"Убийство в Вене" - читать интересную книгу автора (Силва Дэниел)

4

Вена

– Прошу паспорт.

Габриель положил его на стойку эмблемой вниз. Офицер устало посмотрел на потертую обложку и перелистал странички, пока не дошел до визы. И поставив еще один штамп – с более чем нужной силой, подумал Габриель, – вручил паспорт Габриелю. Тот сунул паспорт в карман и пошел по сверкающему залу прилетов, таща за собой чемодан на колесиках.

На улице он встал в очередь на такси. Было черным-черно и страшно холодно. Ветер гнал снег, и окрестные поля были накрыты сверкающим одеялом снега. До слуха Габриеля долетали обрывки немецкого с венским акцентом. В противоположность многим своим соотечественникам Габриель не чувствовал раздражения, слыша немецкую речь. Немецкий был его первым языком и оставался языком его снов. Он в совершенстве владел им и говорил, как его мать, с берлинским акцентом.

Он дошел до начала очереди. Подъехал темно-синий «мерседес», и, прежде чем сесть на заднее сиденье, Габриель запомнил регистрационный номер машины. Он поставил сумку на сиденье и назвал шоферу адрес на расстоянии нескольких улиц от отеля, где забронировал себе номер.

Через две-три минуты появился характерный силуэт Вены – огромное «чертово колесо» над парком Пратер, ярко освещенный шпиль собора Святого Штефана, царящий над Внутренним городом. В противоположность большинству европейских городов Вена осталась неиспорченной и не зараженной урбанистической болезнью. В самом деле, в ее внешнем виде и стиле жизни мало что изменилось по сравнению с прошлым веком, когда она была административным центром империи, охватывавшей всю Центральную Европу и Балканы. До сих пор можно было посидеть днем за пирожным со сливками «У Демеля» или за кофе, не спеша просматривая газету, «У Латманна» или в кафе «Централь». Во Внутреннем городе лучше было забыть об автомобиле и передвигаться на трамвае или пешком по сверкающим чистотой тротуарам вдоль домов в готическом стиле или стиле барокко и шикарных магазинов. Мужчины до сих пор носят здесь костюмы из лодена и тирольские шляпы с пером; женщины до сих пор считают модным ходить в платьях с облегающим лифом и широкой юбкой. Брамс сказал, что обосновался в Вене, так как предпочитал работать в деревне. «Вена так и осталась деревней», – подумал Габриель. С чисто деревенским презрением к переменам и деревенской неприязнью к пришлым людям. Для Габриеля Вена всегда будет городом, где обитают призраки.

Они подъехали к Рингштрассе, широкому бульвару, опоясывающему центр города. С мелькавших мимо фонарей Габриелю улыбался красивый Петер Метцлер, кандидат в канцлеры от крайне правой австрийской национальной партии. Это было время выборов, и бульвар был увешан сотнями избирательных плакатов. Хорошо обеспеченная кампания Метцлера явно не скупилась на расходы. Его лицо было всюду, его взгляда нельзя было избежать. И лозунгом его кампании было: «Eine Neue Ordnung f#252;r ein Neues #214;sterreich!» – «Новый порядок для новой Австрии!» «Австрийцы, – подумал Габриель, – не способны лукавить».

Габриель расплатился с такси возле многоквартирного дома близ Оперы и прошел пешком небольшое расстояние до узкой улочки под названием Вайбурггассе. Похоже, никто не следовал за ним, хотя он знал, что опытных следопытов почти невозможно заметить. Он вошел в маленькую гостиницу. Консьерж при виде его израильского паспорта принял безутешный вид и прошептал несколько сочувственных слов насчет «этого жуткого взрыва в Еврейском квартале». Габриель, войдя в роль Гидеона Аргова, несколько минут поговорил с консьержем по-немецки, прежде чем подняться по лестнице в свой номер на втором этаже. В номере был деревянный медового цвета пол и французские двери, выходящие в затененный внутренний двор. Габриель задвинул занавеси и поставил сумку на кровать – на самое видное место. Прежде чем уйти, он пристроил к дверному косяку сигнальное устройство, которое подскажет ему, входил ли кто-то в комнату в его отсутствие.

Он вернулся в вестибюль. Консьерж встретил Габриеля такой улыбкой, точно не видел его пять лет, а не пять минут. Снаружи пошел снег. Габриель шагал по темным улицам Внутреннего города, проверяя, не идет ли кто-нибудь за ним. Он останавливался у витрин, чтобы посмотреть через плечо, заскакивал в телефонные будки и, делая вид, что звонит, обозревал окрестности. В газетном киоске он купил «Ди Прессе», затем через сто метров бросил газету в мусорный бак. Наконец, убедившись, что за ним не следят, он вошел в метро на Штефанплац.

