"Свет обратной стороны звезд" - читать интересную книгу автора (Петров Александр)

Глава 17 ВОЗВРАЩЕНИЕ БЛУДНОГО ВНУКА

— Осенний сад всегда печален. Там, где бурлила неугомонная, кипучая жизнь остается лишь ее бледное подобие, — скелеты деревьев и опадающие мертвые листья. Их цвет сравнивают с золотом, но это подлинный цвет траура. Люди обычно по недомыслию относят к трауру только черный или белый. Но это не траур, — это цвет смерти, — размеренного, устойчивого, безжизненного состояния. Печаль бывает там, где пока есть кому плакать. Великолепный, насыщенный, яркий цвет листьев — это зримый знак скорби, плач земли по уходящему лету.

Сказав это, Конечников удивился сам себе.

«Все равно, ни хрена не поймет. Зачем?» — подумал он.

— Так грустно, Федя, — ответила Виктория. — Скоро начнутся осенние долгие ливни, слякоть, выматывающие перемены со снега на дождь и с дождя на снег.

— Да ладно, у вас тут мягкая зима, — возразил Конечников.

— Это-то и плохо, — сплошная, нудная, нескончаемая осень.

— Зато — прекрасное длинное лето. Всего через 3 месяца, природа снова соберется с духом.

— Без тебя, мой милый, — грустно сказала медсестра. — Тебя тогда здесь не будет.

— Да, — согласился Федор.

— Будешь ли ты меня вспоминать? — спросила она, делая усилия, чтобы не заплакать.

— Да, — ответил Конечников. — Ты вернула мне желание жить. Я всегда буду вспоминать тебя с любовью и благодарностью.

— Возьми меня с собой, — давя растущий в ней крик отчаяния, попросила она.

— Ты знаешь, что это невозможно, — строго сказал Федор.

Виктория тихо, беззвучно заплакала. Конечникову стало стыдно за свою черствость. Он прижал ее к груди, стал гладить по волосам, шепча, что-то ласковое и успокоительное.

Со стороны, наверное, это выглядело очень красиво — высокий молодой офицер и юная светловолосая медсестра, чьи волосы соперничают с золотом листвы, а открытые колени слепят как полуденное летнее Солнце.

Федор подумал, что совсем ничего не чувствует к этой девушке. Вспомнились ночи, ласковая, настойчивая решимость Виктории доставить удовольствие своему господину. А он просто пользовался ей, как пользуются бритвой или полотенцем.

«Как можно так жить», — подумал он. — «Как нужно было все вывернуть наизнанку, чтобы красивые девушки, которые могли подарить счастье любому нормальному мужчине, против своего желания служили безотказным мастурбатором и спермоприемником для зажравшихся самозваных богов?».

Конечников вспомнил, что таков порядок, установленный в православном Отечестве. Все, было основано на этом. «До какой степени следовало было поглупеть людям, чтобы позволить другим так легко забирать плоды их труда и саму жизнь?».

— Тебе хорошо было со мной? — спросила Виктория.

— Надеюсь тебе тоже, — ответил он.

— Что ты такое говоришь Федечка? — тревожно спросила девушка.

— Я ни в чем тебя не обвиняю, — мягко ответил Конечников. — У каждого своя работа.

— Я так и знала, что этим все кончится, — с отчаянием заглядывая ему в глаза, произнесла Виктория. — Но неужели ты думаешь, что я не могла полюбить по-настоящему?

— Могла, — согласился Федор. — Но я знаю, что тебе на самом деле надо. Знаю, отчего ты так хочешь уехать со мной. Ты надеешься на то, что…

— Да, — не отрываясь от него, произнесла она. — Ты дерево, на котором каждый год вырастают листья, а я лист трепещущий, который весной свеж, к середине лета пылен и тверд, как кора, а осенью валится на землю и гниет в куче себе подобных, пока его не сожгут.

— Ты очень хочешь быть деревом? Зачем тебе это? — удивился Конечников.

Девушка подняла голову, и в заплаканных глазах появилось твердое, непреклонное выражение.

— Хорошо рассуждать бессмертному, — горько сказала Виктория. — Я служила тебе, как могла, в надежде, что твое сердце дрогнет. Я и сейчас готова… Назови цену.

— Какая цена того, что ты и через 300, и через 500, и через 1000 лет останешься сияющей и свежей, как майская роза? Какая цена того, что ты проживешь столько, сколько захочешь, оставаясь молодой и полной сил? А что ты сама можешь предложить взамен? Да и для чего тебе это? Каково будет пережить всех, кого любишь?

— Дай мне эти 12 слов, Федор. Я сделаю все, что ты захочешь. А на все остальное мне наплевать.

— Кто для тебя Борис Николаевич? — поинтересовался он.

— В смысле? — удивилась девушка.

— Слышал я, — усмехнулся Конечников. — Никогда не говори о таких вещах рядом с объектом. Не услышит, так догадается. Люди не дураки.

— Что ты придумал, Федя, — досадливо сказала Виктория. — Полковник зашел, чтобы справиться о твоем здоровье.

— «Но у меня к тебе будет просьба…Я закрою на все глаза, на нарушении инструкций, нарушения лечебного режима, нарушения режима секретности… Окажу любую помощь с моей стороны. Только с одним условием. Ты скажешь эти 12 слов и мне», — повторил по памяти Конечников. — Ах, какая была сцена. А если учесть, как мило ты его не стесняешься…

— Так ты ревнуешь, Федечка? — попыталась отшутиться она, но в глазах стал расти смертный ужас от понимания того, что так глупо прокололась.

— Если ты врешь по мелочам, то, как я могу тебе доверять в серьезном деле?

— Борис имеет весь наш отдел. Ему можно — это его вотчина, гарем за государственный счет, — объяснила медсестра. — Он полагает, что сам заслуживает услуг не меньше, чем наши высокопоставленные клиенты. Оттого-то не проходило дня, чтобы он не покормил какую-нибудь из подчиненных своим вонючим отростком. Полномочия у него широкие. При случае может и в печку отправить. А так… Дает копеечку «на трусы». Его любимое выражение. Он выбрал меня, рассказал, кто ты такой, намекнул, что надо. Он такой ловкий, запутывать и уговаривать.

— А как ты думаешь, долго ты проживешь, если дашь ему настоящую, работающую мантру бессмертия? Ведь тогда между ним и бессмертием будешь только ты. А жить в страхе, что девчонка проговорится, наш господин вряд ли захочет. Его бессмертие станет твоей безвременной и тайной смертью. Кто всерьез станет искать пропавшую медсестру?

— Если я не дам, то тоже долго не проживу, — со вздохом сказала девушка. — Сначала переведут санитаркой в общее отделение, слушать, что говорят раненые. Сорок рублей жалования и по рублю за рапорт. Потом вообще выгонят из госпиталя…

— Ты и про меня писала? — поинтересовался он.

— Конечно, — горько сказала она, отступая от Конечникова.

— И где они? — осторожно поинтересовался Федор.

— Бог их знает, — ответила медсестра. — Из соображений секретности, о работе Бориса ничего не известно толком даже капитану Застенкеру, его заместителю. Ничего кроме официальных документов: циркуляров, инструкций, рапортов и всякого рода отписок.

— А саморегистрирующимися удостоверениями Застенкер занимается? — поинтересовался Конечников.

— Нет, что ты, — удивленно ответила Виктория. — Разве Борис отдаст свою кормушку?

— Ну-ну, — с усмешкой сказал он. — Интересно, как он их списывает. — Вика, ты знаешь, что это такое?

Конечников достал из удостоверения клочок бумаги и показал ей. Она сразу догадалась и сделала попытку взять текст мантры.

— Не так быстро, девочка, — с усмешкой сказал он, убирая обратно неказистый на вид ключик к бессмертию.

— Федя, дай, — почти простонала Виктория, повисая на его руке.

Конечников оттолкнул ее, и она упала на ковер из желтых и багряных листьев. Поняв, что с почти здоровым мужчиной ей не совладать, медсестра расплакалась от обиды и разочарования. Она плакала долго.

