"Травести" - читать интересную книгу автора (Стоппард Том)Действие первоеДействие пьесы происходит в Цюрихе, в двух местах: на квартире у Генри Карра в гостиной (комната) и в одном из залов Цюрихской публичной библиотеки (библиотека). События по большей части разворачиваются так, как их вспоминает Карр, и относятся к периоду Первой мировой войны, что должно быть отражено в костюмах действующих лиц и меблировке. Подразумевается, что старый Карр продолжает жить в той же самой квартире. Главные двери в комнате следует расположить по центру в глубине сцены: как правило, действующие лица должны появляться из этих дверей, а не из кулис, ибо при выходе из кулис пропадет задуманный автором эффект. Хорошо, если двери будут двойными. При этом, однако, должна иметься по крайней мере еще одна, боковая дверь. Также необходим стол, стоящий в центре сцены, с двумя добротными креслами справа и слева от него, и еще один стол на авансцене, в стороне от всей остальной меблировки. Библиотека предполагает более просторное помещение с книжными шкафами и прочим. Во втором действии Сесили (библиотекарша) должна сидеть за конторкой, которая в первом действии может и не быть видна. Некоторые из персонажей (в частности, Надя) должны также появляться из центральной двери, а не из кулис. Библиотеку в прологе и во втором действии необязательно показывать в одном и том же ракурсе. Тцара. Угри пьют суть нектара повар вымя тянет ухты тцара злобно ветер давит шепот орех зари востока теткин полдень очень хочет Клара Сесил и Джойс Гвендолен Джойс. Трижды. Гвендолен. Ага… Джойс. Ниспошли нам, о лучезарный ясноликий Хорхорн, разрешение от бремени и приплод. Гвендолен. Ниспошли нам, о лучезарный ясноликий Хорхорн, разрешение от бремени и приплод. Джойс. Трижды. Гвендолен. Ага… Джойс. Гоп-ля мужичок гоп-ля! Гвендолен. Гоп-ля мужичок гоп-ля! Джойс. Гоп-ля мужичок гоп-ля! Гвендолен. Тоже трижды? Джойс. Ага… Тцара. Клара злобно тянет вымя нектара повар давит угри востока теткин шепот… тцара… …Шляпа! Сесил и Надя. Володя! Ленин. Что такое? Надя. Вронский пришел. Он сказал, что в Петербурге революция! Ленин. Революция! Джойс Ленин. Откуда он знает? Надя. Написано в газетах. Он говорит, что царь собирается отречься от престола! Ленин. Что ты! Надя. Да! Ленин. Это в газетах? Надя. Да, да. Идем домой. Он ждет. Ленин. Он там? Надя. Да. Ленин. Газеты у него? Надя. Да! Ленин. Ты сама видела? Надя. Да, да, да! Ленин. Иди назад и скажи ему, что я приду. Только вот соберу свои бумаги. Джойс. «Дженерал электрик компани» (США) 250 миллионов марок, 28 тысяч рабочих, прибыль 254 миллиона марок…» Денин. Pardon!.. Entschuldigung!.. Scusi!.. Извините! Джойс Сесили Джойс. Карр. Он был ирландец, понятное дело. Правда, не совсем из Лимерика; родился и вырос в Дублине – кто этого не знает! У него что ни книга, то про Дублин. Раньше у меня это ловко выходило, но работа в консульской службе не способствует, увы, развитию поэтического дарования. Никаких поблажек, никаких поощрений. Что поделать: консульская служба никогда не придавала особенного значения способностям своих сотрудников к версификации и не требовала наличия таковых в качестве условия для успешной дипломатической карьеры. Нет, нет, никто, разумеется, ничего не запрещал: я далек от подобных утверждений! Напротив, трудно назвать какое-либо другое учреждение, собравшее под своей эгидой такое множество просвещенных личностей, благосклонных к изящным искусствам. Да что там говорить – ведь именно эта благосклонность и свела вместе меня и Джойса. Вот он входит в этот самый кабинет – ваша поддержка? – наша поддержка? – наша полная поддержка! – театральное событие высшего класса, сногсшибательный успех, мой личный триумф в ответственной роли Эрнеста – нет, не Эрнеста – того, другого, но тоже роль первого плана – и не забудьте сэндвичи с огурцом для леди Брэкнелл… потом вышел конфуз, но не стоит об этом. Ирландский хам! Я, однако, незлопамятен, тем более что с тех пор столько воды утекло и тело его давно покоится на кладбище, что вон на том холме; никто ни на кого не в обиде, полное отпущение грехов. Конечно, неприятно было ввязываться в судебное разбирательство из-за нескольких франков (дело, впрочем, не в деньгах, да и не в брюках, конечно), но, как ни крути, поощрение стихотворчества не числилось среди приоритетных задач британского консульства в Цюрихе в том далеком семнадцатом году, так что нынче я уже не столь ловок в обращении с рифмой, как в молодые годы. Слишком поздно браться вновь за перо. Увы, но что поделаешь? Впрочем, я отклонился от темы. Но я не стану просить у вас прощения за это: именно лирические отступления придают особую прелесть воспоминаниям пожилых людей. Итак, мы, кажется, говорили о моих мемуарах, не так ли? «Времена и люди. Накоротке с великими». «Воспоминания о Джеймсе Джойсе». «Джеймс Джойс, каким я его знал». «По судам вместе с Джеймсом Джойсом». Меня часто спрашивают: «Каким он был, этот Джойс?» Что я могу ответить? Да, действительно, я был близок с Джойсом во времена наивысшего расцвета его таланта, в те времена, когда гений его был поглощен созданием «Улисса», то есть задолго до того, как публикация романа и последовавшая за ней слава превратили писателя в объект праздного любопытства фоторепортеров, облаченный, как правило, в бархатный смокинг неизвестного цвета – ведь цветной фотографии тогда еще не существовало, – но, вероятнее всего, это был васильково-си-ний цвет, если не кричаще-лиловый – и с букетиком этих ужасных фиалок в руке, проявление дурного вкуса, терявшееся, впрочем, при проявке, – просто кошмар, какая безвкусица, посади, что называется, свинью за стол – постойте, о чем это я? – ах да, «Воспоминания о Джеймсе Джойсе»… Итак, продолжаем. У тех из нас, кто знал Джойса, гениальность этого человека не вызывала сомнений. Находясь в его присутствии, невозможно было не ощутить мощь этого блистательного ума, воздвигавшего у нас на глазах основание для памятника, на котором зиждется бессмертная слава его создателя, – книги, ставшей известной человечеству под названием «Улисс». Хотя в то время мы еще знали ее (если мне не изменяет память) под рабочим названием «Блумки на блямках». Предусмотрительный, предупредительный был он человек, этот Джойс, без малейшего налета распущенности или там вульгарности в манерах, но при этом общительный; не мот, но и не скряга из тех, кто чахнет над золотым тельцом во всех его движимых и недвижимых разновидностях. Он просил у мира лишь самого необходимого, с равнодушием аскета отказывая себе в земных удовольствиях и телесном комфорте, но не лишая себя при этом радостей светского общения; присущие же последнему соблазны он, впрочем, отвергал с равнодушием монаха, которое лишь изредка нарушали внезапные и катастрофические вспышки его бурного темперамента. Короче говоря, непростая личность, настоящая загадка, скопище противоречий: глашатай истины, яростный полемист и в то же время по сути своей замкнутый человек, искавший постоянно уединения и мечтавший только о том, чтобы его безразличие к проявлениям внимания со стороны общества стало известно всему миру. А проще выражаясь: лжец, лицемер, драчливый, похотливый и хвастливый пропойца, из-за которого жаль даже бумагу марать. На этом и закончим. «Продолжение воспоминаний консульского работника в нейтральной Швейцарии». «Радости и горести работника консульства в Цюрихе во времена Первой мировой войны. Зарисовки». Итак, я окунулся в кипение жизни этого города, где по улицам между серых каменных громад банковских зданий