елизару Гавриловичу свое дитя. Адмирал едва заметно поклонился и поднеся руку девушки к губам, пожелал ей счастья.

— Возможно, это и первый выход твоей дочки, дорогой Иван Степанович, — любезно заметил он, — но она так мила, что смотри как бы ее не украли прямо посреди банкета.

Адмирал прошел дальше, за ним же устремилась вся свита, к ней примкнул и Иван Степанович, наслаждавшейся близостью к прославленному родственнику. Оставшись одна, Софья на мгновение растерялась, не зная, как ей стоит дальше вести себя. Но вдруг позади нее кто-то сказал:

— Если желаете подняться на стены крепости, барышня, я покажу Вам как это лучше всего сделать.

Вспыхнув от возмущения, Софья резко повернулась. Сверху вниз на нее смотрел, язвительно улыбаясь, офицер. На нем был темно-зеленый кафтан, обшитый золотым галуном по борту, обшлагам и карманам. При том поблескивал золоченый шейный знак, свидетельствовавший о принадлежности офицера к высшим чинам, то же подтверждал плетеный красными нитями шарф, переброшенный через плечо и завязанный на левом бедре двумя золотыми кистями.

Темно-карие глаза офицера поблескивали золотинкой, волосы у него были темно-каштановые, а в ушах Софья сразу же заметила маленькие золотые колечки, совсем как на донских казаках на картинках о взятии крепости Азов в царствовании царя московского Алексея Михайловича.

— Может быть, Вы еще покажете мне, как надо делать реверанс? — бросила она ему сердито.

— И то, и другое, если Вам так хочется, — спокойно ответил он. — Первая Ваша попытка была жалкой, надо признаться.

Его бесцеремонность лишила Софью дара речи. Она просто не могла поверить собственным ушам. Растерявшись, она стала искать глазами отца, но он растворился в толпе, а ее окружали незнакомые люди. Самым правильным, как решила молодая княжна, было бы с достоинством удалиться. Потому она развернулась на каблуках и расталкивая толпу, решительно направилась к выходу, но позади себя снова услышала громкий и насмешливый голос офицера:

— Дорогу княгине Софье Андожской, расступитесь, расступитесь!

Приглашенные на бал с изумлением взирали на молодую, никому не известную девушку, но инстинктивно расступались, давая проход. С пылающими щеками, едва ли сознавая, что происходит, она бежала прочь и очутилась вдруг не у главного входа, как надеялась, а на парапетной стене крепости, примыкавшей к купеческому дому со стороны озера.

Отсюда открывался чудесный вид. Внизу на вымощенной булыжником площади пел и танцевал белозерский люд. Молодой офицер подошел к Софье и стоял за ее спиной, положив руку на эфес шпаги. Он все также смотрел на нее сверху вниз и все также язвительно улыбался.

— Значит, Вы и есть та самая девочка, которую так сильно ненавидит моя сестра, — наконец, промолвил он.

— А что Вы собственно желаете от меня? — спросила у него Софья с нескрываемой враждебностью. — Что Вы всем этим хотите сказать?

— Будь я на ее месте, я бы Вас отшлепал как следует за все проделки. — Что-то до боли знакомое сквозило в его взгляде и в его голосе.

— Кто Вы? — спросила Софья настороженно,

— Князь Василий Ухтомский, — представился он, — подполковник лейб-гвардии Преображенского полка. Сражался при Нарве и Полтаве. Удостоен личной похвалы государя и медали его, — сообщив все, он принялся напевать, поигрывая поясом.

— Жаль, что маневры на нашем озере вовсе не под-стать Вашей смелости, князь, — заметила ему Софья, стараясь скрыть растерянность за насмешливостью.

— Жаль, что Ваше поведение, — парировал он сходу, — вовсе не соответствует Вашей ангельской внешности, Софья Ивановна.

Она восприняла его слова, как намек на свой малый рост — после четырнадцати лет Софья ни на йоту не выросла — а потому она испытала новый приступ ярости. Разразившись целой обвинительной тирадой, она употребляла слова, которые слышала при ругани дворовых на поварне, и очень надеялась смутить тем Василия, но он выслушал ее терпеливо, задрав подбородок, потом же, когда Софья умолкла, ответил:

— Я знаю много ругательств, в том числе английских. Но они недостаточно вульгарны, и не могут сравниться с русскими. Французские и вовсе слишком изящны, так что и не поймешь, ругаются они или поют дифирамбы. А вот испанские выражения Вам

бы точно подошли, Софья Ивановна. Если понравятся, готов преподать курс.

И он начал произносить весьма приятно звучащие фразы, которые, конечно же в иных обстоятельствах, привели бы Софью в восторг. Но слушая его, она невольно вновь стала выискивать в нем сходство со своим врагом, с Евдокией, и всякий восторг и даже робко народившееся расположение ее к Василию сразу исчезли. Он показался ей бахвалом и несомненно, большим щеголем, которому не интересно ничье мнение, кроме его собственного.

— Согласитесь, Софья Ивановна, — сказал Василий, внезапно перестав ругаться, — что я Вас сразил. — Обезоруживающе открытая, белозубая улыбка князя оказалась столь необходимым дополнением, что Софья против воли ощутила, как весь гнев ее тает. — Пойдемте же, посмотрим на флотилию, — пригласил он. — Корабль, стоящий на якоре — это красиво. Верно?

Они поднялись на крепостную стену и стали любоваться оттуда озером. Было безветренно, безоблачно, взошла луна.

Неподвижные силуэты кораблей выделялись в ее бледном свете. Слышалась матросская песня — голоса, певшие ее, проносясь над водой, достигали их слуха, четко выделяясь среди грубоватых криков веселящейся на улицах толпы.

— На войне страшно? — спросила у него Софья, — Вы потеряли много солдат в сражениях?

— Не больше, чем их теряется обычно при более или менее удачном походе, — ответил он, пожимая плечами, — всегда гораздо сильнее жалеешь раненных. Они на всю жизнь остаются калеками, и вынуждены влачить безрадостное существование в нищете. В морских баталиях, я считаю, было бы вообще гуманнее выбрасывать раненых за борт, — Софья с сомнением взглянула на него. Его своеобразный юмор не всегда был легко понятен ей.

— Вы говорили об этом с Вашими командирами? — спросила она, — они согласны?

— Если командирами вы называете тех, кто превосходит меня знанием военного дела, — ответил Василий, — то таковых вообще не существует за исключением самого государя императора. Что же касается моих непосредственных начальников по званию, то я давно уже высказал им все, что думаю. Вот почему хотя мне еще нет и двадцати семи лет, а я уже стал офицером, которого больше всего ненавидят все старше его по званию в русской армии, хотя солдаты и матросы вполне даже любят. Меня спасает только расположение Петра Алексеевича, который на раз отмечал меня лично и часто вспоминает. Вот если меня убрать, а вдруг он вспомнит? Только это и удерживает всех этих бездарных стариков Шереметевых, Голицыных и прочих, — его самонадеянность поразила Софью не меньше чем его недавняя грубость.

Он смотрел на нее улыбаясь, и она в очередной раз не нашлась, что сказать. Ей вспомнилось, как он наступил на свадьбе на подол платья ее матушки. Интересно, был ли хоть кто-нибудь на свете, кто любил его, кто мог бы его любить со всеми его странностями.

— А что же адмирал Белозерский? Как он Вас терпит? — спросила Софья с осторожностью о дяде.

— О, он мой родственник, — быстро ответил ей Василий, — и знает, что на меня вполне можно положиться. К тому же он всегда делает то, что я ему советую. Никаких хлопот. Ну, что ж, — продолжил он весело, — а теперь займемся реверансом. На крепость мы взобрались. Посмотрим, получится ли у Вас, Софья Ивановна, реверанс передо мной лучше, чем перед вашим дядей — адмиралом. Подберите юбку, — командовал он, смеясь, — вот так. Согните правое колено, так, молодцом! А теперь дайте Вашей крохотной попке опуститься на левую ногу. Вот так. Замечательно!

Трясясь от смеха, Софья подчинялась, ибо ей казалось очень забавным, что подполковник Преображенского полка обучает ее хорошим манерам на парапетной стене Белозерской крепости.

— Уверяю Вас, это вовсе не смешно, — говорил он с важностью, — неуклюжая женщина выглядит ужасно невоспитанной. А если Вас увидит государь император? Вдруг случиться так, что мне придется представить Вас ему в Петербурге. Он так и скажет мне: «Василий, браток, где ты нашел такую солоху. У себя на Белом озере? Какое красивое лицо, а кланяться не умеет. И сразу всыпет мне: почему не научили? Петр Алексеевич — то крут, он церемониться не станет. Превосходно! — он прищелкнул языком. — Еще раз. Отлично, Софья Ивановна. Вы все можете, когда захотите. Оказывается, Вы просто ленивая, деревенская девчонка, которую никогда не бил палкой ее добрый батюшка.

Он с неслыханной дерзостью поправил Софье платье, подравнял кружева на декольте и плечах.

— Ненавижу ужинать с неопрятными женщинами, — проговорил он шепотом.

— А я вовсе не собираюсь с Вами ужинать, Василий Романович, — тотчас парировала Софья.

— Могу поручиться, что никто другой Вас не пригласит, — ответил он. — Пойдемте, Софья Ивановна. Возьмите меня под руку. Не знаю, как Вы, но я очень голоден.

Князь Ухтомский отвел Софью назад в дом, где к своему удивлению она обнаружила, что гости уже расселись за длинными столами в банкетном зале, и прислуга разносит блюда.

По счастью появление запоздавшей пары осталось незамеченным никем, кроме князя Ивана Степановича, который вертелся на стуле рядом с адмиралом, высматривая дочь. Он только удивленно приподнял брови, увидев, что она входит об руку с князем Василием. Однако из-за волнения и из-за того, что батюшка наверняка расскажет обо всем матери, а та конечно разболтает Евдокии, Софья опять начала терять самообладание.

— Пойдемте отсюда, князь, — просила она Василия и тащила его за рукав: — Видите, для нас и места нет. Все стулья заняты.

— Уйти? — возмутился он, — Ни за что. Я должен поужинать. Я столько маневрировал, Софья Ивановна, чтобы Вас порадовать утром, что теперь страшно голоден, — не слушая возражений Софьи, он стал прокладывать себе путь, расталкивая слуг и силой увлекая княжну за собой. Она видела, как многие лица с возмущением оборачивались к их сторону, слышала нестройный шум голосов. Она не могла остановиться, путалась в парадном платье. Но увлекаемая неумолимой рукой Василия к столу для почетных гостей в конце зала, оказалась как раз напротив своего обомлевшего батюшки, сама того не ожидая.

