"Зеленая кровь" - читать интересную книгу автора (Андреевич Далин Максим)Медведь.Вечером Хольвин и Лилия в гостиной смотрели телевизор – конкурс музыкальных хитов из столичного Дворца Радости. Телевизор был раздражающей деталью интерьера. Хольвин бы охотно выкинул его, если бы не было необходимости наблюдать за популяцией людей так же, как он наблюдал за лесными животными и растениями. Индикатор состояния. И состояние человеческой популяции ему не нравилось. На экране бледная красивая девушка с синяками под глазами, в черной коже, цепях и полосках меха пела прекрасным драматическим сопрано элегантную балладу о том, как ей хочется вскрыть вены от постоянного стыда и усталости. В последнем куплете она обратилась к своему возлюбленному с просьбой вырезать скальпелем ее больное страдающее сердце. Лилия всплакнула. Хольвин хмыкнул. Мэллу, который дремал на диване, положив голову ему на колени, сладко зевнул и спросил: – Она сумасшедшая, эта, в телевизоре? Собакам, лежащим на ковре, было не интересно, а Хольвин не ответил. Бледную девушку сменил веселый технопанк, раскрашенный во все цвета радуги, с шипами в ноздрях и гроздьями колечек на скулах и по бровям. Он, подмигивая и показывая "рожки" из растопыренных пальцев, запел хамскую веселую песенку о том, что случается, если нюхать клей, и посоветовал для лучшего качества галлюцинаций использовать шприц или таблетки. Галлюцинации изображала его подтанцовка, яркая и страшная, как резвящиеся бесы. После технопанка нежный юноша в белом вечернем платье завел трогательный романс о неразделенной любви. На высокой ноте проснулся Шаграт, зевнул, лязгнув клыками, и снова опустил морду на лапы. Мэллу потрогал Хольвина за локоть: – Люди окончательно сбрендили? Хольвин отцепил его коготь от рукава свитера. – Нет, кот. Просто кризисное время. Паршивое время… В любой Стае такое время чревато… странненьким. – Цикута очень талантлива, – сказала Лилия. – Правда? И поет прекрасно, и стихи замечательные… то есть, аморальные, конечно, но замечательные. И трогают до глубины души… Насчет остальных не знаю… но Цикута – настоящая. – Не спорю, – сказал Хольвин. – Ты так за нее заступаешься, будто я обозвал ее бездарем. Отличная певица, с душой и с чутьем. Но темы кризисные. Ты много слышала? – Альбома четыре… "Искупаться в крови", "Между розой и гробом", "Новолуние"… и еще один, новый… забыла… А, "Игра на выживание"! – А теперь хотя бы названия альбомов хорошенько послушай. Речь там, в основном, идет о суициде. Будто поет кит, который решил выброситься на берег. "Убей меня нежно" – тоже ее, да? Или "Я лежу под поверхностью озера"?… Призыв самоуничтожиться! Разве не так? Самки об этом обычно не грезят. – Самки… – Оставь, Лилия. Не цепляйся к словам, мы не на светской вечеринке. – По-вашему, искусство должно быть обязательно высокоморальным? Хольвин рассмеялся. – Тебе пора привыкать мыслить, как подобает Хозяйке. Так называемый "моральный закон" – просто Кодекс Стаи людей, очень слабый у нашего вида, кстати. В природе вообще нет аморального. Все диктуется состоянием популяции на данный момент. Homo sapiens довольно легко убивают себе подобных и питаются ими, а в состоянии демографического пика уничтожают собственное потомство. Некоторые другие млекопитающие тоже так делают, крысы, к примеру. Этот красавец в юбке или технопанки, которые крутят романы по Сети – всего-навсего инстинктивно подсказанные средства ограничения рождаемости, так же, как и аскетизм. Цикута, талантливая певица и поэт с редким чутьем на обстановку, поет о самоуничтожении именно потому, что чувствует, как неладно сейчас с людьми и как мир меняется… – То есть, зла в мире нет? – Есть. Но это не аморальность. – А что, если