"Последние сто дней рейха" - читать интересную книгу автора (Толанд Джон)

Глава 23 "Фюрер в состоянии коллапса!"

Хотя Сталин и заверил Гарримана в том, что основной удар советских войск будет направлен на Дрезден, к 22 апреля его истинные намерения были понятны даже самому наивному человеку. Действительно, Конев направил часть своих войск на Дрезден, но гораздо более крупные силы пробивались через войска Шернера и Хейнрици и к рассвету дошли до Люкенвальде, в пятидесяти километрах от бункера Гитлера. В шесть часов небольшой русский броневик уже мчался на полной скорости по главной дороге лагеря для военнопленных Шталаг ПА. 17 000 полуодетых военнопленных высыпали из бараков с приветственными криками. Когда машина остановилась и вышел водитель, русские заключенные схватили его в охапку и стали с ликованием подбрасывать в воздух.

Через четыре часа к главным воротам лагеря подошли несколько танков. На головном танке сидел рослый солдат, играл на аккордеоне и пел песню. В грузовике на полугусеничном ходу еще один солдат играл на балалайке. Создавалось впечатление, что для них вполне естественно идти в бой с музыкой. Русские солдаты пожимали всем руки, раздавали вино, водку, пиво и выпивали за Большую Тройку, за Эйзенхауэра, Конева, "летающие крепости", «штурмовики» и «студебеккеры». Затем колонна русских поехала дальше, но один танк остался и проехал по забору из колючей проволоки, и командир крикнул по-немецки, что теперь все свободны.

В то утро в бункере рейхсканцелярии в основном говорили только о Штейнере. Начал ли он наступление с севера, чтобы дать передышку Берлину, или нет? Если начал, то насколько ему удалось продвинуться? Гитлер уже десятки раз задавал этот вопрос Кребсу, и каждый раз не получал никакого ответа.

В одиннадцать часов Кребс наконец связался с Хейнрици по телефону, но не успел он сказать и слова, как генерал перебил его:

— Сегодня у Гитлера последний шанс выехать из Берлина. У меня просто недостаточно сил, чтобы прийти ему на помощь.

Когда Кребс спросил у Хейнрици о Штейнере, то Хейнрици хотелось расхохотаться, но он лишь вежливо заметил, что глупо хоть мало-мальски надеяться на него. Голос Кребса начал срываться. Он стал кричать, что для Хейнрици дело чести не допустить окружения Берлина. А оставить Гитлера означает покрыть себя позором.

Это только подлило масла в огонь.

— Вы мне говорите, что я не должен допустить этого позора. И тем не менее против моей воли, вопреки моим предложениям и даже несмотря на то, что я передал командование в ваше распоряжение, вы не разрешаете мне отвести войска для защиты фюрера.

Кребс не успел ответить, поскольку связь прекратилась. Когда ее удалось восстановить, то он сказал Хейнрици:

— Фюрер еще не согласился на отвод войск, поскольку это даст противнику возможность расколоть Германию на две части: северную и южную.

— Это уже свершившийся факт, — сказал Хейнрици и затем попросил Кребса еще раз обратиться к фюреру с просьбой разрешить отвести войска и дать ответ к часу.

В три часа было получено разрешение на отвод части войск Буссе.

Хейнрици сразу же позвонил Буссе, но тому решение не понравилось.

— Это все полумеры, — сказал он. — Либо я отвожу все войска, либо останусь.

— Хорошо, отступайте, — принял решение Хейнрици.

Приказ был неконкретным, и Буссе мог расценивать его как разрешение на отвод всей армии. Однако он не мог допустить, чтобы Хейнрици взял на себя такой груз ответственности.

— У меня приказ фюрера, который обязывает меня не отступать, решительно заявил он. Это было только предлогом. Если бы он отступил сейчас, то он бросил бы на произвол судьбы солдат Бехлера, оборонявших Франкфурт. Они оказались в окружении и последние двадцать четыре часа безуспешно пытались пробиться через русские боевые порядки. Буссе собирался отступить со своей армией только в том случае, если Бехлеру удастся соединиться с его силами.

Похоже, доктор Геббельс забыл свои вчерашние выпады против немецкого народа.

— Что ж, я отдаю должное берлинцам. Они прекрасные и храбрые люди, заметил он своему пресс-секретарю, наблюдая из окна своего дома, как самолеты союзников на бреющем полете летают над столицей. — Они даже не уходят в бомбоубежища.

Улицы были завалены обломками, мешавшими продвижению машин, и Геббельс отменил назначенное выступление. Вместо этого он стал записывать свою речь на пленку. Ему помешали закончить ее разрывы русских снарядов поблизости. Один снаряд разорвался так близко, что задрожали несколько все еще сохранившихся стекол в окнах. Геббельс спокойно остановил запись и через короткое время снова продолжил работу. Когда речь записали, он повернулся к звукорежиссеру и спросил, будет ли слышен шум во время трансляции его речи.

— Это было бы неплохим звуковым эффектом, как вы считаете?

Во время обеда Геббельс находился в приподнятом, почти игривом настроении и называл Черчилля «коротышкой», а об Идене сказал, что тот "напыщенный джентльмен". Когда же позвонил его старый друг доктор Винклер, Геббельс торжественным голосом поблагодарил его за все, что тот для него сделал в прошлом, и мрачно добавил, что больше они не увидятся.