— Зачем вы привели меня к столу для почетных гостей?! — запротестовала Софья и изо всех сил дернула Василия за руку.

— Что ж такого? — он удивленно оглядел ее, все также сверху вниз: — неужто Вы думаете, я буду ужинать где-то еще? Место князю Василию Ухтомскому!

Услышав его голос, слуги прижались к стене, все головы повернулись, а адмирал Белозерский прервал разговор со своей супругой. Сразу выдвинули стулья, гости потеснились, и Софья села нос к носу с князем Иваном Степановичем и адмиралом. А рядом с ней как ни в чем не бывало, разместился Василий. Княгиня Белозерская, недолюбливавшая всю женскую половину Андожского семейства, бросала на Софью ледяные взгляды. Но Василий, наклонившись к ней, сказал с улыбкой: — Надеюсь, Вам, любезная тетушка Наталья Николаевна, не нужно представлять нашу общую родственницу. Сегодня у нее день рождения. Ей исполнилось шестнадцать, — и тут же шепнул Софье: — улыбайтесь, недотрога. Ради Бога, не смотрите таким стеклянным взглядом. При дворе самое главное — улыбаться.

Софья готова была провалиться сквозь землю от смущения и стыда. В отчаянии она принялась за жаркое из лебедя, которое лежало на ее тарелке. Адмирал Белозерский повернулся к ней, держа в руке бокал с вином.

— Поздравляю Вас с днем рождения, Софья, — проговорил он. Молодая княжна пробормотала слова благодарности и встряхнула локонами, чтобы скрыть пылающие щеки.

Василий же напротив, никакого смущения не чувствовал. Он ел с явным удовольствием и после каждого проглоченного куска пересказывал язвительно, даже зло про своих соседей за столом все сплетни, которые были ему известны. Он даже не заботился о том, чтобы понизить голос — так и говорил, во всеуслышанье.

Так и не совладав с робостью, Софья ела и пила безо всякого аппетита и чувствовала себя на нескончаемом пиршестве, как шехонская белая рыба, которую только что вытащили из воды. Наконец, ужин подошел к завершению, пытка кончилась, и Василий поднял ее со стула. От вина, впервые в жизни выпитого столь обильно, голова девушки кружилась, ноги сделались ватными — она вынуждена была опираться на своего кавалера.

После зазвучала музыка. Итальянские танцоры, украшенные лентами, исполняли тарантеллу. Софья С трудом следила за их танцем — последние их головокружительные пируэты оказались для нее роковыми. Вырвав свою руку из руки Василия, она зажимая рот, побежала по коридору дома и оказавшись на обширной веранде, упала на колени — ужин вышел из нее, да и не только ужин. Все, что съела за последние сутки оказалось на гладком мраморном полу.

Открыв глаза, Софья обнаружила, что лежит на широкой кровати. Князь Василий Ухтомский, наклонившись, держит ее за руку и вытирает ей лоб носовым платком.

— Вам надо еще поучиться пить вино, — строго заметил он, увидев, что Софья пришла в себя: — чтобы не пьянеть.

В этот момент Софья почувствовала, что ей так плохо и стыдно — слезы навернулись на ее глаза.

— О, нет, нет, Софья Ивановна, — Василий заметил, что она готова расплакаться, и его голос до того резкий, прозвучал вдруг до странности нежно. — Не нужно плакать. Только не в день своего рождения. Он продолжал прикладывать ко лбу Софьи платок.

— Я…я., ни-никогда раньше не ела жа-жаркое из лебедя, — произнесла княжна, заикаясь и зажмуриваясь при одном только воспоминании о еде.

— Это не столько от жаркого, сколько из-за бургундского вина, — проговорил он, — полежите, скоро Вам станет лучше.

Во все это время, как она начала осознавать, что произошло с ней, Софье хотелось провалиться на месте от отчаяния. Но у нее по-прежнему сильно кружилась голова, и она не могла не испытывать к Василию признательности.

Ей почему-то не казалось странным, что она лежит в темной, незнакомой комнате, а князь Василий Ухтомский ухаживает за ней, вполне удачно справляясь с обязанностями сиделки.

— Сначала я возненавидела Вас, — призналась она. — Теперь Вы мне начинаете нравиться.

— Печально, сударыня, что я снискал Вашу милость только после того, как Вас стошнило, — ответил он. Софья рассмеялась, но тут же снова застонала — начинался новый приступ дурноты.

— Вставайте и обопритесь на мое плечо, — предложил он. — Бедняжка, какое неудачное окончания дня рождения!

При всей жалости к своему положению, Софья чувствовала, как он трясется от бесшумного смеха, хотя голос его и руки по прежнему оставались нежными и заботливыми — ей на удивление было с ним хорошо.

— Вы не похожи на Вашу сестру, — проговорила она, повернув голову.

— Не похож, — легко подтвердил он, — и на отца не похож тоже. Я всегда был паршивой овцой в нашем благородном, старинном семействе.

— Как же Вы уживались с Евдокией?

— Никак. В детстве мы ссорились до драки. А потом… Каждый пошел своим путем. Моя сестрица ни с чем не считается, кроме собственных интересов. Вам следовало понять это, как только она вышла замуж за Вашего брата.

— Я ненавидела ее всем сердцем с самого первого дня, — призналась ему Софья.

— Уверен, что вряд ли в том есть Ваша вина, — спокойно согласился он, — Евдокия жадна до богатства и до обожания мужчин. Она ни одного не пропускает, не добившись от него внимания.

— Даже тех, кто значительно младше ее по возрасту, — добавила Софья, вспомнив об Артеме

— У вас не по возрасту длинные уши, — и иронией заметил ей Василий, — и сообразительная голова.

Присев на диван, Софья поправляла смятую прическу, пока князь разглаживал ей оборки на платье.

— Вы были очень добры со мной, — произнесла она, напуская на себя важность, чтобы скрыть растерянность за произошедшее с ней. — Я не забуду этого вечера, Василий Романович.

— Я тоже, — едва заметно усмехнулся он. — Все вышло забавно.

— Может быть, будет лучше, если Вы отведете меня к моему отцу, — попросила она, — он наверняка, сбился с ног от беспокойства.

— Если Вы желаете, Софья Ивановна…

Потупив взор, чтобы не встречаться с ним глазами, Софья неуверенно шагнула из темной комнаты в освещенный коридор.

— А где мы были все это время? — спросила она, взглянув на князя через плечо. Он засмеялся и покачал головой.

— Ума не приложу, честное слово. Возможно, это супружеская опочивальня четы Перепейновых, или одна из многочисленных комнат для гостей, — он взглянул на Софью с широкой улыбкой и прикоснулся рукой к ее длинным пепельным локонам. — Никогда мне еще не доводилось ухаживать за женщиной, которую рвет, — сказал насмешливо, но вовсе не обидно.

— Так же как и я никогда не позорилась так перед мужчиной, — достойно парировала Софья и покраснела от смущения.

Увидев ее румянец, он наклонился и приподнял на руках, словно ребенка. — А мне, — проговорил, понизив голос, — никогда не доводилось оставаться в темной комнате с такой красавицей как Вы, Софья Ивановна, и при том даже не прикоснуться с ней лаской, не говоря уже о том, чтобы заняться с ней любовным наслаждением. — Софья вспыхнула еще пуще и почти враждебно уперлась кулачками ему в грудь. Преодолев ее сопротивление, он прижал ее к груди, потом опустил на пол.

— А теперь, если позволите, — сказал он, — я отведу Вас к Вашему батюшке, как Вы просили.

Она кивнула. Так Софья в первый раз увиделась с братом Евдокии, князем Василием Ухтомским, о котором услышала от матери сразу после свадьбы ее старшего брата Антона.

По возвращении в Андожу молодой княжне пришлось выслушать много неприятного. Узнав обо всех ее приключениях в Белозерске, матушка непрестанно упрекала дочь в нескромном поведении, которое не подобает благородной барышне.

Из ее слов выходило, что сама того не подозревая, Софья нанесла ущерб буквально всем. Она осрамила своих воспитателей нелепым реверансом адмиралу Белозерскому, позже оскорбила его жену Наталью Николаевну, заняв почетное место рядом с ней, вовсе не предназначенное для юных незамужних девиц. Более того, она позволила себе дерзость без сопровождения папеньки прогуливаться по парапетной стене крепости в обществе ужасного дебошира князя Ухтомского, скандальная репутация которого не уступает его военной славе. И наконец, ее видели выходящей с ним из личных покоев хозяев дома в весьма помятом и растрепанном виде.

Подобное поведение, строго выговаривала Софье матушка, может окончательно скомпрометировать ее в глазах высшего света, и для того, чтобы впечатление забылось, стоило бы отправить молодую княжну в монастырь послушницей на исправление, годика на два на три. Но добросердечный батюшка решительно возражает против этого, а потому Софью все же решено перевоспитывать дома.

Так сразу после своего шестнадцатилетия Софья оказалась запертой в Андоже наедине со своим бесчестием. Несколько недель она пребывала в дурном настроении. И вот однажды, когда в самый разгар весны она сидела на старой яблоне, посаженной еще ее прадедом, — любимом укрытии ее детства, — она увидела вдалеке всадника, поднимающегося вверх по долине. Он на какое-то время скрылся за деревьями. Затем топот его лошади стал отчетливее, и Софья поняла, что направляется он в их усадьбу.

Решив, что это возвращается из Ухтомы Антон, княжна слезла с яблони и побежала на конюшню встречать брата. Но лакей вел незнакомую ей вороную лошадь в стойло, и она едва успела заметить фигуру высокого мужчины в офицерском мундире, входившего в дом.

По старой еще девчоночьей привычке, Софья решила спрятаться в засаде в гостиной, чтобы слышать все, о чем говорится. Но по лестнице спустилась матушка и как-то с особенным значением попросила ее: — Ступай к себе, Сонечка. И оставайся там, пока гость не уедет. Первым же побуждением княжны было спросить имя нежданного посетителя, но вспомнив все нотации о плохом воспитании, которые ей прочли накануне, она сдержалась и сгорая от любопытства, молча пошла наверх.

Но все же она не намеревалась сдаваться. Призвав служанку, свою ровесницу и подружку с детства, Софья попросила ее постоять в коридоре, пока гость будет разговаривать с родителями, а потом когда он выйдет, узнать его имя.