— Что я тебе плохого сделала? Зачем ты надо мной издеваешься? — обратив к нему заплаканное лицо с дорожками от растекшейся туши с ресниц, наконец, спросила она.

— Назови хоть одну причину, по которой я должен дать тебе это? Чтобы ты сдала меня? Ведь первая покажешь пальцем. А кстати, ты знаешь, что делают с теми, которые всеми правдами и неправдами добились вечной жизни?

— Нет, — ответила Виктория, но плакать на всякий случай перестала.

— Убивают, — коротко ответил Конечников. — Без суда и следствия. Сначала, конечно, помучают всласть, выведают все, что нужно. Тебя устраивает такая перспектива?

— Пусть поймают сначала, — упрямо ответила она.

— Все твои близкие умрут. Все то, что тебе дорого, станет смешным анахронизмом. Ты сама окажешься осколком давно прошедших дней, в лучшем случае вызывающим легкую усмешку.

— Но ты ведь с этим справился, значит, и я смогу, — сказала Виктория с упрямой надеждой.

— А кто сказал, что у тебя будет такая возможность? — оборвал ее Конечников.

Она снова заплакала.

— У тебя есть повод быть благодарной своему начальнику? — поинтересовался он.

— За минеты в наручниках? — зло спросила она. — За жирных, старых боровов, к которым меня подкладывали?

Федор долго изучал лицо медсестры. Он подошел к Виктории, вытащил платок, вытер ей слезы.

— Скажи, только честно, а меня ты любила?

— Нет, Федя. Но я так привязалась к тебе… Ты жалел меня, хоть и не любил. Ты добрый…

— Ладно, — сказал он. — Будем считать, что проверку на вшивость ты прошла.

— Что я должна сделать? — спросила она.

— Я тебе дам мантру. Ты ее передашь полковнику. И упаси тебя Бог читать или переписывать ее. У меня найдется способ проверить, как все было на самом деле. Сделаешь?

— А как же я? — удивленно и обиженно спросил медсестра.

— Я вроде все сказал, — отрезал Конечников.

— Я согласна, — со вздохом ответила медсестра.

Когда она ушла, Конечников вернулся к креслу, — далеких прогулок ноги пока не выдерживали. Смахнул с сиденья и спинки желтые осенние листья, устроился удобней и включил антигравитаторы, поднимая тележку в воздух.

Федор чувствовал себя паршиво от того, как он заставил просить и унижаться Викторию, которая заботилась о нем и ублажала в меру сил, сообразно своим представлениям о том, что нужно мужчине от женщины…

Конечников подумал, зачем он так поступает с полковником, который хоть и был сволочью, но ему лично ничего плохого не сделал. Эти мысли долго не давали ему покоя, пока он со скоростью пешехода пробирался над верхушками деревьев парка.

Он выбрал беседку, чтобы иметь укрытие на случай дождя, и принялся читать. Это была очередная книга из спецхрана и судя по-всему последняя, которую самозваный Управитель прочтет здесь.

С той поры, как он узнал печальную историю цареградского правителя, Конечников читал до самозабвения о давно прошедших годах золотого века, когда люди были спокойны и невозмутимы, не испытывали проблем с жильем, едой и сексом.

Федор забыл, что хотел подробней узнать про то, что случилось на Амальгаме. Он не мог жить без рассказов об эпохе джихана, светлом пятне среди темных будней, наполненных погоней смертных «человеков» за иллюзорными победами и материальными благами.

Снова и снова оказываясь в сияющем мире Князя Князей, он испытывал сожаление об эре, в которой слова «смерть» было лишь пустым звуком, а столь значимое в иные времена стремление достигать, добиваться, переживать и наслаждаться — младенческим лепетом незрелого разума. Всякий раз, Федор понимал неразумность своего решения об уходе из этого чистого, удобно устроенного мира.

Сегодня Конечникову попался роман о смене эпох. Древний автор, явно страдающий синдромом ненужности, от первого лица расписывал страдания человека, вынужденного оставаться молодым на протяжении сотен лет.

При этом, по собственным понятиям, герой отнюдь не желал себе ничего плохого. В то далекое время границы между жизнью и смертью были призрачны, зыбки. Живые пировали вместе с призраками, занимались любовью и просто жили рядом с ними, воспринимая их как нормальных, полноценных существ. Призраки могли вновь обрести тело, пройдя реинкарнацию, и сохранив при этом свою личность.

Поэтому герой и досадовал, что ему приходится следовать обязательному для всех рационалистического подходу с его иссушающим самоанализом и техниками контроля эмоций, чтобы поддерживать в порядке бренное тело, которое во все времена было всего лишь дешевым, легко сменяемым орудием для получения чувственных наслаждений.

Федор вспомнил, как только что у него в ногах валялась красивая девушка, умоляя дать то, от чего отказывались пресыщенные идиоты тех времен, и чуть не разорвал старинный раритет с досады.

«Подумать только, от чего страдал придурок», — пронеслось в голове Конечникова. — «Много таких было. Они страдали, отказывались, старались забыть, чтобы потешить свою значимость. Решили, наконец, проблему, дебилы… А теперь их потомки их проклинают и мечтают снова вернуть то, от чего отказались эти зажравшиеся уроды — эмоционали».

Древние книги, прочитанные им, обычным артиллерийским капитаном, знакомым с историей по краткому курсу для кадетов, дали совершенно неожиданный для забитого, чинопочитающего века взгляд на правильное, позволительное и полезное.

Бывшего жителя Амальгамы в самое сердце поразила сама идея независимой от остальных жизни, в которой изобилие было нормой, а спокойствие и созерцательность законодательно предписаны гражданам Обитаемого Пространства.

Конечников размышлял о том, сколько времени он мог бы потратить на себя, сколько книг прочесть, в скольких проблемах разобраться… Но принятый в государствах Семицарствия порядок обязывал большую часть дня проводить за служением государству. И не просто проводить время — отдавать силы и жизнь машине угнетения. Делать работу, от которой общество «тирана» было избавлено самим фактом правильной организации. Добровольно ограничивать себя в понимании жизни, чтобы не выскочить за пределы дозволенной нормы.

«И ведь как протестовали», — с досадой подумал он. — «Заваливали землю своими и чужими трупами, но всеже добились гибельной для системы разбалансировки».

Конечникову вспомнились организованные для таких извращенцев (тут он полностью соглашался с точкой зрения тогдашнего официоза), лагеря в пустынных областях удаленных планет — последняя отчаянная попытка системы спасти от психического заражения нормальных людей.

Это было началом конца, плацдармом для желающих потешить свои чувства и пожить тяжелой, полной лишений жизнью.

После этого никакие меры не смогли остановить победное шествие любителей смолы и скрежета зубовного, особенно после того, как Даниила I убили заговорщики.

Император немного не успел… Конечников прочитал, что Проклятый практически закончил на окраине Галактики, у одной из звезд созвездия Золотой Рыбы, строительство Колокола Смерти. Это устройство с дальностью действия в десятки парсек, предназначалось для избирательного уничтожения эмоционалей, не трогая милых сердцу императора созерцателей, лентяев и философов.

Конечникову стало ясно, зачем на ныне разрушенной орбитальной крепости над Солейной было такое мощное вооружение…

Распад империи был лавинообразным. Система материальных взаимодействий деградировала вместе с людьми. По мере того, как все больше и больше тон в обществе задавали «живые и чувствующие», все хуже работали подземные заводы и средства распределения.

В практику вошли товарно-денежные отношения между людьми, породив все прелести этого образа жизни от эксплуатации человека человеком до разрушения среды обитания. Все это происходило на фоне взрывообразного роста численности населения на планетах.

Двуногая саранча с энтузиазмом принялась плодиться, жрать, заваливать отходами и вытаптывать миры Галактики. Вскоре людям пришлось напрягать все силы для того, чтобы просто поддерживать свое существование. Ожесточенная конкуренция, постоянные битвы за лучшее место, собственность, партнера и просто кусок хлеба стали смыслом существования.

Когда народ спохватился, оказалось, что большинству стало жить хуже, если не сказать просто хреново. Вновь возникшая элита приняла все меры, что падение по спирали продолжалось до самого дна.

