"Последние сто дней рейха" - читать интересную книгу автора (Толанд Джон)

Глава 17 Решение в Реймсе

Все более ухудшающееся положение на Восточном фронте также испортило окончательно личные отношения Гитлера с командующим фронтом. 28 марта Гудериан и майор Фрейтаг фон Лорингофен ехали из Цоссена в Берлин. Помощник был уверен, что встреча с Гитлером будет бурной, поскольку было очевидно, что Гудериан больше не может сдерживаться. "Это преступление, — думал помощник Гудериана, — отвлекать главнокомандующего на совещания и бесполезные споры с фюрером".

— Сегодня я все ему скажу! — взорвался Гудериан.

Больше всего его беспокоил тот факт, что 200 000 немецких солдат находились в окружении в Курляндии в сотнях километров за линией фронта.

Машина медленно двигалась по засыпанным обломками улицам Берлина, мимо остовов еще дымящихся домов, мимо сотен жителей, занятых поисками пищи. Машина командующего припарковалась у частично разрушенного входа в рейхсканцелярию, и Гудериан со спутником пошли по коридорам. Наконец в сопровождении охранника они спустились вниз по лестнице к металлической двери, которую охраняли два эсэсовца. Это был вход в новый дом Гитлера огромный бункер, находившийся под садом рейхсканцелярии.

Они спустились еще ниже по лестнице к узкому коридору, который на тридцать сантиметров был покрыт водой. Этот проход, собственно, был буфетной, и его называли аллеей Канненберг по имени слуги Гитлера Артура Канненберга. Ступая по доскам, они подошли к двери, затем спустились еще раз по короткой лестнице на верхний уровень бункера. Двенадцать маленьких комнат выходили в центральный вестибюль, который также служил общей столовой.

Гудериан и его адъютант прошли через холл, спустились вниз по извивающейся лестнице и еще на десяток ступеней на низший уровень, где и располагались собственно апартаменты Гитлера. Они состояли из восемнадцати небольших комнат, разделенных холлом, состоявшим из приемной и комнаты для совещаний. Кроме всего этого, в маленьком вестибюле имелся выход к запасной крутой бетонной лестнице из четырех пролетов, выходящей в сад рейхсканцелярии. Слева от комнаты для совещаний имелась маленькая комната для карт, комната отдыха для охранника фюрера и шестикомнатные апартаменты Гитлера и Евы Браун. С правой стороны располагались комнаты для врачей Теодора Морелла и Людвига Штумпфеггера (он заменил доктора Карла Брандта, который был личным хирургом Гитлера) и медпункт. Потолок бункера имел толщину более трех с половиной метров и был дополнительно усилен, а сверху прикрывался девятиметровой толщины бетоном. Это сооружение должно было стать могилой Гитлера или бастионом победы.

Охранники обыскали Гудериана и Лорингофена и пустили их в комнату для совещаний, в которой уже находились высокопоставленные лица. Воздух казался спертым, несмотря на работу вентиляционной системы, чье жужжание слышалось в каждом помещении бункера.

Через несколько мгновений из соседней комнаты вышел Гитлер и полуденное совещание началось с сообщения генерала Буссе, в котором говорилось о неудачных попытках освободить Кюстрин. Когда Буссе попытался объяснить, почему провалились три попытки контрнаступления, Гитлер довольно резко прервал его: "Я командующий! Ответственность за отданные приказы лежит на мне!".

Данное замечание не смутило Буссе, которому уже доводилось присутствовать на подобных совещаниях с Манштейном. Однако Гудериан не смог сдержаться. "Позвольте вас перебить, — сказал он. — Вчера я детально объяснил вам и устно, и в письменной форме, что генерала Буссе нельзя винить за провал Кюстринского контрнаступления". Казалось, что с каждым новым словом он все больше заводит себя. Он все больше повышал голос, едва не переходя на грубый тон. "Девятая армия пользовалась имеющимся в ее распоряжении вооружением. Солдаты выполнили свой долг — очень высокие цифры потерь доказывают это. Я прошу вас не обвинять генерала Буссе!".

От таких прямых нападок Гитлер даже вскочил на ноги, однако Гудериан не испугался. Он стал смело говорить на тему, по которой они спорили с Гитлером не первую неделю. Он обвинительным тоном спросил Гитлера: "Фюрер собирается эвакуировать армию из Курляндии?".

Гитлер закричал, подергивая правой рукой, что никогда не сделает этого. Его лицо стало белым как полотно, а Гудериан, наоборот, покраснел. Генерал стал угрожающе идти на Гитлера. Генерал Август Винтер, заместитель Йодля, схватил Гудериана сзади, в то время как Бургдорф пытался посадить Гитлера на место.

