"Травести" - читать интересную книгу автора (Стоппард Том)Действие второеСесили. Итак, продолжим. Война застала Ленина и Крупскую в Галиции, которая тогда принадлежала Австро-Венгрии. После непродолжительного пребывания в лагере для интернированных их выпустили в Швейцарию, где они поселились в Берне. В шестнадцатом году Ленин перебирается в Цюрих, поскольку там была лучшая библиотека… …намереваясь провести в этом городе не более двух недель. Но Цюрих понравился и ему и Наде, и они решили поселиться в нем на более длительный срок. Сняли комнату по адресу Шпигельгассе, четырнадцать, в доме сапожника по фамилии Каммерер. Во время войны Цюрих притягивал, словно магнит, беженцев, изгнанников, шпионов, анархистов, художников и радикалов со всей Европы. Здесь можно было видеть Джеймса Джойса, воздвигавшего у всего мира на глазах основание для памятника, на котором зиждется бессмертная слава его создателя, – книги, ставшей известной человечеству под названием «Улисс». Здесь, в погребке «У молочника» по адресу Шпигельгассе, один, каждый вечер собирались в своем «Кабаре Вольтер» дадаисты под предводительством темноволосого, похожего на мальчишку и никому тогда еще не известного румынского поэта… Сесили. Каждое утро в девять часов, сразу после открытия, Ленин появлялся в библиотеке. Ленин занимался в библиотеке, пока она не закрывалась на обеденный перерыв, а после обеда возвращался и продолжал работать до шести, кроме четверга, который был выходным. Он работал над книгой «Империализм, как высшая стадия капитализма». Двадцать второго января семнадцатого года, выступая перед эмигрантской молодежью в Цюрихском народном доме, Ленин сказал: «Мы, старики, может быть, не доживем до решающих битв этой грядущей революции». Мы все тогда думали так. Но не прошло и месяца, как один польский товарищ по фамилии Вронский ворвался к Ульяновым домой с новостью: в России произошла революция… Как писала Надежда Крупская в своих «Воспоминаниях о Ленине»: «С первых же минут, как только пришла весть о Февральской революции, Ильич стал рваться в Россию». Но в окруженной со всех сторон воюющими державами Швейцарии такое было легче сказать, чем сделать. Россия воевала с Германией, да и союзники не слишком привечали Ленина, поскольку его отношение к войне представляло для них потенциальную опасность… Не было никаких сомнений в том, что англичане и французы сделают все возможное для того, чтобы Ленин не покинул Швейцарию. И что они все время следят за ним. Ах! Сесили. Тристан Тцара. Дада, Дада, Дада… Карр. А вы – Сесили? Сесили. Тс-с! Карр. Да, это вы! Сесили. А вы, судя по визитной карточке, брат Джека, декадентствующий нигилист. Карр. Но я вовсе не декадентствующий нигилист. Пожалуйста, не думайте, что я декадентствующий нигилист. Сесили. Если это не так, то вы самым непозволительным образом вводили нас в заблуждение. Надеюсь, вы не ведете двойной жизни, прикидываясь декадентствующим нигилистом – в частности, выставляя плоды своих теоретических изысканий в галерее на Банхофштрассе. Это было бы лицемерием. Карр Сесили. Очень рада, что вы это признаете. Карр. Если вы уж заговорили об этом, должен признаться, что шалил я достаточно. Сесили. Не думаю, что вам следует этим хвастаться, хотя, вероятно, это вам доставляло удовольствие. Вы, наверное, причинили немало огорчений вашему брату. Карр. Что ж, мой брат тоже причинил немало огорчений мне, да и всем дадаистам. Его мать тоже не особенно от него в восторге. Мой брат Джек – простофиля, и, если вы позволите, я объясню вам почему. Он сказал мне, что вы – хорошенькая, в то время как вы на первый взгляд – самая прелестная девушка в мире. Вы выдаете книги на дом? Сесили. Я думаю, вам не следует так говорить со мной в рабочее время. Впрочем, поскольку справочный зал вот-вот закроется на обед, я вам прощаю. Интеллект у мужчин не так часто встречается, чтобы походя пренебрегать им. Какие книги вас интересуют? Карр. Любые. Сесили. Неужели ваши интересы так безграничны? Карр. Речь идет скорее о расширении кругозора. Я получил чрезмерно методичное образование, в результате чего я знаю кое-что про аардварка, слегка владею абаком и разбираюсь в абстракционизме. Аардварк, кстати, – это разновидность африканской свиньи, которая встречается по большей части… Сесили. Я тоже прекрасно знаю, что такое аардварк, мистер Тцара. Признаюсь честно, вы мне чем-то