все диктуется состоянием популяции? – спросила Лилия не без ехидства. – Мертвяки. Человеческая глупость, которую принимают за разум. Когда подобные настроения появляются в Стаде оленей или в Стае волков, это не грозит уничтожить всех остальных живых существ, а люди, обезумев от собственного псевдомогущества, могут утянуть за собой в грязь и смерть очень много других жизней. Это – зло. Люди должны помнить о смысле собственного бытия. – Неужели кто-то его нашел? – хихикнула Лилия. – Ведь философы тысячу лет… – Дурью маялись, – усмехнулся Хольвин. – Фигней страдали тысячу лет. Всем, даже маленьким детям, известно, в чем смысл жизни, и всегда было известно. Спасти мир. Вернее, стать его координаторами, стать Хозяевами, наконец. Жажда спасти мир в каждом из нас заложена на генетическом уровне. Только мы ее сублимируем дурацкими сказочками, фильмецами, книжечками, которые ты читаешь – и почти никто не шевелится, чтобы сделать хоть что-то действительно нужное. Знаешь, почему я тебе это говорю? – А вы не всем это говорите? – Не смеши. Большинство не поймет. А ты Хозяйка, может, что-нибудь и получится. – И что нам надо делать? – Думать, – Хольвин переключил телевизор на другой канал. На экране интеллигентного вида маньяк, вскрыв череп мертвой женщины ножовкой, сладострастно облизывал ее мозг. Лилия отвернулась. Хольвин выключил телевизор. – Я завтра с утра отправляюсь в лес, возьму с собой Шаграта и Рамона. Попробую еще раз побеседовать с Хранителями. Мэллу проснулся и потерся подбородком об его ладонь: – Тогда я тоже пойду? Только сегодня, пока темно. Погуляю и посмотрю, туда, на эту базу… – Это очень нужно? – встревоженно сказала Лилия. – Там же убивают… Мэллу пренебрежительно взглянул на нее. Хольвин почесал его за ухом. – Иди. И Лилия права, пожалуйста, будь осторожен. Помни все, что я рассказывал. Территорию по ночам освещают. Охранники вооружены. Не рискуй понапрасну. Не хотелось бы отпускать тебя туда, котяра… но, похоже, ты единственный, кто может что-то толком выяснить. Мэллу стек с дивана на вытертый ковер, улегся на ноги Хольвина, опираясь на его колени скрещенными руками. Принялся тереться подбородком и щекой: – Не беспокойся, мне забавно… в лес хочется… Ты думаешь, я не обману этих дураков, а? М-рр-р… – Кисонька… кисонька… ты что ж, не чувствуешь, пушистый, как тяжел воздух? Не к добру… Мэллу вздохнул и встал. Рамон, который дремал, чутко пошевеливая ухом во сне, проснулся во время этого разговора, вскочил и перекинулся. – Слышь, кот, – сказал, подходя и нюхая рысь в нос, – может, я с тобой? Для безопасности, а? Мэллу отвел собачий нос ладонью и сморщился: – Ну вот опять. Для безопасности? Я тебя умоляю – ты же не умеешь лазать по заборам, только мешать будешь. Тоже мне – Стая. – Ну и ладно. Подумаешь! – Разве это неправильно, Хозяин? Хольвин жестом подозвал огорченного пса, погладил по голове, улыбнулся рыси: – Правильно, правильно. – Тогда я пойду, – сказал Мэллу и выскользнул за дверь. Манефа сидела на ступеньках лестницы в Старшей Ипостаси. Мэллу принюхался к ее теплому запаху; Манефа встала и подошла. – Пусти, – сказал Мэллу, боднув ее головой в плечо. – Я ухожу в лес. Манефа сделала вид, что не расслышала, принялась внимательно обнюхивать его висок, потом – выступающую косточку на скуле. Мэллу мурлыкнул. – Пусти, – повторил он. – Я приду… потом. – Я знаю, – сказала Манефа. – Ты тут все наметил. Ты хочешь тут жить, я же чую запах… – и дотронулась до груди Мэллу кончиками пальцев. – Мне надо в лес, а ты хочешь играть, – сказал Мэллу с еле заметной усмешкой. – Ты стала игривая… как котенок… – Я не играю… я хочу тебя запомнить… – До завтра? – Не знаю… – Ты тоже чувствуешь, что воздух тяжелый? Манефа