Новый порядок утверждался силой оружия и подлым, изматывающим психотеррором, рассчитанным на то, чтобы люди просто добровольно забыли о своих правах и свободах, которыми пользовались в прежние времена, в надежде, что их оставят в покое.

Уже после двухсот лет правления «живых и чувствующих», в освобожденном от «диктатуры» Обитаемом Пространстве вновь были расконсервированы станции прослушивания мыслей, но отлавливали они теперь тех, кто не горел желанием «страдать и наслаждаться».

Дальше стало совсем плохо. Восторги эмоционалей по поводу неограниченной возможности предаваться страстям, сменились ужасом. И было от чего прийти в отчаяние. Продолжительность жизни резко упала. Человеки стали изнашивать свои тела за 100–120 лет, но не это было самым страшным.

Вновь инкарнированные все тяжелее и тяжелее вспоминали свои прошлые жизни, пока в один прекрасный день вечность кончилась — богатства знаний и опыта, накопленного за долгие годы иных воплощений, перестали быть доступными новой личности.

После краткого периода паники проблема была решена крайне просто — реинкарнация была объявлена научной теорией, а потом и просто вымыслом, сказкой невежественных предков. Хотя невеждами по-праву можно было называть новых двуногих, запертых в границах между рождением и смертью.

Даже реформированная православная церковь отказалась от концепции постоянного возрождения, заменив исканием царствия небесного за одну земную жизнь, как альтернативы адскому пламени, которое непременно ожидает изначально грешных потомков Адама и Лилит.

Теперь в закрытых библиотеках оказывались работы, в которых авторы сравнивали интеллектуальные, психические и сверхпсихические возможности новой и старой ветвей Хомо Сапиенс.

На общество обрушилась лавина проблем, связанных с воспитанием новорожденных, их обучения, отягощенного быстрой сменой поколений и необходимостью за короткие сроки забивать в головы людей огромные объемы информации.

Особо сложной стала борьба за телесное здоровье, больше не поддерживаемое практически уснувшим разумом. Планеты стали захлестывать эпидемии давно забытых заболеваний, лекарства от которых были давно утрачены за ненадобностью.

Наследники божественно мудрых, бессмертных и могущественных людей стали обычными говорящими обезьянами, с примитивной неразвитой психикой и опустившимся до зачаточного уровня интеллектом.

Этому способствовали войны, начавшиеся после распада Первой Звездной Империи, в огне которых горели и архивы, и тонкая душевная организация людей, заставляющая искать ответ на вопросы экзистенции.

Федор оторвал глаза от книги, и долго бессмысленно глядел перед собой на облетающие березки. Он почувствовал, что что-то случилось. Скорее всего, полковник прочел предназначенную ему мантру. Конечников встряхнулся и стал оправдываться, давя нехорошее, мерзкое чувство вины, что это был его первый поступок в духе Управителей Жизни, для которых смертные были легко сменяемым, дешевым материалом в достижении собственных целей.

Когда он вернулся в корпус, его посетил капитан Застенкер. Капитан, несмотря на свою страшную фамилию, был приятным в общении, тихим, усталым молодым человеком. «Особист» деликатно постучался в палату к Федору.

— Позвольте войти, Федор Андреевич, — робко спросил он.

— Пожалуйста, — равнодушно пожав плечами, ответил Конечников и поинтересовался. — Чем обязан? Где полковник Терских?

— Осмелюсь доложить, с Борисом Николаевичем случилась беда, — мягко и деликатно ответил Застенкер.

— Что с ним такое… — недовольно произнес Конечников.

— Он умер, — максимально печальным голосом произнес капитан.

— А почему не пришел? — поинтересовался Конечников, продолжая свои игры.

— Простите? — не понял Застенкер.

— О Боже… Не сразу дошло. Он казался таким здоровым и крепким, — сыграл в виноватое удивление Конечников. — Я хотел спросить, отчего?

— Кровоизлияние в мозг, Федор Андреевич. Прямо в рабочем кабинете.

— Я могу взглянуть на него?

— Разумеется, Федор Андреевич, — ответил «особист».

Неистребимый запах мертвецкой витал в воздухе пустой, холодной «смотровой», комнаты с тускло блестящими металлическими стенами, куда выкатили тело. Эта вонь пробивалась, несмотря на поглотитель запаха в кондиционерах.

Терских лежал на каталке. Конечников сразу понял, что это он, узнав свешивающуюся волосатую руку с золотыми командирскими «Сентако».

Откинув край простыни, он взглянул в сине-багровое лицо мертвого полковника. Сомнений не было, это был Борис… Начальник первого отдела: хлопотун, соглядатай, сводник и палач.

В лице «особиста» вместе с мукой застыло бесконечное изумление, будто он так и не смог понять — за что.

— Похороните достойно, — сказал Конечников Застенкеру. — У него есть жена, дети?

— Да, — ответил капитан.

— Я позабочусь, чтобы вдова получит хорошую пенсию, а Борису Николаевичу дадут орден посмертно за заслуги перед отечеством.

«Особист» кивнул головой.

Конечников отвратительно чувствовал себя. Сколько бы он не убеждал себя, что это просто необходимо, что каста «эсбешников» никогда с людьми не церемонилась, сколько он не вспоминал про халявных девок и бани, все равно злодейство оставалось злодейством.

Однако такого случая он упустить не мог. Мантра требовала проверки, кроме того, для жизни в новом качестве нужны были деньги и документы.

Все сложилось как по-писаному. Сексотный фонд службы безопасности и личные накопления нечистого на руку сотрудника, добытые торговлей фальшивыми удостоверениями, а главное — два добровольца, желающие вечности…

Если бы полковник остался жив, то дело бы, конечно, несколько осложнилось. Но и в этом случае, чипкарты удостоверений личности и изрядный кусок денежных средств лже — Управителю все равно был бы гарантирован.

Конечников вернулся в палату. Виктория стояла у окна, бледная, несчастная, раздавленная увиденным.

— Грустно, — сказала она.

— Что, — неестественно бодрым тоном спросил Конечников.

— Федя, ведь он даже не понял, — также глядя вдаль, сказала девушка. — Борис обрадовался, переписал слоги мантры. На радостях дал мне тысячу рублей. Потом мы долго говорили о том, как будем жить до конца времен, строили планы на века вперед. Потом начал читать по слогам. С третьего раза у него получилось. Тут будто что-то хлопнуло. Боря упал, хрипя и задыхаясь. Пару минут он сучил ногами и пытался что-то сказать, потом…

— Мне это не слишком интересно. Где мантра? — спросил Федор.

Виктория молча протянула ему бумагу.

— Ведь Борис умер из-за нее? — спросила она.

— Конечно.

— Бланки, — приказал Конечников.

Девушка нервно вытряхнула из кармана пачку чистых чипкарт удостоверений личности и записывающий аппарат, маленькую блестящую коробочку размером с портсигар.

— Возьми себе, пригодится, — он отодвинул три пластмассовых прямоугольника.

— Зачем? — спросила она. — Мне не надо.

— А когда тебе стукнет 50, а ты останешься двадцатилетней, как ты это объяснишь? Будешь лепетать про здоровую наследственность или системы дыхательных упражнений?

Виктория убрала бланки документов в карман.

— Теперь самое главное, — сказал он.

— А именно? — поинтересовалась медсестра.

— Ключ- карту от секретного счета, разумеется, — с усмешкой ответил Конечников.

— Зачем она тебе без пароля? — удивилась она.

— Я знаю пароль, — отрезал Конечников. — Занятная комбинация из нескольких символов. Мне дали его перед началом операции.

На самом деле все было не так. Мнительный «особист» имел привычку часто повторять про себя код доступа, который был известен только ему. Это было вполне объяснимо из-за огромной ответственности, которая лежала на покойном полковнике СБ за подконтрольные ему немалые денежные средства.

Способ хранения денег был, мягко говоря, экстремальным — после неверного ввода, ключ просто становился мертвым хламом. Конечников выделил это короткое слово из потока образов в голове хлопотуна.

— Пользуйся, — бесцветным голосом сказала Виктория.

— Это не все, — с усмешкой продолжил он. — Денежки давай, киса.