очень симпатичны. Карр. В области политики дальше анархизма я не продвинулся. Сесили. Понятно. Что же касается вашего старшего брата… Карр. Большевик А вы, я полагаю… Сесили. Циммервальдистка! Карр. О Сесили, не возьметесь ли вы за мое исправление? Займемся этим за обедом. Я уверен, у меня от этого разыграется аппетит. Знаете, как у меня разыгрывается аппетит, когда мне приходится отрекаться от своих убеждений за стаканом рейнвейна. Сесили. Боюсь, что сегодня у меня нет на это времени. Ленин просит, чтобы во время перерыва я навела справки. Карр. Ленин? Это ваша подруга? Гувернантка с опытом ищет новое место? Сесили. Ничего подобного. Я имею в виду Владимира Ильича Ленина, который с моей скромной помощью пишет свой труд «Империализм, как высшая стадия капитализма». Карр. Ах да – Сесили. Разумеется. Когда история революции будет написана, Швейцарии в ней вряд ли будет отведено много места. Как, впрочем, и в любой другой истории. Но все дороги для него закрыты. Придется пробираться переодетым и с фальшивыми документами. Ах, боюсь, я уже сказала слишком много! Владимир абсолютно уверен, что агенты следят за ним и втираются в доверие к его знакомым. Англичане наиболее настойчивы, хотя при этом крайне бестолковы. Только вчера посол получил секретное распоряжение не сводить глаз с морских портов. Карр Сесили. В то же самое время консул в Цюрихе получил целую пачку шифрованных телеграмм, содержание которых предполагает напряженную и драматичную деятельность: «Задай им жару!», «Пусть попляшут!» и «Выкинь коленце!», а также телеграмму лично от посла, в которой написано: «Сегодня вечером мысленно с вами, Хорэс!» Карр: Подозреваю, что могу пролить свет на эту загадку. Последние недели консул участвовал в репетициях спектакля, премьера которого состоялась вчера вечером в театре «Цур Кауфляйтен» на Пеликанштрассе. Я оказался в числе приглашенных. Сесили. Теперь мне ясно, почему он практически полностью передал дела в руки своего дворецкого, который, по счастью, симпатизирует радикалам. Карр. Боже мой! Сесили. Вы удивлены? Карр. Да нет, у меня тоже есть дворецкий. Сесили. Боюсь, что я не одобряю наличие прислуги! Карр. Вы совершенно правы: обычно у нее нет совести. Сесили. В социалистическом будущем ее не будет ни у кого! Карр. И я того же мнения. И кому же дворецкий передает корреспонденцию консула? Сесили. Вашему брату Джеку. Ах боже мой, что это я! Вы ничуточки не похожи на вашего брата. В вас есть что-то британское. Карр. Смею заверить, я – такой же болгарин, как и он. Сесили. Джек – румын. Карр. Это одно и то же. Одни говорят так, другие этак Сесили. Никогда не знала, но подозревала что-то в этом роде. Карр. Так или иначе, я уверен, что теперь, когда премьера «Эрнеста» состоялась, консул освободит своего дворецкого от дипломатической работы. Скажу по чести, консул имел сногсшибательный успех в ответственной роли… Сесили. Карр. Нет, того, другого. Сесили. Но что вы имеете в виду, когда говорите «Эрнест»? Карр. Сесили. Оскара Уайльда? Карр. Так вы с ним знакомы? Сесили. Нет, в художественной литературе я успела добраться только до буквы «Г». Я не знакома с Уайльдом, но наслышана о нем, и то, что я слышала, мне не по душе. По словам Владимира Ильича, подлинное искусство – это искусство жизни. Карр. Сесили. Не будем вдаваться в тонкости, которые имеют значение исключительно в упадочном языке образованных классов, мистер Тцара! Я хотела всего лишь обратить ваше внимание на тот факт, что Оскар Уайльд был буржуазным индивидуалистом и к тому же всегда был разодет в прах и пух. Карр. В прах и пух? Сесили. Ну, или в пух и прах, если вам угодно. Карр. Если он и был иногда слишком хорошо одет, то искупал это тем, что был бесконечно далек от политики. Сесили. Социальная критика – единственная обязанность искусства и оправдание его существования. Карр. Ваши взгляды на обязанность и оправдание искусства весьма своеобразны, Сесили, но, к сожалению, то, что мы именуем искусством, по большей части этой функции как раз не выполняет, что не мешает ему утолять общую для нищих и королей потребность в прекрасном. Сесили. Во времена, когда считали, что звезды решают, кому быть королем, а кому нищим, мистер Тцара, искусство, естественно, укрепляло в первом уверенность в своем праве, а второго утешало в его горе. Но сейчас мы живем в эпоху, когда стало известно, что общественное