мчатся стремительные трамваи, где мимо пропитанных космополитическим духом ресторанов, выстроившихся вдоль серых каменных набережных, мчит свои стремительные сопливо-зеленые воды (mucus mutandis)[5] река Лиммат, где собрались сливки поднятого войной потока беженцев и эмигрантов и среди них, в частности, – Ленин… да, да, Ленин!.. «Ленин, каким я его знал». «Ленин, которого я знал». «На полпути к Финляндскому вокзалу с В. И. Лениным. Зарисовки». Я отлично помню свою первую встречу с Лениным, или, как было написано в его читательском билете,с Владимиром Ильичом Ульяновым. Находясь в его присутствии, невозможно было не ощутить величия этой личности – излучавшей демонизм, магнетизм, но вряд ли, если мне не изменяет память, астигматизм, ибо ничто во взгляде его проницательных карих глаз не указывало на то, что он страдал этим расстройством зрения. Удивительно простой в общении человек и в то же время – интеллектуал и теоретик, воздвигавший, как мне уже тогда было известно, у нас на глазах основание памятника, на котором зиждется бессмертная слава его создателя, – идею всемирной федерации советов рабочих и крестьянских депутатов. Когда я пожал руку этому динамичному, энергичному, но, по моему глубокому убеждению, ни в коей мере не анемичному незнакомцу, на высокий лоб которого ниспадали светлые пряди; густая грива соломенных волос и гладко выбритый подбородок придавали ему сходство с древним викингом… стоп! стоп! похоже, я его с кем-то путаю… не стоит обращать внимание на мелочи, главное – напор, в напоре вся сила. Действительно, кто (сами посудите: это сейчас легко, уже с учетом исторической ретроспективы, держа в руках альбом с фотографиями, на которых мы видим Красную площадь, битком набитую товарищами большевиками, – а вот и главный оратор! – лысый, с бородкой, в костюме-тройке – разрази меня гром, если это не Ульянов! – как же, как же, я его знавал: он всегда сидел между окном и шкафом с книгами по экономике от А до К и далее в том же роде, – но отбросьте все это в сторону), кто мог сказать тогда, кем был ему Радек, и кем был он Радеку или Мартову или Мартынову, или Плеханову, и кем все они были ему в Цюрихе в семнадцатом году? Сидели по кофейням, шептались как заговорщики, ну и что с того? Шансов у них было не больше, чем у сосульки в мае. Один на миллион. Да нет, еще меньше – стоит только вспомнить то время. Их первое собрание: «Социал-демократы за гражданскую войну в Европе». Присутствовали: четверо. Сам Ульянов, его супруга, Зиновьев и полицейский шпик. А теперь они все хотят знать, каким он был, этот Ленин! Меня часто спрашивают: «Каким он был, этот Ленин?» Итак, решено: «Воспоминания о дадаизме консульского работника в Цюрихе. Накоротке с великими. Зарисовка». Меня часто спрашивают: «Какое отношение имеет дадаизм к Первой мировой войне? Как зародилось это течение? Где и когда? Кто был его основателем и почему он дал своему детищу такое имя?» Это всего лишь некоторые из вопросов, которые продолжают волновать поклонников дадаизма во всем мире. Те из нас, кто присутствовал при рождении дадаизма, побывали, выражаясь топографически, на высочайшей вершине развития западноевропейской культуры. Я отлично помню, словно это было вчера (где они теперь, друзья моих юных дней!), как Хьюго Болл – или Ханс Арп? – нет, нет, Пикабиа! – да нет, это был Тцара, не кто иной, как он! – написал свое имя концом трости на снежном сугробе и сказал: «Вот! Отныне я нарекаю эти горы Альпами!» Ах, эти ушедшие годы! Ничто, кроме возраста, не может нас заставить забыть о них! Там, где-то вдалеке, за лесом, за горами земля изрыта воронками разрывов, но здесь об этом напоминает только покрытый дырками ломтик сыра. – Боже! я спасен ценой крови, пролившейся из неопасной раны, выхвачен Твоею десницей и опущен на склоны этих заснеженных гор. О Швейцария! Подобная белому флагу, мирная, цивильная Швейцария с ее ментальным нейтралитетом, с ее рассудительной непредвзятостью, с ее пактами о ненападении, с ее Международным Красным Крестом – с тем явным предпочтением, которое она отдает запаху плюшек перед грохотом пушек! И вот в этот приют для всех, кого искалечила, лишила крова и разметала война, явился юный… Карр из консульства, Генри Карр, не о чем тут и спорить, откройте любую книгу – и наткнетесь на мое имя. Что же касается всего остального, всяких там мелочей и хронологии, то я готов вступить в дискуссию, если вы согласны вести со мной переписку. Я согласен внести все необходимые исправления, если это не касается моего роста, который я помню абсолютно точно, а также всего, что связано с моим успешным дебютом в ответственной роли Эрнеста (нет, не Эрнеста – того, другого…), итак, я испытал огромное облегчение, достигнув неподвижной оси колеса мировой истории, имя которой – Швейцария. Обратите внимание… Карр…Обратите внимание на главную особенность Швейцарии: здесь не бывает войны. Даже когда война Беннетт. Да, сэр. Карр. Именно полное отсутствие воинственности в сочетании с показной точностью часов, вывешенных в общественных местах, придают этой стране такую успокаивающую нервы неизменность. Любой человек инстинктивно чувствует: Швейцария никуда не денется. И никогда не превратится во что-нибудь другое. Без сомнения, Беннетт, вы слышали разговоры о благотворном воздействии швейцарского воздуха. Подразумевается, что именно он и есть причина швейцарского постоянства. Беннетт. Да, сэр. Карр. Отчаявшиеся люди, которые своими ушами услышали, как часы пробили тринадцать раз в Эльзасе, Триесте, Сербии и Черногории, которые увидели, как земля разверзлась у них под ногами в Эстонии, Австро-Венгрии и Оттоманской империи, приезжают в Швейцарию, делают несколько глотков местного воздуха, и тут же гул и звон у них в ушах превращаются в равномерное и приятное для слуха тиканье, а земля у них под ногами перестает крениться и становится такой же надежной, как эти Альпы. Сегодня вечером меня потянуло в театр; Беннетт. Да, сэр. Я положил телеграммы и газеты на буфет, сэр. Карр. Есть что-нибудь интересное? Беннетт. «Нойе цюрихерцайтунг» и «Цюрихерпост» сообщают, каждая со своей стороны, о существенных победах армий Антанты и Германии, соответственно. Врагу нанесен серьезный урон, собственные потери незначительны. Карр. Ах да… война, опять эта война! Бедные парни! Как бы мне хотелось вернуться в окопы! – к моим товарищам по оружию! – дух братства, царящий среди грязи и колючей проволоки! – дни отваги и ночи бесстрашия! Счастлив был тот, кто доживал до рассвета! Остаться в живых было все равно что попасть в рай! За всю историю человечества свет не видывал более кровавой резни! – В бога душу мать! свист снарядов! – запах тления! – боже правый! – Чертовы дурни, они бросили нас в самое пекло! – Ога pro nobis![6] Ангелы, скорее, скорее, Беннетт. Да, сэр. Я положил телеграммы и газеты на буфет, сэр. Карр. Есть что-нибудь интересное? Беннетт. Тема войны продолжает доминировать в прессе, сэр. Карр. Ах да… война, вечно эта война… Карр. Я был на Сэвил-роу, когда это известие коснулось моего слуха. Как раз болтал с парикмахером в заведении Дрюитта и Мэджа. На мне были брюки из ткани в «лапку», слегка расклешенные от колена, – оригинальный фасон. Сам старый Дрюитт – а может, и Мэдж – подошел ко мне и сообщил новость. «Коварные гунны!» – воскликнул я. «Чертовы боши!» – отозвался он, и я, в то время еще не знакомый с этим прозвищем, откланялся, вышел на улицу и направился к Триммету и Панчу, где заказал клетчатые спортивные бриджи с врезными карманами. К тому времени, когда их сшили, я