Ему не надо было смотреть на ярко освещенные карты венской транспортной системы, так как он ее помнил. Он купил в автомате билет, прошел через турникет и спустился на платформу. Сел в вагон и запомнил лица окружающих. Через пять остановок, на Вестбанхоф, он пересел на линию № 6, в поезд, идущий на север. У венской Общей больницы была своя остановка метро. Эскалатор медленно вывез Габриеля на заснеженный четырехугольник, по которому надо было пройти к главному входу на Вэрингер-Гюртель, 18–20.

Больница находилась на этом участке в Западной Вене более трехсот лет. В 1693 году император Леопольд I, заботясь о бедственном положении нуждающихся, приказал построить Дом для бедняков и инвалидов. Век спустя император Иосиф II переименовал его в Общую больницу для немощных. Старое здание продолжает стоять на расстоянии двух-трех улиц на Альзерштрассе, но вокруг него несколько кварталов занял комплекс университетской больницы. Габриель хорошо ее знал.

Под портиком, на котором значилось: «Saluti et solatio aegrorum» («Лечить и утешать больных»), – стоял человек из посольства. Это был маленький, нервического вида дипломат по имени Цви. Он пожал Габриелю руку и, быстро посмотрев его паспорт и визитную карточку, выразил сочувствие по поводу смерти его двух коллег.

Они вошли в главный вестибюль. В нем не было никого, кроме старика с жидкой седой бороденкой, который сидел на краешке дивана, сдвинув колени и держа на них шляпу, точно путешественник в ожидании запаздывающего поезда. Он что-то бормотал себе под нос. Когда Габриель проходил мимо, старик поднял глаза, и их взгляды на мгновение встретились. Габриель вошел в стоявший в ожидании пассажиров лифт, и старик исчез за закрывшимися дверцами.

Когда дверцы лифта открылись на восьмом этаже, Габриель несколько успокоился, увидев высокого блондина-израильтянина в двойке и с торчащим из уха проводом. У входа в отделение интенсивной терапии стоял другой охранник. Третий – маленький, смуглый, в плохо сидящем костюме – находился у двери в палату Эли. Он отступил, давая возможность Габриелю и дипломату войти. Габриель приостановился и спросил, почему его не обыскали.

– Вы же с Цви. Мне не надо вас обыскивать.

Габриель вытянул руки:

– Обыщи меня.

Охранник склонил набок голову и стал обыскивать. Габриель сразу узнал методику обыска. Все делалось по правилам. Промежность была обследована более навязчиво, чем это необходимо, но Габриель ведь сам напросился. Когда с обыском было покончено, он сказал:

– Обыскивай всех, кто проходит в эту палату.

Цви, представитель посольства, наблюдал за происходившим. Теперь он уже явно не верил, что приезжий из Иерусалима действительно Гидеон Аргов из «Рекламаций за период войны и справок». Габриеля это не слишком волновало. По ту сторону двери лежал его друг в беспомощном состоянии. Лучше вызвать у кого-то раздражение, чем позволить, чтобы он умер из-за того, что ты решил смириться.

Он прошел следом за Цви в палату. Кровать стояла за стеклянной перегородкой. Пациент не был похож на Эли, но Габриель не удивился. Подобно большинству израильтян он видел, какую дань взимает бомба с человеческого тела. Лицо Эли было скрыто дыхательной маской, на глазах лежала марля, вся голова была забинтована. На открытых участках щек были видны глубокие порезы.

Синеглазая сестра с коротко остриженными черными волосами проверяла, как идет внутривенное вливание. Она посмотрела на стоявших в помещении визитеров, на миг встретилась взглядом с Габриелем и снова принялась за работу. Глаза ее не выдали ничего.

Цви, оставив на минуту Габриеля, подошел к стеклянной перегородке и сообщил, в каком состоянии находится его коллега. От взрывной волны пострадали все внутренние органы. В течение секунды ему под кожу будто двинули армию, сказал Цви, и она все порушила на своем пути. Эли подбросило в воздух на пятьдесят футов. У него треснул череп. Пострадал мозг – насколько серьезно, можно будет судить, лишь когда он придет в сознание. Его уже дважды оперировали, чтобы устранить большую опухоль на мозге.

– Мозг его функционирует, – в завершение сказал Цви, – но на данный момент жизнь поддерживают приборы.

– А почему у него глаза закрыты марлей?

– В них осколки стекла. Врачи сумели извлечь бо#769;льшую часть, но с полдюжины все еще там.

– Он может ослепнуть?

– Врачи не могут этого знать, пока к нему не вернется сознание, – сказал Цви. И пессимистически добавил: – Если оно вернется.

– Мне говорили, что шанс выжить у него один к двум.

Маленький дипломат покачал головой:

– Если ему повезет.

В комнату вошел доктор. Он взглянул на Габриеля, и Цви быстро кивнул, затем открыл стеклянную дверь и вошел в палату. Сестра отошла от кровати, и доктор занял ее место. А она обогнула кровать и встала возле стекла. Взгляд ее вторично встретился со взглядом Габриеля, затем она резким движением руки задернула занавеску. Габриель шел в коридор, Цви следовал за ним.

– Вы в порядке?

– Вполне. Мне просто нужно минутку побыть одному.