устройство определяется материальными факторами, и на нас лежит новая ответственность – ответственность за происходящие в обществе изменения. Карр. Нет, нет и еще раз нет, бедная моя девочка! Искусство не способно изменить общество, это общество изменяет искусство! Сесили. Искусство или занимается социальной критикой, или его попросту не существует! Карр. Вы знаете Гилберта и Салливена? Сесили. Гилберта знаю. Салливена – нет. Карр. Если бы вы знали «Иоланту» так, как я ее знаю… Сесили. Сомневаюсь в этом. Карр. «Терпение»! Сесили. Да как вы смеете! Карр. «Пираты»! «Пинафор»! Сесили. Возьмите себя в руки! Карр. Сесили. Вы в Публичной библиотеке, мистер Тцара. Карр. Сесили. Я думаю, вам не следует так говорить со мной в рабочее время. Впрочем, поскольку справочный зал вот-вот закроется на обед, я вам прощаю. Интеллект у мужчин не так часто встречается, чтобы походя пренебрегать им. Какие книги вас интересуют? Карр. Любые на ваш вкус. О Сесили, не возьметесь ли вы за мое исправление? Займемся этим за обедом. Сесили. Боюсь, что сегодня у меня нет на это времени. Придется вам исправляться самостоятельно. Вот статья Владимира Ильича, которую я для него перевожу. Вам, наверное, известно, мистер Тцара, что в правительствах Западной Европы в настоящее время насчитывается десять министров-социалистов? Карр. Должен признаться, род моих занятий не давал мне возможности сосредоточиться на проблемах европейской политики. Но десять министров – это звучит впечатляюще. Сесили. Это звучит скандально. Они поддерживают империалистическую войну. Ревизионисты, такие, как Каутский и Макдональд, отвлекают внимание рабочих от подлинной борьбы, от борьбы классов. Карр Сесили. Ну, разумеется, не Флору Макдональд, мистер Тцара! Карр. Но это откровенный большевик! Сесили. Он сотрудничает с капиталистической системой и оттягивает ее разрушение. Карл Маркс доказал, что капитализм копает себе могилу. Карр. Нет, нет и еще раз нет, бедная моя девочка! Маркс заблуждался. Заблуждался добросовестно, но от этого заблуждение не перестает быть заблуждением. К несчастью, Маркс изучал капиталистическую систему в самый неудачный период ее развития. Промышленная революция уже загнала обездоленных в трущобы городов и принудила их к рабскому труду на фабриках, но еще не успела приобщить их к благам индустриального общества. Маркс пришел к выводу, что богатство капиталистов образуется из украденной у пролетариев прибавочной стоимости. Именно так, по его мнению, устроен капитализм. Это ложное умозаключение было выведено им из другой, также ложной, посылки, утверждающей, что человеческое поведение обусловлено принадлежностью человека к определенному классу. Но и тут он ошибся: пропасть между классами стала сужаться, вместо того чтобы стать окончательно непреодолимой. Критический момент так и не наступил. Он растворился в воздухе. Процесс повернул вспять как раз тогда, когда после восемнадцати лет каторжного труда «Капитал» наконец вышел из печати: лишнее доказательство того, как слеп порою бывает творец. До чего прелестно вы сейчас выглядите, Сесили, – вы похожи на пунцовую розу! Сесили. Потому что меня сейчас вытошнит прямо на вашу педерастическую соломенную шляпку – вы, жалкий зануда! – вы, лицемерный хвастливый хлыщ! – вы, буржуазный образованный обманщик! – вы, художник чертов! Маркс предупреждал, чтобы мы остерегались либералов, филантропов, сторонников постепенных реформ – они не добьются перемен. Их добьются только те, кто отважится пойти на лобовое столкновение с буржуазией, ибо таковы законы истории! Когда Ленину был двадцать один год, в России свирепствовал голод. Интеллигенция организовала помощь голодающим – бесплатные кухни, раздачу семенного зерна и тому подобное. Возглавил эту кампанию Лев Толстой. Ленин не принял в ней участия. Он понимал, что голод может стать движущей силой революции. Так он думал в Самаре в восемьсот девяностом – девяносто первом годах, в возрасте двадцати одного года. Совсем еще юноша, а уже понимал такие вещи, так что не говорите мне о вашей высшей морали, вы, надутый, начитавшийся Канта зануда. Вы говорите со мной о классовой борьбе, а на самом деле только и мечтаете о том, как бы увидеть меня в одних панталонах… Карр. Неправда! Сесили. Единственное верное учение – это учение Маркса и Ленина, противопоставленное ревизионизму, оппортунистическому либеральному