— Ой, барышня, не извольте волноваться, — резво и озорно согласилась та, — все сделаю, — и тут же понизив голос сообщила: — Высокий, красивый такой мужчина, я Вам доложу, Софья Ивановна. Просто дух захватывает, как красив.

— Наверное, это иеромонах из Прилуцкого монастыря, — Переполошилась вдруг Софья, вспомнив, что мать грозилась отправить ее туда.

— Да нет же, что Вы! — служанка всплеснула руками: — какой же это иеромонах, — хитро хихикнула она, — такому разве ж монахиню доверишь? Что от ее верности Господу Богу останется тогда? Весьма молодой господин в офицерском мундире, — напомнила госпоже, — в зеленом таком, с золотой оторочкой. И шарф через плечо, с кисточками…

В зеленом офицерском мундире. Шарф через плечо… Софья и сама уж начала догадываться.

— А волосы у него рыжие? — спросила она, слегка волнуясь.

— Такие, что и обжечься недолго, — подтвердила та. Всю скуку как рукой сняло. Отправив девицу вниз, Софья ходила взад и вперед по светелке, не находя себе места. Она сгорала от нетерпения.

Свидание оказалось недолгим. Вскоре послышалось, как отворилась дверь гостиной и раздался звонкий, отрывистый голос, прощавшийся с князем и княгиней. Звук шагов в сенях, а сразу после — и во дворе.

Окно комнаты, в которой находилась Софья, выходило в сад и потому она ничего не могла видеть. Оставалось только ждать возвращения служанки. Мгновения ожидания показались княжне вечностью. Наконец, девица появилась, глаза ее блестели. Она вытащила из-под фартука клочок скомканной бумаги и передала его Софье.

Воровато, как преступница, княжна развернула записку.

Едва Софья прочла письмо, первой же мыслью ее было не отвечать: слишком уж уверенным показался ей князь в себе. Однако любопытство и бешено колотившееся сердце взяли верх над гордыней, и княжна приказала служанке показать гостю яблоневый сад, но только чтобы он шел туда не сразу, потому что его легко могут заметить из дома.

Когда девица ушла, Софья прислушалась к шагам матери — та уже поднялась по лестнице и подходила к ее опочивальне. Схватив молитвенник, княжна уселась перед иконами, открыв первую попавшуюся страницу.

— Я рада видеть тебя столь благочестивой, Сонечка, — сказала княгиня Мария Филипповна, входя в светелку к дочери. Софья не ответила. Он сидела, смиренно опустив глаза к молитвеннику и едва заметно шевелила губами.

— Князь Василий Романович Ухтомский, с которым ты неподобающим образом вела себя на прошлой неделе в Белозерске только что уехал, — проговорила Мария Филипповна, выдержав паузу. — Кажется, он получил у государя отпуск по ранению и собирается некоторое время пожить в Ухтоме. Довольно неожиданное решение… — Словно не слыша матери, Софья продолжала хранить молчание.

— Я никогда не знала о нем ничего хорошего, — не дождавшись ответа, немного рассержено произнесла княгиня, стиснув в руках шитый золотом пояс домашнего платья. — Сколько мне известно, он всегда доставлял неприятности своей семье и был тяжким испытанием для своего отца князя Романа Васильевича. Бретер, картежник, дамский волокита, он вечно в долгах. Вряд ли его соседство окажется для нас приятным.

— Зато он храбрый воин и его любит государь Петр Алексеевич, — выпалила вдруг Софья.

— Я ничего не слышала об этом, — со скрытым неудовольствием ответила ей мать, — но я хочу, чтобы ты знала. Мы с твоим отцом вовсе не желаем, чтобы он приезжал сюда и искал с тобой встреч. Подобные визиты свидетельствуют о полном отсутствии у него чувства такта.

— Не Вы ли говорили, матушка, что дружба Ухтомских князей необыкновенна почетна для нашего семейства, когда убеждали Антона в необходимости ему жениться на Евдокии, — Софья вскочила и отбросила молитвенник в сторону, — не вы ли восхищались их богатствами и природной красотой, — продолжала она упрекать горячо, — все это Вы говорили, когда речь шла о Евдокии, а что же ее старший брат? Ведь как бы то ни было, он главный наследник всего Ухтомского состояния? Или Вас больше это не интересует? Вас интересует только Евдокия, чем она околдовала Вас? Ведь прошло столько времени, а она даже не удосужилась родить Антону наследника…

— Евдокия Романовна слишком много ездит верхом, — смущенно заметила мать, — я говорила ей, это может вызвать выкидыш

— Да нечего ей выкидывать, — вспылила Софья, — она Антона и близко к себе не подпускает…

— Немедленно замолчи, негодница, — Мария Филипповна притопнула на дочь ногой, а после выйдя из ее комнаты, сердито прихлопнула дверью.

Услышав, как мать спустилась по лестнице и прошла на поварню, Софья подождала некоторое время, а потом взяв в руки туфли, черным ходом, предназначенным для прислуги, поспешила в сад. Бегом домчавшись до своей яблони, она взобралась на нее и уселась на потайном местечке.

Едва отдышавшись, Софья раздвинула зацветающие ветки своего убежища и увидела Василия. Он стоял на указанном ему месте, под деревом. Тихо рассмеявшись, Софья отломила прутик и бросила в него. Князь встряхнул головой, огляделся. Но поднять головы не догадался. Тогда Софья бросила в него второй прутик, угодив прямо в нос. Теперь уж он вскинул голову, и увидел княжну, смеющуюся над ним со своего насеста. Мгновение спустя он уже оказался рядом с ней и обняв Софью за талию, прижал ее к дереву. Ветка зловеще треснула.

— Слезьте сейчас же, Василий Романович, — испуганно проговорила Софья. — Двоих ветка не выдержит.

— Выдержит, если Вы будете сидеть спокойно, — заверил он.

Софья смутилась. Она понимала, что одно неосторожное движение, и они оба оказались бы на земле, но сидеть не шевелясь, означало, что она должна и дальше находиться в его объятиях, чувствуя его лицо рядом со своим. Софья уже пожалела, что попросила князя прийти в сад.

— В таком положении невозможно разговаривать, — запротестовала она.

— Отчего же, — усомнился он, — я напротив, нахожу его довольно приятным, — при этих словах он осторожно вытянул ногу вдоль ветки, чтобы устроиться поудобнее, и еще крепче обнял Софью.

— Итак, что же Вы желали мне сказать, Софья Ивановна? — его вопрос удивил княжну. Он выражался, словно это она просила его о встрече.

— Меня грозят отправить в монастырь, — пожаловалась она, — и Вам больше не стоит сюда приезжать. Матушка решительно определила, что не позволит мне видеться с Вами. К тому же Ваша репутация, — она запнулась, — она… весьма скверная.

— Как так? — искренне изумился он, — Отчего же?

— Матушка сказала мне, что Вы не вылезаете из долгов.

— Что ж, в Петербурге многие живут в долг, — пожал он плечами, — что ж с того?

— Вы — тяжелое испытание для Вашей родни, — Софья старательно повторяла слова матери.

— Напротив, моя родня — на редкость тяжелое испытание для меня, — усмехнулся Василий в усы, — потому я стараюсь почаще пропадать на войне и пореже встречаться с ними. Что же еще Вам поведала обо мне матушка?

— Что у Вас нет чувства такта, а также о Вашей доблести на поле боя ей ничего не известно.

— Это меня не удивляет, — князь снова пренебрежительно дернул плечом. — Зрелых матушек молоденьких девиц обычно гораздо больше интересует моя доблесть совсем на ином поприще. Хотя, надеюсь, и в альковных делах, я дорогую Марию Филипповну не разочаровал — она достаточно обо мне наслушалась. Что же касается такта… Мне его заменяет большой жизненный опыт, — он выпустил из руки ветку и смахнул что-то с воротничка платья княгини.

— У вас на груди гусеница, — пояснил он.

Софья отпрянула, обескураженная резким переходом от романтики к самой прозаической реальности.

— Я так полагаю, — проговорила она сдавленным голосом, — что моя матушка права. Наше дальнейшее знакомство не принесет ничего хорошего. Лучше, если мы положим ему конец прямо сейчас.

В неудобном положении на яблоневой ветке держаться с достоинством было затруднительно, но все же княжна сделала попытку выпрямиться. Однако князь и ухом не повел на ее высказывания.

— Вы не спуститесь, если я этого не захочу, — ответил он. И действительно он вытянул через ветку ноги и тем перекрыл Софье путь.

— Самое время, Софья Ивановна, дать Вам урок испанского языка, — прошептал он ей на ухо.

— Я не имею ни малейшего желания, — ответила холодно княжна. Тогда он рассмеялся и обхватив лицо Софьи руками, порывисто поцеловал ее. Новое и необыкновенно приятное ощущение на мгновение лишило княгиню дара речи и способности действовать. Она отвернулась, чтобы скрыть волнение и принялась играть с цветущими ветками.

— Теперь можете уходить, если желаете, — проговорил он с наигранным равнодушием. Уходить же Софье вовсе не хотелось, но она была слишком горда, чтобы признаться в этом. Тогда он спрыгнул на землю и помог ей спуститься.

— Нелегко быть храбрым на яблоне, — язвительно заметил он, — передайте об этом Марье Филипповне.

— Я ничего не скажу матери, — ответила Софья, переживая спою внезапную отставку. С мгновение князь молча смотрел на девушку, потом сказал: — Если Вы велите своему садовнику срезать верхнюю ветку, то в следующий раз у нас все получится намного лучше.

— Не знаю, хочу ли я следующего раза, — Софья пренебрежительно подняла плечико.

— Конечно, хотите, — уверенно заявил он, — И я тоже хочу. К тому же после ранения по совету доктора мне необходимы длительные прогулки на свежем воздухе.

Он направился к ограде, где оставил коня. Софья же придерживая край бархатного платья, шла вслед за ним по высокой траве. Он ухватился за узду, прыгнул в седло.

— От Ухтомы до Андожи почти десять верст, — сказал он. — Если я буду проезжать их дважды в неделю, то вскоре весьма поправлю свое здоровье, и полковой медикус будет мной доволен. Во вторник я приеду снова. Не забудьте дать указания садовнику.

С этими словами он взмахнул перчаткой и пришпорил коня. Провожая его взглядом, Софья решила про себя, что он такой же отвратительный как и его сестра Евдокия, и она никогда больше не желает видеться с ним. Однако вопреки всем своим решениям во вторник она поджидала князя под яблоней.

Конечно же, он приехал. И начались ухаживания, насколько необычные, настолько же и приятные, о которых любая юная особа и сто лет назад и нынче могла бы только мечтать. Сквозь прошедшие с той поры годы матушка Сергия вспоминала о них как о каком-то нереальном, плохо запомнившемся сне.