потерлась щекой об его щеку, отошла и уселась на подоконнике, отвернулась – напустила бонтонное кошачье безразличие. – Я не знаю, – сказала она безмятежно куда-то за окно. – Я не чувствую ничего снаружи. Только внутри, разве ты не понимаешь? Мне нравится твой запах, я запоминаю – вот и все. Я запомнила – иди. – Я принесу тебе зайца, – сказал Мэллу вкрадчиво. – Лесного зайца, поймаю тут, поблизости – и принесу теплого. Хочешь? – Я сама могу охотиться, – сказала Манефа, не оборачиваясь, и замурлыкала. Она возьмет, подумал Мэллу. Возьмет – и будет есть. Но не станет же она об этом говорить, смешно! Никакая кошка, даже самая ласковая, не пообещает, что возьмет от тебя еду – это унизительно… Но пусть она знает, что я хочу принести. Он глубоко потянулся, оставив на дверном косяке длинные царапины когтей, и вышел во двор. После нескольких дождливых дней осень вдруг расщедрилась на удивительно мягкое тепло. Над крыльцом горел желтый фонарь, и все вокруг было темно-медовым: забор, брусчатка, кусты шиповника в ягодах, как сердоликовые бусины, охраняющие двор Баська и Тай… Учуяв приятеля, они весело завиляли хвостами, но Мэллу перекинулся раньше, чем эти двое подбежали понюхаться – и легко перемахнул забор: очередной раз бесцеремонно нарушил незыблемый и смешной собачий этикет. Его золотистые глаза, измененные трансформацией, больше не видели того медового цвета, который еще хранила человеческая память. Включился встроенный природой в их выпуклые зеркальца прибор ночного видения – и мир привычно стал серебристо-зеленоватым, очень живым, шевелящимся и четким. Острые иглы звезд сияли для Мэллу из прорех облачности, как живые глаза небес, а нырявший в облаках зеленоватый коготок луны давал столько света, что казался рыси прожекторно-ярким. Мягкие лапы, в которые, как в меховые ножны, были надежно упрятаны когти, ступали почти неслышно. Жухлая, побитая заморозками трава вымокла от росы – ее запах напоминал запах свежей арбузной корки. В траве жили полевки; они что-то делали там, шелестели, перебегали с места на место, от них приятно пахло теплой зверушкой – но сытому Мэллу, занятому своими мыслями, это только с удовольствием отмечалось где-то в закоулке разума. В поле поднимался белый холодный туман. Мэллу окунулся в него, как в воду. Мелкие капельки влаги осели на шкуре, повисли на усах и ресницах. Он встряхнулся и поскакал через туман высокими длинными прыжками, какими кошка преодолевает снег или воду – наслаждаясь тем, как упруго пружинят мышцы, успевшие окрепнуть и подтянуться на свободе. Он направлялся к лесу, возвышающемуся вдалеке темной неровной стеной. Пес, проживший столько же, сколько прожил Мэллу, рядом с людьми, в неволе и взаперти, был бы смущен, встревожен, а возможно, и напуган одиночеством в этом диком мире Сумерек и неопределенности. Не таковы кошки – эти существа никогда не забывают, что они сами часть Сумерек, а потому никогда не становятся домашними до конца. Мэллу был взведен, как сжатая пружина, полон веселого азарта и наслаждался всем, что ощущал: и запахами, несущими разные степени угрозы, и звуками, самыми неожиданными и необъяснимыми, и движением теней, вызванным ночным ветром и лунными бликами. Он подпрыгивал, как котенок, который ловит бабочку – и ловил обеими передними лапами медленно падающий пожелтелый лист высоко над землей. Он упивался свободой. Никакие сумеречные сущности не пугали рысь. Для Мэллу они обитали где-то на грани сна и яви, можно было ими пренебречь, их почти не было. Поэтому в ночном лесу не нашлось бы ничего, что могло бы остановить или задержать его в пути – кроме его собственной воли, конечно. Мэллу так веселился! Он вспугнул сойку, спавшую в листве, подпрыгнув так высоко, что