С каждым часом Гитлер становился все более нервным и раздражительным. Он так и не смог выяснить, как развивается наступление Штейнера, и все более расстраивался, поскольку Кребс не мог сказать ничего определенного поэтому поводу. (Жалкий "бронетанковый корпус" Штейнера, состоявший всего лишь из десяти тысяч солдат, смог продвинуться только на двенадцать километров и безнадежно остановился).

В тот день на совещании у фюрера присутствовало несколько новых лиц. Вице-адмирал Эрих Фосс представлял Деница, который находился в северной Германии и создавал новое соединение. Генерал люфтваффе Экард Кристиан, женившийся на одной из секретарш Гитлера, представлял Келлера, штаб которого находился к северо-западу от Берлина. Борман, разумеется, также присутствовал. Кроме них были Кейтель, Йодль, Кребс с помощником, которого он унаследовал от Гудериана, майором Фрейтагом фон Лорингхофеном, не говоря о других помощниках и секретарях.

Йодль не дал возможности Кребсу выступить с оптимистическим заявлением и сказал Гитлеру правду: Берлин уже окружен на три четверти. Часть войск Жукова находится к востоку от города, другая двигается с севера в направлении Потсдама и, вероятнее всего, соединится с колонной Конева примерно через неделю.

Слова Йодля подстегнули Гитлера, и он потребовал, чтобы ему немедленно доложили о том, как обстоят дела с наступлением Штейнера. Кребсу ничего не оставалось делать, как признать, что корпус Штейнера все еще находится в стадии организации и докладывать, собственно, нечего.

У Гитлера задергалась голова, ему стало трудно дышать. Сдавленным, хриплым голосом он приказал всем покинуть помещение, за исключением генералов и Бормана. Остальные сгрудились кучкой, имея не меньшее желание как можно скорее уйти.

Как только закрылась дверь, Гитлер вскочил. Его правая рука подергивалась. Нервно расхаживая по комнате, он стал кричать, что его окружают предатели и лгуны. Все вокруг слишком низки и слишком подлы, чтобы осознать великие цели, поставленные им. Гитлер перешел на визг. Он стал жертвой коррупции и трусости, а теперь, в дополнение ко всему, его еще и бросили.

Генералы никогда еще не видели Гитлера вышедшим из себя до такой степени. Он грозил пальцем присутствующим и обвинял их во всех военных неудачах. Единственным, кто выразил протест, был Борман. Офицеры удивились, но слова Бормана прозвучали не столько в защиту высшего генералитета, сколько для того, чтобы успокоить Гитлера.

Фюрер еще что-то сказал о Штейнере и бессильно опустился в кресло. В отчаянии он произнес, что война проиграна, затем дрожащим голосом добавил, что третий рейх потерпел крах и теперь ему остается только умереть. Лицо Гитлера превратилось в белое полотно, а тело задергалось в конвульсиях, словно его хватил сильнейший удар.

Вдруг он затих. Его челюсть отвисла, он смотрел перед собой невидящим взором. Это встревожило присутствующих даже больше, чем проявление гнева фюрера. Проходили минуты — никто потом не мог вспомнить, сколько прошло времени. Наконец лицо Гитлера приобрело более-менее здоровый цвет, и он стал подавать признаки жизни. Борман, Кейтель и Бургдорф умоляли его не терять веры. Если она будет потеряна, то все будет кончено. Они стали настаивать на том, чтобы фюрер немедленно уехал в Берхтесгаден, но тот лишь отрицательно покачал головой и неживым, усталым голосом сообщил, что бункера не покинет. Если они хотят уйти, то могут это сделать, но он собирается закончить свою жизнь в столице Германии. Фюрер позвал Геббельса.

Все, кто находился в приемной, слышали практически все. Фегелейн схватил телефонную трубку и рассказал Гиммлеру обо всем, что произошло. Потрясенный рейхсфюрер позвонил Гитлеру и попросил его не терять надежды, пообещав немедленно прислать войска СС.

— Все в Берлине сошли с ума, — сказал он генерал-лейтенанту Готтлобу Бергеру, начальнику главного управления СС.

Для Бергера, который ни на секунду не сомневался в великих целях национал-социализма, существовало только одно решение.

— Вы должны немедленно ехать в Берлин, господин рейхсфюрер, — и, разумеется, взять с собой батальон сопровождения. Мы не имеем права держать здесь батальон, в то время как фюрер собирается остаться в рейхсканцелярии.

Когда Гиммлер не отреагировал, Бергер с презрением бросил:

— Что ж, тогда я поеду в Берлин, и ваш долг — также поехать со мной.

Гиммлер снова позвонил в бункер и стал повторно просить фюрера уехать — напрасно. Фегелейн поднял трубку и попросил своего шефа приехать и просить фюрера лично. Спор продолжался до тех пор, пока Гиммлер не согласился встретиться с Фегелейном в Науэне, городке, расположенном к западу от Берлина — в середине одного-единственного коридора, по которому еще можно было выехать из Берлина.

Гиммлер ожидал Фегелейна в условленном месте встречи вместе с доктором Гебхардтом, которого Гиммлер совсем недавно назначил новым президентом немецкого Красного Креста, после самоубийства профессора Гравица. Через два часа Гебхардт предложил поехать к Гитлеру сам.