был уже во Франции. То было великое время! Рассвет над нейтральной полосой между окопами противников. Капли росы, сверкающие на заре на алых лепестках маков! На Западном фронте без перемен… Все тип-топ, сэр! Все тип-топ! Все тип-топ! Беннетт. Приходил незнакомый джентльмен, сэр. Я предложил подождать вас, но он не стал. Карр. Чего он хотел? Беннетт. Он не соизволил сообщить цель визита. Оставил свою визитную карточку. Карр Беннетт. Он говорит по-французски с румынским акцентом и носит монокль. Карр. Явно пытается выдать себя за шпиона. Эта разновидность тщеславия, как я заметил, широко распространилась среди цюрихской публики с тех пор, как началась европейская война. Это создает жуткие неудобства. Мнимые шпионы добавляются к настоящим, которые назначают друг другу тайные встречи в «Одеоне» или «Террасе», отчего и в том и в другом кафе практически невозможно найти свободный столик. Беннетт. Однажды я заметил этого джентльмена в «Террасе» с группой друзей, сэр. Мне, разумеется, неизвестно, шпионы они или нет. Карр. Я не вижу особенной разницы между тем, чтобы быть шпионом и притворяться им, говоря по-французски с румынским акцентом и вставив в глаз монокль. И то и другое граничит с дурным вкусом. Второе даже хуже, поскольку создает обманчивое впечатление коварства и приводит к бессмысленному скоплению людей в кафе: бессмысленному, потому что в результате мы не имеем ни настоящего заговора, ни подлинной измены родине, а одни только проблемы. В конце концов, разве не написал Ларошфуко в своих «Максимах», что весной в военное время джентльмену трудно найти свободный столик в цюрихском кафе из-за фальшивых шпионов, загадочно глядящих на полицейских шпиков, не сводящих глаз с настоящих шпионов, следящих в свою очередь за агентами контрразведки. Чертова страна, здесь даже в сыре есть дырки, чтобы подглядывать! Беннетт. Да, сэр. Я положил телеграммы и газеты на буфет, сэр. Сарр. Есть что-нибудь интересное? Беннетт. Революция в России, сэр. Сарр. Неужели? Что за революция? Беннетт. Социальная революция, сэр. Сарр. Социальная революция? Дамы являются в оперу одни, без кавалеров, и курят? Что-нибудь в этом духе? Беннетт. Не совсем, сэр. Скорее речь идет о классовой борьбе, ожесточившейся в результате чудовищного неравноправия, царившего в русском обществе. Карр. О классовой борьбе? Что вы имеете в виду, Беннетт? Беннетт. Хозяева и рабы. Как обычно, сэр. Карр. Ах вот оно что! Хозяева и рабы. Классовая борьба. Беннетт (с Карр. Ясно. Что ж, Беннетт, я ни в малейшей степени не удивлен. Не хочу задним числом выглядеть пророком, но любой, кто хотя бы отчасти знаком с нравами русского общества, заметил бы, что недалек тот день, когда угнетенные классы, разочарованные постоянным пренебрежением их интересами, встревоженные непрекращающимся падением рубля и, что важнее всего, раздраженные свыше всякой меры наглыми требованиями прислуги, восстанут против тирании дворецких, лакеев, поваров, камердинеров… (В скобках, Беннетт, я вижу по вашим записям, что в четверг, когда у меня обедал мистер Тцара, в счет поставлено восемь бутылок шампанского. Я не раз говорил вам о пользе умеренности, Беннетт. На этот раз я скажу вам только: вспомните Россию!) Беннетт. Да, сэр. Я положил телеграммы и газеты на буфет, сэр. Карр. Есть что-нибудь интересное? Беннетт. Царь отрекся от престола, сэр. Создано Временное правительство, которое возглавил князь Львов. Военным министром назначен Гучков, министром иностранных дел – Милюков. Социалист Керенский получил портфель министра юстиции. Введение Керенского в кабинет нацелено на то, чтобы народ поддержал Временное правительство, власть которого оспаривают комитеты рабочих депутатов – так называемые Советы, – которые в настоящий момент объединяют социалистов всех цветов и оттенков. Трудно, однако, ожидать, что социалисты попытаются взять власть в свои руки, поскольку произошедшая революция рассматривается ими как исполнение пророчества Карла Маркса о буржуазно-капиталистическом этапе в движении России к социализму. Согласно марксистской догме страна не может одним прыжком перейти от самодержавия к социализму. В то время как Карр. Это шифрованная телеграмма или газеты? Беннетт. Это слухи, распространяемые в Цюрихе всей этой толпой разведчиков, контрразведчиков, радикалов, художников и всякого отребья. Кстати, сэр, приходил мистер Тцара. Ждать не стал. Карр. Я не в восторге, Беннетт, от того, что вы начинаете усваивать это модное новшество, именуемое «ассоциативным мышлением». Беннетт. Простите, сэр. Я вспомнил про мистера Тцара, потому что он как раз художник… Карр. Кто вам позволил судить о моих друзьях, Беннетт? То, что мистер Тцара – художник, это его личное несчастье, которое никого не касается. Беннетт. Да, сэр. Я положил телеграммы и газеты на буфет, сэр. Карр. Есть что-нибудь интересное? Беннетт. В Санкт-Петербурге Временное правительство заявило о своем намерении продолжать войну до победного конца, чем завоевало симпатии правительств стран Антанты. Однако комитеты рабочих депутатов, так называемые Советы, считают войну империалистической авантюрой, которая ведется вопреки интересам рабочего класса воюющих держав. Тех, кто поддерживает эту авантюру, Советы заклеймили выражением, которое переводится на английский примерно как «лизоблюдствующие прислужники буржуазии». По моему мнению, такая грубость неуместна и излишня… Карр Беннетт Карр. Ну, разумеется! Беннетт. Да, сэр. С вашего позволения я процитирую Ларошфуко: «Quel pays sanguinaire, même le fromage est plein des trous».[7] Ленин отчаянно пытается вернуться в Россию, но союзники, естественно, всячески препятствуют ему в этом. Поскольку Ленин в настоящий момент является чуть ли не единственным представителем большевистской ортодоксии, которую, несомненно, он сам и создал, с его взглядами в Санкт-Петербурге никто особенно не считается. Даже самый отчаянный любитель пари не поставил бы на то, что точка зрения Ленина возобладает больше чем один к миллиону. Однако предполагается, что именно вы поможете ему вернуться на родину. Карр. Я помогу ему вернуться на родину? Беннетт. Телеграмма от министра. Карр. Один к миллиону. Беннетт. Я бы поставил на него фунт, сэр. Карр. Вы его знаете? Беннетт. Разумеется, сэр. И, чтобы развеять ваши сомнения, скажу, что, по мнению лондонских газет, в действительности нам следует опасаться Керенского. Карр Беннетт Карр. Как поживаете, дорогой Тристан? Что привело вас сюда? Тцара Беннетт Джойс. Я – Джеймс Августин Джойс, всем привет! И живу здесь уж много я лет, извиняюсь за вид и поспешный визит, но мне нужен ваш мудрый совет… Карр. Извините… как все же вас звать? Джойс. Матерь божья!.. Ну что ж, объяснять, Видно, все мне придется сначала… Тцара. Ах, мисс Карр? Гвендолен. Вы пришли, мистер Тцара? Джойс Попросил бы не перебивать! Гвендолен. Ах, какая неловкость, друзья, Что представить забыла вас я! Карр. Генри! Джойс. Джеймс! Гвендолен. Гвен! Тцара. Тристан! Джойс. Стало все по местам: На чужбине мы все – как семья… Карр. Говорят, вы, однако, поэт? Джойс. Вычитали? Карр. К несчастию, нет. Но ваш облик таков, Что понятно без слов… Джойс. Я – ирландец! Карр. Достойный ответ! Лимерик – ваша родина? Джойс. Дублин, увы! Неужели заранее знали все вы? Гвендолен. Он нуждается в средствах, ведь… Джойс. Часто гении бедствуют. Тцара. Если только уже не мертвы… Гвендолен. Мистер Тцара – великий артист, Первый в мире поэт-дадаист. По субботам всегда Он читает дада В клубе, там, где был раньше стриптиз… Джойс. Мистер Карр не поклонник дады, И