коснулся ее растопыренных в суматошном полете хвостовых перьев. Стало любопытно, хватит ли ловкости поймать птицу – и Мэллу принялся охотиться с увлечением. В конце концов ему удалось убить сороку: незавидная, но хитрая добыча. Мэллу выкусил ее мозг и лежал на мху, ощипывая перья с еще теплой тушки, глядя на луну, уже стоящую высоко и сияющую сквозь спутанные ветви – и вдруг вспомнил, что надо идти к Уютному, к логову полумертвых людей, на разведку. Он с досадой бросил сороку, поднялся и отправился дальше. Углубился в чащу. Услышал далекую волчью перекличку и усмехнулся про себя – псы есть псы, во что их не ряди, а пес не может вести себя тихо в лесу. Учуял нежный запах молодого оленя: на сырой земле под елями остался четкий и свежий отпечаток копыта. Захотелось выследить оленя, подобраться близко, прыгнуть сверху, сломать шею и прокусить артерию – а потом пить горячую кровь, наслаждаясь уже полузабытым ощущением серьезной добычи… Кажется, олени были уже неподалеку, когда Мэллу снова спохватился, что надо совершенно в другое место, что он забрал левее, чем необходимо, чтобы попасть на охотничью базу. Он сел, встряхнулся, фыркнул и принялся вылизывать между пальцами лапу, похожую на мохнатый колючий цветок – злился и раздражался от мыслей о собственной несвободе. Кошачья независимость, кошачий эгоизм, вся энергия его Младшей Ипостаси сейчас готовы были выплеснуться в раздражении и злости на людей, на всех вообще, включая и Хольвина. Просить кота, спасти, приютить, кормить – а потом просить об услуге – утонченная человеческая подлость. Мэллу никому ничем не обязан. Он руки не лизал, о пощаде не молил, еду не клянчил… нечего и заставлять его делать всякие пустяки… Он уже закончил чистить одну лапу и принялся за вторую, когда спокойный голос Старшей Ипостаси пробился сквозь раздражение Младшей. В этой разведке был смысл. Мэллу сам понимал, что смысл тут общий, не только человеческий. Что даже в лесу неспокойно и воздух, действительно, стал вязок и тяжел. Если нечто, зреющее, как непонятный и опасный плод, наконец, сорвется – это застанет всех врасплох, всех – и Мэллу… надо поговорить с медведем, пока медведь еще жив. Мэллу снова встряхнулся, собираясь с мыслями и окончательно взяв Младшую Ипостась под контроль, и отправился на волчью тропу. Он больше не отвлекался на игры. Запах мокрой псины довел его до развилки; дальше невидимая тропа, пахнущая зверем, уходила в лесную глушь, а вытоптанная человеческая тропка, кружась, вывела на грунтовую дорогу. Эта дорога, как белесая лента, освещенная луной, соединяла шоссе с охотничьей базой; Мэллу скользнул в растущие по обочинам кусты и заросли папоротника – и тихо пошел вдоль дороги. Вокруг базы и вправду возвышался вполне серьезный забор; над бетонными плитами за железные острия цеплялась колючая проволока – но еще не родилась на свет кошка, которую можно было бы остановить забором. Мэллу взобрался на высокую сосну, растянулся по крепкой ветке и стал преспокойно рассматривать сверху то, что люди считали надежно спрятанным. Собственно база, несколько маленьких жилых домиков, освещенных уличными фонарями, окруженных кустарником и подстриженными газонами, между которыми стояли автомобили, Мэллу не интересовала. Там, должно быть, все было набито человеческими игрушками, вроде видеокамер и прожекторов; стоит рыси пробраться туда, как завоет сигнализация, вспыхнет яркий свет, а из стеклянной будки-кубика, где мелькают человеческие тени, выскочат сторожа и будут стрелять. И рисковать нет смысла – медведь явно живет в другом месте. Мэллу сменил наблюдательный пункт. Он обошел базу вокруг, взобрался на другое подходящее дерево и осмотрел ту часть территории, которая была