Один или два раза в неделю князь Василий Ухтомский приезжал в Андожу. Вместе с Софьей они забирались на яблоню, — мешавшую ветку, конечно же, срезали, — и он давал юной княжне уроки любви, а она слушалась его во всем. Тогда ей казалось, что чудесные вечера с жужжанием пчел над головой и пением соловьев будут длиться для них бесконечно.

И несмотря на последующую трагедию, князь оставался в памяти своей возлюбленной молодым человеком с огненно-рыжей шевелюрой и бунтарским нравом, созерцающим с борта корабля штормовые волны Балтийского моря, так не похожего на уютные, тихие бухточки Андожского озера.

Балтийского моря княжна тогда еще никогда не видела. Она знала о нем со слов Василия. Чтобы он ни говорил — его слова звучали приятной музыкой для слуха княжны Андожской. Самые злые шутки, в которых Василий никогда не изменял себе, забывались, когда он прижимал Софью к своей груди и целовал в губы.

Прошло два месяца свиданий, о которых так никто и не догадывался в усадьбе. В самый разгар лета княгиня Марья Филипповна призвала Софью к себе и нежно поцеловав, сообщила, что ее ждет большое счастье: младший сын московского семейства Салтыковых, которого Софья и не знала никогда, попросил ее руки, она и батюшка вполне согласна, приданое определено, осталось только назначить день свадьбы.

Некоторое время Софья смотрела на мать с изумлением, потом с нескрываемым ужасом: она не сомневалась, что удрученная ее поведением в Белозерске матушка с самого того дня начала подыскивать ей партию, списываясь со старинными знакомыми. И вот нашла, решив все за ее спиной.

В комнату робко вошел отец. Взглянув на князя Ивана Степановича, Софья отчетливо осознала, что он тоже совсем недавно узнал о намерениях супруги и потому очень опечален. Князь Андожский с сочувствием взирал на свою любимицу и глаза его слезились. Казалось, скажи она «нет», и он сразу же поддержит ее.

Воспользовавшись неожиданной поддержкой, Софья громко запротестовала. Она объявила матери, что скорее прыгнет с крыши дома или утопится в водах Андожского озера, чем выйдет замуж за неизвестного ей Салтыкова.

Напрасно спорила с ней княгиня Мария Филипповна, напрасно перечисляла она добродетели молодого жениха и предметы его благосостояния, напрасно обращалась за поддержкой к Ивану Степановичу. Князь упорно хранил молчание, а Софья распалялась все больше и больше.

— Ты уже в таком возрасте, дитя мое, — увещевала ее мать, — когда только брак может наставить тебя на путь истинный. Мы должны быть признательны, что матушка и отец Салтыковы вообще согласились даже раздумывать о родстве с нами после твоего недостойного поведения на балу в Белозерске… — Но Софья только трясла головой и впивалась ногтями в ладони.

— Говорю, говорю Вам, матушка, я не выйду за Салтыкова, я лучше умру, — твердила она.

— Возможно, Машенька, — вступил в разговор князь Иван Степанович, — не стоит принуждать Сонечку, если она не хочет. Ведь свадьба дело нешуточное — на всю жизнь отдаем ее в чужой дом. Может, стоит ей подумать, свыкнуться с мыслью. Да и Салтыковым тоже время нужно…

— Для чего? — раздраженно прервала его Мария Филипповна. — Для чего им нужно время, Ванечка? Чтобы они еще больше про нашу девицу вызнали да и вовсе от нее отказались? Ты уж не влезай лучше, — попросила она, — в чем-чем а уж в делах супружества я получше твоего разбираюсь. Знаю, как счастье детям нашим составить.

— То-то и составили уже Антону, — недовольно проговорила Софья, — пьет горькую, глаз домой не кажет.

— Нам необходимо принять решение сегодня, — настаивала Марья Филипповна, проявив редкую для себя твердость. Посмотрев на встревоженное, исполненное нерешительности лицо отца, Софья тоже упорствовала до последнего.

— Нет, — отрезала она на все уговоры, — я же сказала. Лучше я умру.

Выбежав в гневе из комнаты, Софья поднялась к себе и заперла дверь. В ее переутомленном воображение все родственники казались ей злыми и несправедливыми.

Дождавшись пока в доме улягутся, она сменила платье, накинула на плечи плащ и выскользнула из усадьбы, намереваясь больше никогда в нее не возвращаться. Молодая княжна решилась идти ночью, пешком в Ухтому, к Василию.

Только что кончилась гроза, июльская ночь над Андожей стояла светлой. Чувствуя как бешено колотится сердце, Софья двинулась по дороге вдоль озера, потом свернула на запад. Дорога была неровная, ее без конца пересекали лесные тропинки. Не привыкшая к долгим пешим походам, княжна быстро устала. Как бы она ни храбрилась, ночные звуки и шорохи переполняли девушку страхом.

Рассвет застиг ее на берегу Шексны посреди леса изнуренной и заляпанной грязью. Измученная, Софья поднялась на очередной бугор и увидела, наконец, простирающие внизу владения князей Ухтомы.

Инстинктивно она выбрала верный путь и не заплутала, как того боялась. Часов около шести утра она встретила на большой дороге, ведущей в Ухтому крестьянина, который придержал лошадь, глядя с изумлением на вышедшую к нему фигуру, Вероятно, он принял княгиню за лесную ведьму, так как она видела, как он перекрестился и сплюнул через левое плечо. Убедившись, верно, что перед ним вовсе не нечистая сила, крестьянин сжалился над девушкой и довез ее на телеге до самого дома Ухтомских князей.

Только увидев богатое убранство родового гнезда местных властителей Софья вдруг представила себе в каком убогом виде она предстанет перед ними. А если в доме не только Василий, если там и Евдокия, и еще кто-нибудь из представителей их семейства, с которыми она даже не была знакома?!

Испуганная, девушка подкралась к дому как воровка и в нерешительности остановилась перед окнами. Было прохладно. Слуги уже встали. Из поварни доносился звон посуды, приглушенный говор, отчетливо чувствовался маслянистый запах жареного мяса и копченой ветчины.

Солнце уже высоко взошло над Белым озером. Окна были распахнуты навстречу ему, раздавался смех, слышались мужские голоса. Больше всего захотелось теперь Софье оказаться в своей спальне в Андоже, но отступать было поздно.

Она поднялась по парадной лестнице на круглое, обрамленное гранитными колоннами крыльцо и дернула колокольчик — эхо его звона прокатилось по всему дому. Затем отступила: в дверях появился лакей в голубой ухтомской ливрее, вид у него был надменный и строгий.

— Что Вам угодно, сударыня? — спросил он.

— Я бы хотела повидаться с князем Василием Романовичем, — вяло проговорила Софья, едва сдерживая дрожь.

— Но князь Василий Романович завтракает с друзьями, — заявил лакей. — Уходите, он Вас не примет.

В открытую дверь столовой Софья слышала смех, разговоры, а громче других звучал голос Василия.

— Мне просто необходимо увидеться с князем, — настаивала Софья, доведенная до отчаяния, готовая расплакаться прямо на пороге. Лакей уже поднял руку, чтобы прогнать ее восвояси, но тут в большом круглом зале, украшенном картинами на стенах, появился Василий. Он смеялся, говоря что-то через плечо оставшимся в столовой господам. Продолжал есть и держал в руке салфетку.

— Василий, — позвала Софья, — Василий, это я. Я здесь…

Он подошел ближе и смотрел на нее с неподдельным изумлением на лице. Потом спровадив слугу, увлек княжну в крохотную прихожую рядом с залом.

— Как, Софья? В чем дело? Что случилось? — быстро спрашивал он, а Софья, совершенно обессиленная, упала в его объятия и разрыдалась у него на плече.

— Тише, любовь моя, все хорошо, — пробормотал он, гладя ее волосы, пока она не успокоилась.

— Матушка решила выдать меня замуж за Петра Салтыкова, — проговорила Софья тихо. — Я сказала им, что никогда не соглашусь. Всю ночь шла лесными дорогами, чтобы сказать тебе об этом.

К ее удивлению, он вдруг рассмеялся. Почти как в тот день их самой первой встречи в Белозерске, когда ее стошнило от жаркого.

— И это все? — спросил он, — И ты прошла более двенадцати верст пешком, чтобы сказать мне это? О, Софья, малышка моя дорогая!

Княжна смотрела на него, пораженная, что такое серьезное дело он обращает в шутку.

— Что же мне делать? — осторожно спросила она.

— Послать их ко всем чертям, — решительно сказал он, — а если ты не осмелишься, я сделаю это вместо тебя. Пойдем завтракать.

— Нет! — Софья в ужасе вцепилась в его руку. Если крестьянин на лесной дороге принял ее за ведьму, а лакей — за нищенку, то страшно даже представить, что подумают о ней его друзья. Но Василий не стал ничего слушать и потащил Софью в столовую, где завтракали мужчины. В испачканном платье и порванных туфлях она предстала перед Васильевыми дружками, прославленными после сподвижниками Петра Алексеевича генералом Андреем Паниным, ближним царским советником Никитой Зотовым и «полудержавным властелином» и князем Александром Даниловичем Меньшиковым. Все они стосковавшись по общей гульбе, приехали в Ухтому уговаривать Василия поскорее возвращаться в Петербург, а заодно и лес приглядеть для строительства новой петровской столицы.

— Эка у тебя красотка в доме от нас скрывалась, Василий, — прицокнул языком Меньшиков, оглядывая Софью, — а все говорил, один я тута, один. Мы ж сразу и не поверили, верно? — он подмигнув, толкнул Зотова в бок. С набитым ртом, советник государя только кивнул. Не зная всесильного петровского фаворита в лицо, Софья не могла не заметить важность ухтомского гостя. И хотя сидел он за столом в простой белой рубахе, расстегнутой по вороту, взгляд княжны сразу упал на его роскошный кафтан, висящий на спинке кресла. Белый на красной подкладке, мундир ослеплял золотым шитьем, но пуще того сверкали на нем драгоценными каменьями ордена, две больших звезды и крест.

— Это княжна Софья Ивановна Андожская, — представил ее гостям Василий, — напрасно смеетесь, Александр Данилович, — продолжил он язвительно. — Софья Ивановна двоюродная племянница адмирала Белозерского. Она только что сбежала из дома. Ты не поверишь, Алексаша, ее матушка удумала выдать ее замуж за этого недотепу Салтыкова!