Дипломат вернулся в помещение для визитеров. А Габриель, сцепив руки за спиной, как солдат по команде «вольно», медленно пошел по знакомому коридору под гудение медицинских приборов. Он прошел мимо поста медсестер. Рядом с окном висел такой же банальный вид венской улицы. И запах был тот же – запах дезинфекции и смерти.

Он подошел к двери № 2602-С. Осторожно толкнул ее кончиками пальцев, и дверь тихо открылась. В комнате было темно и пусто. Габриель оглянулся через плечо. Медсестер видно не было. Он проскользнул внутрь и закрыл за собой дверь.

Он не стал включать свет и ждал, пока глаза привыкнут к темноте. Скоро комната прояснилась: пустая кровать, молчащие мониторы, обитое винилом кресло. Самое неудобное кресло во всей Вене. Он провел в этом кресле десять ночей, в основном без сна. И только раз к Лее вернулось сознание. Она спросила про Дани, и Габриель неразумно сказал ей правду. Слезы хлынули по ее израненным щекам. Больше она с ним ни разу не разговаривала.

– Вам не положено здесь быть.

Вздрогнув, Габриель быстро обернулся. Голос принадлежал сестре, которая минуту назад была у кровати Эли. Она произнесла это по-немецки. Он ответил на том же языке:

– Извините, я просто…

– Я знаю, чем вы занимаетесь. – Она помолчала. – Я помню вас.

Она прислонилась к двери, наклонила голову набок и сложила руки на груди. Не будь она в мешковатом костюме медсестры и со стетоскопом, висящим на шее, Габриель подумал бы, что она с ним флиртует.

– Ваша жена пострадала от взрыва бомбы года два-три назад. Я была тогда молодой медсестрой, только начинала. Я ночью дежурила у нее. Вы не помните?

Габриель с минуту смотрел на нее. И наконец произнес:

– Я убежден, что вы ошибаетесь. Я впервые в Вене. И я никогда не был женат. Извините, – поспешно добавил он и направился к двери. – Мне не следовало заходить сюда. Просто надо было немного собраться с мыслями.

Он стал проходить мимо нее. Она положила руку ему на локоть.

– Только скажите мне, – попросила медсестра. – Она жива?

– Кто?

– Ваша жена, конечно.

– Извините, – решительно произнес он, – но вы меня с кем-то путаете.

Она кивнула: «Как вам угодно». Ее синие глаза были влажны и блестели в полутьме.

– Он ваш друг – Эли Лавон?

– Да. Очень близкий друг. Мы работали вместе. Я живу в Иерусалиме.

– В Иерусалиме, – повторила она так, словно самый звук этого слова был ей приятен. – Мне б хотелось когда-нибудь побывать в Иерусалиме. Друзья считают, что я рехнулась. Ну, вы понимаете: самоубийцы с бомбами и все такое… – Голос ее замер. – А я все равно хочу туда.

– И надо поехать, – сказал Габриель. – Это удивительное место.

Она снова дотронулась до его локтя.

– Ваш приятель серьезно ранен. – Голос ее звучал сочувственно, с налетом печали. – У него впереди очень тяжелое время.

– А он выживет?

– Мне не разрешено отвечать на такие вопросы. Только врачи могут делать прогнозы. Но если хотите знать мое мнение: побудьте какое-то время с ним. Поговорите с ним. Неизвестно ведь, может, он и услышит вас.

Габриель пробыл еще час, глядя через стекло на неподвижное тело Эли. Вернулась медсестра. Она несколько минут проверяла признаки жизни у Эли, затем знаком дала Габриелю понять, чтобы он зашел в палату.

– Это против правил, – заговорщическим шепотом произнесла она. – Но я посторожу у двери.

Габриель не разговаривал с Эли – только держал его израненную опухшую руку. Никакие слова не могли описать ту боль, какую он чувствовал, глядя на второго близкого человека, лежавшего в венской больнице. Минут через пять медсестра вернулась, положила руку Габриелю на плечо и сказала, что пора уходить. В коридоре она сказала, что ее зовут Маргерите.

– Я работаю завтра вечером, – сказала она. – Надеюсь увидеть вас тогда.

Цви уехал; на дежурство явились новые охранники. Габриель спустился на лифте в вестибюль и вышел на улицу. Ночь стала ужасающе холодной. Он сунул руки в карманы пальто и ускорил шаг. Он только собрался спуститься по эскалатору на станцию метро, как почувствовал, что кто-то дотронулся до его локтя. Обернулся, ожидая увидеть Маргерите, но вместо нее оказался лицом к лицу со стариком, которого видел в вестибюле.

– Я слышал, как вы говорили на иврите с тем человеком из посольства. – Старик с трудом говорил на венском диалекте немецкого, глаза его были широко раскрыты и влажны. – Вы израильтянин, да? Друг Эли Лавона? – И не дожидаясь ответа, произнес: – Меня зовут Макс Клайн, и это я во всем виноват. Пожалуйста, поверьте. Это все моя вина.