экономизму, социал-шовинистическому буржуазному индивидуализму, квазидадаистическому патернализму, псевдоуайльдовскому афоризму, субджойсианскому догматизму и катехизису, кубизму, экспрессионизму и ревматизму!.. Карр. Сесили. Я думаю, вам не следует так говорить со мной в рабочее время. Впрочем, поскольку справочный зал вот-вот закрывается на обед, я вам прощаю. Интеллект у мужчин не так часто встречается, чтобы походя пренебрегать им. Какие книги вас интересуют? Карр. Книги? Какие книги? Что вы имеете в виду, Сесили? Я прочитал статью мистера Ленина, и в ней сказано все. Надеюсь, Сесили, я не оскорблю вас, если скажу честно и прямо, что в моих глазах вы зримое воплощение предельного совершенства. Сесили. Внешнего или внутреннего? Карр. И того и другого. Сесили. О Тристан! Карр. А вы, вы любите меня? Вы согласны поверить мне все ваши тайны? Сесили. Какой вы глупый! Конечно. Я ведь жду вас уже несколько месяцев. Карр Сесили. С тех пор как Джек признался мне, что у него есть младший брат, декадентствующий нигилист, моей девичьей мечтою стало познакомиться с вами, взяться за ваше исправление и полюбить вас. Карр. О Сесили! Надя. С первых же минут, как только пришла весть о Февральской революции, Ильич стал рваться в Россию… Сон пропал у Ильича с того момента, когда пришли вести о революции, и вот по ночам строились самые невероятные планы. Но об этом можно было думать только в ночном полубреду. Надо достать паспорт какого-нибудь иностранца из нейтральной страны. Ленин Карр. Двое шведских… глухонемых??? Надя. План, упомянутый в этом письме, так и не был осуществлен. Письмо В.А. Карпинскому в Женеву, от того же девятнадцатого марта тысяча девятьсот семнадцатого года. Ленин Ленин. Возьмите на мое имя бумаги на проезд во Францию и Англию. Я поеду по ним через Англию (и Голландию) в Россию. Я могу одеть[15] парик. Фотография будет снята с меня уже в парике, и в Берн в консульство я явлюсь с Вашими бумагами уже в парике. Сесили. Джек! Тцара Сесили. У меня есть для вас сюрприз. Кто бы, вы думали, у нас здесь? Ваш брат! Тцара. Что за чушь! У меня нет никакого брата! Карр. Дорогой брат, я пришел, чтобы сказать тебе, что я очень сожалею обо всех причиненных тебе в прошлом огорчениях и что я намерен в будущем жить совсем по-другому. Сесили. Джек, неужели вы оттолкнете руку вашего брата? Тцара. Ничто не заставит меня пожать ему руку. Он сам знает почему. Сесили. Джек, если вы не пожмете руку вашему брату, я никогда не прощу вас. Тцара. Не очень-то и нужно. Какое мне дело до вашего прощения? Дело в том, что он больше мне не… Ах, это вы, товарищ! Вы знакомы с моим братом Тристаном? Карр. Очень рад вас видеть, товарищ! И вас, жена товарища! И тебя, брат! Тцара Сесили. Как приятно видеть примирение родственных сердец! Оставим их наедине друг с другом. Надя. План, упомянутый в этом письме, так и не был осуществлен. Карр. Она просто прелесть, эта Сесили! Я положительно в нее влюблен. И это ставит меня перед моральной дилеммой. Чтобы решить ее, я должен попробовать вот эту сдобную лепешку. Не хочешь взять вон тот сладкий пирог? Тцара. Но я не люблю пироги. Кроме того, я поклялся, что никогда больше не подам тебе руки. Карр. А я и не собираюсь жать тебе руку, когда ем сдобные лепешки. Этими двумя делами нельзя заниматься одновременно. Беннетт. Ставки на Ленина слегка упали, но вы по-прежнему можете ставить сто к одному против него, сэр. Карр. Сто к одному? Тцара. Поставьте десятку за меня, прошу вас, Беннетт. На то, что к Рождеству Ленин будет командовать парадом. Карр. И за меня, Беннетт, тоже десятку. На то, что Ленина отправят на свалку истории. Беннетт. Хорошо, сэр. Тцара. Я шокирован, Генри. Неужели ты позволишь так называемому долгу встать на пути у твоей любви к Сесили Каррутерс? Карр. Я не могу принять решение, пока не покончу с лепешками! Надя. В тот же самый день, девятнадцатого марта, произошло общее собрание представителей различных групп русских политэмигрантов, находившихся в Швейцарии. На нем обсуждались пути и способы возвращения в Россию. Мартов выдвинул проект – добиться пропуска эмигрантов через Германию в обмен на интернированных в России германских и австрийских пленных. Ленин. Двадцать первое марта, письмо Карпинскому в Женеву. «План Мартова хорош: только мы (и Вы) не можем делать этого прямо». Надя. В итоге переговоры взял на себя председатель Циммервальдского