Гиммлер с готовностью согласился. Для него было облегчением не ждать больше Фегелейна и уехать к себе в штаб. Он убедительно просил Гебхардта заверить Гитлера в том, что батальон сопровождения фюрера готов защищать рейхсканцелярию до конца. После короткого разговора Гиммлер отправился в северном направлении.

Геббельс все еще находился дома, когда до него дошла весть о припадке Гитлера. Ему сообщили, что фюрер хочет немедленно его видеть. Катастрофическая новость, вероятно, стала для него сильнейшим ударом. Геббельс уже собирался уезжать, когда ему сказали, что фюрер хочет также видеть Магду и детей. Было около пяти часов, когда фрау Геббельс спокойно сказала няньке, чтобы та одела детей для встречи с Гитлером. Дети обрадовались и гадали, даст ли им дядя Адольф шоколад и пирожных. Мать догадалась, что, возможно, они поедут на встречу со смертью. Она натянуто улыбнулась и сказала:

— Вы можете взять с собой по одной игрушке, но не больше.

Семья поехала в бункер на двух машинах. Геббельс хранил спокойствие, но Магда и дети к этому моменту плакали.

Семью разместили в четырех крохотных комнатах, недалеко от апартаментов Гитлера. После этого Геббельс и его жена пошли на встречу. Геббельс заявил, что по примеру фюрера останется в бункере и покончит жизнь самоубийством. Магда тоже была готова пойти на самоубийство, и от этого ее не смог бы отговорить даже Гитлер. Она также настаивала на том, чтобы и шесть детей ушли из жизни вместе с ними. Кейтель наконец освободил зал заседаний для того, чтобы поговорить с Гитлером наедине. Он хотел убедить его поехать в Берхтесгаден той же ночью, а оттуда начать переговоры о перемирии. Как и прежде, едва фельдмаршал произнес несколько слов, как Гитлер тут же перебил его.

— Я уже догадываюсь, что вы собираетесь сказать: "Нужно немедленно принять решение!". — Гитлер перешел на повышенный тон. — Я уже принял решение. Я никогда не уеду из Берлина — я буду защищать его до последнего дыхания!

Кейтель назвал все это «безумием» и чувствовал необходимость «потребовать» от фюрера немедленно лететь в Берхтесгаден, откуда он смог бы руководить рейхом и вооруженными силами. В Берлине это было невозможно, поскольку связь могла быть нарушена в любой момент.

— Ничто не может помешать вам немедленно вылететь в Берхтесгаден, едко заметил Гитлер. — Кстати, я приказываю вам сделать это. Лично я остаюсь в Берлине. Около часа назад я сообщил об этом по радио и не могу нарушить слова.

В тот момент, когда Кейтель сказал с тоской в голосе, что он уедет только с Гитлером, вошел Йодль.

Гитлер вызвал Бормана и приказал всем троим лететь в Берхтесгаден, где Кейтелю предстояло взять на себя командование, в то время как Геринг был назначен личным представителем фюрера.

— За семь лет я ни разу не нарушил вашего приказа, — сказал Кейтель. Но этот приказ я выполнять отказываюсь.

Он напомнил фюреру, что тот все еще верховный главнокомандующий вооруженных сил.

— Просто уму непостижимо, что после того, как вы столько лет направляли и вели нас, вы вдруг отсылаете своих соратников, ожидая, что они сами будут принимать решения!

— Как бы там ни было, все разваливается, и я не могу больше продолжать руководить как раньше, — ответил Гитлер. "Остальные вопросы, — добавил он, — будет решать Геринг".

— Ни один солдат не будет сражаться за рейхсмаршала, — заметил один из генералов.

— Что вы имеете в виду под словом «сражаться»? Предстоит небольшое, но ожесточенное сражение, а если дело дойдет до переговоров, то рейхсмаршал сделает это лучше меня. Я или выиграю битву за Берлин, или умру в нем.

Фюрер заметил, что не может рисковать, чтобы не попасть в руки врага, и застрелится в самый последний момент.

— Это мое последнее и окончательное решение.

Генералы клялись, что ситуация не так уж безнадежна. Шернер все еще обладает достаточными силами, а 12-я армия Венка может повернуть и пойти на защиту Берлина. Через несколько дней у Штейнера наберется достаточно солдат, чтобы начать наступление с севера.

Глаза Гитлера вдруг засветились надеждой. К нему вернулась решительность. Он начал задавать вопросы и вскоре стал детально описывать, каким образом можно было спасти Берлин.

Кейтель сказал, что немедленно лично отдаст приказ Венку. Гитлер стал вести себя как и прежде, настоятельно попросив Кейтеля остаться и вначале съесть тарелочку горохового супа. Было принято решение, что Кейтель и Йодль организуют новый штаб в нескольких километрах к западу, ближе к Потсдаму, для того чтобы можно было без проблем уйти к Деницу, если Берлин будет окружен. Кребсу предстояло остаться в бункере в качестве военного советника Гитлера.

Кейтель и Йодль вышли из руин рейхсканцелярии с корзинкой, в которой лежали бутерброды, коньяк и шоколад, лично заказанные для них фюрером. Стемнело.