отгорожена от домиков кирпичной стеной. Там было гораздо темнее – горел только один фонарь, рядом с помещением, похожим на хлев или конюшню. В темноте вполне явственно виднелись какие-то неосвещенные постройки, неподвижная машина странной формы – может, трактор – и угловатые силуэты вольеров, в которых шевелились крупные живые существа. Мэллу опасался, что оттуда его учуют и залают собаки, но все было тихо; похоже, собак на базе не держали. Мэллу подобрался, тщательно рассчитал движения – и прыгнул с дерева через забор на крышу хлева. Под лапами гулко громыхнуло железо, и Мэллу припал к крыше всем телом, сливаясь с ней, становясь невидимым для бесполезных в темноте человеческих глаз. Внизу протяжно замычала корова и забеспокоились, задвигались разбуженные козы – но вторжение сверху, похоже, обеспокоило только жителей хлева. Вокруг было по-прежнему тихо. Мэллу спрыгнул с крыши хлева на крышу пристройки, неудобную, покрытую не металлическими листами, а декоративной черепицей. Скрипя когтями по черепице, осторожно спустился по скату крыши – и уже с нее мягко стек на землю, чувствуя собственное тело каплей тягучей жидкости, улыбнувшись про себя. Обоняние рыси, конечно, никто не подумал бы сравнить с собачьим – но и для рыси было очевидно присутствие поблизости множества живых существ, здоровых и больных, сравнительно спокойных и привычно взвинченных, молодых и старых… Домашних и диких. В ближайшем к Мэллу вольере обнаружились оленята. Вторжение рыси и ее опасный запах разбудили их; теперь они в Старшей Ипостаси стояли около решетки и смотрели на Мэллу большими, тревожными, влажными очами. Молчали. Безобидные вкусные звери. Наискосок от оленят, в углу вольера лежал крупный кабан. Он даже не шевельнулся – так всех презирал – хотя Мэллу чувствовал, что кабан не спит. Тусклый свет лампочки превратил в неоновую проволоку жесткую щетину у кабана на хребте. Этот зверь не показался Мэллу потенциальной добычей – в нем чувствовалась громадная упрямая сила, даже смелый кот не был настолько безрассудным, чтобы считать себя способным справиться с кабаном. Но люди его съедят, подумал Мэллу с неожиданной грустью. Сильный, отважный… хам… жизни в нем на десятерых… а люди его застрелят и будут жарить его мясо. Он вкусный, вкуснее оленей… и сила с храбростью ему не помогут… Мэллу прошел мимо решетки, чувствуя на себе взгляд маленьких презрительных глаз. Услышал тихий храп и учуял отвратительный запах спиртного перегара и больного хищника. В вольере, на куче подгнившей соломы спал медведь. Он оказался мельче, чем Мэллу представлял себе – а может, такое впечатление создавала его худоба. Острые лопатки и выгнутый во сне позвоночник распяливали шкуру жесткими углами; осунувшаяся морда лежала на массивной когтистой лапе неподвижно, как неживая. Мэллу рассматривал медведя с любопытством, к которому примешалась надменная брезгливость – не зверь, а развалина зверя, презренное существо, не стоящее внимания. Кошачье высокомерие подняло Мэллу на сотню голов над медведем; кошкам совершенно не свойственны милосердие и снисходительность к падшим. Тут же уйти помешало только осознание цели визита: надо поговорить с этой гадкой тварью, она что-то знает… Мэллу перекинулся и выфыркнул, как плевок: – Проснись, убогий! Медведь мотнул головой, стряхивая с себя тяжелый сон. Взглянул на рысь – и Мэллу увидел в его маленьких глазках, глубоко ушедших во впадины черепа, неожиданную спокойную силу. Растерялся. Молча дождался, пока медведь перекинется, сменив облик больного зверя на облик больного человека. Встретился взглядом с медвежьей Старшей Ипостасью – и ощутил холодную жуть, заставившую его отвернуться в сторону, начать пристально разглядывать грязный дощатый