комитета товарищ Гримм. Двадцать пятое марта. Телеграмма Ставки Германского верховного командования Министерству иностранных дел в Берлине: «Не имеем возражений касательно транзита русских революционеров, если таковой будет произведен под конвоем в специальном поезде». Карр Ленин. Телеграмма большевикам, отъезжающим из Скандинавии в Санкт-Петербург: «Notre tactique: méfiance absolue, aucun soutien nouveau gouvernement, Kerensky surtout soupçonnons, armement proletariat seule garantie, élection immédiate douma de Petrograd Карр. В любом случае, в соответствии с марксистской теорией, диалектика истории привела бы к тому же результату с ним Ленин. Телеграмма Ганецкому в Стокгольм: «Завтра уезжает двадцать человек». Карр. И кроме того, я не понимаю вашего интереса. Все эти заигрывания с марксизмом – чистое сумасбродство. Вы – крайне милый буржуа, которому маменька выхлопотала освобождение от труда. Случись революция, вы не будете знать, что делать и куда бежать. Вы – ничто. Меньше чем ничто – художник. Эти парни сделают реальностью ваши мечты о многоцветном мочеиспускании: вы будете мочиться кровью. Тцара. Художники и интеллектуалы станут совестью революции. С твоей стороны совершенно бессердечно съесть все лепешки и оставить мне сладкий пирог. Надя. Девятого апреля в два тридцать пополудни путешественники выехали от ресторана вокзала Царингер. В путь отправились по-русски – нагруженные подушками, одеялами и прочими пожитками. Ильич был в котелке, зимнем пальто и прочных башмаках на толстой подошве, которые сделал ему наш квартирный хозяин сапожник Каммерер. Телеграмма сестре в Санкт-Петербург. Ленин. «Приезжаем понедельник ночью одиннадцать. Сообщите «Правде». Тцара Карр. Боюсь, что для дадаистов в коммунистическом обществе не найдется места. Тцара. Именно поэтому мы за коммунизм. В буржуазном обществе нам слишком просторно. Надя. Поезд отбыл в три десять, как и было запланировано. Карр Все погружено в темноту; луч прожектора на Л е н и н е. Существует широко известная фотография Ленина, обращающегося с речью к народу в мае 1920 года, – «лысый, с бородкой, в костюме-тройке», по описанию Карра; он стоит слегка наклонившись вперед, словно моряк в шторм, подбородок выпячен вперед, руки вцепились в край трибуны, которая ему по пояс, в правой руке зажата кепка… фотография знаменитая, и небезосновательно. Ленин, застывший в позе оратора, остается на сцене один. Ленин Входит старый Карр, на ходу сверяясь с потрепанной книгой. Старый Карр Карр остается на сцене с книгой, Ленин начинает свою речь с начала. Ленин. Литература должна стать партийной… Долой литераторов беспартийных! Долой литераторов сверхчеловеков! Литературное дело должно стать Надя. Ильич написал эту статью во время революции тысяча девятьсот пятого года. Ленин Карр. И дальше все в том же духе, но вот есть там одна фраза насчет полной, абсолютной чепухи – постойте… Надя. Ильич не так уж много писал об искусстве или литературе, но любил их. Охотно ходил Ильич в разные кафе и театры, иногда даже в мюзик-холл, где особенно ему нравились клоуны. А когда мы смотрели в Лондоне в седьмом году Карр Надя. Ильич восхищался Толстым, особенно ему нравилась «Война и мир». Но тем не менее в своей статье к восьмидесятилетию Толстого он написал… Ленин Карр Надя. Тем не менее он уважал Толстого за его приверженность к традиционным ценностям в искусстве. Ленин и Карр. Полная, абсолютная чепуха! Ленин. Мы – хорошие революционеры, но это вовсе не значит, что мы обязаны восхищаться современным искусством. Что касается меня, то можете считать меня варваром. Ленин и Карр. Экспрессионизм, футуризм, кубизм… Я их не понимаю, и они не доставляют мне никакого удовольствия. Карр. Именно это я и пытался объяснить. За исключением политических взглядов, Ленин был совершенно нормален. Ленин. Пятнадцатое сентября тысяча девятьсот семнадцатого года, письмо Горькому: «Дорогой Алексей Максимович… Я вспоминаю особенно мне запавшую в голову при наших разговорах (в Лондоне, Капри и после) Вашу фразу: «Мы, художники, невменяемые люди». Карр и Ленин Ленин. Невероятно сердитые слова говорите Вы по какому поводу? По поводу того, что несколько десятков (или хотя бы даже сотен) кадетских и околокадетских господчиков посидят несколько дней в тюрьме для предупреждения заговоров, грозящих гибелью десяткам тысяч рабочих и крестьян. Какое