— Венку я могу сказать только одну вещь: сражение за Берлин продолжается, и здесь решается судьба фюрера, — мрачно заметил Кейтель.

Было почти двенадцать ночи, когда Кейтель по чистой случайности нашел командный пункт Венка, расположенный в избушке лесника в девяноста километрах к юго-западу от рейхсканцелярии. Кейтель приказал ему развернуть войска и атаковать на северо-востоке армию Конева. Одновременно Буссе должен был атаковать на северо-западе, и вдвоем они смогли бы снять осаду с Берлина. Венк возразил, сказав, что это невозможно: Буссе окружен и у него почти не осталось боеприпасов.

Кейтелю ничего не оставалось делать, как умолять. Битва за Берлин уже началась, а от ее исхода зависела судьба Германии и Гитлера. 12-я и 9-я армии должны были взять на себя ответственность и пойти на помощь фюреру. Он добавил, что жизнь фюрера полностью зависит от Венка, и рассказал секрет, о котором не сказал даже Йодлю: он полон решимости похитить фюрера из бункера и, если понадобится, то и при помощи силы.

Венк утверждал, что план спасения Берлина базируется на несуществующих дивизиях, но Кейтель продолжал настаивать до тех пор, пока молодой генерал не пообещал, что сделает все возможное. Венк смотрел, как отъезжает машина Кейтеля, и думал о Берлине, в котором он вырос, о судьбе женщин и детей. Он с русскими воевал и знал, как они обращаются с плененными.

В течение нескольких дней майор Фрейтаг фон Лорингхофен советовал Кребсу предпринять что-то такое, что позволило бы не окончить свою жизнь в бункере, но его шеф, не желая либо не имея возможности действовать, полагался на волю обстоятельств. Он сказал молодому барону, что не особенно гордится тем, что фюрер назначил его своим последним военным советником.

— Я ничего не могу сделать. Мне приказано остаться, и вы должны остаться со мной.

Через несколько минут после полуночи 23 апреля Кребс наконец получил разрешение Гитлера, по крайней мере, ему это показалось. Буссе мог отступить. Кребс немедленно сообщил эту хорошую новость Хейнрици. Это было сделано для того, чтобы Буссе мог соединиться с Венком для совместного наступления на Берлин.

Однако Буссе отказался отступать. На этот раз он сообщил Хейнрици настоящую причину своего отказа.

— Я не могу отойти, пока Бехлер не выведет всех солдат из Франкфурта, — заявил он. — Я буду ждать, пока он не соединится с нами.

Хейнрици пришел в отчаяние, но прекрасно понимал мотивы, которыми руководствовался Буссе.

Через несколько часов после нервного припадка Гитлера генерал Кристиан стремительно ворвался в штаб Коллера в пригороде Берлина.

— У фюрера наступил полный упадок сил, — объявил он и рассказал о том, что произошло в бункере.

Первое, что пришло в голову Коллеру, это позвонить Герингу в Берхтесгаден — рейхсмаршал считался законным преемником Гитлера.

— Человек, о котором мы говорили, отказывается покинуть то место, где он находится, — сказал Коллер адъютанту Геринга, полковнику фон Браухичу. Но я должен уехать отсюда.

Браухич понял, что Коллер имеет в виду Гитлера, и передал, что рейхсмаршал хочет немедленно с ним встретиться.

Связь пропала. Коллер повернулся к Кристиану и спросил его, чем занимается генеральный штаб.

— Ставка покидает Берлин. Сегодня вечером она собирается у Крампница (танковое учебное подразделение между Берлином и Потсдамом). В ставке решили перебросить войска с Западного фронта на Восточный и продолжить войну.

Коллер позвонил в бункер.

— Что происходит? — спросил он полковника фон Белова, адъютанта Гитлера. — Кристиан рассказал мне разное. Я напуган. Это все правда?

— Да, правда.

Коллер спросил, следует ли ему оставаться на севере, и получил положительный ответ.

Однако Коллер хотел получить другой ответ.

— Это плохо, — произнес он в отчаянии. — Сейчас наступил такой решительный момент.

Он сказал, что ему нужно ехать на юг и лично доложить обо всем рейхсмаршалу. На это он также получил разрешение.

— Есть ли вероятность того, что он (Гитлер) снова изменит свое решение?

На этот раз фон Белов ответил отрицательно.

Коллер спешно отправился в новую ставку, где попросил Йодля подтвердить невероятный рассказ Кристиана.

— То, что сказал Кристиан, является правдой, — спокойно ответил Йодль.

Коллер спросил, собирается ли фюрер привести в исполнение свою угрозу покончить с собой.

— Фюрер настроен решительно.

— Когда бургомистр Лейпцига покончил с собой и своей семьей, то Гитлер сказал: "Это бессмысленный, трусливый уход от ответственности", — в голосе Коллера чувствовалось негодование. — А теперь он собирается сделать то же самое!

— Да, вы правы.

— Что вы собираетесь предпринять? У вас есть для меня приказ?

— Нет, — ответил Йодль.

Коллер сказал, что ему нужно уехать, чтобы лично появиться у Геринга. Он хотел лично передать ему слова Гитлера: "… если дойдет до переговоров, то рейхсмаршал сможет сделать это лучше меня". По словам Коллера, такую информацию нельзя изложить должным образом в радиограмме, поэтому лучше все рассказать при личной встрече с рейхсмаршалом.