И Винтер, и Йодль отвели Гудериана от Гитлера, пытаясь успокоить его, но известный танкист продолжал кричать на фюрера, уже совсем не контролируя себя. Фрейтаг фон Лорингофен испугался, что Гудериана арестуют, и сразу же побежал в приемную звонить начальнику штаба Гудериана. Он торопливо передал генералу Кребсу суть происходящего и попросил не класть трубку, затем вернулся в комнату для совещаний и сказал Гудериану, что ему поступил срочный звонок. В следующие двадцать минут Гудериан разговаривал с Кребсом, а когда вернулся, то уже полностью овладел своими эмоциями. Гитлер сидел в кресле с измученным лицом, и хотя руки его дрожать не перестали, теперь он также контролировал себя.

— Должен попросить вас, господа, покинуть помещение, — негромко сказал он, — за исключением фельдмаршала и генерала.

Когда Кейтель, Гудериан и Гитлер остались одни, фюрер сказал:

— Генерал Гудериан, для поправки здоровья вам необходимо взять шестинедельный отпуск.

Гудериан вытянул руку в фашистском приветствии и сказал, что уходит в отпуск.

— Пожалуйста, останьтесь до конца совещания, — сказал спокойным голосом Гитлер.

Гудериан также сел, и совещание продолжилось, словно ничего не случилось. Через несколько часов, которые показались Гудериану бесконечностью, оно наконец завершилось. Однако даже после его окончания фюрер Гудериана не отпустил.

— Пожалуйста, берегите себя, — по-отечески посоветовал Гитлер. — Через шесть недель ситуация станет критической и вы мне понадобитесь. Куда вы собираетесь поехать?

Кейтель предложил поехать на курорт в западную Германию, Бад Либенштейн, но Гудериан с сарказмом заметил, что американцы туда уже добрались.

— А как насчет курорта Бад Закс в Гарце? — снова добродушно предложил Кейтель.

Гудериан ответил, что выберет такое место для отдыха, которое не будет захвачено в ближайшие сорок восемь часов. Он поднял руку в приветственном салюте и в сопровождении Кейтеля пошел из канцелярии к своей машине. Кейтель сказал, что он обрадовался, когда Гудериан не стал отказываться от предложения Гитлера взять отпуск, и они распрощались.

Домой в Цоссен Гудериан добрался только к вечеру.

— Сегодня совещание шло ужасно долго, — заметила фрау Гудериан.

— Да, — ответил смертельно уставший генерал. — Зато это было последнее совещание. Меня освободили от занимаемой должности.

Они обнялись.

28 марта, когда Гитлер освободил Гудериана от обязанностей командующего, Дуайту Эйзенхауэру предстояло принять решение, которому суждено было стать одним из самых судьбоносных во всей второй мировой войне. Значительные военные успехи последних двух месяцев заставляли Верховного главнокомандующего пересмотреть планы последнего броска в сердце Германии. Кто мог знать еще полгода назад, что войска Жукова захватят плацдарм на реке Одер, в сорока воздушных милях от рейхсканцелярии, или что Хог захватит целым и невредимым мост через Рейн, или что Паттон так стремительно форсирует Рейн у Оппенгейма?

Эйзенхауэр полагал, что немцы смогут удерживать Берлин еще только несколько недель. Как можно дойти до Берлина первыми, если основные войска Симпсона находились более чем в 300 километрах по прямой от центра Берлина, а на пути к нему еще горы Гарц и река Эльба? Более того, если бы Эйзенхауэр выбрал направлением главного удара Берлин, как того ожидали командующие, это, по его убеждению, привело бы к "практическому сковыванию войск на остальной части фронта".

Таким образом, о наступлении на Берлин не могло быть и речи. Вместо этого союзникам предстояло окружить район Рура и нацелить главный удар на юго-запад, в направлении Мюнхена и Лейпцига. Войска на Лейпцигском направлении должны были встретиться с русскими частями как можно быстрее. А войскам, направляемым в южную Баварию и Австрию, была поставлена задача покончить с форпостом национал-социализма, т. н. Альпийской крепостью, где, по слухам, Гитлер готовился к последнему и решительному бою. Вместо того чтобы идти на Берлин, Монтгомери получил приказ повернуть на северо-запад и взять Любек, важный порт на Балтике, и отрезать немецкие войска, находившиеся в Дании и Норвегии.

Так Эйзенхауэр обосновывал свое решение не брать Берлин, но на это могли иметься и более личные мотивы. Эйзенхауэр знал, что некоторые американские генералы — в частности Брэдли, Паттон, Симпсон и Ходжес ~ считали, что их таланты и способности не использовались в полной мере после сражения в Арденнах. Новый план оправдывал переход инициативы к американцам. Удар по Лейпцигу и Мюнхену должен был нанести Брэдли; после окружения Рура потребовалось бы вернуть ему 9-ю армию Симпсона.