— Неужто? — усмехнулся за столом Зотов. — Знаю я его. Собой недурен, но глуп. Незавидная партия, — он наклонился и гладил уши борзого пса, сидевшего у его ног.

— Возможно, Вы позавтракаете с нами, Софья Ивановна, — предложил Меньшиков, указывая на блюдо, уложенное большими кусками свинины и баранины. Но Софья слишком устала, чтобы желать чего — то иного, кроме хорошего отдыха.

— Мне думается, Софье Ивановне надо бы ванну принять со столь долгой гулянки, — рассудительно подал голос Панин. — Позови своих служанок, Васька. Пусть они ей воды нагреют.

— Служанок у меня нет, — пожал плечами князь Ухтомский, — всех с собой Евдокия забрала. С ними в Москву умчалась. Так что в моем доме нет ни одной женщины.

Услышав его слова, Никита Зотов чуть не подавился и закашлявшись, прикрыл лицо носовым платком, а Василий бросил на него гневный взгляд…Затем князь Меньшиков, быстро переглянувшись с друзьями, вышел из столовой под предлогом размяться после сытного завтрака. За ним последовали Зотов и Панин. Наконец, Софья и Василий остались одни.

— Зря я пришла, — горько заметила Софья, — я осрамила тебя перед столичными сотоварищами, перед самим светлейшим князем. Я же не знала…

— Чем же ты осрамила меня, Соня? — спросил он спокойно, наливая себе в кружку смородиновый мед из бочонка, — но хорошо, что ты появилась после завтрака, а не до него.

— Почему же?

Он улыбнулся и вынул из кармана листок бумаги.

— Я продал казне добрую партию леса, и Александр Данилович хорошо заплатил мне за нее. Если бы ты появилась раньше, он возможно решил бы покрасоваться перед тобой и сбавил цену.

— Этих денег хватит, чтобы рассчитаться с долгами? — спросила Софья, слабо улыбнувшись. Василий иронически рассмеялся.

— Вполне хватит, чтобы прожить несколько недель. Потом мы продадим что-нибудь еще или просто по-дружески возьмем в долг у того же Алексашки или у Никитки Зотова.

— Почему «мы»? — удивилась Софья, едва понимая.

— Потому что мы будем теперь всегда вместе, — ответил он. — Неужели ты думаешь, я позволю, чтобы тебя отдали замуж за этого нелепого Петрушку Салтыкова? — Он вытер губы рукавом рубашки, с беззаботным видом отодвинул тарелку. Потом протянул руки к Софье. И она прильнула к его широкому, сильному плечу.

— Любимый, — прошептала она, ощутив себя вдруг взрослой и очень, очень мудрой, — ты же говорил, — что сможешь жить, только женившись на богатой наследнице…

— Во всяком случае я не смогу жить, если ты выйдешь замуж за кого-нибудь другого, а не за меня, — ответил он, — тем более за Петрушку Салтыкова, на смех людям.

— Но Вася, — продолжала возражать Софья, — если я выйду замуж за тебя, а не за Салтыкова, моя мать может не дать согласия на брак. Она же окажет влияние на отца.

— Она не сможет долго сопротивляться перед моим обаянием, вот увидишь. А уж тем более перед явлением Александра Даниловича моим сватом.

— У нас не будет ни гроша. Я самая младшая в семье, Вася. Мой отец хотя и принадлежит к старинному роду, он беден. Ты должен иметь в виду, что мое приданое окажется очень скудным. Мы не сможем все время жить от гроша до гроша…

— Я всегда так жил, и как видишь, чувствую себя неплохо, — князь Ухтомский рассмеялся и подхватив Софью на руки, понес ее из столовой в дальние комнаты: — если у меня и есть насчет Вас, любезная Софья Ивановна, коварные планы, — говорил он по пути, — то уж они никак не касаются Вашего приданого, поверьте…

О, необдуманная помолвка, потрясающая, поспешная. Решение, принятое в один миг, будто ни с того и ни с сего. Благословение императорского фаворита, его приезд с блестящей свитой в тихую, захолустную Андожу. Под таким натиском не смогла устоять ни княгиня Мария Филипповна, ни тем более князь Иван Степанович. Перед прошением Александра Даниловича Меньшикова отдать юную княжну за его близкого друга Ваську Ухтомского, никто не посмел чинить препятствия, все согласились, сразу забыли о Салтыковых и в полном ликовании сердец закрутились в предсвадебных хлопотах.

Мысль о том, что ее дочь отправится в Петербург и будет там представлена императору, который наверняка, по словам светлейшего князя, утроит ее приданое по своей щедрости, а после, все по тому же обещанию, она сделается камер-фрейлиной императрицы, очень понравилась Марии Филипповне. Быстро отписав отказ в Москву несостоявшемуся жениху, она воображала уже и себя во дворце, не придавая значения кружившим по Белозеръю слухам.

А слухи и сплетни множились с невероятной быстротой, при том они оказались настолько живучи, что и сто лет спустя, когда давно уже ушли в небытие все участники происходивших тогда событий, матушка Сергия нет-нет да слышала среди окрестных кумушек их отголоски.

Говорили, что княжна Андожская тайно сбежала к Василию, он ее обесчестил и теперь она выходит за него замуж по жестокой необходимости. Другие же рассказывали еще ужаснее, будто «Ухтомский развратник» обесчестил Сонечку в одной из спален в доме купца Перепейнова, потом насильно увез ее в Ухтому, и она там три месяца жила с ним как любовница.

Софья же была настолько влюблена и счастлива своей любовью, что не только посмеивалась над слухами, не придавая им значения. Она вовсе позабыла даже о родственниках Василия, с которыми необходимо было держать ухо востро, в том числе и о своем заклятом враге, княгине Евдокии Романовне. Пользуясь тем, что та все еще пребывала в Москве, Софья с раскрасневшимися от удовольствия щеками расхаживала по огромному Ухтомскому дому, благоговея перед его роскошью не больше, чем перед привычными закоулками Андожской усадьбы.

Вскоре, узнав о грядущей свадьбе Василия, в Ухтому пожаловал его отец, князь Роман Васильевич Ухтомский. Решение Василия он воспринял с удивлением — верно он полагал, что тот не женится пока не перебесится окончательно, а случится такое лет через тридцать, не раньше. Но приездом своим он сразу внес порядок в невообразимую путаницу, царившую в обеих усадьбах, а своим родительским одобрением сразу положил конец всякой соседской болтовне, набросив покрывало приличия на все происходящее.

Целыми часами бродила Софья по аллеям Ухтомского парка и по низкому извилистому берегу Белого озера, чаще всего заворачивая в бухту, где по легенде за двести лет до того стоял на якоре золоченый галеас неукротимой итальянки Джованны де Борджиа, и в тишине, окутывавшей ее, Софье порой казалось, что волны озера и прибрежные травы еще хранят отпечаток присутствия прекраснейшей из всех знаменитых женщин, словно смутный отзвук голоса, неявный отблеск ее сияния…

Тем временем приготовления к свадьбе шли довольно успешно. По утрам Софья попадала в руки матери и служанок — они затягивали на ней подвенечное платье, собирали у талии, подкалывали, опять затягивали…Мать внимательно осматривала ее со всех сторон и давала служанкам и портнихам указания.

С Василием в те дни Софья виделась не часто. Он разъезжал по своим делам, позволяя будущей жене, — по его собственным словам, — в эти последние дни насладиться свободой и общением с женщинами. Он так и сказал: в эти последние дни. И Софья даже не предполагала насколько пророческими окажутся его слова.

Предсвадебные торжества начались соколиной охотой. Ею собственно они и завершились всего несколько часов спустя после самого начала. Тот день в первых числах августа, когда солнце то пряталось, то выходило из-за облаков и дул сильный ветер с озер, навсегда запечатлелся в памяти матушки Сергии.

Гости собирались на лужайке перед домом, они все пребывали в самом радостном расположении духа, предвкушая резвое развлечение, а после обещанный банкет, приготовленный, как и следовало ожидать, с истинным Ухтомским размахом.

Ястребы на жердочках чистили клювами перья, расправляли крылья, а самые ручные из них позволяли подходить к ним довольно близко. В отдалении одиноко сидели на насестах их собратья покрупнее — соколы с дико блестевшими черными глазами.

Сокольничие одевали на птиц путы и покрывали их клобучками, готовя к охоте. Тем временем конюхи подвели гостям лошадей. Собаки скулили и прыгали в радостном предвкушении охоты. Василий посадил Софью на прекрасную вороную кобылу, которая отныне должна была стать ее собственностью, и когда он повернулся к своему сокольничему, княжна увидела в отдалении группу всадников направлявшихся к общему сбору. Василий взглянул на свою невесту и улыбнулся:

— Что сказать, все — таки это случилось, — спокойно произнес он, — отец написал Евдокии в Москву, и она удостоила нас своим визитом.

Княгиня Андожская ехала одна, без Антона, с которым давно уже рассталась, бросив в разгуле в одной из Андожских деревень. И видя как она приближается — неторопливо, неотвратимо словно воплощение рока, Софья некоторое время не могла даже определить в точности, какие чувства она испытывает к своему давнему заклятому врагу.

Конечно же, получив известие о женитьбе Василия, Евдокия все сразу приняла в штыки, но виду не показала.

Она очень надеялась, что рано или поздно ее безалаберный брат Василий будет убит в сражении и поскольку он так и не женится — куда уж ему, — ей одной достанется все ухтомское владение. И тут всем планам волчицы пришел конец. Василий женился. Да еще на ком — на Софье Андожской, которая уж конечно постарается нарожать ему побольше сыновей, хотя бы для того, чтобы Евдокии никогда не досталось в Ухтоме больше, чем ей полагалось по отцовскому завещанию. С таким положением дел Евдокия примириться не могла. И потому приехала не только из природного любопытства, как подумали многие.

— Здравствуй, любезная сестрица, — приветствовал ее Василий своим обычным язвительным тоном. — Неужто ты все-таки приехала поплясать на моей свадьбе? Не поленилась?

— Все может быть, — ответила та несколько двусмысленно и тут же добавила: — если придется, конечно.

Она сразу направила свою серую в яблоках лошадь на Софью, и красиво очерченные губы княгини расплылись в змеиной улыбке, хорошо знакомой той с детства.

— Как поживаете, Софья Ивановна? — спросила Евдокия елейно.

— Неплохо, как видите, Евдокия Романовна, — отвечала княжна, выдержав пристальный взгляд гостьи.

— Никогда бы не подумала, что именно Вы станете княгиней Ухтомской, — проговорила она зловеще после недолгой паузы.