пол вольера, помятую жестяную миску, пустую бутылку из-под водки… Медведь гулко зевнул и встряхнулся, будто озяб от ночной свежести. Мэллу покосился на него. – Что тебе тут понадобилось, роскошный кот? – спросил медведь. Его страшно худое, мертвенно неподвижное лицо и живой насмешливый тон поразили Мэллу так, будто с ним заговорило одухотворенное чучело зверя. Он вдруг осознал, что он сам есть просто котенок, клочок пушистого меха, который носят за голову, слепой, беспомощный, крохотный – и это произошло впервые в жизни кота, всегда отважного и самоуверенного. Не то, чтобы Мэллу испугался – но странная сила медведя его потрясла. – Зачем ты… – пробормотал кот вместо приготовленного вопроса и машинально потерся щекой о ржавую решетку. – Зачем… я говорю, зачем такому, как ты, пить человеческую отраву? Медведь сел. Его лицо исказилось чудовищной медвежьей усмешкой – трансформ не добавлял его Старшей Ипостаси лицевых мускулов, атрофированных у Младшей. Поднял с пола бутылку, потряс, будто желая убедиться, что она действительно пуста, поставил рядом. – Зачем? Ты, великолепная киска, не поймешь – зачем. Вы, кошки, не созданы для того, чтобы понимать. Тебе пить ни к чему – значит, и прочие обойдутся… – Я тоже сидел в клетке, – мрачно сказал Мэллу. – Я многое могу понять. Я умею… – Сочувствовать? – и такая в голосе медведя слышалась явственная ирония, что даже не требовалось дополнять ее мимикой. – Нет. – Это же… как допинг, – пробормотал Мэллу, вдруг смутившись. – Убивает Старшую Ипостась, а ты… – А ты, киса, не знаешь, что такое голод, – сказал медведь, ерзнув, чтобы сесть удобнее. – Ты сидел в клетке – но ты не голодал. – Тебя не кормят? – спросил Мэллу, чувствуя, как болезненно сжался его собственный желудок. – Ну почему? – ирония приобрела уж совсем убийственный градус. – Кормят. Они же не хотят, чтоб я сдох тут раньше времени. Кормят дерьмом, конечно, но кормят… как я люблю сладкое! – вдруг вздохнул медведь и будто помолодел на сотню лет. – Хоть бы иногда дали сладкого… ягод, меда… хоть конфету… Я слишком много общался с собаками, подумал Мэллу. Теперь вот жалею… жалею… как щенок. Как дурак… а ничего не поделаешь… – Ты говоришь – голод, – сказал он, пытаясь справиться с приступом жалости. – А тебя кормят. Подумаешь, не дали конфету… – А ты знаешь, киска, что такое – наш голод? – медведь снова поднял верхнюю губу в тщетной попытке усмехнуться. – Вы же, кошки, всю жизнь едите от случая к случаю – когда на охоте повезет. Вы разборчивые… и голодать вам не привыкать стать. А мы… – Вы… – Мы спим. Ты слышал, наверное, что мы спим несколько месяцев? Уже скоро пора бы ложиться – вот-вот снег пойдет, – медведь снова вздохнул. – Для того, чтобы спать, надо есть, кот. Все время есть, чтобы стать толстым и сильным. Тогда будет тепло, спокойно, тогда – все правильно, а если не есть, сколько нужно – заснешь и умрешь во сне. Понимаешь? – Спите… – Еда – это тепло, – сказал медведь. – Наше тепло. Летом мы его набираем, а зимой, когда холодно, оно потихоньку расходуется. А в этой клетке я уже забыл, как бывает тепло. Я ни разу досыта не наелся, понимаешь? Ни разу. Мне все время холодно. Я все время думаю, что засну и умру от холода. Для меня еда стала навязчивой идеей, понимаешь? А от водки хоть на час чуточку теплее… я знаю, что она меня убивает, но ведь я все равно умру… – Их надо убить, – сказал Мэллу. – Их всех, этих мертвяков, полумертвых – всю это отраву. Я скажу людям, они приедут, мои друзья, Хозяин… Ему было стыдно от собачьей торопливости собственного тона, но не получалось по-другому. Медведь показался Мэллу даже понятнее, чем собаки – эта смесь осознанного унижения и иронической надменности, этот насмешливый