— Вы правы, — лаконично ответил Йодль. — Другого пути у вас нет.

Незадолго до рассвета 23 апреля Коллер и его штаб вылетели в Мюнхен на пятнадцати Ю-52.

В Оберзальцбергё, курорте, с которого открывался вид на Берхтесгаден, Геринг уже многое узнал о случившемся из необычного источника. В то утро он сказал своему смотрителю — и больше никому — о секретном сообщении от Бормана, в котором тот информировал его, что у Гитлера произошел нервный срыв и Геринг должен быть готов взять на себя командование. Геринг находился между недоверием и надеждой. Как ему следовало поступить? Действовать немедленно или подождать?

Коллер добрался до комфортабельного, но без излишеств, дома Геринга в Оберзальцбергё только к полудню. Он возбужденно рассказал Герингу и Филиппу Боулеру, одному из партийных лидеров, об ударе, который случился с Гитлером. Герингу, разумеется, уже многое было известно, и, к удивлению Коллера, он почти никак не проявил своих эмоций. Геринг спросил, жив ли Гитлер. Назначил ли он Бормана в качестве своего преемника? Коллер сообщил, что фюрер был жив, когда он уезжал из Берлина, и что остается еще один, возможно, два пути отхода. Город сможет продержаться не больше недели.

— Как бы там ни было, — заключил Коллер, — вам сейчас необходимо действовать, господин рейхсмаршал!

Боулер согласился с Коллером, но Геринга продолжали мучить сомнения. Действительно ли Гитлер не назначил Бормана своим преемником? Борман, его старый враг, мог послать Гитлеру телеграмму с сообщением о том, что Геринг преждевременно узурпировал власть.

— Если я начну действовать, то он назовет меня предателем. Если я не буду действовать, то он обвинит меня в бездействии в самый решающий момент!

Геринг вызвал личного помощника Бормана, который случайно находился по соседству, и командующего подразделением СС в Оберзальцберге. Он также послал за министром Гансом Ламмерсом, главой рейхсканцелярии и юристом-экспертом, хранившим два официальных документа, написанных самим Гитлером в 1941 году, в котором называлось имя преемника фюрера. В этих документах Геринг назначался заместителем Гитлера в случае неспособности фюрера постоянно или временно исполнять свои обязанности. В случае смерти Гитлера Геринг назначался его преемником.

Геринг хотел знать, может ли военная обстановка в Берлине гарантировать переход власти в его руки, в конце концов, фюрер находится в окружении, — но Ламмерс не мог принять решения.

Геринг отдавал себе отчет, что по мере того, как его влияние на Гитлера уменьшалось, влияние Бормана на фюрера росло. Рейхсмаршал спросил, имеются ли дополнительные распоряжения Гитлера, сделанные после 1941 года, которые могли бы аннулировать ранее принятое решение.

Ламмерс ответил отрицательно.

— Если бы фюрер составил новый документ, то он, несомненно, попал бы ко мне.

Ламмерс время от времени проверял, не было ли распоряжения, аннулировавшего более ранние решения. Распоряжение, о котором идет речь, заявил он, имеет силу закона, и даже нет необходимости повторно обнародовать его.

Кто-то предложил послать сообщение фюреру и спросить, желает ли он видеть Геринга своим преемником. Все согласились, и Геринг начал писать текст. Для этого понадобилось какое-то время. Коллер вдруг прервал работу и сказал, что такое длинное сообщение может не дойти.

— Верно, — согласился Геринг. — Напишите другое.

Коллер и Браухич набросали два варианта послания, и Геринг выбрал то, где было написано следующее: "Мой фюрер, желаете ли вы, в связи с вашим решением остаться в Берлине, чтобы я взял полную власть в рейхе в соответствии с указом от 29 июня 1941 года?"

Геринг прочитал сообщение еще раз и добавил слова"… со всеми полномочиями во внутренних и международных делах" — для того, чтобы иметь возможность вести переговоры с союзниками. Все еще озабоченный данным вопросом, он сказал:

— А если я не получу ответ? Мы должны указать, сколько времени дать на ответ, чтобы я знал, когда можно начать действовать.

Коллер предложил назначить срок восемь часов, и Геринг приписал: "Если ответ не будет получен к 10 часам вечера, то мне придется предположить, что вы лишены свободы действий. Тогда условия указа вступят в законную силу и я начну действовать на благо нашего народа и родины". Геринг сделал паузу и затем спешно добавил: "Вы должны понять мои чувства к вам в этот самый суровый час моей жизни. Я не нахожу слов, чтобы выразить все, что творится у меня в душе. Да благословит вас бог и пусть он поспособствует вашему скорейшему приезду сюда. Преданный вам Герман Геринг".

Геринг тяжело откинулся на спинку кресла.

— Страшно. Если я не получу ответ к десяти часам вечера, то мне придется действовать немедленно: обратиться с призывом к вооруженным силам, населению и т. д.

Он точно знал, что сделает потом:

— Я немедленно остановлю войну.