Вероятно, существовал еще один фактор, который заставил Эйзенхауэра одобрить именно такой план действий. Недавно Черчилль показал ему сообщение от Молотова касательно операции «Санрайз». О новом плане наступления можно было рассказать Сталину и таким образом сделать примирительный шаг и доказать, что американцам можно доверять, поскольку у них нет каких-либо скрытых целей.

Каковы бы ни были эти причины, Эйзенхауэр считал вопрос настолько серьезным, что 28 марта послал личное сообщение Сталину — даже не проконсультировавшись с Объединенным комитетом начальников штабов — через генерала Дина в Москве,[29] которого попросил передать сообщение Сталину и получить от него "полный ответ".

Эйзенхауэр писал Сталину о своем решении нанести главный удар южнее Берлина, оставив взятие столицы Германии русским:… Прежде чем окончательно принять решение, я считаю важным как можно точнее скоординировать свои планы с вашими касательно направлений наступления и времени. Не могли бы вы сообщить мне о ваших намерениях и насколько мои предложения согласуются с вашими планами.

Если мы планируем завершить скорейший разгром немецких армий, то я считаю чрезвычайно необходимым скоординировать наши действия и предпринять все возможное для совершенствования связи наших передовых сил. С этой целью я готов направить вам своих офицеров.

За шесть месяцев до этого Эйзенхауэр писал Монтгомери, что Берлин главная желанная добыча. "Для меня, несомненно, ясно, что мы должны сосредоточить всю нашу энергию и ресурсы для быстрого удара по Берлину". До 28 марта Монтгомери считал, что Эйзенхауэр не изменил своей точки зрения. Затем он вдруг получил приказ, согласно которому после окружения Рура армия Симпсона придавалась Брэдли для нанесения главного удара союзников по Лейпцигу. Таким образом, роль Монтгомери сводилась всего-навсего к "защите северного фланга Брэдли". Естественно, данное сообщение оказалось тяжелым ударом для человека, настроившегося идти на Берлин, имея в распоряжении главные силы союзников, и его не утешили последние оптимистические фразы сообщения: как вы говорите, ситуация в целом выглядит неплохо.

Две американские армии героически сражались, беря в клещи индустриальный Рур. На севере наступал Симпсон, на юге — Ходжес, и ни один из генералов не знал, что как только они окружат группу армий Моделя, реализуются надежды американцев: Симпсон снова вернется под командование Брэдли и американцы затем начнут главное наступление союзников.

Раздражение британцев было достаточно предсказуемым. "Начнем с того, писал Брук в своем дневнике 29 марта, — что не в его компетенции напрямую обращаться к Сталину, Айк должен был сделать это через Объединенный комитет начальников штабов; во-вторых, его телеграмма совершенно непонятна; и, наконец, все, что в ней написано, совершенно не продумано и является отклонением от ранее согласованного плана".

Полные негодования, не посоветовавшись с Черчиллем, начальники Британского штаба отправили длинную телеграмму в американский Объединенный комитет начальников штабов. В ней говорилось, что Эйзенхауэр превысил свои полномочия, написав напрямую Сталину. Хуже того, решение изменить направление наступления, по их мнению, — серьезная политическая и военная ошибка. Они подчеркивали, что британскую разведку не беспокоят слухи о так называемом "национальном редуте" и на этом факторе нельзя обосновывать будущую стратегию.

Реакцией Маршалла на жесткий ответ стала личная телеграмма Эйзенхауэру, где перечислялись основные возражения британцев, с просьбой их прокомментировать. Это заставило Эйзенхауэра пересмотреть свое решение, и он немедленно отправил телеграмму Дину в Москву, где просил придержать послание Сталину, если это еще не поздно сделать. Должно быть, он получил облегчение, когда узнал, что сообщение Сталину еще не было доставлено.

Как и британский генералитет, Черчилль также считал, что Эйзенхауэр совершил колоссальную ошибку. В первые годы войны ему, так же как и Рузвельту, хотелось быстрее разгромить Гитлера, и поэтому он зачастую жертвовал политическими соображениями. Однако после Ялты он все больше и больше убеждался, что проблемы на Востоке представляют определенную опасность в будущем и политические вопросы приобретают все большую важность по мере того, как приближается победа. Для Черчилля теперь стало ясно, что "Россия начала представлять серьезную опасность для свободного мира… следовало немедленно создать фронт, который мог бы сдержать стремительное продвижение русских… этот фронт должен проходить как можно восточнее… Берлин должен стать приоритетной целью англо-американских армий".

Более того, Черчилль твердо верил, что Прага должна быть освобождена американцами, Австрию следовало взять под контроль вместе с Советами, а амбиции Тито обуздать. Наиболее важным из всего этого Черчилль считал урегулирование основных вопросов между Западом и Россией еще до того как войска союзников уйдут с освобожденных немецких территорий.