подобной даде ерунды… Тцара. Говорить надо «дада»! Джойс. Но признаюсь, мне надо… Карр. Право, если вам деньги нужны… Гвендолен. Генри! Деньги совсем не важны, Поддержал бы ты пьесу, Чтоб придать тем ей весу… Карр. Что ж… Джойс. И парочку фунтов взаймы! Карр. Я согласен: пусть в этой войне Музы с танком идут наравне. Тцара. Музы? С крыльями тети? Гвендолен. Ах, ну что вы плетете! Джойс. Мне б и фунта хватило вполне. Карр. Боши верят, вам должен признаться я, Что любая культурная акция Заменяет пять танков… Джойс. Дайте двадцать пять франков! Карр. Или роту… Джойс. Согласен на двадцать. Тцара. Ненавижу я люто культуру, А особенно литературу! Джойс. Хватит мне и десятки… Гвендолен. Дадаисты мне гадки! Тцара. И зачем я поверил вам сдуру… Я на классиков смачно плюю! Гвендолен. (Ах!) Travesties Тцара. От Бетховена просто блюю! Гвендолен. (Ох!) Тцара. Лишь дада даст все нам! Гвендолен. Невоспитанный хам! Тцара. Я на разум и логику Гвендолен. Дадаисты мне гадки! Джойс. Что, вам жалко десятки? Гвендолен. Я боялась, что скажет он «ссу». Карр. Итак, речь шла у нас о «Иоланте»? Тцара. Ненавижу! Карр. За что же? Тцара. Avanti! Gut'nTag! Actios![8] Гвендолен. Au revoir![9] Тцара. Vamonos![10] Беннетт. Господа, я прошу, перестаньте! Джойс. Карр. Итак, начнем сначала. Беннетт Карр. Как поживаете, дорогой Тристан? Что привело вас сюда? Тцара. Ах, развлечения, развлечения! А что еще движет людьми, Генри? Как всегда, жуете и пьете шампанское, Генри? Я не раз замечал, что стоицизм проповедуют всего убедительнее именно эпикурейцы. Карр Тцара. Может быть, Генри, вы стали бы чувствовать себя гораздо лучше и без рейнвейна? Карр. Дыма без огня не бывает, Тристан. Тцара. С тех пор как идет война, огня и дыма стало так много, что никто не помнит, с чего все началось. Карр. Но с чего-то все началось. Я, правда, забыл с чего, но в свое время об этом писали все газеты. Не с бедной ли маленькой Бельгии? Тцара. Разве? Мне всегда казалось, что с Сербии… Карр. С бедной маленькой Сербии?… Решительно невозможно. Британские газеты не осмелились бы призвать свой народ на защиту страны, название которой не звучит достаточно звонко в заголовках на первой полосе. Тцара. Что за чушь, Генри! Карр. Может быть, это и чушь, но уж никак не глупость! Тцара. Я устал от умников. Умники пытаются навязать вселенной свои представления о ней, а когда вселенная отказывается им соответствовать, они сетуют на превратности рока. На самом же деле всем правит Случай, в том числе и самими умниками. Карр– Вы сейчас сами умничаете, Тристан. Только что вы имеете в виду? Если вы что-нибудь вообще имеете в виду, конечно. Тцара. Я имею в виду, мой дорогой Генри, что те причины, от которых, как нам известно, все зависит, в свою очередь зависят от причин, о которых нам известно крайне мало, а те, в свою очередь, зависят от таких причин, о которых нам совсем ничего не известно. И в обязанности художника входит издеваться, глумиться и насмехаться над распространенным убеждением, что все неисчислимое множество наблюдаемых следствий может быть выведено из некоего ограниченного количества однозначных причин. Карр. Я всегда считал, что главная обязанность художника – это наполнить красотой наши серые будни. Тцара Карр Тцара. Может быть, это и чушь, но уж никак не умничанье! Умничанье, как и многое другое в этом мире, уничтожено войной. Карр. Вы забываете, мой друг, что я был там, вдали от родины, в грязи и крови окопов, посреди резни, равной которой еще не было в истории человечества. Потерял несколько пар брюк на полях сражений. Тот, кто сам не сидел в окопах, не имеет ни малейшего представления об ужасах войны. Стоило мне только ступить на землю Франции, как я тут же провалился по колено в грязь, а ведь на мне были новенькие пикейные бриджи для верховой езды от Рэмиджа и Хокса с ремешками из свиной кожи! Вслед за ними война отняла у меня пару брюк из добротной саржи, еще одну пару из плотной шерсти, третьи же были из смеси фланели и шелка. И в довершение всего этого безобразия пуля пробила штанину брюк из бесценного твида цвета хаки; ткань я заказывал специально! Скажу откровенно, в Швейцарии вам трудно представить что-либо подобное… Тцара. Бросьте, Генри! Ваши брюки всегда выглядят… Карр. Я имел в виду ужасы окопной войны. Тцара. Что ж, зато здесь, в Швейцарии, вы можете жить как художник, Генри. Карр Тцара. А современный художник и не обязан делать ничего из того, что обыкновенно именуется высоким словом «Искусство». Более того, он испытывает к подобным занятиям отвращение. В наши дни художник – это тот, кто себя таковым считает. Чтобы быть художником, достаточно показать публике собственную задницу. Чтобы быть поэтом, достаточно вытаскивать из шляпы слова, написанные на клочках бумаги. Карр. Но это означает, что вы просто вкладываете совсем другое значение в слово «Искусство». Тцара. Я вижу, вы меня наконец-то поняли. Карр. Тогда, выходит, Тцара. Напротив, я же вам только что сказал, что я – самый настоящий художник. Карр. Мало ли что вы сказали. Художник – это тот, кто обладает дарованием, которое дает ему возможность с большим или меньшим успехом делать то, на что обычный человек, лишенный этого дарования, почти или совсем не способен. Человеческий язык имеет смысл только в том случае, если мы называем один и тот же предмет или понятие всегда одним словом. Никто не мешает мне заявить, что я умею летать, но… «Смотрите, – скажу я, – я лечу!» «Но вы не парите в воздухе, а стоите на земле!» – возразите вы. «Ну и что? – парирую я. – Современный летун не обязан парить в воздухе. Более того, он испытывает к этому отвращение. В наши дни летун никогда не согласится оторваться от земли, да и не сможет при всем желании». «Кажется, я вас понимаю, – говорит мой озадаченный собеседник. – Когда вы заявляете, что умеете Тцара. Но почему? Вы же поступаете совершенно тем же образом с такими словами, как Карр Тцара…Вот-вот, и героизм из той же оперы. Все это не более чем привычная софистика, при помощи которой корыстная и захватническая сущность войны скрывается от народа завесой рассудочных доводов, положенных на музыку государственных гимнов… Вы растлили дух музыки и кастрировали язык. Одно и то же слово используется для того, чтобы называть им взаимоисключающие вещи и идеи. Именно поэтому только антиискусство можно считать искусством нашего времени. Карр. Вы не понимаете самой сути. Войны ведутся именно для того, чтобы художники могли творить в безопасности. Об этом, конечно, никто не говорит впрямую, но это неплохо объясняет, для чего, собственно говоря, существует цивилизация. Чтобы узнать, победило ли в данном обществе зло или добро, достаточно задаться вопросом: а свободен ли в нем художник? То, что художник при этом, как правило, выказывает черную неблагодарность, даже враждебность, не говоря уж о потере рассудка и отсутствии таланта, которые столь характерны для так называемого «современного искусства», всего лишь свидетельствует о том, что подлинно свободный художник имеет право и на неблагодарность, и на враждебность, и на эгоизм, и – даже – на бездарность. Именно за эту свободу я сражался на фронте, а ведь для такого утонченного человека, как я, трудно представить себе более самоотверженный поступок. Тцара. Войны ведутся для того, чтобы установить контроль над нефтяными скважинами и угольными шахтами, Дарданеллами и Суэцким каналом, чтобы завладеть сырьевыми колониями, где можно дешево купить, и товарными рынками, где можно дорого продать. Война – это капитализм без маски. Многие из