бедствие, подумаешь! Какая несправедливость! Несколько дней или хотя бы даже недель тюрьмы интеллигентам для предупреждения избиения десятков тысяч рабочих и крестьян! «Художники невменяемые люди». Карр. Другими словами, все то же самое освобождение от труда, выхлопотанное маменькой! Ленин. «Не раз и на Капри и после я Вам говорил: Вы даете себя окружить именно худшим элементам буржуазной интеллигенции и поддаетесь на их хныканье. Ей-ей, погибнете, ежели из этой обстановки буржуазных интеллигентов не вырветесь! От души желаю поскорее вырваться. Лучшие приветы! Ваш Надя. Однажды в девятнадцатом году нас позвали в Кремль на концерт, где артистка Гзовская декламировала Маяковского… Маяковский пользовался известностью еще до революции: намалевав на щеке синюю розу, он выкрикивал свои ломаные строчки, облаченный в желтую кофту. Ильич сидел в первом ряду, немного растерянный от неожиданности и недоумевающий. Ленин. Записка комиссару народного образования АЗЛуначарскому: «Как не стыдно голосовать за издание новой книги Маяковского в 5000 экз.? Это вздор, глупо, махровая глупость и претенциозность!» Карр Ленин. «Маяковского высечь за футуризм». Карр. Маяковский застрелился в тысяча девятьсот тридцатом году. Тцара разжирел к старости и умер в Париже в тысяча девятьсот шестьдесят третьем. В современном искусстве, как вы сами видите, главное – оказаться в нужное время на нужном месте. Надя. Еще в Лондоне в тысяча девятьсот третьем году Ленин жалел, что не может очутиться в России и посмотреть «На дне». После революции мы все же увидели этот спектакль. Излишняя театральность постановки раздражала Ильича. После «На дне» он надолго бросил ходить в театр. Ходили мы с ним как-то еще на «Дядю Ваню» Чехова. Ему понравилось. И наконец, последний раз мы ходили в театр уже в двадцать втором смотреть «Сверчка на печи» Диккенса. Уже после первого действия Ильич заскучал, стала бить по нервам мещанская сентиментальность Диккенса. А когда начался разговор старого игрушечника с его слепой дочерью, не выдержал Ильич, ушел с середины действия. Карр. Да, с удовольствием бы поболтал сейчас со стариной Лениным! Мы поужинали бы с ним в кафе за беседой о литературе и искусстве, прогулялись бы по Банхофштрассе, обсуждая Толстого и Дости – ну, того, другого. С Тцара и Джойсом так не получалось – у них что-то свое было на уме, трудно было их порой понять. Но мы с Лениным… если бы я только знал! Но он сел на поезд, а потом было уже слишком поздно. Жаль! Надя. Помню как-то вечером в доме наших московских друзей мы слушали сонату Бетховена… Ленин. Ничего не знаю лучше Но часто слушать музыку не могу, действует на нервы, хочется милые глупости говорить и гладить по головкам людей, которые, живя в грязном аду, могут создавать такую красоту. А сегодня гладить по головке никого нельзя – руку откусят, и надобно бить по головкам, бить безжалостно, хотя мы, в идеале, против всякого насилия над людьми. Гм, гм – должность адски трудная. Надя. Однажды, когда Ленин сидел в тюрьме в Питере, он написал мне и попросил, чтобы я приходила и в определенный час стояла на одной из плит мостовой на Шпалерной. Когда заключенных выводили на прогулку, то из окна коридора эта плита была видна. Несколько дней подряд я приходила и стояла. Но Ильичу так и не удалось меня увидеть. Что-то помешало, не помню уж что. Беннетт. Мисс Каррутерс… Сесили. Сесили Каррутерс… Гвендолен. Так вы, милочка, значит, Сесили? По заверениям брата, В семьях аристократов Многих девочек так окрестили. Сесили. Ах, мисс Карр, вы меня согласились принять! Это – честь для меня, ах, не надо вставать! Я любезностью вам отвечаю… Гвендолен Гвендолен. Мисс Каррутерс, Сесили Каррутерс! Зовите меня просто Гвен, И будьте как дома, Словно я вам знакома С детских лет, а условности – тлен. Сесили О Гвендолен, о Гвендолен! Вы взяли мое сердце в плен… Во имя дружбы и любви Зовите просто Сесили Меня… Гвендолен. Я, конечно, согласна! Сесили. Ну и прекрасно, Гвендолен. О Гвендолен, о Гвендолен! Нам уже доводилось быть, Быть вместе в одном странном месте, Где я вяну среди мрачных стен. Гвендолен. Ах, милочка, как я могла позабыть! О Сесили, о Сесили! Надеюсь, вы меня простили? Ну, так все ли в порядке В вашем Цюрихском банке? Сесили. В библиотеке, Гвендолен… Гвендолен. В библиотеке, Сесили! Сесили. О Гвендолен, о Гвендолен! Хоть неловко мне вам говорить, Но