— Какие деньги? — попыталась отпереться она.

Виктория взглянула в неумолимо-твердые глаза своего любовника, заплакала и пошла на медпост. Она принесла сумку, из которой вынула объемистый сверток и швырнула его на кровать.

— Подавись.

Сверток порвался, и тугие пачки кредитных билетов высшего достоинства рассыпались по одеялу. Конечников никогда в жизни не видел столько денег. При его лейтенантском жаловании, взносах в кассу взаимопомощи, перечислениям в банк, наличности на руках оставалось до обидного мало.

Да и, пожалуй, он за всю службу не заработал столько, при семирублевом довольствии в бытность курсантом и жаловании первого лейтенанта, составляющего невозможную, унизительную сумму в 93 рубля 57 копеек в месяц.

— Не надо грубить, — сказал он, — накажу. Никто не имеет права торговать казенными удостоверениями. Мы должны были прекратить этот разбойных промысел. Но при этом, я полагаю, мы имеем право на маленькое вознаграждение. Вот твоя доля, вот моя.

Конечников честно разложил деньги на 2 равных стопки, отметив, что в его половине все равно больше, чем он получил за всю службу.

— А карта? — попыталась вставить Виктория.

— А с какой стати мы будем делить казенные деньги? — ответил ей Федор.

— Но мы ведь тоже их украли, — сказала она.

— Вот их-то мы не крали, — возразил Конечников. — Деньги были перечислены для меня. Зачастую человек и не догадывается, что является лишь временным хозяином.

Конечников собрал свою долю и убрал в сейф.

— Никакой ты не Управитель, — не слишком правда, веря в то, что она говорит, ответила ему Виктория. — Борис об этом сказал.

— Очень смешно. Ха-ха-ха. Оттого он так лебезил и пресмыкался, — произнес он, глядя в заоконные сумерки. — Там на столе листок бумаги. Читай скорее, и займемся в последний раз любовью.

Конечникову очень не хотел видеть, как станет умирать Виктория. Он боялся, что его интерес к происходящему выдаст его.

— Ты от меня избавиться хочешь? Как от Бориса? — спросила она.

— Читай, — страшно сказал Конечников. — Хотел бы я тебя убить, давно бы прикончил. И ничего бы мне за это не было.

Девушка дрожащим от волнения голосом несколько раз прочла заковыристый, непривычный текст. Постепенно ей это стало нравиться, и она с охотой повторяла странные сочетания звуков.

— Ну, хватит на первый раз, — остановил ее Конечников.

Он обернулся и посмотрел на Викторию. Радикальных, волшебных перемен с ней не случилось, но глаза медсестры стали глубже, губы краснее, от кожи, казалось, исходило свечение, так она стала свежа.

— Ну как? — спросил Конечников.

Он почувствовал облегчение оттого, что Виктория жива. И тут до Конечникова дошло, что это означает для него. Мантра бессмертия прошла испытание.

продолжение.

— Ты не представляешь как это чудесно и здорово, — ответила Виктория. — Я чувствую так, будто стала 13-ти летней девочкой.

— Ну, вот и прекрасно, — отреагировал Конечников. — Иди на пост.

— Я думала, что мы займемся любовью напоследок, — грустно сказала Виктория.

— Наверное, не стоит, — сказал он. — Пока мы делали вид, что все происходит само собой, было интересно.

— Да, ты прав, — горько ответила девушка. — Но я думала что хоть немного небезразлична тебе.

— Ты мне нравилась, — ответил он. — Но не более того.

— Скажи, Федя — спросила она. — А мы встретимся когда-нибудь?

— Не знаю, — ответил Конечников. — На твоем месте я бы незаметно смылся и боялся бы встреч со мной как смерти. Виктория посмотрела на него полными слез глазами и вышла. Конечников больше никогда не видел ее живой.

Выпроводив свою бывшую любовницу, Конечников наведался к терминалу и несколько раз перевел казенные деньги со счета на счет, открыв их при помощи саморегистрирующихся чипкарт.

После этих операций, найти средства СБ стало весьма затруднительно.

Утром Конечников попрощался с профессором Огородниковым, с врачом и медсестрами. Он получил выписку медкомиссии, в которой капитану Конечникову Федору Андреевичу был рекомендован лечебный отпуск сроком на один год. Он собрал свои нехитрые пожитки, купил в военторге подарки для родни и навсегда покинул Центральный эвакогоспиталь ВКС.

Для того, чтобы отвезти важного гостя, капитан Застенкер, входя в роль начальника, приказал задействовать приписанный к эвакогоспиталю транспортный звездолет.

Конечников опасался, что в самый последний момент ему помешают: появится чиновник с предписанием или пара «особистов» с наручниками. Можно было ждать появления и самой княжны Александры. Она непременно бы поинтересовалась: — «А куда ты сукин сын Федя с моей побрякушкой линять собрался?» Но все обошлось. Бессмертная не препятствовала его отъезду.

Конечникова с превеликим почетом усадили в кресло первого пилота, подключили обзорные системы и мануальное управление.

Корабль начал подьем. В экранах мелькнули корпуса госпиталя, парки, сады. Он узнал неприметное здание библиотеки, место, где ему открылись иные миры, отдаленные океаном времени от берегов нынешней нищей, конкретной, убого-мелочной реальности. Конечников со стыдом подумал о том, какую роль ему приходилось играть ради возможности побывать на другой стороне.

Он вдруг с острым испугом осознал, что бронированная коробка звездолета больше не опирается на твердую поверхность, а летит в свободном пространстве, мягко и пружинисто раскачиваясь поплавках антигравитаторов. По телу прошла холодная, потная волна слабости. Завтрак стал проситься наружу.

Больше всего ему хотелось забиться куда-нибудь в темный уголок, чтобы не позориться на людях.

Конечникову долго удавалось сдерживаться. Ведомый им корабль благополучно поднялся в космос и совершил гиперпереход.

Но когда транспортник оказался на высокой орбите родной Амальгамы, немощь тела одолела волю Конечникова. Он только успел крикнуть пилоту, чтобы тот вел корабль. Но рука как назло застряла в боксе…

Кораблик мотало и колотило, пока его не отключили от управления. Рубка наполнилась восклицаниями и матом. Понемногу ругань унялась, но пилоты брезгливо кривились, слушая как колбасит человека, по документам являющимся боевым офицером.

Конечников, замотанный в поля гашения антиускорительной системы без конца опорожнял свой желудок, уделывая его содержимым скафандр.

Все 300 мегаметров до планеты Конечников, как сопливый новичок выворачивал наизнанку свои внутренности. Временами на него наваливался удушливый страх, он с ужасом прислушивался к потрескиванию едва сросшихся костей.

Пилоты, которым надоело слушать неаппетитные звуки, отпускали издевательские замечания по поводу блевунов со слабым вестибулярным аппаратом.

На низкой орбите радист связался с комендантом космопорта, сообщив, что везут тяжелобольного, которому нужен транспорт до поселка Хованка.

Комендант в ответ пролаял, что единственный глайдер был отправлен 2 часа назад со специальным поручением, а другого транспорта у него нет.

Пилот заметил, что его это волнует мало. Они выгрузят носилки с больным, а дальше не их забота. Если тот помрет, то виноват будет комендант.

Зампотех навел камеры на Конечникова и дал послушать те звуки, которые издавал не оправившийся после тяжелого ранения капитан.

Корабль снижался в сплошной облачности. Блистеры заливало дождем, который временами переходил в снег. На экране локатора плыли контуры сложнопересеченной местности в окрестностях космодрома, красными огнями горели сигнальные радиомаяки, включенные ради нежданного гостя. Транспортник приземлился.

Конечникова аккуратно, боясь испачкаться, переложили на носилки. Скафандр снимать не стали, желающих мазаться в блевоте не нашлось. Где-то далеко заурчал и залязгал механизм трапа, пахнуло мокрой землей, лесом, промозглой сыростью, которой был пропитан воздух.

Техкоманда спустила его по гулкому трапу и оставила на летном поле под реденьким холодном дождиком середины амальгамской зимы.