тех, кто идет на войну, знают об этом, но все же идут на нее, потому что не хотят показаться героями. Ведь требуется немалая смелость для того, чтобы сидеть на месте и ждать. Но все же насколько лучше – отважно жить в Швейцарии, чем трусливо сдохнуть во Франции, не говоря уж о том, что во Франции так трудно сохранить в целости брюки. Карр. Ах ты чертова румынская макака, проклятый макаронник, ах ты прыгучее болтливое заумное рифмоплетское балканское дерьмо!!! Думаешь, все на свете знаешь! В то время как мы, бедные тупицы, полагали, что сражаемся за идеалы, ты-то глубоко понимал, что происходит на самом деле, ты-то знал, как это на самом деле называется! Жалкий педант! Неужели ты и вправду думаешь, что все твои словечки что-то могут сказать хотя бы об одном дне, прожитом человеком на фронте! Тцара Карр То было великое время! Рассвет над ничьей землей между окопами противников. Капли росы, сверкающие на заре на алых лепестках маков! В окопах просыпаются солдаты!.. «Доброе утро, капрал! На Западном фронте без перемен?» – «Все тип-топ, сэр!» – «Продолжайте в том же духе, капрал!» Дух товарищества и братства в траншеях! Никогда за всю историю войн свет не видывал такой отваги, такой верности, такого тепла, холода, грязи, вони, страха, безумия! Боже правый, если бы не эта моя нога! Я и не надеялся, что буду спасен, избран, выхвачен твоею десницей, выкуплен кровью, пролитой из трижды благословенной раны, – А Тцара. Ах, развлечения, развлечения! А что еще движет людьми, Генри? Жуете, как всегда? Карр. Насколько мне известно, в хорошем обществе в пять часов принято слегка подкрепляться сэндвичами с огурцом. Где вы пропадали с самого четверга? Тцара. В Публичной библиотеке. Карр. Какого черта вы там делали? Тцара. Я и сам себя все время об этом спрашивал. Карр. И каков был ответ? Тцара. Ответ был: «Тс-с». Дело в том, что Сесили не одобряет разговоров в справочном зале. Карр. Сесили? Кто это такая? По-моему, так могут звать только очень милую и хорошо воспитанную девушку. Сесили – это имя, которое мне так часто доводилось слышать на великосветских крестинах. Тцара. Она – библиотекарша. Не знаком ли вам джентльмен, которого зовут Джойс? Карр. Тцара. Нет, нет, это фамилия. Мистер Джойс, ирландский писатель, пишет в основном лимерики. При крещении получил имя Джеймс Августин, но из-за ошибки церковного служки был записан в книгу как Джеймс Августа, такой вот малоизвестный факт. Карр. Разумеется, я с ним незнаком. Никогда не проявлял особенного интереса к ирландским делам. В приличном обществе такой интерес сочли бы откровенным и вульгарным проявлением радикальных симпатий. Тцара. Война застигла Джойса и его жену в Триесте, в Австро-Венгрии. Они выбрались оттуда в Швейцарию и поселились в Цюрихе. Живет Джойс на Университетштрассе и часто посещает библиотеку и литературные кафе. Одет он, как правило, следующим образом: черный пиджак в рубчик с брюками из серой ткани в елочку, или же коричневый пиджак в мелкую клеточку с черными брюками в рубчик, или же пиджак из серой ткани в елочку с коричневыми брюками в мелкую клеточку, язык его произведений напоминает реплики, которыми обмениваются партнеры по бриджу, смотрит на нас, дадаистов, сверху вниз, хотя от его собственных стишков так и разит заношенной шляпой, – обыкновенная второсортная белиберда в духе прошлого века. Говорят, правда, что он пишет неплохие лимерики, но этого еще мало для того, чтобы претендовать на звание революционера в искусстве… Да, кстати, вам не знаком господин по фамилии Ульянов? Карр. Очень трудно следить за ходом вашей мысли. К тому же вы до сих пор не объяснили мне, что вы делали в Публичной библиотеке. Я очень удивлен, что современные поэты все еще интересуются литературой. Или дело все-таки в Сесили? Тцара. Господь с вами, вовсе не в ней! Сесили довольно мила и хорошо воспитана, как вы справедливо заметили, но ее взгляды на поэзию старомодны, а ее познания в этой области – как, впрочем, и во всех остальных – отличаются крайней экстравагантностью, поскольку она читает книги в алфавитном порядке. Она уже прочла Аллингема, Арнольда, Беллока, Блейка, обоих Браунингов, Байрона и так далее до буквы Г, по-моему. Карр. Кто такой Аллингем? Тцара. На пустошах туманных Под грудами камней, Живет народец странный, Не любящий людей. Сесили отнеслась бы с большим подозрением к стихотворению, которое достали из шляпы. Но послушайте! Почему вторая чашка? Почему сэндвичи с огурцами? Кого вы ждете к чаю? Карр. Всего-навсего Гвендолен; она всегда приходит в это время. Тцара. Как это мило, хотя, честно говоря, именно такого ответа я и ждал. Я люблю Гвендолен и явился для того, чтобы сделать ей предложение. Карр. Как неожиданно! Тиара. Разве? Я не раз упоминал о чувствах, которые я питаю к Гвендолен. Карр. Конечно, конечно, дружище! Я сказал «как неожиданно!» лишь потому, что предполагал, что вы уже повстречались с Гвендолен в Публичной библиотеке, поскольку сегодня утром она, по ее словам, направилась именно туда, а Гвендолен – девушка честная и всегда говорит правду. Мне даже пришлось как старшему брату однажды побеседовать с ней на эту тему. Юная особа, которая все время говорит правду, обязательно будет заподозрена в неискренности. Мне доводилось знавать девушек безупречного поведения, которые заставляли целый сезон говорить о себе весь Лондон только благодаря тому, что старательно врали. Тцара. Смею вас заверить, что Гвендолен действительно была в Публичной библиотеке. Но я восхищался ею лишь издали, взирая из отдела экономики на отдел иностранной литературы. Карр. Я и не знал, что Гвендолен владеет иностранными языками. Это заставляет меня опасаться за ее будущность. Тцара. Ну, здесь же в библиотеках понятие «иностранная литература» относится, в частности, к литературе английской. Карр. Какое странное новшество! И как они его объясняют? Тцара Карр. Ах да, с ней ее компаньонка. Тцара. Компаньонка? Карр. Не воображаете же вы, что я позволю моей кузине разгуливать без компаньонки по городу, который так и кишит иностранцами? Гвендолен познакомилась с ней в Цюрихе. Я ее не видел, но Гвендолен заверила меня, что они практически неразлучны, а из того, что мне удалось выведать в ходе ненавязчивых расспросов, я понял, что эта особа оказывает на кузину самое благотворное и сдерживающее влияние. Она в средних летах, одевается скромно, носит очки и отзывается на имя Джойс… Тцара. Разве что в шутку. По словам Джойса, он пишет роман, а Гвендолен у него как бы в ученицах. Она переписывает для него набело, работает со справочной литературой и так далее. Бедная девочка настолько невинна, что целыми днями ломает себе голову, пытаясь понять, какой роман можно сочинить при помощи комментариев к «Одиссее» и справочника «Улицы Дублина» за тысяча девятьсот четвертый год. Карр. «Улицы Дублина»? Тцара. За тысяча девятьсот четвертый год. Карр. Сочетание источников довольно необычное, однако не лишенное перспектив. В любом случае вы ведете себя так, словно Гвендолен уже ваша жена. А она еще не ваша жена, да и вряд ли ею будет. Тцара. Почему вы так думаете? Карр. Видите ли, порядочные девушки никогда не выходят замуж за румын. А кроме того, я не дам разрешения. Тцара. Вы не дадите разрешения?! Карр. Дружище, Гвендолен – моя кузина. И я разрешу вам жениться на ней, только когда вы объясните мне, в каких вы отношениях с Джеком. Тцара. С Джеком! О чем вы говорите, Генри? С каким Джеком? Я не знаю никакого Джека! Карр Тцара. Значит, мой читательский билет все это время был у вас? Мне пришлось заплатить, чтобы