— Я тоже, — согласилась с ней Софья, — прежде бы не подумала такого.

В мгновение смерив Софью насмешливым взглядом, Евдокия обратилась к Василию.

— Куда мы едем? — спросила она поддельно равнодушно.

— В открытое поле, к болоту, — ответил он. Евдокия рассмотрела птицу, сидевшую у брата на рукавице.

— Красная соколиха, — произнесла язвительно и приподняла брови: — похоже, у твоей птички еще не все перья выросли. Думаешь, она на что-то сгодится?

— Она уже отлично ловила лису, — парировал Василий, — а сегодня я собираюсь пустить ее на зайца.

— Красную соколиху на зайца? — Евдокия ехидно усмехнулась: — сдается мне, что ей достаточно окажется и сороки. Мой самец побьет ее.

— Поживем — увидим, сестричка, — они сверлили друг друга взглядом как дуэлянты, и у наблюдавшей за ними Софьи впервые тревожно кольнуло сердце.

Она вдруг представила себе, что день закончится вовсе не так, как она ожидает. На какой-то миг она даже размышляла, не остаться ли ей дома, сославшись на недомогание. Тем более, что охота на зверей никогда не доставляла ей удовольствия.

Заметив нерешительность новоявленной родственницы, Евдокия не преминула высмеять ее.

— Твоя невеста трусит, Вася, — сказала она. — Видать, боится, что не выдержит темпа скачки.

— Как так? — разочарованно обратился к Софье Василий, — разве ты не едешь с нами?

— Отчего же, еду, — ответила Софья, не задумываясь, — должна же я увидеть, как ты разделаешься с этим зайцем.

— Отлично! — Василий пришпорил коня, и вся кавалькада поскакала за ним в открытое поле. Ветер хлестал в лицо, и Софью охватила дрожь, с которой она едва справлялась.

Поначалу охота была не очень удачной, так как добычи не попадалось.

К тому же маршрут был еще новый, и всадники ехали медленно. Возле небольшого лесочка спугнули трех сорок. Стайка ястребов набросилась на них, но хитрые сороки перелетали из одной рощицы в другую и понадобилось немало усилий и криков сокольничих прежде, чем была поймана только одна сорока.

— Скучновато для столь обширной затеи, — с презрением заметила Евдокия, поправляя амазонку. — Неужто нельзя сыскать что-либо более достойное для свадебных торжеств?

Словно не слыша ее, Василий прикрыл глаза рукой и смотрел на запад, в сторону болот. Впереди широкой полосой раскинулся участок, покрытый мелкой желтоватой травой, вперемежку со мхом. Он был довольно неровный и труднопроходимый, в конце же его блестело то самое болото, в котором ныне два доезжачих Ермила и Данилка обнаружили крест с телом несчастного Арсения Прозоровского. А между полем и болотом скрывался в зарослях овраг, о нем тогда юная княжна Софья еще ничего не знала — до него, да и до болота оставалось, наверное, версты две.

Почти сто лет назад в этих местах водилось много зайцев — потом они почему-то почти совсем исчезли.

— Ставлю свою лошадь против твоей и свою красную соколиху против твоего самца, — неожиданно сказал Василий своей сестре, снял клобучок с птицы, выпустил ее и пришпорил коня. В тот же момент Евдокия бросилась за ним вдогонку. Ее серокрылый сокол стремительно набирал высоту, а они с Василием, — оба красивые и статные, — мчались через мхи к болоту, их лошади шли почти голова к голове, а обе птицы — две черные точки в небе, летели над ними.

Кобыла, на которой ехала Софья тоже резко сорвалась с места — ее возбудил цокот подков ее собратьев. Она едва не оторвала руки наезднице и с безумием включилась в гонку за Ухтомскими лошадьми, подстегиваемая лаем собак и криками слуг.

Последняя скачка, последние мгновения прошлой жизни. Яркое солнце в глаза, сильный ветер дует в лицо. Лошадь под Софьей несется галопом — грохот ее копыт запомнится потом надолго. И что-то незабываемое, запечатлевшееся в памяти и глубоко запавшее в сердце: Василий, мчащийся с Евдокией бок в бок. Они переругиваются по ходу скачки. Их соколы, самец и самка, то падают камнем вниз, то высоко зависают в небе.

Вдруг из травы впереди всех метнулся заяц. Софья услышала, как радостно крикнул Василий. Евдокия ответила ему таким же криком. Соколы, почуяв добычу, начали описывать в небе круги, поднимаясь все выше и выше, пока не стали едва различимы на фоне солнца. Заяц же отчаянно петлял, его тельце легкое и гибкое, выпрыгивало из травы и снова пропадало в ней. В одно мгновение первый сокол — издалека трудно было определить был ли это сокол Василия или Евдокии, — камнем рухнул на ушастого зверька, но немного не рассчитал и промахнувшись, снова взмыл вверх. Выпрямившись, он вновь принялся описывать круги, набирая потерянную высоту. Второй сокол тоже слетел вниз и таким же образом пропустил добычу.

А кобыла Софьи все неслась вперед, не чуя под собой ног. Княжна безуспешно пыталась ее остановить или хотя бы придержать. Василий и Евдокия тоже гнали лошадей за зайцем. Все трое они неслись галопом, стремя в стремя к едва виднеющейся впереди груде камней.

— Осторожно, овраг! — прокричал Василий в ухо Софье и вытянул перед собой руку с плетью. Потом промчался мимо, и она даже не успела его окликнуть.

Вскоре сокол сверху снова спикировал вниз. Раздался победный крик Евдокии:

— Мой самец схватил, схватил его! — На фоне солнца Софья увидела, как серый сокол и впрямь вцепился в зайца, и они кувыркаются в траве. Помня предупреждение Василия, Софья постаралась отвернуть свою лошадь в сторону, но она не слушалась. Тогда она крикнула обгоняющей ее Евдокии:

— Где овраг? — но та не ответила и только прибавила в скачке, увлекая Софью за собой.

Вместе они летели к груде камней. Солнце слепило Софье глаза, и она не сразу различила открывшуюся перед ней расселину. Евдокия резко отвернула коня, а Софья…

Она ничего не успела сделать — только крик Василия донесся до нее. Его повторил многоголосый хор гостей, участвовавших в охоте… Княжна упала на самое дно, и больше никогда уже не смогла подняться сама.

Так для княжны Софьи Ивановны Андожской началась совсем иная жизнь. Происшествие столь сильно потрясло ее, что поначалу все близкие испугались за ее разум. Несколько недель она пребывала в мрачной безысходности, но мало-помалу ясность ума вернулась к ней, и она смогла оценить весь смысл случившегося несчастья. А он состоял в том, что Софья Андожская умерла. Умерла в тот августовский день подобно несчастному зайцу, когда его сразил сокол Евдокии. Она не сомневалась, что сестра Василия прекрасно знала о нахождении на их пути оврага. И видя как ведет себя лошадь Софьи, намеренно увлекала ее за собой, вполне рассчитывая на то, что произойдет именно то, что и случилось. Она рассчитала все заранее, еще когда спросила у Василия, в каком месте они будут охотиться.

Да, Евдокия убила ее. Она добилась своего. А вместе с ней она убила и своего старшего брата, достигнув в конце концов желаемого отцовского наследства.

Поначалу Василий держался стойко, и если бы состояние Софья позволяла хотя бы немного, он бы обвенчался с ней не откладывая даже с переломанным позвоночником. Но доктора не дали ему никаких надежд на то, что хотя бы в самое ближайшее время его невеста придет в здравый рассудок. Венчать же его с сумасшедшей не согласился бы ни один священник.

Князь Меньшиков призвал Василия в Петербург. Когда же он снова приехал в Ухтому, Софья уже вполне могла определиться со своим будущим. Она решила, что вернет ему слово, так как не хотела стеснять его жизни своими физическими недостатками.

Она послала ему письмо с объяснением, но Василий не принял его. Он приехал в Андожу и оттолкнув родителей княжны, преграждавших ему путь, вошел к ней в спальню. Так она видела его в последний раз. И их последний разговор, полный его безумных, горьких упреков и своего несгибаемого упорства, она помнила каждой клеточкой своего существа уже много, много лет.

Она не уступила его мольбам, и он уехал, поняв, наконец, что все кончено.

А через полгода в Андожскую усадьбу снова пожаловал светлейший князь Александр Данилович Меньшиков. Приехал он на этот раз без прежнего блестящего сопровождения, приехал тихо, со скорбью. Он попросил князя Ивана Степановича пропустить его к дочери.

Склонив голову, сподвижник великого Петра сообщил побледневшей Софье, что князь Василий погиб в стычке со шведами и надо думать, он искал смерти. Меньшиков передал княжне несколько вещей, принадлежавших Василию, и среди них — саблю, на которой виднелись следы запекшейся крови, а на эфесе сияла выложенная мелкими алмазами надпись по-латински:

Василий погиб. Тот Василий, который состоял из плоти и крови, который должен был держаться до последнего и не поддаваться желаниям Евдокии! Но он поддался и предпочел смерть. Именно сестра погубила его — Софья не сомневалась в этом.

Поэтому едва после отъезда князя Меньшикова, к ней вошла Евдокия, примчавшись из Ухтомы, — как же она могла пропустить визит светлейшего, — той самой саблей Василия с ее собственным именем на эфесе, княжна с размаху полоснула по ее нахальному, торжествующему, смеющемуся лицу, навсегда лишив волчицу ее сияющей, неотразимой красоты.

В день похорон Василия в Ухтомском склепе Кириллово-Белозерского монастыря, куда поехали все ее родственники, Софья решилась уйти из жизни, приняв ртуть.

Однако, она не знала, что судьба уже открывает ей совсем иную дорогу. Именно тогда, в мгновение перед самым последним вздохом к ней придет Командор. Он вернет несчастной девушке способность ходить и подарит совсем другую жизнь.

В той жизни она узнает, что легендарная Джованна де Борджиа, разделившая двести лет назад с князем Ухтомы последние годы его жизни, на самом деле никакого отношения к потомству его не имела. А Евдокия умело использовала старые слухи, чтобы создать себе романтический ореол.

В той жизни она увидит, как убитая горем от известия о гибели в Северном походе ее младшего сына Артема сляжет от сердечной слабости матушка ее и уйдет в мир иной. Как измученный до безумия изменами Евдокии, Антон покончит с собой, наложив позор на всю семью.

Обливаясь слезами, она будет стоять, невидимая, за пологом кровати своего несчастного батюшки, одинокого, доведенного Ухтомской волчицей до отчаяния и нищеты в разоренном, оскверненном гнезде погибшего Андожского семейства.

