"Журбины" - читать интересную книгу автора (Кочетов Всеволод)

ГЛАВА ПЯТАЯ

Скобелев напрасно стращал Зину: ни терпеть его общество, ни выполнять его приказания ей не приходилось. Он появлялся в бюро только утром, выкуривал папиросу, щелкал замками стола и исчезал на весь день.

Тетя Лиза, уборщица, сказала однажды Зине:

— Шли бы гулять, барышня. Что тут сидеть в сырости да в потемках!

— Я работать приехала, а не гулять, — ответила Зина, перелистывая только что принесенные с почты журналы.

— Оно верно, — тетя Лиза стояла перед Зиной, опираясь на швабру, — работать надо. Да без начальства какая работа! Мучаетесь, гляжу на вас. Начальство ваше, Евсей Константинович, тот обожает жизнь вольную. И в буфете попрохлаждается, и в поликлинике потрется — глазки регистраторше строит…

Как ни мрачно было на душе у Зины, она чуть не рассмеялась: возможно ли — Скобелев строит кому-то свои рыбьи глазки!..

— А больше всего, — продолжала тетя Лиза, — сидит Евсей Константинович с заведующим клубом, с Вениамином Семеновичем, да ногой качает. Уж до чего не терплю я эту привычку! Качает, значит… и тот качает… Оба качают. Мы народ вроде и маленький, незаметный — обслуживающий персонал. Нас в расчет не берут. А мы все видим, все понимаем, каждому свою цену даем. Идите, говорю, гуляйте, пока молодая. Будет время, еще наработаетесь, жизнь впереди.

Совет тети Лизы никак не вязался со словами директора о том, что она, Зинаида Павловна Иванова, должна стать катализатором в бюро технической информации.

Катализатор из нее не вышел и не мог выйти по причине крайней малочисленности штата бюро: Скобелев да она, Зина. Первые дни Зина просто не знала, за что взяться, с чего начинать; ее тянуло прочь из сумрачной комнаты, туда, к стапелям. Скобелев если и давал какие-нибудь поручения, то самые пустяковые: отнести в цех новую брошюрку, сходить на почту, подклеить в альбом вырезки из газет и журналов. Зина готова была сложить чемодан и бежать с завода, где ее так скверно приняли. Она пошла к директору, чтобы высказать ему все-все, что у нее накопилось на душе. Но директор не принял, у него шло совещание, а после совещания он сразу же уехал в областной комитет партии. Проходя мимо Зины, которая упрямо дожидалась его в приемной, он на нее не взглянул, — кажется, даже и не узнал, отмахнулся: занят, занят, завтра прошу.

Зина поняла, что и завтра и послезавтра ею заниматься никто не будет, у всех свое дело, свои заботы; ей тоже определили дело, о котором отныне она должна заботиться, и с нее за это дело потребуют ответа, когда придет час. Вот так всегда. Поручают что-нибудь трудное человеку, говорят бодрые слова: поможем, не оставим, а потом оказывается — и не помогли, и оставили, и забыли, — поступай как знаешь, отвечай как умеешь.

Ее удивляло, почему никто и никогда не приходит в бюро и не требует никаких справок. Для чего тогда все альбомы, щиты, диаграммы? Нужны ли они вообще, соответствуют ли уровню техники, существующему на заводе, отвечают ли техническим запросам инженеров и рабочих?

Зина предприняла поход по цехам, чтобы выяснить, в какой информации там нуждаются. «Подумать надо, — нехотя отвечали ей начальники, инженеры, мастера. — С кондачка не скажешь». Зина чувствовала, что дело не в кондачке, — просто люди не верят в силы и возможности бюро, не видят от него пользы, а многие о нем и вовсе не знают. Когда она, решив проверить это предположение, спрашивала у случайно встреченных рабочих, как ей найти свое бюро, четверо или пятеро недоуменно пожали плечами и только один ответил: «За точность не ручаюсь. Кажется, оно в главном здании».

Можно ли с этим мириться! Зина составила и разослала во все цехи, мастерские и отделы анкету. Что вам надо, товарищи? Обращайтесь, требуйте, — почти умоляла она. И литературу подберем, и любой институт запросим, и даже в командировку куда угодно пошлем.

Но и на анкету никто не отозвался.

— Знаете, товарищ Скобелев, — сказала однажды Зина своему начальнику, — наше бюро надо закрывать!

— Закрывайте, — ответил Скобелев безразличным тоном, надел кепку и пошел к дверям, чтобы по обыкновению исчезнуть на весь день.

Но Зина загородила дорогу. Скобелев почтительно приподнял кепку:

— К вашим услугам, Зинаида Павловна.

— Никаких услуг мне не надо! Вы обязаны работать, а не разгуливать неизвестно где!