В защитном костюме было тепло. Конечников сделал попытку встать, но голова кружилась, а тело было ватным от слабости.

— Очухивается вроде, — сказал один техник другому.

— Встать сможешь? — крикнул второй в самое ухо Конечникову.

Тот помотал головой.

«Блядь» — вполголоса произнес техник короткое, емкое слово.

— Может, носилки оставим? — просил один другого. — Потом сактируем.

— Ты что, ебнулся? Ладно, эта тряпка на нем все равно списана, но вот носилки… Да командир из тебя самого носилки сделает, — возразил тот.

— Вот и стой, карауль блевуна, если нравится…

На счастье звездолетчиков с края поля раздался скрип телеги и лосиное фырканье.

— Тпру, Гектор, — крикнул возница. — Этот больной, что-ли?

— Этот, этот. Забирай.

— А на кой он мне, того гляди помреть. Оно мне не надо, за вашего космонаута отвечать. Да и куда я его дену.

— А нас это не волнует, — одновременно ответили техники, синхронно хватая Конечникова за руки и за ноги. Они спешно, но аккуратно забросили его в телегу. Следом полетели 3 чемодана с барахлом.

Потом они подхватили освободившиеся носилки, моментально вбежали по трапу наверх. Заработал подъемник, втягивая лестницу.

— Стойте, ироды окаянные! — в отчаянии проорал мужик.

Люк захлопнулся, транспорт взмыл на антигравах и скрылся в пелене облаков.

— Отвезу я тебя коменданту, — сказал возница. — Пусть куда хочет, туда и девает. На кой ты мне такой обморочный.

Конечников слушал, а в голове крутилась мысль, где он мог раньше слышать этот голос.

Он с трудом повернул голову и стал разглядывать этого неопределенного возраста человека в мокром, заношенном полушубке с нахлобученным на макушку рваным треухом.

Возница, по привычке воровато оглянувшись, достал из-за пазухи мятую папироску и темную от времени зажигалку. Вспыхнул огонек, и Федор узнал своего сверстника, Славу Опанаскина, по кличке Гунька.

— Гунек, ты не причитай, а вези меня к Конечниковым.

— Не поеду я. Мне комендант только до поселка велел везти, а не на Дальние Выселки. — визгливо запричитал он. Вдруг до него дошло. — Как вы меня назвали?

— Гунькой был, Гунькой и остался, — подытожил Конечников.

— А вы откуда меня знаете? — осторожно поинтересовался Опанаскин.

— Федор я. Внук Арсения Конечникова. Синоптик-младший…

— Синоптик? — Гунеки щелкнул зажигалкой и поднес крохотный огонек к лицу Конечникова.

— Что, так сильно изменился? — спросил тот, подняв стекло шлема.

— Федька, — потрясенно сказал возница. — Какой же ты молодой.

— Ноги только не носят, а так ничего, — заметил Конечников.

Откуда-то издалека, по раскисшей грязи поля космодрома зачавкали шаги. Раздалась приглушенная ругань. Гремя намокшей брезентовой плащ-накидкой, к телеге приблизился военный.

— Кого нам Бог принес, Гунек? — спросил подошедший.

— Внука Арсения Конечникова с хутора Выселки.

— Не болтай ерунды Гуня, — сказал тот и вполголоса, забористо выругался в усы.

— Капитан Конечников Федор Андреевич, — представился он. — Тут в лечебном отпуске.

— Здравия желаю, господин капитан. Прапорщик Топорков, комендант объекта. Разрешите осведомиться о состоянии здоровья.

— Спасибо, терпимо, — ответил Конечников, с трудом приподнимаясь на локтях и забрасывая ноги в телегу.

— Вот и хорошо, — сказал комендант. — Медицина тут никакая, один медик на всю планету. Помереть недолго.

— А Планетная Охрана? Раньше тут целый полк стоял.

— О… — покачал головой он. — Когда это было, вспомнили. Лет семь как нет. Кому мы нужны.

— Как я понимаю, обратно выбраться будет трудновато.

— Так точно, господин капитан. Дыра-с… Случись что… — комендант сделал многозначительную паузу. — Может вернуть корабль?

— Ключи здесь молодильные есть. Найду — не помру.

— Удачи. Я слышал — сказки все это.

— Увидим. Честь имею.

— Выздоравливайте, господин капитан.

— Но, трогай, — грозно крикнул возница лосю, щелкая вожжами.

Копыта ездового лося зачавкали по грязи, телега, покачиваясь, поплыла под редким дождиком.

Они въехали на проселок, оставив позади десяток гектаров раскорчеванного пространства, окаймленного едва видимыми в тумане белыми фонарями, которое называлось летным полем.

Стало темно. Остатки света короткого зимнего дня позволяли видеть темную колею дороги между черных, почти вплотную стоящих друг к другу деревьев. Вскоре дорога пошла в горку, грязь сменилась светлым песком, а где-то за облаками мелькнул угловатый, неправильный силуэт Крионы.

— Луна взошла, — довольно сказал Гунек. — Теперь ехать веселей будет. Ты-то поди в темноте видеть разучился, с вашими лампами и прожекторами.

— Если бы, — ответил Федор. — Сколько лет наши предки в горе сидели. Думаю, что это навсегда.

Он не захотел признаваться, что едва различает местность вокруг.

— А что ты там делал, Синоптик? — Гунек показал рукой на небо. — Как можно там 20 годков то прожить было. В тесноте, да с воздухом спертым. Кругом жалезо, а за стенкой пустота.

— Жил вот, воевал. Награды имею. Кораблем командовал.

— А чем ты лучше меня? — вдруг вывел Опанаскин. — Я всю жизнь землю пахал, пшеницу сеял, огородом занимался. А у меня и куры, и утки, и дом справный. И лося четыре ездовых, и 2 лосицы дойные.

— Гунь, а чего это ты вдруг? — поинтересовался Конечников. — Сожаления по поводу, что жизнь не удалась?

— Ты вот хоть лодырь и калека, но тебя называть героем будут, в пример другим ставить. Когда гикнешься, глядишь, памятник поставят. Ну, на худой конец, доску на дом прикрутят, типа «здесь родился герой».

— Не понял, Гуня, ты что, обидеть меня хочешь?

— Да такие, как ты, нам, честным труженикам, в душу плюют. Болтаются там по космосу, деньги народные на ветер пускают, баб трахают и водку хлещут. Так бы и дал в морду, — Опанаскин сделал попытку замахнуться.

Федор ударил его открытой ладонью в нос, и Гунек, охнув, вывалился из телеги.

Лось остановился. Гуня долго валялся на земле, тонко, по-бабьи завывая: «Синоптик, сволочь, гад. Ты мне нос сломал».

— Я тебе шею сломаю, потрох долбанный. И ничего мне за это не будет…

— Сука позорная, — плача сказал Гунька. — Теперь ни одна баба за меня не пойдет.

— Ты и раньше Гунек не был красавцем, — издевательски сказал Конечников. — Да и жена тебе ни к чему, раз лосицы есть.

— Убью, гад, — Гунек сделал попытку достать Федора ножом.

Конечников треснул Опанаскина тростью по уху, отчего тот плюхнулся на пятую точку, выронил тесак и тихо заныл, держась за больное место.

— Ты, чмо болотное, — крикнул Федор, бросая добротное, тяжелое, деревянное ведро — дощан в голову Гунька. Ведро гулко ударилось о лоб мужика. — Быстро принес воды из речки. И сам умойся, морда. Будешь гундеть — пристрелю.

Славка Опанаскин поспешно исчез в лесу. Посыпались камни, Гуня в быстром темпе съехал по склону к едва слышной отсюда Гремячке.

Конечников с трудом, опираясь на палку, встал. Злость придала ему сил. Огляделся, настраивая глаза на кромешную тьму. Пристально вглядываясь в пространство, заставил различить себя различить в сплошной стене деревьев белые стволы берез, высокие сосны, мрачные лапы елей.

Способность видеть в темноте снова вернулась. Песчаная дорога стала совсем светлой, темная полоска между ее колеями стала светло-серой, резко обозначились серые, сухие былинки мертвой травы, замершей до следующей весны.