фатализм… На Мэллу снова накатил приступ ненависти к людям, которые запирают в неволю живое существо, не считаясь с его нуждами и используя его мучения в своих целях – когти, которые нельзя было вобрать в Старшей Ипостаси, впились в ладони. – Я сам буду драться, – заявил Мэллу. Медведь хмыкнул. – Были только лосенок и щенок, а теперь еще и котенок прибился… Ну ладно, котенок. Слушай, ты ведь послушать пришел, я понимаю. Слушай. Это – интересное место. Тут всегда был дикий лес, истинный лес – всегда жили медведи, а все медведи немножко сродни… ЕМУ… – Зеленому? – прошептал Мэллу чуть слышно, прижимаясь к решетке. – Хоть как назови. Я приходил на место, где медведи слушали мир тысячу лет… пока люди не построили там поселок, а теперь вот еще эту… тюрьму… Мэллу поежился. Будь он в Младшей Ипостаси, шерсть бы встала дыбом на его хребте. – Знаешь, что забавно? – продолжал медведь. – Эта клетка стоит прямо на том самом месте, где под землей лежит один мой предок – старый-старый, его кости уже стали камнем. Он был очень чуткий, киска. Я иногда беседую с ним по ночам… и пару дней назад он обещал мне штормовой ветер и грозу… которая смоет все… – Как это – "все"? – выдохнул Мэллу. – Всю грязь. Он сказал: "Кровь мира – зелена", – в голосе медведя мелькнула тень тепла. – Так и сказал: "Весь мир – зеленый и синий, никому не дано его перекрашивать… а если что-то поменяется, то уйдут наши хранители. Мы уйдем с ними – и людей больше ничто не спасет. Жизнь, – так он сказал, мой предок, – жизнь, медвежонок, была всегда и будет всегда. Дело только в том, какая жизнь, вот главный смысл. Всегда может прийти такая жизнь, которая перестроит весь мир под себя. Тогда он уже не будет зеленым, а будет, может быть, красным, как сырое мясо – но тем глазам не покажется отвратительным… если у них вообще будут какие-нибудь глаза. Вот в чем суть…" – Я не понимаю, – сознался Мэллу. – Я знаю, – сказал медведь. – Ты еще очень молодой. И вы, кошки, очень поверхностные существа. Может, ты расскажешь людям, вот для чего я распинаюсь. Может, кто-нибудь из Хозяев поймет… – Если я запомню… – Постарайся. Знаешь, что он еще сказал? Звери – защита миру людей. Мы, двоесущные – особенно. Мы – посредники, как люди бывают посредниками. Люди – это надежда мира, понимаешь? – Нет. Людей-то я знаю хорошо. – Не понимаешь… люди дошли до той черты, за которой все должно разрешиться и распутаться. Все силы нашего общего мира помогут пройти и болезням, и прочей мерзости… ты слушаешь? Будет гроза, ОН… тот, кого мы называем Зеленым, люди-то зовут его совсем иначе… ОН расставит все по местам… и к весне весь мир зазеленеет, так мой предок сказал… – Погоди! – Мэллу потерся носом о запястье. – Как ты вообще мог разговаривать со своим предком, когда от него остались только кости, да и те уже превратились в камень? – Душа – странная вещь, рысь. Иногда умирает еще при жизни. А иногда живет долго-долго после смерти. Я – больной зверь, полупадаль, пью человеческий яд, ты прав – но я слышу души медведей, которые до меня жили тут… здоровых и мудрых. И ты послушай… Но тут где-то далеко хлопнула дверь, раздались шаги и приглушенные голоса. Мэллу насторожился. – Это охрана, – сказал медведь. – Могут прийти сюда. Беги. Расскажи своим друзьям, как сможешь. – Когда, когда будет эта гроза?! – Не знаю точно, – если бы медведь мог смеяться, он бы смеялся. – На этих днях. Из калитки, открывшейся в кирпичной стене выпал и растекся по асфальту дорожки плоский желтый свет. Мэллу перекинулся и в три прыжка взлетел на крышу хлева. А уже стоя на крыше, вдруг понял,что допрыгнуть до сосновой ветки будет почти невозможно. Прыгать наискосок вниз – совсем не то же самое, что прыгать наискосок вверх. Мэллу