абонементную плату За «Одиссею» Гомера и подшивку «Айриш таймс» За июнь девятьсот четвертого года Вы должны уж давно заплатить. Гвендолен. О Сесили, о Сесили! Мой приятель, он пишет «Улисса», и Мы ужасно огорчены Тем, что книги просрочены… Сесили. С октября, Гвендолен! Гвендолен. С октября, Сесили… О Сесили, о Сесили… Кстати, как там ваш друг из России? Тот, что возле шкафов «Экономика» Все сидел между буквами А и К… Сесили. Ах, я плакать хочу от бессилия! О Гвендолен, о Гвендолен, Большевистской он партии член И уехал сегодня обратно в Россию, Но в России он к осени станет всесильным. Гвендолен Сесили. О Гвендолен, о Гвендолен, Вы бы знали, как он был рад, Когда все, кроме мистера Тцара, Большевики уселись на старый Паровоз, что повез их в родной Петроград! Гвендолен. О Сесили, моя Сесили, Вы мне только что сердце разбили… Большевик! Неужели он тоже?… Большевик! Совсем не похоже. Сесили. Без сомнения, Гвен. Гвендолен. Вы меня поразили. О Сесили, моя Сесили, Не прощу я его и вовек И встречаться не стану Больше с этим Тристаном! Сесили. Как с Тристаном? Его имя – Джек. О Гвендолен, о Гвендолен, Два брата Тцара в этом поколении… Гвендолен. Я не знала о брате Тристана. Сесили. Что поделать, семейная тайна… Гвендолен. Удивительно, Сесили. Сесили. Поразительно, Гвендолен. О Гвендолен, о Гвендолен, Я открою вам первой секрет: Тристан разделяет убеждения брата Во всем, что касается пролетариата, И он сам признался мне в этом… Гвендолен О Сесили, о Сесили! Мой Тристан пишет лишь о любви, И в его артистической шляпе Места нет ни одной грязной лапе Пролетария. Сесили. Гвен! Гвендолен. Сесили! О Сесили, моя Сесили, Вы стали жертвой заблуждения. Тристан излил мне свои чувства: Искусство ради искусства Есть и будет его убеждение. Сесили. О Гвендолен, о Гвендолен, С тех пор он стал другим совсем. Он сказал мне без огорчения, Что искусство – лишь способ решения Социальных проблем. Гвендолен Больно слышать мне ваши признания; Ведь, читая «Улисса», В экстазе он бился От идеи потока сознания. Сесили. О Гвендолен, о Гвендолен, Я не верю в правдивость описанных сцен: Только классовое сознание У Тристана найдет понимание… Гвендолен. Класса горничных? Сесили. Гвендолен Сесили Гвендолен. Не хочу вас больше держать. Сесили. И надеюсь, что впредь Вы не будете сметь Книги вовремя не возвращать. Мисс Карр. Гвендолен. Мисс Каррутерс, Может, я и вышла чуть из Себя, но ваш моветон… Сесили. Да чего там, мисс Карр – Гвендолен (с Сесили. Ваш брат? Гвендолен. Да. Мой брат, Генри Карр. Сесили. Вы хотите сказать, что это не художник, не Тристан Тцара? Гвендолен. Совсем даже нет. Мой брат – британский консул. Беннетт. Мистер Тцара… Гвендолен. Тристан! Мой Тристан! Сесили. Товарищ Джек! Гвендолен. Товарищ Джек? Сесили. Да, джентльмен, который сейчас обнимает вас, – выдающийся вождь Циммервальдской левой фракции. Гвендолен. Это ведь то же самое, что большевики? Сесили. Они приняты в нашем доме. Гвендолен. Мы обе жестоко обмануты. Бедная моя оскорбленная Сесили! Сесили. Дорогая обиженная Гвендолен! Гвендолен. Прекрасная идея! Мистер Тцара, я хотела бы задать вам один вопрос. Сесили. Каково Гвендолен. Что вы Карр Тцара Сесили. Но никуда не годится как социальная критика??? Гвендолен. Но никуда не годится как искусство для искусства??? Карр Тцара. Ахинея! Невозможно читать! Гвендолен и Сесили. Ах! Лицемеры! Карр. Прости меня, это из-за любви! Гвендолен и Сесили. Из-за любви? Гвендолен. Он прав… Сесили. Да, прав. Гвендолен и Сесили. Но различие в нашем интеллектуальном развитии по-прежнему встает между нами непреодолимым барьером! Карр. Кстати, до меня дошли слухи, что Беннетт показывал вам мою частную переписку. Тцара. Он симпатизирует радикалам. Карр. Трудно найти большего радикала, чем слуга, на свободу которого распоряжаться хозяйским шампанским только что посягнули. Тцара. Я того же мнения. Карр. Надо положить этому конец. Тцара. Уволить его? Карр. Нет, покупать больше шампанского. Тцара. Нам, румынам, предстоит еще учиться и учиться у вас, англичан. Карр. Наверное, вы ужасно тоскуете по Софии? Тцара. Вы имеете в виду Гвендолен? Карр Тцара. Ах да, да, наш балканский Париж… Карр. Дурацкое место для Парижа, верно? Беннетт. Нет, сэр. Карр Беннетт Карр. Очень хорошо, Беннетт. Беннетт. Я положил телеграммы и газеты на буфет, сэр. Карр. Есть что-нибудь интересное? Беннетт. «Нойе цюрихер цайтунг» и «Цюрихер пост» сообщают о пьесе, сыгранной вчера вечером в театре «Цур Кауфляйтен», которую они считают лучшим и худшим, соответственно, событием театрального сезона в Цюрихе. «Цайтунг» особо отмечает ваш личный триумф в ответственной роли. Министр послал поздравительную телеграмму, в которой также благодарит вас за направленное ему приглашение. Он просит вас любой ценой не дать мистеру Ульянову покинуть Швейцарию. Карр. Ирландский хам! Тцара. Русский… Карр. Да нет, я об этом, как его там – Дейдре? Тцара. Бриджет?