мне сделали новый. Карр. Какой экстравагантный поступок с вашей стороны! Билет-то ведь не ваш! Он выписан на имя мистера Джека Тцара, а вас зовут вовсе не Джек, а Тристан. Тцара. Вовсе не Тристан, а Джек. Карр. А ведь вы всегда говорили мне, что вас зовут Тристан! Я представлял вас всем как Тристана. Вы отзывались на имя Тристан. Вы популярны в погребке «У молочника» именно под этим именем. Что за нелепость отказываться от такого имени! Тцара. Ну что ж, в погребке «У молочника» меня зовут Тристан, в библиотеке – Джек, а читательский билет мне выдали в библиотеке. Карр. Писать стихи – то есть вытягивать слова из шляпы – под одним именем, а Публичную библиотеку посещать под другим – вполне разумная осторожность. Полагаю, однако, что это не вся правда. Тцара. Мой дорогой Генри, если хотите знать правду до конца, то вот она: в прошлом году, вскоре после шумного успеха, который имел в погребке «У молочника» наш концерт для сирены, трещотки и огнетушителя, мы сидели там и пили пиво – я, Ганс Арп, Хьюго Болл, Пикабиа… Арп, как обычно, пытался запихать себе в ноздрю теплый круассан, я же молча сидел и при помощи ножниц расчленял сонет Шекспира. Карр. Который? Тцара. По-моему, восемнадцатый. Тот, который в немецком переводе начинается: Vergleichen solle ich dich dem Sommertag, Da du weit lieblicher, weit milder bist? Карр. Ну, если это был немецкий перевод, то он не стал понятнее оттого, что вы его разрезали. Тцара Карр. Звучит так, словно это последний писк моды в революционной политике. Тцара. Так оно и есть. На Циммервальдской конференции в тысяча девятьсот пятнадцатом году мы призвали рабочих всего мира выступить против войны. Карр. Мы? Тцара. Ну, мы не раз с ними обедали вместе. В тот раз в кафе кто-то принялся играть на фортепьяно сонату Бетховена. Ленин чуть не сошел с ума, рыдал как дитя, а когда музыка кончилась, вытер глаза платочком и буквально обрушился на нас, дадаистов – «декадентствующих нигилистов, которых высечь мало». К счастью, когда мы повстречались в кафе, мое имя еще ничего не говорило Ленину. Через несколько дней я столкнулся с ним в библиотеке, и он представил меня Сесили. «Тцара! – воскликнула она. – Надеюсь, не тот, который дадаист?» Я чувствовал, что Ленин пристально смотрит на меня. «О нет, это мой младший брат, Тристан», – ответил я. «Ужасная история! Такое горе для семьи!» Затем, когда я заполнял анкету, первым именем, которое пришло мне в голову, оказалось, уж не знаю почему, имя «Джек». Так что мне удалось вывернуться. Карр Тцара. Сесили у него как бы в ученицах. Она помогает ему писать книгу об империализме. Карр Тцара. Они соглашаются во всем, даже в вопросах искусства. Как дадаист, я и сам – злейший враг буржуазного искусства и союзник политиков левого направления. Но – странная вещь! – чем левее революционер в политическом смысле, тем буржуазнее его вкусы в искусстве! Карр. Не вижу ничего странного… Революция в искусстве никоим образом не связана с Тцара. Не хлебом единым жив человек. Карр. Как раз им-то он и жив. Попробуйте-ка пожить одним искусством. Когда мы учились в школе, у нас несколько раз в неделю бывали уроки труда: мы работали в саду, прибирали школу, пилили дрова для бойлерной. Но тех мальчиков, маменьки которых написали директору заявление, от труда освобождали. Вместо этого они посещали уроки искусства. Искусство или Труд – вот подлинная альтернатива. Вам что, маменька выхлопотала Тцара Карр. Как бы не так! Орнамент на горшке начертил охотник, воин нарисовал на стене антилопу, а художник пришел домой с их добычей. Единственное подлинное достижение искусства – это широкая распространенность идеи о том, что художники – люди особой породы. Идеи насквозь лживой, я подчеркиваю! Тцара. Ах ты чертов британский филистер, ах ты невежественный надутый болтливый буржуазный англосаксонский хрен! Когда самые сильные воюют за интересы племени, а самые проворные охотятся, именно художник становится жрецом и хранителем, который противопоставляет низким инстинктам вершины духа! Без него человек превратился бы в мясорубку: поймал добычу – сожрал добычу – навалил кучу дерьма. Поймал добычу – До появления искусства человек был мясорубкой, но с появлением искусства он снова стал мясорубкой. Вот в чем вся идея дадаизма: дада дада дада да-да дада дада дада дада дада дада дада дада дада да-да Беннетт. Мисс Гвендолен и мистер Джойс. Джойс. Я – Джеймс Августин Джойс, всем привет! И живу здесь… Карр. Если строго придерживаться фактов, то вас зовут Джеймс Джойс Карр. Ну почему же случайно? Я собираю малоизвестные факты из истории ирландской литературы в эмиграции. Джойс. Вы знаете мои произведения? Карр. Нет, только ваше настоящее имя. Тцара. Мисс Карр… Гвендолен. Мистер Тцара… Карр…но что-то в вас заставляет меня предположить, что вы из Лимерика. Джойс. Из Дублина. Только не говорите мне, что вы там бывали! Карр. Исключительно путешествуя по страницам путеводителя. Впрочем, говорят, вы сейчас переписываете его заново. Джойс. Да. Гвендолен. Простите меня, о друзья! Представить забыла всех я! Карр. Генри! Джойс. Джеймс! Гвендолен. Гвен! Тцара. Тристан! Гвендолен. Вы знакомы с мистером Тцара? Он – поэт. Джойс. Шапочно, все больше понаслышке. Увы, я – несчастная жертва глаукомы. Недавно, проходя по Банхофштрассе, увидел витрину вашей галереи и стал было ее рассматривать, но тут мои глаза пронзила такая ужасная боль, что… Гвендолен. Мистер Джойс написал об этом стихотворение. Вы в этом с Тристаном очень похожи. Джойс. Вряд ли. Дефект зрения у мистера Тцара затрагивает только один глаз, к тому же, по слухам, он склонен сильно его преувеличивать. У меня же есть медицинские справки о том, что я страдаю конъюнктивитом, воспалением радужной оболочки и спайкой роговицы; кроме того, везде меня считают чем-то вроде бельма на глазу. Гвендолен. Ах нет, я имела в виду увлечение поэзией. Я вспомнила ваше стихотворение, которое называется «Банхофштрассе». Оно начинается так: Тцара Я готов наблевать на условности и уступить вам мои рыгалии! Вы посвятили жизнь искусству ради искусства – я в восторге от ваших экскрементов! Гвендолен. Вы хотели сказать – экспериментов? Тцара. Я плохо знать англиски, я – иностранец. Джойс. Я тоже. Гвендолен. Но я в жизни не слышала ничего прекраснее! Все говорят, что у меня тонкий слух, не правда ли, мистер Тцара? Тцара. Лучше просто не бывает, мисс Карр. Гвендолен. Ах нет, не смейте так говорить! Вы отнимаете у меня всякую надежду на самосовершенствование! Джойс. Неужели вы не читали ни одного стихотворения мистера Тцара? Гвендолен. К моему стыду, не читала, хотя возможно, что стыдиться следует вам, мистер Тцара. Тцара. Признаю свою вину, но это можно легко исправить прямо здесь и сейчас. Гвендолен Карр Джойс. Джойс. Карр. Джойс. Джойс. Я явился к вам, сэр, не как поэт, а как антрепренер «Английской труппы». Карр. Антрепренер? Джойс. Да. Карр. Ну, если вас интересуют деньги, то, боюсь… Гвендолен. Генри! Он ставит пьесу и желает получить от тебя официальную поддержку… Джойс. Постараюсь объяснить получше. Такое ощущение, сэр, что мое имя вызывает неприязнь у всего британского землячества в Цюрихе. Не знаю уж, в чем тут дело, то ли в том, что я публиковался в нейтралистских газетах, то ли в том, что я написал стихотворение про Мистера Дули,[11] которое начинается так: А заканчивается оно: Или есть какие-то другие причины, но у всех сложилось мнение, что я отношусь к обеим противоборствующим сторонам с одинаковым равнодушием. Карр. А разве это не так? Джойс. Если рассматривать этот вопрос с позиций