недосчитал – если забыть о том, что рассчитывать ходы вообще никогда не входило в его привычки. Он метнулся по краю крыши, все еще пытаясь выбрать удобное место для прыжка. Внизу снова тягуче замычала корова, и человек сказал так отчетливо в ночи, будто стоял рядом с Мэллу: – Смотри, там что-то шевелится наверху, нет? Мэллу припал к влажной холодной поверхности всем телом, сжимая себя, как пружину, подобрался и, оттолкнувшись изо всех сил, прыгнул. У него почти получилось – когти передних лап Мэллу вцепились в ветку, осталось только подтянуться – но тут внизу завопили: – Берт, смотри!! Вон там!! Вспыхнул ослепительный раздевающий свет, который сразу сузил в щели рысьи зрачки. И сразу же за этим светом грохнули такие же острые звуки, резкие удары, от которых хотелось вздрагивать и сжиматься. Они стреляют, подумал Мэллу, вскидывая тело на ветку. Спохватились… Он улыбнулся про себя в тот самый момент, когда что-то тяжелое ударило по бедру и сбило равновесие. Мэллу дернулся, но удержался. Спуститься с дерева было минутным делом – но теперь требовалось очень быстро бежать прочь, а это, почему-то, стало сложно. Правая задняя лапа сделалась тяжелее и неуклюжее прочих, ее хотелось поджать, скакать на трех. Мэллу почувствовал соленый запах крови – и сообразил, что это его кровь. Это был не усыпляющий дротик. Настоящая пуля, которой убивают. Это лучше, подумал Мэллу. Я не сплю, все понимаю и все равно убегу. Я могу наступать на лапу, значит, кости целы – и я доберусь до дома Хольвина даже с этой дыркой. Подумаешь, в лапе. Не в голове же… Он поскакал в чащу по волчьей тропе. А позади открылись ворота, замелькал свет и послышались голоса. Люди искали свою добычу. Мэллу удивился тому, как скоро устал. Так устал, что хотелось лечь, свернуться клубочком и подремать. А лапы у него уже не было – вместо нее появилась какая-то тяжелая горячая штуковина, настолько неуклюже приделанная к совершенному кошачьему телу, что от любого движения волны пронизывающей боли проходили до самого затылка. А в голове стоял мутный туман, от которого сбоил рысий прибор ночного видения – то совсем темно, то вдруг очень светло и очень четко, но неприятно четко. До развилки Мэллу добрел, шатаясь и поджимая раненую лапу под себя. Ночь вокруг пахла его кровью; если бы у людей были собаки, они давно нашли бы рысь по пятнам крови на мокрой траве и по ее нестерпимому запаху. Хорошо, что мертвяки собак не держат – не терпят. У развилки между елями рос такой пышный белый мох, что Мэллу вспомнил диван в гостиной Хольвина. Ляжешь на это мягкое, теплое… Манефой пахнет… рядом горит камин… славно дремлется… у Хольвина уютный дом… Мэллу тяжело опустился на мох, свернулся, закрыл передней лапой нос. Дремота сразу наползла, как сами Сумерки – нехорошая дремота, это он понимал, но – пусть, пусть… И тут кто-то мягко толкнул его в бок. Мэллу зашипел и открыл глаза. Из мути собралось что-то огромное, бурое… странное… не человек, а… что? "Ты кто? – обратился Мэллу мысленно, не надеясь на ответ, сквозь раздирающую боль и полубеспамятство. Не было сил перекинуться для разговора. – Ты – зверь?" Огромное, бурое наклонилось совсем низко – Мэллу увидел крупную умную морду с влажными глазами и влажным носом. Тяжелые раскидистые рога размахнулись над этой мордой, как острые крылья. "Ты – лось, – подумал Мэллу успокоенно. – Ты – лось Хольвина, друг моего бобика… и не добьешь меня…" Лось опустился на колени; от него пахло осенним лесом, вениками и теплым чистым зверем. "Я слышал, что ты собираешься туда идти, – услышал Мэллу кроткий голос его Старшей Ипостаси в своей душе. – И бродил вокруг этого логова. Просто беспокоился за тебя. Услышал выстрелы… Ты можешь держаться?" |
|
|