… Карр. Джойс! Тцара. Джойс! Карр. Хам. Четырехглазое ирландское чучело… Подошел ко мне в гримерке и вручил десять франков словно Беннетт. Мистер Джойс. Джойс. Где ваша сестра? Карр. Ее деньги в надежных руках. Джойс. Я хочу задать Карр. Нет, это я хочу задать вам один только вопрос: не могли бы вы, черт вас побери, хотя бы раз надеть пиджак в тон брюкам?? Джойс Карр. Какие двадцать пять франков? Джойс. Я выдал вам восемь билетов, чтобы вы продали их по пять франков каждый. У меня записано, что вы вернули мне только пятнадцать франков. Карр. Я истратил более трехсот пятидесяти франков собственных денег для того, чтобы ваша бездарная постановка могла похвастаться хотя бы одним персонажем, который знает, зачем люди ходят к портным. Если вы надеетесь получить от меня оставшиеся двадцать пять франков, то вам придется встречаться со мною в зале суда. Тцара Джойс. Кто дал вам читать эту рукопись? Гвендолен. Я! Джойс. Мисс Карр, не вам ли я давал перепечатать главу, в которой приключения мистера Блума соответствуют гомеровскому эпизоду с быками Гелиоса? Гвендолен. Да, и глава эта просто восхитительна! Джойс. Тогда почему вы вернули мне вместо этого какой-то злобный пасквиль, в котором в числе прочего доказывается, что Рамсей Макдональд – лизоблюдствующий прислужник буржуазии? Гвендолен. (Ох!) Тцара. (Что?!) Сесили. (Ой!) Карр. (Ах!) Джойс Карр. Извините, вы, кажется, сказали «Блум»? Джойс. Да, сказал. Карр. И речь идет о бессмысленно длинном отрывке, написанном путаным стилем и имеющем какое-то отдаленное отношение к акушерскому делу? Джойс. Речь идет об отрывке, в котором благодаря мастерству автора вся стилистическая гамма английской литературы от Чосера до Карлейля использована для описания событий, происходящих в дублинском родильном доме. Карр Старая Сесили. Нет, нет и еще раз нет! Какая жалкая ложь! Я не спорю, судебное дело было, и в нем действительно фигурировали твои брюки, но ты никогда не был знаком с Владимиром Ильичом, а того, другого, я вообще не помню. Джойса я помню, тут ты прав, и он действительно был ирландцем и носил очки, но ты с ним познакомился на год позже, в восемнадцатом, когда пломбированный вагон давным-давно уже увез Ленина. Я махала ему на прощанье красным платочком и кричала «Да здравствует революция!», а он махал мне котелком. «Да, – я тебе сказала. – Да!», когда ты спросил меня, но к тому времени, когда ты играл Алджернона, Ленин уже был вождем миллионов… Карр. Алджернон – вот как его звали. Старая Сесили. Я же говорю тебе: это было годом позже… Карр. Годом позже чего? Старая Сесили. Ты никогда не встречался с Лениным. Карр. Нет, встречался. Я видел его в кафе. Я их всех знал. Это входило в мои обязанности. Старая Сесили. И ты никогда не был консулом. Карр. А я этого и не говорил. Старая Сесили. Говорил. Карр. Может, лучше чаю выпьем? Старая Сесили. Консула звали Перси, а фамилии не помню… Карр Старая Сесили. Что? Карр Старая Сесили. Ах да… Беннетт… Кроме того… Карр. Старая Сесили. И я никогда не помогала ему писать «Империализм, как высшая стадия капитализма». Он написал эту книгу годом раньше, в шестнадцатом. Карр. Сесили! Если бы я знал тогда, какой невыносимой занудой ты станешь! Старая Сесил и. Нет, мы не уехали. Мы остались. София вышла замуж за того самого художника. Я вышла замуж за тебя. Ты в пьесе играл Алджернона. А остальные все уехали. Карр. Великие дни… Цюрих во время войны. Беженцы, шпионы, изгнанники, художники, поэты, писатели, радикалы всех сортов. Я всех их знал. Спорили допоздна… в «Одеоне», на «Террасе»… В Цюрихе во время войны я научился трем вещам. Вот, я записал их здесь. Первое – или ты революционер, или нет, а если нет, то ты вполне можешь быть кем угодно, даже художником… Второе – если ты не можешь быть художником, то вполне можешь быть революционером… А третье… Третье я забыл. |
||
|