По случайному стечению обстоятельств Альберт Шпеер посоветовал Гитлеру назначить своим преемником Деница. У Гитлера такое предложение вызвало тревогу, он стал размышлять, но ничего не сказал по этому поводу.

Шпеер прилетел в Берлин, чтобы лично попрощаться с Гитлером и сделать важное признание. Даже не извинившись за содеянное, он признался, что препятствовал реализации политики "выжженной земли", убеждая ведущих генералов и высокопоставленных официальных лиц не уничтожать мосты и заводы. (Он, разумеется, не признался, что совсем недавно планировал убить Гитлера, закачав в бункер ядовитый газ через вентиляционную шахту, чему помешал сделанный недавно защитный дымоход). В возрасте 29 лет Шпеер работал под началом личного архитектора Гитлера, профессора Пауля Труста. Вскоре Гитлер включил молодого человека в свой узкий круг близких друзей. Шпеера могли арестовать и, возможно, расстрелять за содеянное, но Гитлера "глубоко тронуло" чистосердечное признание.

Шпеер еще находился у Гитлера, когда пришла телеграмма от Геринга. Фюрер даже не успел прокомментировать ее, как Борман с негодованием назвал ультиматумом просьбу дать ответ до десяти часов. Он, казалось, был взбешен более остальных и вместе с Геббельсом потребовал казни Геринга.

Гитлер вел себя нерешительно и затем признал, что уже давно считает Геринга виновником многих неудач. Более того, рейхсмаршал в настоящее время опустился и употребляет наркотики. Однако его настроение резко поменялось, и он сказал:

— Геринг все еще способен вести переговоры о капитуляции. Не имеет значения, кто будет этим заниматься.

Фюрер отказался от смертного приговора Герингу, но послал следующий ответ: Ваши действия — это предательство против фюрера и национал-социализма. Наказание за предательство — смерть. Но, имея в виду былые заслуги перед партией, фюрер не подпишет данный приговор, если вы полностью не сложите свои полномочия. Ответьте «да» или «нет».

Текст телеграммы составлял Борман, и несколько позже Гитлер послал еще одну. Указ от 29. 6. 41 аннулируется моим особым распоряжением. Моя свобода действий не вызывает сомнения. Запрещаю вам предпринимать какие-либо действия в данном направлении.

Затем была послана третья телеграмма, отличавшаяся от первых двух, в которой более точно излагались чувства Гитлера: Ваше предположение о том, что я не в состоянии контролировать выполнение своей воли, является ошибочным, и мне непонятно, откуда появилась эта смехотворная идея. Прошу немедленного опровержения. Кстати, я передам свою власть тому и тогда, когда сочту это необходимым, а до того момента я буду командовать лично.

Борман, должно быть, испугался, что дальнейшим шагом фюрера будет прощение рейхсмаршала, и он тайно послал радиограмму командиру войск СС в Оберзальцберге, в которой предписывалось арестовать Геринга за государственную измену.

Кребс позвонил Кейтелю из бункера и подробно рассказал ему об отставке Геринга. Кейтеля это сообщение повергло "в ужас". Он не мог поверить и говорил, что произошло какое-то недоразумение. Неожиданно в телефонный разговор вмешался Борман и стал орать, что Геринг уволен "даже с должности главного охотоведа рейха". Кейтель даже не счел нужным отвечать. Он считал, что ситуация "слишком драматична, чтобы отпускать такие замечания". Фельдмаршал долго не мог заснуть после таких печальных новостей. Сложившаяся ситуация неожиданно подчеркнула "отчаяние, царившее в рейхсканцелярии, и особенно растущее влияние Бормана на фюрера". Кейтель считал, что только Борман мог способствовать тому, что фюрер принял столь поспешное решение, и он не мог предположить, чего следовало ожидать дальше. Собирался ли Гитлер убить Геринга, а затем и себя в самый последний момент?

Международному Комитету Красного Креста не удалось воспрепятствовать эвакуации заключенных из Заксенхаузена — несмотря на твердые обещания, данные Гиммлером и шефом гестапо Мюллером, — но его сотрудники все еще надеялись спасти 20 000 женщин-заключенных в Равенсбрюке. Красный Крест послал делегата, Альберта де Кокатри, у которого было срочное письмо к полковнику СС Рудольфу Гессу, заместителю начальника всех концентрационных лагерей и бывшему начальнику лагеря в Освенциме.

Кокатри удалось добраться до лагеря только к вечеру, поскольку все дороги были забиты беженцами. В Равенсбрюке Гесса не оказалось — еще раньше он попал в автомобильную катастрофу. Кокатри описал все зверства, которые совершались в отношении заключенных, этапировавшихся из Заксенхаузена, и предупредил майора Фрица Сухрена, что всех ответственных за это ждет наказание. Он предложил передать заключенных под контроль делегата Красного Креста и держать их в бараках до прихода русских.

Однако Сухрен ответил, что у него имеются строгие инструкции от самого Гиммлера эвакуировать лагерь. Кроме того, военная ситуация не так уж безнадежна — русских не только можно еще остановить, но и отбросить обратно в степи в результате мощного контрнаступления, которое вот-вот начнется.

— В лагере могут остаться лишь 1500 больных, — сказал он. — Вам известно, что больные русские стояли на коленях и умоляли не бросать их, с тем чтобы они не попали в руки своих же?