искусства, то как художник я, конечно же, не придаю никакого значения хитросплетениям европейской политики. Но я пришел к вам не как художник, а как Джеймс А. Джойс. Я – ирландец. Вы знаете, чем больше всего хвастает и гордится ирландец? «Я никому не должен». Карр. Значит, речь идет все-таки о деньгах? Джойс. Пара фунтов никогда не помешает, конечно, но все-таки я пришел сюда, чтобы отдать мой долг. Не так давно после многих лет нужды и страданий, в течение которых мои труды были обделены вниманием и преследуемы до такой степени, что однажды мои рукописи сжег один набожный дублинский типограф (поскольку ненабожных типографов в Дублине просто не бывает), я получил сто фунтов стерлингов по распоряжению премьер-министра. Карр. Премьер-министра? Джойс. МистераАсквита. Карр. Вы что, полагаете, я не знаю, как зовут премьер-министра? Смею вам напомнить, что я – представитель правительства Его Величества в Цюрихе! Джойс. Сейчас премьер-министр – мистер Ллойд Джордж, но в то время это был мистер Асквит. Карр. Ахда! Джойс. В настоящий момент я не располагаю ста фунтами, да, собственно говоря, у меня и не было ни малейшего намерения возвращать эти деньги. Если вы помните, я упомянул «Английскую труппу». Благодаря войне Цюрих превратился в крупнейший театральный центр Европы. В случае Цюриха справедливо утверждение о том, что культура – это продолжение войны другими средствами. Итальянская опера противостоит французской живописи, немецкая музыка – русскому балету. Ну а Англия на этом фронте никак не представлена! Каждый вечер актеры выходят на подмостки этой столицы альпийского ренессанса и декламируют на всех языках цивилизованного мира, кроме одного: языка Шекспира, языка Шеридана, языка Уайльда! Именно поэтому «Английская труппа» готовит в настоящее время к постановке репертуар, состоящий из шедевров британской драматургии, который продемонстрирует этим швейцарцам, кто является бесспорным мировым лидером в области драматического искусства. Карр. Боже мой, конечно же Гилберт и Салливан! Гвендолен. Разумеется, в их число входит и шедевр мистера Джойса, пьеса «Изгнанники», которая пока что, к сожалению… Джойс. Ну, это к слову… Карр. Джойс. Действительно, пойдем по порядку. Карр. « Джойс. Мы собираемся начать с жемчужины английского театра, блистательной комедии «Как важно быть серьезным». Карр Джойс. Мы хотели предложить вам сыграть главную роль. Карр. Что? Джойс. Мы были бы весьма признательны. Наша благодарность не знала бы границ. Карр. С чего вы взяли, что я в состоянии сыграть главную роль в «Как важно быть серьезным»? Гвендолен. Это я подсказала, Генри. Ты был бесподобен в роли Гонерильи, когда учился в Итоне. Карр. Да. Я помню, но… Джойс. У нас нет хорошего актера на главную роль. Дело в том, что в пьесе это образованный и остроумный английский джентльмен… Карр. Эрнест? Джойс. Нет, не Эрнест – тот, другой. Карр Джойс. Аристократичный, романтичный, афористичный… молодой щеголь, одним словом. Карр. Щеголь? Джойс. Он сыплет фразами типа: «Если я слишком хорошо одет, я искупаю это тем, что я слишком хорошо воспитан». Это поможет вам составить общее представление о герое. Карр. Сколько смен костюма? Джойс. Две. Карр. Город или деревня? Джойс. В начале город, затем – деревня. Карр. В помещении или на открытом воздухе? Джойс. И то, и другое. Карр. Лето или зима? Джойс. Лето, но не слишком жаркое. Карр. Дождь? Джойс. Ни облачка на небе. Карр. А может ли он носить… э-э, соломенную шляпу? Джойс. Весьма желательно. Карр. И никаких… пижам? Джойс. Абсолютно исключено. Карр. Разве он не в траурном наряде? Джойс. Это другой в трауре – тот, который Эрнест. Карр Джойс. Поднимается занавес. Квартира в Мэйфере. Время чаепития. Входите вы в зеленом бархатном смокинге цвета бутылочного стекла с черным кантом на петлях. Белые носки, идеальный узел на галстуке, штиблеты с резинкой, брюки на ваше усмотрение. Карр Придется сделать соответствующие распоряжения. Джойс. Второе действие. Розарий. Послеобеденное время. Отдельные сцены в других местах. Вы входите в веселеньком дачном костюмчике – соломенная шляпа с лентой, фланелевая куртка в веселую полоску, яркие ботинки, брюки на ваше усмотрение. Карр Джойс. Третье действие. Гостиная в том же поместье. Вскоре после того. Карр. Смена костюма? Джойс. Если поменять строчку-другую в диалоге, то… Карр. Вы принесли текст пьесы? Джойс. Он у меня с собой. Карр. Тогда пройдемте в соседнюю комнату и просмотрим его. Джой с. Что же касается двух фунтов… Карр Гвендолен Тцара. Мисс Карр… Гвендолен. Мистер Тцара! Вы что, уже уходите? Тцара. Не раньше, чем я прочитаю вам мое стихотворение. Гвендолен. Какая необычная техника стихосложения! Тцара. Вся поэзия – не больше чем перетасовывание колоды карт с рисунками, а все поэты – обманщики. Это – сонет Шекспира, но он уже больше не принадлежит ему. Он стал источником атомов, из которых я, рука об руку со слепым случаем, создаю свои творения. Гвендолен. Какой это был сонет? Тцара. Восемнадцатый. Гвендолен. Вы порвали это, потому что вам не нравится, как он пишет? Это только вихрь бессвязных слов, милорд. Тцара. Да, мадам. Гвендолен. Право, я была бы рада, если бы боги сделали тебя поэтичным. Тцара. Я не знаю, что значит «поэтичный»; значит ли это – честный на словах и на деле? Правдивая ли это вещь? Гвендолен. Наверно, тот, кто создал нас с понятием о будущем и прошлом, дивный дар вложил не с тем, чтоб разум гнил без пользы. Тцара. Нет, я родился не под поэтической планетой и не способен любезничать в торжественных выражениях. Краснобаи, которые умеют ловко пленять женщин стишками, так же ловко и ускользают от них. У меня от этих стихов по крайней мере не ноют зубы. Гвендолен Тцара Гвендолен. «Смертная…» смертная тень ломает цветы и светлый день слепит глаза - доколе небесный взор прихотью ласкает черты - ты будешь жить! Тцара. Но увядает буря в строках и дышит умеренней: недолговечно лето поэта. Гвендолен Каждый раз, когда мужчины говорят со мной о погоде, я знаю, что на уме у них совсем другое. Тцара Гвендолен. Мне вы всегда очень нравились. Даже до того, как мы с вами встретились, я была к вам неравнодушна. Я помогала, как вы знаете, мистеру Джойсу в работе над его книгой, и, насколько я могу судить, это будет шедевр. Увы, в высшем свете гениальность рассматривается как свойство, препятствующее счастью в семейной жизни. Поэтому у девушки не так уж много возможностей повстречать равного себе по интеллекту мужчину, который способен оценить по достоинству творчество мистера Джойса… Карр. Вы говорите обо мне, Гвендолен? Гвендолен. Неужели, милый, вы думаете, что я не обратила на вас внимания еще в библиотеке? С каким восхищением вы смотрели на него, сидя между отделами экономики и иностранной литературы! Затем, путем осторожных расспросов, мне удалось узнать, что и вы – поэт, причем самого современного направления. И я поняла, что мне суждено полюбить вас. Тцара Гвендолен. Страстно! Тцара. Милая! Вы не знаете, какое это для меня счастье! Гвендолен. Мой Тристан! Тцара Гвендолен. Но они ведь совпадают. Тцара. Да, конечно. Но если бы… Джойс. Мистер Тцара! Встаньте! Что за полусогбенное положение! У вас монокль не в том глазу. Гвендолен. Я должна сказать об этом Генри. Тцара. Но тебе уже приходилась сталкиваться с дада, дорогая? Гвендолен. Никогда, да-да-дорогой! Следующая глава, над которой мы сейчас работаем, будет написана в форме христианского катехизиса! Джойс. Что вы хотите всем этим сказать? Тцара. А что хочет сказать нам, к примеру, природа? Ровным счетом ничего. Дада