Он отметил, что дождик прекратился и ветер стих. Наступила неправдоподобная тишина, какой никогда не бывает на заполненном гудящими механизмами звездолете. Лишь где-то внизу едва слышно несла воды Гремячка, да пыхтел, поднимаясь по склону, прибитый Конечниковым возница.

Залитая кровью морда Гунька после умывания приняла почти человеческий вид, лишь нос стал в два раза шире, да на лбу появилась пара огромных шишек.

— Полей, — приказал Конечников.

Он с удовольствием смыл с себя кислую блевотину, включил обогрев защитного костюма, чтобы испарить влагу. Потом Федор залез в телегу, и протянул Опанаскина по спине тростью, когда тот ненавидяще зыркнул на него.

Конечников умел ставить на место шакалов вроде Гунька.

Остаток пути они молчали: Гунька — опасаясь побоев, Федор — разглядывая полузабытые родные места.

Конечников дивился, как все поменялось, оставив лишь призрачное сходство с тем, как это ему запомнилось.

Приметные деревья, овражки, горки, канавки или сгинули, или изменилась до неузнаваемости. Никто не ждал окончания его службы, все шло своим чередом.

Заметно преобразился и сам поселок. Памятные Конечникову домишки покривились, сели в землю.

Между старых халуп красовался новодел — веселые поселковые бабы исправно рожали детей, увеличивая население Хованки, изрядно уменьшенное много лет назад огневицей.

Телега долго ехала по заполненным непролазной грязью узким улочкам. Конечников рассматривал серые изгороди, за которыми прятались участки, и располагалось жилье, слушал злой, заливистый лай собак. За околицей пошел редкий подлесок, а потом и настоящий лес. Вдруг деревья разошлись, открывая большую поляну у озера. Вдоль дороги стояли 5 домов — хутор Дальние Выселки.

По тому, насколько подступил сюда поселок, можно было судить, насколько население Хованки выросло.

Гуня, делая боязливые попытки повернуться к Конечникову и что-то сказать, но, не решаясь этого сделать, молча остановил телегу.

Федор жадно разглядывал родное подворье. Старый дом, в котором прошло его детство, показался ему маленькой невзрачной халупой. Поодаль, на месте старой бани, был поставлен большой, новый дом, крытый светлой черепицей. По местным меркам это были почти дворец: подклеть, крытая лестница, терраса, широкие, застекленные окошки, в которых плескался ослепительный после почти полной темноты позднего вечера свет от печи с открытыми дверцами.

Раздался лай. Крупный пес местной породы заметался на цепи, перекрывая подходы к дому.

— Чего сидишь? — поинтересовался Конечников. — Чемоданы взял, и вперед.

— Не пойду, — втягивая голову в плечи в ожидании удара, сказал Гунек. — Собака у Виктора — зверь. Порвет.

Конечников сунул 2 пальца в рот и оглушительно свистнул.

— Кто там? — раздался грубоватый, сильный, однако узнаваемый по характерным интонациям голос.

— Отзовись, — приказал Федор Опанаскину.

— Витька, это я, Гунек, — крикнул тот. — Дело есть.

Виктор невнятно выругался, но зашагал в их сторону.

— Если ты, Гуня с пустяками по ночам шляешься, ей-богу, Крайта спущу.

— Грозный какой. Не было б нужды, не приперся бы на ночь глядя.

— Про Федора опять чего-то пришло?

— Да ты топай, топай, нетерпеливый.

Виктор распахнул скрипучую калитку. Брат заматерел, задубел кожей, покрылся морщинками, зарос густой бородой. Лицо его было усталым, глаза потухшими.

— Выкладывай, Гуня, — грубо сказал он. Тут Виктор увидел, что Опанаскин не один. — Зачем привел? На постой не возьму.

Конечников — младший оглядел Федора с головы до ног. Его глаза остались такими же неприветливыми.

Федор подумал, что в армейском скафандре узнать его сложно.

— Ну, давай теперь братьев не узнавать, — произнес он, откидывая шлем.

— Федька, ты?! — Виктор сделал шаг, пристально вглядываясь в лицо пришельца. — Живой, чертяка!

Виктор обнял его так, что затрещали кости.

— Силен, черт! — вырвалось у Федора — Здорово, брат! Тише, я нынче весь из кусочков.

Виктор отпустил его, отступил назад и только тогда заметил палку в руках брата.

— Нормально, не рассыплюсь. — он перевел глаза на Славу Опанаскина. — Гунек, чемоданы в дом.

Возница, бурча что-то невнятное, полез за багажом. Виктор хотел было подсобить, но, поглядев на лицо Гунька, ухмыльнулся, и пошел во двор к собаке, сделать привязь пса короче.

Гунек добросовестно перетаскал все добро, поднял его по лестнице и остался стоять, вопросительно глядя на братьев.

— Чего тебе? — поинтересовался Федор.

— Дык это… Возил, носил… Как бы надо того…

— Тебе мало? — не предвещающим ничего хорошего тоном спросил он. — Могу добавить, если понравилось.

— Премного благодарен вашбродь, обойдусь.

— Знаешь, Гунек, — сказал Виктор, беря возницу за локоть и подталкивая к воротам. — Смотрю я на тебя и думаю — не женился ли ты часом.

— А чего? — поинтересовался Опанаскин.

— Да вот заметил — рога расти стали.

И действительно, шишки основательно созрели, напоминая пробивающиеся молодые рога у лося. Возница молчал, топая по дорожке, ведомый хозяином дома. У калитки он негромко, чтобы не услышал Федор, сказал:

— Да уж, отблагодарил твой братец. Уезжал — был на человека похож, вернулся держимордой.

— Ладно, топай, герой, нечего выступать. Спасибо скажи, что не убил, — брезгливо сказал Виктор, выталкивая Гунька.

Пес продолжать без особого энтузиазма дежурно залаять в сторону террасы, где невидимый для него стоял странный гость.

Виктор, проходя мимо собаки, нагнулся, и погладив пса, сказал:

— Свои, Крайтушка, свои.

Виктор по-молодецки, одним махом взлетел по лестнице на террасу.

— Братан, чего в дом не заходишь? — спросил он.

— Тебя жду.

— Не стесняйся, это и твой дом.

Конечников толкнул массивную деревянную дверь, укрепленную грубо скованными металлическими уголками и полосами. Петли пропели душераздирающую мелодию, пропуская Конечникова в сени.

— Кого там носит, Витя? — раздался незнакомый голос.

На пороге, шлепая голыми ногами по доскам пола, показалась довольно молодая, но явно не следящая за собой тетка в несвежей исподней рубашке. Увидев постороннего, она пронзительно взвизгнула и опрометью бросилась в дом.

Виктор, услышав крик, влетел следом.

— Вот баба, вот дура, — с досадой крикнул он вослед тетке. — Кого ты испугалась? Это же Федька, брательник мой вернулся.

— Ты располагайся, сейчас чай будем пить, — предложил Виктор. — А я пока Тому успокою. Она тут после случая одного всех боится.

Конечников прошелся по горнице, вдыхая ароматы дерева, цветущей герани на окне, свежего хлеба и горящей печи.

По местным меркам остановка была богатой. Чувствовалось, что у хозяйки дома был хороший вкус: на полочках располагались красивые кристаллы, на стенах висели картинки, окна обрамляли ажурные занавески, столы и подоконники покрывали салфетки и скатерти. Но на всем этом лежала тень запустения. Стекла картинок засидели мухи, искусно связанные крючком занавески и скатерти захватаны руками, домотканые половички с причудливыми узорами были истерты и грязны. Складывалось впечатление будто в один прекрасный день хозяйке надоело наводить порядок, и она предпочла безучастно наблюдать, как все ветшает, грязнится и портится.

Из соседней комнаты доносился разговор брата с женой.

— Ну Федька, это, Федька. Видала ведь и не раз. Чего ты боишься, не укусит ведь, — уговаривал супругу Виктор.

— Не он это. Погиб твой брат, — возражала, задыхаясь от страха, она. — Гони его. Опять худо будет.

— Здрасте, — возмутился Витька. — Никуда я своего брательника гнать не буду…

— Оборотень это, из тех, что деда Арсения стрелили.