В Черчилле удивительным образом сочетались сентиментальность и цинизм, аристократические манеры тори и повадки простолюдина. Несмотря на допущенные им ошибки, он был тем лидером Запада, который мыслил наиболее реалистично. В течение целого месяца он вновь и вновь пытался убедить Рузвельта, что они вместе должны твердо стоять против дальнейшей агрессии Сталина.

"Похоже, есть альтернатива признанию нашего полного поражения, — писал он в одном из посланий. Она заключается в том, чтобы отстаивать ялтинские договоренности… В свете всего этого, не подходящий ли сейчас момент, чтобы написать Сталину совместную ноту по Польше?"

Подгоняемый непрекращающимися просьбами Черчилля и собственной обидой на оскорбительное письмо Молотова, 29 марта Рузвельт наконец отправил премьер-министру телеграмму, в которой говорилось, что пришло время "обсудить вместе со Сталиным более широкие аспекты отношения Советов к международным делам…", а также направил копию своего послания к Сталину. В нем говорилось: Не могу скрыть от вас озабоченности, с которой я после плодотворной встречи в Ялте слежу за развитием событий, представляющих взаимный интерес. Решения, принятые нами, были хорошими, и в значительной мере с энтузиазмом приветствовались народами мира… У нас нет права разочаровывать их. Однако, мы еще пока не продвинулись в реализации, чего так ожидает весь мир, политических решений, которых мы достигли на конференции. Особенно это касается польского вопроса. Я, откровенно говоря, озадачен тем, почему так происходит, и должен сказать, что мне не совсем понятно явное безразличное отношение вашего правительства…

Я хотел бы донести до вас, насколько важно для успешного развития программы международного сотрудничества решить быстро и справедливо вопрос по Польше. Если этого не сделать, то нам придется столкнуться с проблемами в более острой форме…

Пусть данное послание и не содержало настолько сильных выражений, как того, возможно, желал Черчилль, это был, по меньшей мере, шаг вперед. Наступило время занять твердую позицию на всех фронтах.

Рузвельт написал данное письмо в тот день, когда собирался на отдых в Уорм-Спрингс. Он переговорил с каждым членом кабинета. Фрэнсис Перкинс он сказал: "Я поеду в Сан-Франциско открывать конференцию, подготовь для меня речь и встреть как положено делегатов". Несмотря на то, что они находились вдвоем, Рузвельт перешел на шепот: Затем мы отправимся в Лондон. Мы с Элеонор нанесем государственный визит". Президент даже улыбнулся от приятного предвкушения. "Я так давно собирался туда. Мне лично хочется увидеть британцев…. Я попросил Элеонор, чтобы она заказала себе одежду и очень хорошую, чтобы она великолепно выглядела".

"Но ведь идет война! — воскликнула мисс Перкинс. — Я не думаю, что вам следует ехать. Это опасно. Немцы будут охотиться за вами". Рузвельт приложил руку ко рту и прошептал: "Война в Европе закончится к концу мая".

Президент также побеседовал с Бирнсом и генералом Л. Д. Клеем, которого только что назначили заместителем Главного представителя США в Германии по военным вопросам. Клей, которого это назначение не обрадовало, поскольку он хотел принимать участие в военных действиях на Тихом океане, молча выслушал, как президент выразил свое удовлетворение по поводу того, что боевой генерал, да еще и инженер, едет в Германию. Задав ему пару вопросов о его планах относительно реорганизации промышленности Германии, Рузвельт, даже не слушая ответов, принялся рассказывать, как он учился в Германии, где у него "сформировалась неприязнь к немецкой надменности и провинциализму".

После того как встреча закончилась, Бирнс пошутил: "Генерал, вы слишком много говорите".

— Даже если бы президент дал мне шанс ответить, сомневаюсь, чтобы я смог бы с ним поговорить, поскольку меня шокировал его вид.

"Ваши наблюдения меня беспокоят", — заметил Бирнс. Он часто встречался с президентом, поэтому резкое ухудшение здоровья Рузвельта не бросалось ему в глаза.

Президент покинул свой кабинет, чтобы сесть на поезд, идущий в штат Джорджия, и адмирал Лейхи сопровождал его, идя рядом с инвалидной коляской, до южного входа в Белый дом. "Господин президент, очень хорошо, что вы уезжаете на отдых, — сказал он. — Для нас это также неплохо, поскольку в ваше отсутствие у нас появится больше свободного времени".

Рузвельт рассмеялся. "Все верно, Билл. Желаю приятно отдохнуть в мое отсутствие, потому что когда я вернусь, то просто завалю вас работой, и тогда вам придется попотеть".