На следующее утро 25 апреля несколько тысяч женщин были построены перед главным зданием лагеря. Сухрен принял Кокатри в своем кабинете и начал говорить о хорошем моральном облике своих «дам», предлагая почитать рекомендательные письма, написанные ему.

В этот момент вошла женщина в форме СС и доложила, что вся документация лагеря уничтожена.

Комендант лагеря украдкой подал ей знак умолкнуть, затем представил ее Кокатри и спросил, как обращаются с эвакуированными заключенными.

— Гуманно, — нравоучительно ответила надзиратель.

— Вот видите, — выкрикнул Сухрен.

Он триумфально поднял руки и пустился в рассуждения о пользе системы концентрационных лагерей, подчеркивая большие результаты, достигнутые в образовании и тренировке заключенных. Он заявил, что все ужасы, которые писали о лагерях, не что иное, как пропаганда, и предложил Кокатри самому осмотреть лагерь.

То, что Кокатри увидел, напоминало Шталаг, хотя здесь в бараках стояли трехъярусные койки. Он посетил лазарет, библиотеку и на удивление чистенький изолятор, но ему не разрешили посмотреть несколько зданий в восточном секторе, где, по словам Сухрена, находились швейные мастерские по пошиву обмундирования для вермахта.

Сухрен как бы невзначай остановил заключенную и спросил, избивали ли ее и как обращались. Имеются ли у нее какие-либо жалобы? Женщина только стала благодарить своих пленителей и восхвалять их. Затем были остановлены другие заключенные — и все они останавливались Сухреном, — и результат опроса оказался тем же. Каждый раз Сухрен поворачивался к представителю Красного Креста и мрачно говорил: "Битте!".

Майор подозвал охранницу СС.

— Обращаетесь ли вы грубо с заключенными? — спросил он.

— Это строго запрещено, — ответила возмущенным тоном охранница.

— А если вы их ударите?

— Тогда нас накажут.

Еще несколько охранников ответили на аналогичные вопросы таким же образом. Уже на выходе из лагеря Кокатри так и подмывало попросить майора показать ему газовые камеры и крематорий, но он сдержался. В кабинете Кокатри встретил полковника СС Кейделя, начальника лагеря Заксенхаузен, который не подтвердил, что во время марша из его лагеря убивали заключенных. Кокатри настаивал на своем, сказав, что два водителя и представитель Красного Креста видели своими глазами, как были совершены несколько убийств.

Кейдель пожал плечами.

— Возможно, кто-то из охранников и убил кого-то, но только для того, чтобы облегчить их страдания. Это было сделано из гуманных побуждений. Я вообще не понимаю, зачем поднимать столько шума из-за нескольких смертей ведь никто же не говорит о страшных бомбардировках жителей Дрездена.

Некоторые из офицеров, возможно, и действовали слишком поспешно, признал он, плохо с заключенными обычно обращались венгры, румыны, украинцы — словом, люди другой ментальности.

Кокатри уехал из лагеря с Сухреном, который, взяв его фамильярно за руку, сказал доверительно, отчего это выглядело еще более отвратительно:

— Со мной вам здесь бояться нечего.

Ранним утром Шернер, которому недавно присвоили звание фельдмаршала, приземлился в аэропорту рядом с Берлином и поехал в бункер, куда его вызвал Гитлер. Шернер подумал, что это связано с тем, что Гитлер каким-то образом узнал о его попытке начать переговоры с Западом. Так же как и Гиммлер, Вольф и Штайнер — все руководители СС, — он делал это самостоятельно. Инициатива, однако, исходила от доктора Ганса Кауфмана, чиновника министерства иностранных дел, который поссорился с Риббентропом и был переведен в группу армий «Центр» в пулеметный батальон. Доктор Кауфман убедил Шернера, что чешских националистов можно использовать для ведения сепаратных переговоров с союзниками. План был непростым, но после множества тайных поездок доктора Кауфмана два военных немецких самолета с чехами вылетели — один в Швейцарию, а другой в Италию. Однако британцы и американцы, не зная, что за чехами стоит Шернер, отказались иметь с ними дело.

Шернер мог не опасаться. Гитлер приветствовал своего любимого командующего с привычным энтузиазмом и теплотой. Чего Шернер не ожидал, так это следующих слов Гитлера: "Вы должны организовать бастион сопротивления в Альпах". Горный район между Австрией и Германией следовало как можно быстрее укрепить и обеспечить самыми лучшими частями. Гитлер объяснил, что это планируется сделать не против Запада, а в качестве оплота против большевизма.

Шернер уехал из бункера для дальнейших совещаний с Геббельсом и доктором Нойманом. Министр пропаганды объяснил, что существует подобный "Северный проект", который осуществляется Деницем у канала кайзера Вильгельма (канал в Киле). Оба редута имеют огромное политическое значение и, подчеркнул Геббельс, самое главное — это поддерживать там строгую военную дисциплину. Зато в случае, если придется капитулировать на Западе, войска будут находиться под таким контролем, что Эйзенхауэр без всякого сомнения позволит немецкому генералитету продолжать ими командовать.