— Витька, — вмешался в их разговор Федор. — Что с дедом случилось?

— Да живой он, — ответил брат. — Погодь малехо, жану вот уговорю…

— Может мне термокостюм снять? — предложил он.

— Снимай, мабуть она без этой дьявольской одежи бояться тебя перестанет.

Конечников с треском оторвал липучки гермошва, дернул молнию и быстро выскочил из костюма, оставшись в комбинезоне. От резких движений головой мир опять пошел кругом. Он оперся о стену, чтобы сохранить равновесие.

— Ну, чего там? — поинтересовался Виктор.

— Вылез. Пол у тебя холодный.

— Потерпи, сейчас пимки домашние дам, — ответил брат. И, обращаясь к жене, приказал — Выгляни. Огонь — то тебе зачем?

— Отстань, — огрызнулась она.

Из-за занавески выплыла свеча в полной руке, а потом показалась бледная маска лица, на которой бусинками блестели глаза.

— Иди, — приказал Виктор.

Дрожа крупным телом, оглядываясь на непреклонного мужа, стоящего позади, Тамара сделала пару шагов. Она двигалась мелкими шажками, подслеповато щурясь и вытягивая вперед свободную руку, точно боясь наткнуться на невидимую преграду…

Вдруг страх на ее лице сменился радостью узнавания.

— Федя Конечников, — удивленно сказала она.

— Это я, — подтвердил он. — А ты кто?

— Не узнал, — покачала головой тетка. — Я Томка Девяткина из поселка.

— А, это мы тебя с Витькой на солнцеворот в Гремячке искупали. В тот год, когда я в армию ушел.

— С Алены своей, небось, пылинки сдували, — обиженно сказала Тамара.

Вдруг она заплакала, развернулась и убежала, оттолкнув мужа.

— Томка, ты чегой? — поразился Виктор. — Том, я, правда, не понял… Что он о нас подумат?

— Отстать, не мешай, — донесся сдавленный голос.

— Я зараз, — сказал брат и пошел за женой.

«Ты чегой, обалдела?» — уловил Конечников шепот за стеной. — «Нашла время красоту наводить. Стол накрывай, чай заваривай, етить твою мать. Он, поди, с дороги вечерять хочет, а ты у зеркала выкручиваешься».

«А ты и рад меня пугалом выставить», — тихо, но злобно, ответила Виктору Тамара. — «Пока не соберусь, не выйду».

— Ну вот, что ты тут поделаешь? — сказал Виктор, выныривая из-за занавески. — Братан, ты голодный?

— Нет, — ответил он. — Дай после перелета отойти…

— А это? — Виктор щелкнул себя по тому месту, где челюсть переходит в шею.

— Может завтра? Время позднее.

— Да брось, — возразил Виктор. — Девять вечера, а завтра воскресенье. Бог простит, что проспали заутреню.

— Тогда деда буди, — сказал Конечников.

— Не он, наверное, не будет, — подумав, ответил брат. — Да вечером он к нам и не ходит.

— Как это? — удивился Конечников.

— Живет он в своей халупке. Кушает с нами, за детьми приглядывает, по хозяйству помогает, что может. А ночевать — к себе в нору. И весь изведется, если не отведешь. Мычать будет, шамкать, даже плакать. Чем ему этот дом не по нраву? Тута и пригляду больше и теплей. Мы ему тут отдельну комнату выделили. А там, того и гляди, спалит старый дом, и сам сгорит дурень старый, не дай Бог.

— Я к нему, — сказал Федор.

— Без меня не ходи, — предупредил Виктор. — Крайт тебя не знает. На двор выйдешь — налетит. Подожди, лучше я деда приведу. Мыслю, он по такому случаю противиться не станет.

Виктор ловко нырнул в сапоги, накинул полушубок, прихватил лампу и был таков. Конечников поднялся. Он прошелся по горнице, нашел на стене старинные, знакомые с детства картинки с кораблями и зданиями. От времени они сильно поблекли, изображение скорее угадывалось, чем было различимо.

Были и относительно свежие карандашные рисунки местных видов, детей, Виктора и деда.

Обнаружил он и свой портрет, нарисованный по-памяти, оттого не слишком похожий.

Набросок был обрамлен в темную рамку с траурной лентой в правом нижнем углу. Чьим-то нетвердым почерком было выведено: «Раб Божий Федор, воин». Конечников почувствовал тревогу. В реальном мире все было совсем не так, как он увидел однажды в своем сне. Занавеска отодвинулась. Появилась Тамара.

Она была некрасива даже сильно напудренной, с намазанными свекольным соком губами и подведенными сажей бровями. На ее треугольном, скуластом лице с тяжелыми веками застыло выражение привычной тупости.

То, что Тома была в этом, роскошном по местным меркам доме лишней, было видно с первого взгляда. Мужчина строит такое для той, которую любит до безумия и которая способна оценить его усердие.

Глядя на Тому, Конечников явственно представлял обычные для этого типа теток протекающую крышу хаты, треснутые чугунки, неметеные полы и битые стекла на окнах.

Тамара принялась хозяйствовать, стараясь, однако, не измазать парадный, явно с чужого плеча сарафан, в котором она выглядела как чучело из этнографического музея. Конечников помнил, как смеялась Алена над этой одеждой «поселковых дур». Конечникову стало неприятно, обидно за Алену и брата, который выбрал себе в спутницы такую чурку.

Тома отставила в сторону печную заслонку и стала греметь чугунками в печи, доставая ужин для гостя. На ее лице легко угадывалось сожаление по поводу непредвиденной траты продуктов.

— Спасибо, не хочется, — вежливо отказался Конечников. — Пока добрался, думал, помру. Пусть душа на место встанет.

— А как же ты там, между звезд летал? — жалостливо удивилась Тамара.

— И мы когда-то были рысаками, — ответил он. — Попью воду с истоков Гремячки — оклемаюсь.

— А было-то чего? — спросила она. — В прошлом годе в поселке почту открыли, сразу кипа писем от тебя за много лет и похоронка. Мы не чаяли больше тебя живым увидеть.

— Бой был, ранило меня. Поторопились наши ребята чуть-чуть, — пожав плечами, ответил Конечников, не став вдаваться в подробности.

— А кем ты был там? — Тома показала глазами вверх.

— Командиром корабля, — ответил он…

— О… — произнесла она и уважительно покачала головой. — Большой человек. Деньгов, наверное, много получал.

Дверь раскрылась. На пороге, опираясь на плечо младшего внука и на палку, появился дед Арсений, весь высохший, сгорбленный, с безумным блеском в слезящихся, красных глазах. Он немощно тряс головой и механически загребал палкой.

— Давай, деда, давай, — мягко уговаривал его Виктор. — Пойдем, недолго осталось.

Старик с помощью внука одолел пару шагов до лавки и сел, продолжая трясти головой, и беззвучно шамкая что-то, одному ему ведомое.

— Дедушка, Федор к нам вернулся, — громко и внятно произнес Виктор.

— Какой Федор? — продолжая трясти головой и глядеть перед собой мутными, бессмысленными глазами, спросил старик.

— Я, деда, — сказал Конечников, подходя к нему. — Приехал, вот, на побывку.

— Мой Федя постарше будет, — сказал старик, махая рукой, точно пытаясь разогнать перед собой морок. — Так ты говоришь, тебя тоже Федором звать?

— Я — Федор, — с изумлением и болью глядя на старика, которого помнил здоровым и крепким, ответил он.

— И ты Федор, — согласился старик. — А моего внучка там не видал? Говорят, сгинул он, только я не сильно верю. Озорником был, все время бежал куда-то. А тут, видишь ли, бумажка пришла, — умер, дескать, геройски. Только враки все это.

— Видал, — согласился Конечников. — В госпитале он, раненый.

— А что с ним? — живо поинтересовался старик. — Женилку — то чай не оттяпали? Как же он детей делать будет? Очень я хочу правнучат от его, непутевого дождаться.

— На месте у него женилка. За медсестрами бегал, хоть и на костылях, — уверил старика Конечников.