тоже не хочет сказать ничего. Джойс. Приведите другие примеры того, что такое «дада». Тцара. Зоологический сад без посетителей. Логичная гардения. Игрок, который всегда проигрывает. Игрок, который не проигрывает никогда. «Яйцебол» – веселая игра или забава для избранных, в которой команды радостно покидают игровое поле, измазанные с головы до ног в яичном желтке. Джойс. Эта игра или забава изобретена вами? Тцара. Нет. Джойс. Как зовут ее изобретателя? Тцара. Арп. Джойс. Каким образом, указывающим на вашу близость и дружеский характер ваших отношений, вы обычно обращаетесь к нему? Тцара. Мой друг Арп. Джойс. А наряду с этим какое другое обращение, указывающее на добродетели собеседника и долгое знакомство с ним, вы обыкновенно используете? Тцара. Милый старина Арп. Джойс. Кто оказывал ему помощь и поддержку? Тцара. Хьюго Болл. Джойс. Приведите несколько эпитетов, относящихся к этому человеку. Тцара. Полигональный. Высокий, тощий, жреческий, немецкий. Джойс. Опишите его путем перечисления его талантов и дарований. Тцара. Новеллист, журналист, философ, поэт, художник, мистик, пацифист, основатель «Кабаре Вольтер», расположенного в погребке «У молочника» по адресу Шпигельгассе, один. Джойс. Вел ли Болл дневник? Тцара. Вел. Джойс. Был ли он опубликован? Тцара. Был. Джойс. Является ли его текст общественным достоянием в силу истечения срока охраны авторских прав в соответствии с Бернской конвенцией тысяча восемьсот восемьдесят шестого года? Тцара. Нет, не является. Джойс. Процитируйте так, чтобы сообщить максимум информации с минимальной опасностью быть привлеченным к суду за нарушение авторского права. Тцара. «Я отправился к владельцу погребка «У молочника» и сказал: «Я хочу открыть ночной клуб». В тот же вечер Тцара читал свои стихи, тогда еще в консервативной манере: листки со стихами он любовно извлекал из многочисленных карманов своего пальто». Джойс. Вот этого? Тцара. Да, вот этого. Джойс. В каком отношении пальто превосходит шляпу, а в каком уступает в том случае, если и тот и другой предмет одежды служит для создания поэтических произведений? Тцара. Джойс. Сделайте краткое извлечение из дневника современника, цитирование которого не приведет к нудному судебному разбирательству по поводу банального нарушения авторских прав. Тцара. «Двадцать шестого февраля из Берлина приехал Рихард Хюльсенбек, и тридцатого марта мы устроили великолепный концерт негритянской музыки. Герр Тристан Тцара был инициатором первого в Цюрихе (да и в мире) чтения симультанистских стихов, включая сочиненную им самим «Poиme simultanй». Джойс. Процитируйте выборочно отрывки из вашей одновременной декламации. Тцара. Я начинал: «Boum boum boum il déshabille sa chair quand les grenouilles humides commencиrent a brûler».[12] Хюльсенбек декламировал-, «Ahoi ahoi des Admirals gewirktes Beinkleid schnell zerfallt».[13] Жанко читал нараспев: «В пять часов козодой зачирикал за горой. Я люблю в пять часов чай попить с чужой женой; да и кто не любит, да и кто не любит?» Все вместе называлось «Адмирал снимает дачу». Джойс. В каких выражениях вы описали бы этот убедительный успех? Тцара Джойс. Объясните, что, выражаясь в простейшей из возможных взаимно-возвратных форм, думал Тцара о том, что думает о нем Болл, и что думал Тцара о том, что думает Болл о том, что думает о нем Тцара? Тцара. Он думал, что тот думал, что он знает, что тот думал, но он знал, что тот знал, что он знает, что нет. Джойс. Действительно нет? Тцара. Ида, и нет. Джойс. Внес ли дадаизм в изобразительное искусство, скульптуру, поэзию и музыку такой вклад, который не осуществили бы… Тцара. Да, внес. Само слово «дада». Джойс. Опишите доступно, стараясь не противоречить самому себе и особенно избегая упоминания о людях, которые засовывали себе в нос рогалики, как было найдено слово «дада». Тцара. Тристан Тцара наткнулся на слово «дада» случайно, перелистывая словарь Ларусса. Утверждают, что он наобум раскрыл книгу ножом для разрезания бумаг. Сам Тцара не отрицает, что дело могло обстоять именно так. Хюльсенбек же утверждает, что это Джойс. Имелись ли иные расхождения между Тцара и Хюльсенбеком? Тцара. Имелись. Джойс. В отношении чего? Тцара. В отношении задач и принципов дадаизма. Джойс. Приведите пример требований Хюльсенбека. Тцара. Международный революционный союз всех творческих людей на основе радикального коммунизма. Джойс. А что требует в отличие от него Тцара? Тцара. Признания права мочиться разноцветной мочой. Джойс. Права каждого человека мочиться мочой другого цвета в каждом отдельно взятом случае или права отдельных людей постоянно мочиться мочой определенного цвета? Или право каждого человека в любое время мочиться мочой всех цветов? Тцара. Все это скорее относилось к утверждению, что писать не менее естественно, чем писать. Джойс Тцара. Ах ты высокомерная лужа ирландской блевотины! Ах ты четырехглазая кикимора болотная, картофелина засраная! Твое искусство с треском провалилось. Ты превратил его в религию, и оно сдохло вместе со всем остальным, а ты сидишь возле гниющего трупа на поминках и отщипываешь от него кусочки! Время гениев прошло! Сейчас нам нужны вандалы и осквернители, простодушные разрушители, которые сокрушат века барочных изысков, разрушат храм, чтобы наконец можно было заявить без ложного стыда о том, как важно быть артистом! Дада! Дада! Дада!! Джойс. Ах ты взбалмошный человечек с потребностью в самовыражении, далеко превосходящей возможности твоего скудного дарования! Само по себе это, конечно, вовсе не постыдно, но этого мало, чтобы называть себя художником. Художник – это волшебник, посланный людям для исполнения их прихотей, для удовлетворения их потребности в бессмертии. Пусть возводят кругом храмы и разрушают, с начала веков и по сей день, в горящей Трое и на полях Фландрии! Если во Вселенной есть хоть какой-то смысл, то именно он отражается в произведениях искусства, пусть даже они восхваляют тиранов или воспевают ничтожества. Что осталось бы от Трои, если бы ее не воспел поэт? Пыль. Карр. «Ну а если низшие сословия не будут подавать нам пример, какая от них польза? У них, по-видимому, нет никакого чувства моральной ответственности». Карр. Алджи! Тот, другой. Мой личный триумф в ответственной роли Алджернона Монкрифа. Театр «Цур Кауфляйтен» на Пеликанштрассе, в этот весенний вечер «Английская труппа» с жемчужиной английской сцены – комедией «Как можно быть…». А как первого-то звали? Забыл. Комедия Оскара Уайльда. В роли Алджи – Генри Карр. В ролях Тристан Роусон, Сесиль Палмер, Этель Тернер, Эвелин Коттон… остальных забыл. Билеты по пять франков, четыре бобика с носа, зал полон, пришлось отдать кучу мест этому ирландскому хаму и его дружкам, – но я, однако, незлопамятен, тем более что тело его давно покоится на кладбище, что вон на том холме; никто ни на кого не в обиде, полное отпущение грехов. Конечно, неприятно было ввязываться в судебное разбирательство из-за нескольких франков, – и это после того, как я сам заплатил за брюки Наверное, вы уже заметили, что у меня иногда ум за разум заходит, но вы же сами понимаете, как это бывает в моем возрасте – попадешь в борозду, вроде все идет гладко, а потом – фюйть! – мысль перепрыгнула непонятно куда… Постой, постой! Его звали Алджернон – Он мне недавно приснился, приснилось, что он стоит на свидетельском месте, тут я ему и учинил перекрестный допрос, практически выиграл дело, получил от него все – и за штаны, и за все остальное, а затем я как ему бросил в лицо: «А что делали Даже и глазом не моргнул! |
||
|