Когда народы Запада узнают, как узнал Геббельс, о скандальном соглашении в Ялте, по которому русским разрешается оккупировать большую часть Восточной Европы, то можно будет заставить Трумэна и Черчилля атаковать Россию. Лидерам союзников хорошо известно, что одни они не победят Красную Армию, поэтому они с благодарностью примут помощь немецких войск на северном и южном рубежах.

Красная Армия все сильнее зажимала Берлин в клещи. Безопасный коридор для отступления между войсками Жукова и Конева был шириной всего лишь в несколько километров. Особенно ожесточенные бои шли в пригороде, в районе аэропорта Темпельхоф, и посадить там самолет было просто самоубийством.

Вейдлинг провел целый день, занимаясь реорганизацией обороны вокруг города, и только к полуночи смог приехать в бункер, чтобы доложить об обстановке. Гитлер стоял, склонившись над картой, сосредоточенно вглядываясь в нее. Геббельс сидел напротив и казался большой нахохлившейся птицей. Вейдлинг прошел мимо всех, подошел к столу и указал свободный от советских войск участок на карте. Он сказал, что кольцо вокруг Берлина скоро сомкнется. У Гитлера дернулась голова, и он сердито нахмурился. Вейдлинг не обратил на это внимания и сказал, что, судя по карте, силы противников равны. Одна немецкая дивизия противостоит одной русской. "Но наша дивизия — одно только название, — с сарказмом добавил он, соотношение в живой силе составляет 1:10, а в огневой мощи и того хуже".

Гитлер отказался поверить такому утверждению. Падение Берлина, по его мнению, станет крахом Германии, и он лично собирается остаться в бункере, чтобы победить или умереть. Кроме фюрера высказался еще только Геббельс, повторив его слова. Собственно, эти двое всегда думали одинаково, и начни один из них говорить, другой мог бы закончить мысль.

Вейдлинг поразился, что никто больше не высказал противоположного мнения. Все, что говорил Гитлер, принималось без обсуждения. Ему хотелось закричать: "Мой фюрер, это безумие! Такой огромный город, как Берлин, нельзя защищать слабыми силами с небольшим запасом боеприпасов. Подумайте, мой фюрер, о горе и страданиях, которые испытают жители Берлина во время боев!". Но он так же, как и все, не проронил ни слова.

Фронт Хейнрици рассыпался на глазах, но он только что получил обнадеживающее сообщение: Бехлеру наконец удалось прорваться через кольцо русских вокруг Франкфурта, чтобы соединиться с основными силами 9-й армии, и Буссе получил возможность отступить на запад навстречу Венку.

Войска Мантейфеля также находились на грани окружения, которое могло произойти в результате соединения войск Жукова, наступавших с юга, и войск Рокоссовского, наступавших с севера и уже закрепившихся на другом берегу Одера, создав плацдарм на сорок километров в глубину и на семьдесят километров в ширину. Несмотря на такое положение, Гитлер настаивал на том, чтобы Мантейфель продолжал держать оборону.

— Вы в состоянии выполнить этот приказ? — спросил Хейнрици.

— Возможно, мы сможем продержаться до конца дня, а затем придется отступать, — последовал прямой ответ.

Хейнрици заметил, что это может означать подвижную оборону.

— Выбора у нас нет, — ответил Мантейфель. — Если мы останемся там, где находимся сейчас, то окажемся в окружении, так же как и 9-я армия.

Хейнрици согласился, что отвод войск в ближайшее время необходим, и выехал на юго-запад, чтобы встретиться со Штейнером, сообщившим по телефону, что ставка все еще требует от него наступления на Берлин.

Хейнрици застал Штейнера с Йодлем. У них шел жаркий спор. О таком наступлении не могло быть и речи, поскольку это означало бы лишь ненужные жертвы.

— Это особое задание, — настаивал Хейнрици. — Это возможность освободить фюрера. Такая возможность дается только один раз в жизни. Вы можете хотя бы попытаться!

Он добавил, что для такого наступления имеются тактические основания. Это хоть как-то прикроет фланг Мантейфеля. Несмотря на уговоры, Штейнер отказался даже пообещать что-либо определенное.

Шел дождь. Хейнрици и Йодль ехали в ставку, которую перевели поближе к санаторию доктора Гебхардта. Хейнрици обратил внимание на толпы беженцев, идущих по дороге, и горящие здания, оставшиеся после недавнего авианалета.

— Вы видите, — заметил он, — за что мы сражаемся? Посмотрите, как страдают люди.

— Мы должны освободить фюрера.

— А что потом?

Йодль неопределенно ответил, что после этого только фюрер сможет справиться с положением.

Такой уклончивый ответ лишь уверил Хейнрици, что в ставке нет понимания, как закончить войну. Прибыв после наступления темноты на командный пункт, он услышал телефонный звонок и, даже не сняв плаща, поднял трубку. Звонил Мантейфель. Русские вышли на второй рубеж обороны.

— Я прошу разрешения немедленно отойти на заранее подготовленные позиции. Либо сейчас, либо никогда.

Согласно последнему приказу Гитлера запрещалось крупномасштабное отступление без указания ставки, но Хейнрици без всяких колебаний приказал: "Немедленно начинайте отход. Приказываю также оставить Штеттин". Хейнрици повесил трубку и дал команду полковнику Айсману проинформировать ставку о том, что он лично приказал 3-й танковой армии отступить, невзирая на приказ Гитлера.