— Ой, скорей бы приехал, етить его мать, — старик заплакал.

— Приедет. Скоро приедет. Меня вот вперед послал.

— Мил человек, ты располагайся, чувствуй себя, как дома, — проявил заботу дед, пытаясь вытереть слезы. — Аленушка нам кашки с сальцем даст повечерять.

— Я не Алена, я Тамара, — с огорчением и раздражением поправила его женщина.

— Витька, а деду можно? — спросил Федор, показывая на пальцах вечный знак, обозначающий бутылку.

— Да наливаем ему стопочку… — ответил Виктор. — Дед у нас геройский, сидит, цедит весь вечер по глоточку.

— У меня коньяк есть. Эланский.

— Ну, давай свой каньяк, — согласился Виктор.

Очень скоро на столе было все что надо. В чугунке исходило паром вареное просо, рядом на глиняной тарелке лежали нарезанное мелкими ломтиками сало и домашняя колбаса. В глиняной плошке, распространяя совершенно невозможный, давно забытый запах, похожий одновременно на аромат парного молока и влажную свежесть свежевыпавшего снега, лежали малосольные огурцы. Духовито, вкусно пахло свежевыпеченным хлебом.

В центре Виктор, явно гордясь собой, поставил лампу местной работы из расписной керамики, в виде непонятного зверя тянитолкайский породы. Виктор залез лучинкой в печь, вытащил на ее кончике потрескивающий огонек и зажег свет.

Горела двухсветная масляная коптилка слишком слабо, чтобы разогнать мрак горницы и слишком ярко, чтобы можно было нормально видеть ночным зрением.

— Может не надо? — спросил Конечников. — Видеть в темноте я не разучился.

— Деда не видит ночью без лампы, — вполголоса, глядя куда-то в сторону, — произнес Виктор.

Он выудил древние, потемневшие от времени стопки с многочисленными сколами и мелкими, едва заметными глазу трещинками.

Виктор взял выставленную Федором на стол бутылку, в котором плескалась жидкость цвета темного янтаря, с уважением посмотрел на красную с золотом этикетку, на непонятные буквы. Марочный эланский коньяк на обыкновенном деревянном столе, в среди деревенской снеди выглядел гостем из другого мира, само существование которого невозможно в этом Богом забытом хуторе в пять домов, посреди мрачного елового леса.

— М-да, — сказал, наконец, Виктор, справившись с пробкой. — А дальше- то, как?

Он показал на пластиковую шайбу, которая не давала выливаться жидкости сразу, а выпускала ее тонкой струйкой.

— Как? Наливай и пей.

— Вот ведь придумают, — с удивлением и восторгом, протянул Виктор, когда у него получилось наполнить стопки.

— Ну, деда, давай с нами выпьем, — предложил Виктор. — За Федьку нашего, за то, что живой вернулся.

Два брата чокнулись друг с другом, с Томой и стариком, который с детской радостью поднял нетвердой рукой склянку и пригубил огненный напиток, перестав шамкать беззубым ртом.

За первой последовали вторая, потом третья стопки. Дед Арсений уснул, свесив голову на грудь и пуская слюни.

За стеной заплакал ребенок, и Тома с облегчением поспешила к нему.

В разговоре наступила неловкая пауза. В окна лился синеватый свет Крионы. Стояла неправдоподобная, мертвая тишина.

Конечников погасил совершенно ненужную лампу. Ночное зрение позволяло до мелочей рассмотреть комнату, оценить стены и потолок.

— Как тебе дом? — поинтересовался, наконец, Виктор.

— Супер, — ответил он. — Хоромы.

— Хоромы, — вздохнул Виктор. — Эх, жизня. Ты-то как, брат?

— Нормально.

— Не женился?

— Куда там… Без своего угла, мотаюсь по крепостям и гарнизонам.

— А как оно на небе? — поинтересовался Виктор. — Узнал, какие звезды с обратной стороны?

— Узнал, — сказал Конечников. — С избытком.

— Федя, а, сколько лет тебя дома не было? Пятнадцать, двадцать?

— Двадцать почти, — ответил он.

— А на вид, будто годов пять прожил в свое удовольствие на ентом, как его там, курорте.

— От этого Гуня взбесился? — спросил Федор. — Кричал: «бездельник, бабник, пьяница».

— А ты его… — брат усмехнулся, изобразив движение кулаком.

— Пришлось поучить хорошим манерам. Ты мне лучше про деда расскажи.

— А чего про него рассказыват, — зубы Виктора скрипнули. — Вернулся я раз с охоты… Пришел рано, с доброй добычей. Гуся на дальних лугах подстрелил…

А тут… Дети ревмя ревут, Алена, посреди двора лежит, без головы. Кровищи лужа натекла. Деда нет… Он потом к ночи приполз. Избитый, стреленный.

— И кто это сделал? — чувствуя, как его захлестывает бешеная злоба, поинтересовался Конечников.

— Дед сказал, что прилетали космонауты на овальной штуке с башенками…

— Сколько орудий было в башенках? — резко спросил Конечников.

— А я видел? — отстраненно отозвался Виктор, весь погруженный в воспоминания о том страшном дне. — Дед не сразу на голову поплохел. Он сказывал, что били его, допытывались про летопись. Даже накарябал, что не по нашему было на боку этой диавольской лодки прописано.

— Осталась запись?

— Осталась, куды ей деваться, — сказал Виктор поднимаясь. Он слегка, покачиваясь, подошел к киоту извлек клочок бумаги, вернулся к столу и протянул записку брату. — На вот, читай, коли могешь.

— ST boato de skoto № 2. Apartenajo de EKS «Praido Elano», - прочитал Конечников. — Так… «Прайдо Элано».

— Что ты там бормоташ, нихрена не понятно, — возмутился брат. — И писано не по человечески, и что читаш ты, тоже не поймешь. Гул один.

— Тут написано: «Посадочная шлюпка скаута номер 2. Собственность эланского космического корабля „Прайдо Элано“.» Ты с этой бумажкой к коменданту ходил?

— Тож умный отыскался, — зло выкрикнул Виктор, непроизвольно стискивая кулаки. — Алену нужно было по-человечески схоронить, за дедом приглядеть, бо очень плох был, да дитев кормить.

И добавил, сникая точно сдувающийся воздушный шарик: «Ходил»…

— А они?

— А чего сделают оне? — глядя в пространство, сказал Виктор. — Алену не воскресят, деда не поднимут. Посочувствовали, аптечку дали с лекарствами.

— Да… Выпьем, — предложил Федор. — За Алену, царствие ей Небесное.

Братья не чокаясь, выпили.

Потом они долго молчали.

— Значит, Аленка за тебя пошла? — поинтересовался Конечников.

— Она лет пять ждала… Если ты об ентом… — глухо сказал Виктор.

— Нет, не об этом. Это она все сделала? — Конечников обвел рукой по сторонам.

— Да, — ответил Виктор. — Редкостного таланта баба. А каки картины рисовала… Я прибрал, чтобы не попортились. Только портреты оставил.

— Видал. Дед, ну просто вылитый.

— Да, — печально улыбнулся Виктор. — Аленка — она такая.

Братья снова выпили.

— Чем ты там, в космосе своем занимался? — спросил Виктор.

— Да так, — ответил тот… — Воевал. Знаешь, я этому «Прайдо Элано» две ракеты в цитадель закатал.

— Ну и? — живо поинтересовался Виктор.

— Две ракеты ему мало, — ответил Конечников. — Но по лидеру второй эскадры «бессмертных» врезали все корабли нашей группы. Ему хватило…

— Чего ему хватило? — не понял Виктор.

— В дым.

— А что ж они? — спросил брат. — К нам прибежали те, кто с его спасся?

— Никто с него не спасся… Ни адмирал, ни пилоты десантных лодей. Это в прошлом году было, перед самым моим ранением.

— Сквитался, значит, — грустно сказал Виктор. — Жаль поздно только.

Они налили по одной и снова, не чокаясь, выпили.

— За всех наших, кто жил, несмотря на огонь и холод, ветер и потьма подземные, — произнес Виктор.

— И за деда, — добавил Федор.

конец 17 главы