Она закроет ему глаза и тогда для нее наступит час мщения. Мщения, от которого Евдокии при всей ее изворотливости и коварстве не удалось уйти.

Блеклый свет луны, теряющийся в черной глубине оврага, осветил золотой крестик, висящий у матушки Сергии на груди, а под ним звякнув, раскрылся небольшой овальный медальон. Раскрылся сам, словно поддавшись напору воспоминаний, охвативших монахиню теперь.

Поблекший от времени портрет рыжеволосого офицера, который она всегда носила у сердца — вот собственно и все, что теперь оставалось у нее кроме собственной памяти ее. Она помнила его всегда. Ради него она согласилась принять условия Командора и вступить на весьма скользкую стезю борьбы, чтобы отомстить Евдокии, чтобы защитить безупречные, чистые, юные сердца от злой силы, стремящейся уничтожить их.

Она любила Василия все годы, прошедшие с его смерти. И никогда ни один мужчина не пленил ее взора, сколько их не встречалось на ее пути. Долгое время она жила одна, никем не узнанная из своих Белозерских сородичей, в старом Андожском доме, пока владелец этих земель не продал его князьями Прозоровским.

Теперь она перебралась к Василию, в Ухтому, такую же безлюдную, заброшенную, погибшую. Там иногда, когда Командор позволяет ей, она издалека видит своего возлюбленного, но не имеет права заговорить с ним. Она видит его над озером, плывущим в золотом челне и часто жалеет, что вынуждена оставаться по иную сторону и не может присоединиться к нему. Даже в смерти.

Забытая над оврагом лошадь снова дала знать о себе ржанием. Удерживаясь за выступающие корни деревьев, матушка Сергия выбралась наверх. Снова села в седло. Она еще не знала наверняка, что за неведомая разрушительная сила явилась в дом Прозоровских под личиной французской гувернантки, но некоторые детали позволяли ей думать почти наверняка, что ее столкновения с Евдокией еще не исчерпаны, им еще выйдет последний, смертельный бой. И если взять во внимание рассказ Ермилы о белой волчице, вышедшей к нему и князю Федору Ивановичу со стороны болота, можно было бы с уверенностью сказать — так оно и будет.

Луна сделалась красной, и страшный рык оглушил округу. Прижавшись к груди Поля, княжна Лиза смотрела на рдеющее небо и ужас переполнял ее. Потом что-то хрустнуло внутри сада и на выложенной мраморной плиткой дорожке показалась большая черная тень. Она медленно надвигалась, увеличиваясь.

Французский доктор и княжна, отпрянув друг от друга, пятились к крыльцу. Но тень ползла все быстрее, настигая их, и холодное, смертельное дыхание сопровождало ее. Когда она уже почти лизнула ноги Лизы и казалось неизбежным, что вот-вот и они оба окажутся захвачены ею, что-то случилось. Словно прозрачная стена встала между испуганными людьми и наползающей на них неведомой бедой. Стена невидимая, но столь мощная, что тень сразу съежилась, как подгоревший кусок хлеба и стала распадаться на отдельные пятна.

— Сейчас же, сейчас же идите ко мне, оба, — услышала Лиза за спиной знакомый ей голос монахини Сергии. Она обернулась, и в первое мгновение не узнала той, которую помнила с детства. Матушка Сергия была одета не в обычную для себя черную сутану, а в бархатный черный костюм для верховой езды, богато украшенный по воротнику и обшлагам серебряным шитьем. Под черным, распущенным книзу свободно кафтаном виднелись жемчужно белые кружева нижнего одеяния. Но больше всего Лизу поразило лицо монахини. Она словно помолодела лет на десять — ни единой морщины, совершенный овал, точеные, правильные черты. Под красивыми темными бровями сверкающие как голубые топазы глаза. Светлые волосы собраны на затылке узлом…

— Вы… Вы…матушка, — пробормотала Лиза, готовая поверить, что ей все только кажется. После встречи с француженкой, ничто не представлялось ей нынче странным.

— Не бойся, Лиза, подойди ко мне, — попросила ее Сергия, — чем ближе ты будешь ко мне, тем меньше опасности тебе угрожает. Кто это с тобой? — спросила она, указав на поникшего Поля.

— Это доктор де Мотивье, он приехал к матушке, — отвечала Лиза. Она снова бросила взгляд в сад-угрожающая тень исчезла, запах серы пропал. Сад стоял в привычном для себя полусонном покое. — Что это было, матушка? — спросила Лиза, подбежав к монахини: — И почему Вы так одеты? Вы ездили в Белозерск? Вы же говорили, что отправитесь в монастырь, — вспомнила она.

— Нет, Лиза, я не была в монастыре, — серьезно ответила ей Сергия, — давай поднимемся к тебе в комнату, нам надо о многом поговорить с тобой.

— А господин Поль? — спросила Лиза, вспомнив о докторе, который до сих пор не проронил ни слова. Сергия пожала плечами:

— Если месье де Мотивье желает, он может пойти с нами…

— О, нет, благодарю, — отказался тот, — я направлюсь в свою комнату и попробую соснуть.

— Но это же опасно! — воскликнула Лиза и в голосе ее послышались слезы. — Она ведь не оставит Вас в покое, месье.

— Пока я здесь, опасности нет, — ответила вместо Поля Сергия, — но я не советую Вам, доктор, удаляться из усадьбы, не предупредив меня. Лиза права — здесь теперь творится очень много неожиданного и даже страшного.

— Ох, как Вы правы, Софья Ивановна, — послышалось вдруг с аллеи парка. — Разве Вы не чувствуете, какая опасность угрожает нам всем. Демон гуляет на свободе… — все обернулись. Жюльетта стояла между двух высоких, облетевших деревьев, сплетавших у нее над головой пустые ветви, точно костлявые, голые руки. Невероятная правда, которая промелькнула перед Лизой накануне, испугав ее, теперь представала настоящей и неоспоримой. Жюльетта воплощала собой образ, жаждавший падения и гибели всех окружавших ее. Маска все еще скрывала ее истинные черты, но презрение и отвращение пробивались сквозь нее.

— Как я рада взглянуть на Вас, Софья Ивановна, — продолжала она, и ненависть, сверкавшая в ее глазах стерла в памяти Лизы всякое воспоминание о прежнем ее расположении к воспитательнице. — Я даже соскучилась по Вашему истинному облику. Как Вы полагаете, этот самый демон, он очень страшен для нас? Ведь Лизонька так напугана. Да и до Аннушки он вскорости доберется.

— Не знаю, как тебе удалось выбраться из заточения на болотном острове, дорогая сестрица, — ответила ей Сергия сдержанно, — но вижу, что нашлись у тебя помощники, которые все изменили в тебе: цвет глаз и волос, тембр голоса, убрали даже шрам с лица, но они не изменили твою отвратительную сущность и не смыли с прошлого твоего всех грехов, которые мне известны. Как это похоже на твою прежнюю манеру — заранее приготовить ловушку, отвести от себя подозрения, самой сделать первый шаг, чтобы приобрести способность обвинить других. Ты постепенно отводишь всех, кто мог бы разоблачить твою скрытую сущность. Но меня тебе уже не удастся провести. Я знаю на что ты способна.

— И я знаю, — прошипела Жюльетта, выставив вперед голубоватую, когтистую руку, оплетенную черным гипюром рукава. — Потому ни за что не поддамся тебе, ни за что. Ты еще не и представления не имеешь, какая во мне теперь сила…

— Возможно и не имею, — согласилась с ней Сергия, — но скоро мне все станет известно. Не забывай сестрица, что нынче в борьбе с тобой я тоже вовсе не одинока и очень большое могущество — на моей стороне. Так что тебе еще придется поднатужиться. А тужься-то тужься, только не лопни, дорогая. Помнишь ты, как бывало, говорил Василий. Как бы портки не треснули.

Яркий столб пламени вспыхнул за спиной Жюльетты, она взвыла и исчезла с аллеи.

— Что все это такое, матушка Сергия? — дрожащим голосом спрашивала у монахини Лиза, — сна… она что сгорела, что ли?

— Если бы так, — вздохнула Сергия, провожая Лизу в дом, — нет, наша учительница, как бы тебе сказать, — Сергия слегка усмехнулась, — перешла в невидимое состояние. Такие создания не горят, Лизонька, они никогда не спят и в общем даже не едят. Это только кажется, что они спят, обедают и ведут такую же жизнь, как все люди. Но пока я нахожусь здесь, она больше не сунется внутрь, она будет караулить вокруг и искать себе новую жертву.

— Жертву? — воскликнула Лиза, — так значит, Арсений…

— Тихо, — матушка Сергия ладонью прикрыла ей рот, — сейчас я все тебе расскажу, только не говори так громко. Иначе переполошишь весь дом. А чем меньше людей будет знать о происходящем, тем всем нам спокойнее — не будут мешаться.

Вступив на веранду, Лиза обернулась. На мгновение ей показалось, что за деревьями она видит белую, почти обнаженную фигуру Жюльетты на фоне ее алого плаща, и она в ужасе закрыла лицо руками. Поль уже скрылся в сенях, его шаги прозвучали по лестнице, ведущей на второй этаж. Но она все еще не могла пошевелиться.

— Не стоит, Лизонька, надо мужаться, — матушка Сергия обняла ее за плечи: — ты должна найти в себе силы противостоять ей. Она всякий раз цепляется за тебя, когда ты чувствуешь неуверенность в собственной жизни, внутреннюю неустойчивость. О, подобные натуры — ее любимое лакомство. Она еще больше станет раскачивать твои сомнения, она раздует вихрь отчаяния и увлечет тебя в бездну. Ты должна стать мужественной и принять все так, как есть на самом деле.

— Кто она? — спросила Лиза, как только дверь ее собственной комнаты, наконец, закрылась на ней и монахиней.

— Наполовину я знаю, кто она, — ответила ей Сергия, вытаскивая из волос заколку-длинные светлые локоны княжны Андожской рассыпались по ее плечам, и она сама потеряв ощущение времени, вдруг увидела себя лежащей на постели в Ухтоме, в спальне Василия, а князь нежно целует ее локоны, распущенные по подушке. — Наполовину я знаю, кто она, — повторила Сергия, прогоняя наваждение, — но по большей степени и я ничего не знаю пока. Для того, чтобы узнать, кто она и самое главное, как нам побороть ее, мне нужно время, а его у нас с тобой очень мало, Лиза. — Она оглядела комнату княжны, в которую редко поднималась прежде, но каждый уголок ее будил в Сергии воспоминания и сердечную боль-она сама провела здесь детство и юность. Именно здесь она получила от Василия первую записку, отсюда бегала на свидания к нему в яблоневый сад, в давно уже спиленный под корень яблоневый сад Андожи. Пусть нынче стены обиты совсем иной тканью, пусть другая мебель украшает их, но тонкий запах сосновой смолы, исходящей от старых бревен — он все равно остался прежним…

— Когда — то очень давно, — проговорила она, усаживая Лизу на кровать и сама садясь рядом с ней, — я была такой же юной девушкой, как ты и жила в этом доме, вот в этой самой комнате, где мы с тобой сейчас сидим. Я очень любила одного молодого и красивого офицера, а он любил меня. Его сестра, истинный дьявол во плоти, разрушила нашу жизнь. Она погубила моих родителей, моего возлюбленного, меня саму… Расплата настигла ее. Она лишилась рассудка и ее заковали в железо, поместив на заброшенном острове посреди болот, где она и окончила свои безумные дни. Но некие силы снова возвратили ее к жизни. Более того они до неузнаваемости изменили ее внешность, и ты сама слышала, как она хвастала их поддержкой себе…

— Вы мне обещали рассказать про Арсения, — робко напомнила Лиза, сжимая руку монахини. — Пожалуйста, скажите мне всю правду, матушка. Клянусь, я не обмолвлюсь ни словом. И плакать тоже не буду. Клянусь. Он больше никогда не вернется? Его не найдут?

— Его уже нашли, — ответила Сергия, понизив голос, — только он… — она запнулась, — он мертв, Лизонька, — княжна тихо охнула и покачнулась, но Сергия придержала ее и прислонила голову девушки к своему плечу: — его нашли на болоте. Он выглядел ужасно, и это очень хорошо, что ты не видела его. Я и два доезжачих Ермила и Данила похоронили его в овраге, так что душа твоего брата сейчас направляется к Богу, и тебе надо помолиться за него. Только прошу тебя, Лиза, — Сергия отстранила от себя безмолвную девушку, поддававшуюся словно тряпичная кукла и посмотрела в ее почти мертвенно-бледное лицо: — ничего не говори пока ни отцу, ни матери. Это убьет твоих родителей. Пусть думают, что Арсения пока ищут. Со временем надежда покинет их, и они сами обо всем догадаются…Но к тому времени их силы смогут выдержать удар. Если он конечно, окажется последним

— Что Вы хотите сказать, матушка? — пробормотала Лиза, едва шевеля губами: — что еще кто-то умрет.

— Мы не должны этого допустить, — ответила Сергия, — поэтому я на некоторое время покину тебя, чтобы получить в руки необходимое мне оружие для борьбы. На весь дом я поставлю защиту. И пока меня не будет, ты останешься вместо меня…

— А что мне нужно будет делать?

— Ты будешь следить, чтобы никто, ни отец твой, ни мать, ни доктор де Мотивье — никто не покидал усадьбу. Отсутствие госпожи де Бодрикур ты объяснишь необходимостью навестить каких-нибудь знакомых, или еще как-то…

— Жюльетта больше не появится?

— Пока меня не будет — нет, — уверенно сказала Сергия, — остальное будет зависеть от тебя. Береги своих родных, Лиза. Когда я была в твоем возрасте, я не смогла сберечь тех, кого любила. И не смогла сберечь этот дом, которым был мне самым дорогим местом на свете, да остается и поныне.

— А куда Вы отправитесь, матушка Сергия? — осторожно спросила у нее княжна, — или мне не следует знать о том?

— Отчего же, — монахиня ласково погладила ее по волосам. — Я отправлюсь за помощью к человеку, который гораздо лучше меня умеет справляться с такими как Жюльетта. Более того, он для того и находится на своем месте, чтобы они никогда не вмешивались в человеческую жизнь. К одному очень доброму и старому волшебнику, Лиза, если можно так его назвать.

Когда матушка Сергия ушла, Лиза опустилась на колени перед иконами и стала молиться за Арсения. Она перелистывала молитвенник, как вдруг ей показалось, что от страниц исходит немного сладковатый запах духов. Княжна поднялась на ноги — она никогда не позволила бы себе такой дерзости, надушить молитвенник. Откуда? Откуда струился этот запах сочетавший в себе волнующий аромат корицы, мирабели и тертого листа черной смородины.

Но еще большее удивление, граничащее с ужасом охватило Лизу уже через мгновение. Буквы в молитвеннике начали меняться, превращаясь в рукописные. Причем почерк оказывался таков, что по нему трудно было определить, мужской он или женский, человека образованного или малограмотного, сумасшедшего или разумного. Он являл собой странную смесь мужской силы и женской пылкости, с выступающими как когти, резкими подъемами, говорящими о непомерной гордости, с причудливыми извилинами, выдающими коварство, с плотными пятнами, свидетельствующими о чувственности. Все это сочеталось с общим изяществом букв и привычкой изъясняться витиевато и длинно.

Сначала потрясенная Лиза не могла разобрать, что изображают ей буквы, заменяющие собой текст в молитвеннике, но постепенно она прочла:

Несмотря на всю ласковость, в словах чувствовалось что-то устрашающее и болезненно-неестественное.

Подпись оказалась и вовсе неразборчивой. Отдельные буквы ее причудливо переплетались, образуя в целом очертание, напоминающее волка. Дрожащими руками Лиза держала перед собой книгу — она испытывала побуждение тут же сжечь ее на огне, чтобы сразу очиститься от соприкосновения с дьявольским посланием.

Но буквы исчезли сами собой — в молитвеннике снова читались божественные слова. Лиза, словно заледенев, все еще держала книгу в руках. Бессвязные мысли как маленькие змеи копошились у нее в голове и больно жалили ее, терзая. По всему телу то и дело пробегала холодная дрожь.

Выходило, что не имея возможности проникнуть в дом, Жюльетта тем не менее не оставляла своих попыток завладеть ею и приманивала девушку выйти из усадьбы. Уразумев это открытие, Лиза снова ощутила как от самых пальчиков ног ею снова овладевает страх. Захваченная им, девушка резко повернулась на каблуках — ей показалось, что за ее спиной кто-то стоит. Она уже готова была увидеть Жюльетту в развевающемся алом плаще. Но в комнате не было никого, кроме нее самой.

В чуткой ночной тишине отчетливо послышалось, как хлопнул оконный ставень. Не в силах справляться с охватившим ее ужасом, Лиза почувствовала, что больше не может оставаться одна. Она осторожно отодвинула засов и вышла в коридор, держа в руках свечу. Бабушка Пелагея спокойно спала на сундуке, похрапывая с присвистом. Лиза искренне завидовала ей. Старушку не трогали происки француженки Жюльетты, она даже вовсе их не замечала, словно ничего и не происходило в доме князей Прозоровских. Вот и спала себе спокойно. Возможно, даже видела сны. Значит, права матушка Сергия, демон цепляет не каждого встречного, а только того, кто слаб в вере или кого он чувствует, что может сделать слабым и покорным себе. А вот с бабушкой Пелагеей никакому демону не совладать.

Немного успокоившись от близкого присутствия Пелагеи, Лиза прошла несколько шагов по коридору, ступая на цыпочках. Вдруг от дуновения ветра огонек ее свечи задрожал. Приглядевшись, Лиза увидела, что окно в сенях, где спала Пелагея, открыто и оттуда струится свежий воздух.

Почувствовав новый приступ беспокойства, Лиза отважилась подойти к окну и выглянула в него. Внизу никого не было, только круглое светлое пятно рисовала своим светом на желтоватой траве луна.

За спиной девушки послышался скрип. Она резко повернулась — скрипела дверь еще одной комнаты, так же выходящей в сени второго этажа. В этой комнате остановился на ночь месье Поль.

Лиза отошла от окна и приблизилась к двери — она оказалась приоткрыта. Внутри было темно. Некоторое время Лиза сомневалась, испытывая смущение. Войти ночью к молодому мужчине, к тому же недурному собой и холостому — никогда прежде она не допустила бы подобной мысли в голову. Скорее, даже покраснела бы только от намека на подобный поступок.

Но тревожное предчувствие, необъяснимое ей самой, заставило Лизу забыть о стыдливости. Она открыла дверь шире и посвятила свечой внутрь. Комната была пуста. Месье Поля не было в его спальной.

Предчувствие новой, неминуемой беды сковало Лизу. Ведь она сама видела, как пройдя по веранде, Поль де Мотивье направляется в гостевую комнату, которую ему отвели хозяева. Конечно, она не успела предупредить его, чтобы не выходил из усадьбы. В смятении от известия о гибели Арсения, она вовсе даже забыла о Поле.

А что, если он получил от Жюльетты точно такое же послание, как она? Ведь не добившись никакого ответа Лизы, та вполне могла снова переключиться на доктора!

Подбежав к комоду, Лиза стала лихорадочно перебирать лежащие на нем книги в тщетной надежде обнаружить хоть какой-то след. Она почему-то не вспомнила в этот момент, сколь быстро исчезло из ее собственного молитвенника послание Бодрикурши. Увы, ничего обнаружить ей не удалось. Все лежало в полном порядке. Поль вышел из комнаты без всякой суеты — он никуда не торопился.

На этот раз он даже не забыл повязать галстук, который она отдала ему накануне. Куда же он пошел? Неужели?! Неужели Жюльетта все же выманила его к себе? Случись подобное — и это новое несчастье окажется только на совести Лизы. Ведь матушка Сергия серьезно предупредила ее. Неужели, неужели…

Снова послышался скрип — теперь уж скрипело распахнутое в сенях окно. Лиза вышла из комнаты, повернулась и почувствовала, как ее придавливает тяжесть воздуха, идущего на нее извне. В какое-то мгновение стало невыносимо жарко. Никакого дуновения ветерка, только что полного ночной свежести, не ощущалось.

Вдруг весь сад за окном сделался багровым, словно его обуял пожар, послышался сухой треск, но уже через мгновение все деревья снова стали зелеными или желтыми, только очень ярко освещенными, а после снова все погрузилось в темноту.

Какая-то сила бросила Лизу вперед. Сопротивляясь всем напряжением тела, чтобы ее не выкинуло в окно, Лиза уперлась руками в широкий деревянный окаем и перегнувшись, увидела, как между еще мерцающими красным светом деревьями по траве тянется широкий кровавый след. Она закричала — и сама не услышала своего крика. Он застрял у нее в горле, и она закашлявшись, захлебнулась им…