— Видите ли, — с наигранной дружеской проникновенностью заговорил он. — Если верить уборщицам, то я, конечно, разгуливаю. Если же смотреть правде в глаза, то я не разгуливаю, а тяну лямку. Будем откровенны. Лет семь назад я, подобно вам, приехал сюда с намерением работать как лев. Но меня, как и вас, послали не в цех, где я мог бы стать и мастером, и сменным инженером, а посадили в контору, потом запихнули вот в это бюро. Тоже, знаете, составлял и рассылал анкетки. Но вовремя понял, что всяк сюда входящий оставь надежды. И я оставил все надежды, кроме одной — дождаться, когда начальство сообразит закрыть пашу лавочку за ненадобностью, и тогда я получу работу согласно моему диплому: механизатора сборочных работ. Вопросы имеются?

— Да, имеются. Вы говорили об этом директору, сообщили ему мнение о бюро?

— С директором, допустим, я не на слишком короткой ноге. Но многие другие мое мнение знают.

— Заведующий клубом, например…

Скобелев снова приподнял кепку и, обогнув Зину, направился к выходу. Прикрывая за собой дверь, он обернулся:

— Прошу и впредь консультироваться только с тетей Лизой. Надежнейший источник информации.

Зина вновь ощутила острое желание отправиться к директору, влететь в его кабинет и во что бы то ни стало отделаться от своей бездарной деятельности, вернее — бездеятельности в бюро. Но она была упрямая, это желание уступило в ней новому, еще более сильному желанию: «доказать» Скобелеву. Что доказать — там будет видно, главное — доказать.

К ее радости, в комнате появился посетитель, первый за бесконечно долгие десять дней.

— Понимаете, какое дело, — заговорил он, присаживаясь к столу. Посетитель был сильный, большой; стул под ним скрипнул. На плечах его куртки, в волосах, на ботинках, за отворотами брюк — всюду Зина видела опилки.

— Мне бы с вашим начальником потолковать.

— Заведующего сейчас нет. Но я тоже инженер. Пожалуйста, слушаю вас.

— Инженер? — Он почесал пальцем переносье, и Зина в этом жесте прочла обидное недоверие к ней, к ее возрасту, к ее инженерному диплому. Она разволновалась, уронила со стола какую-то бумажку, стала подымать, — непонятные силы притягивали бумажку к полу, будто магнитом, под ноготь воткнулась заноза. Зина потянула палец в рот, как того требовал детский опыт; было нестерпимо обидно: первый, единственный посетитель, и такой неуклюжий прием!

Но посетитель улыбнулся, поднял бумажку.

— Ну-ка покажите, что у вас там? — сказал он, взяв Зинину руку в свои крепкие пальцы. — Не беда, сейчас вытащим.

За отворотом его куртки нашлась булавка, он прокалил ее на спичке, и заноза была извлечена.

— Познакомились, значит. — Посетитель снова улыбнулся. — Журбин.

— Журбин! Сколько же на заводе Журбиных? Я здесь недавно, но уже знаю начальника стапельного участка Журбина, знаю клепальщика Журбина…

— Еще многих узнаете. Сейчас перед вами столяр Журбин, модельщик. Мы получили вашу бумажку. И вот я пришел. Нуждаюсь в книгах по малой механизации столярных работ. Но книги — что́… Хочется иметь полный обзор этого дела. Скажу вам прямо — появилась у меня идейка… Сейчас объясню. О столярных работах представление имеете? Слабое? Ничего, поймете. Столярное ремесло все равно что гончарное, — не совру, если скажу: самое древнее ремесло. У наших столяров вы и сейчас увидите инструмент ну точь-в-точь такой, каким еще Петр Первый мастерил. Рубанки, рейсмусы, долота, стамески, лучковые пилы… Движение, понятно, есть. Рубанки стали электрические, с мотором. Циркульные пилы — тоже с мотором. Если по отдельным операциям работать, то многие из них механизировать не так и трудно. Но модельщик по операциям не работает, он мастерит иной раз такие сложные финтифлюги, что и во сне не увидишь. Тут он должен подпилить, тут подстрогать, тут выдолбить, отшлифовать. Вручную — кропотливо, долго и дорого. Вот я и хочу построить такой станочек, на котором бы можно было выполнять все, какие только существуют, столярные операции. Идея есть, конструкция понемножку складывается. Нужен обзор достижений во всесоюзном масштабе, чтобы снова не изобрести самовар или велосипед.

Зина слушала с напряженным вниманием. Всей душой она желала помочь этому человеку. Помощь ему будет для нее вступлением в заводскую жизнь.

— А давно у вас появилась эта идея? — спросила она.

— Как сказать? Вертится в голове очень давно, с тех примерно пор, когда начали работать электроинструментом. Объединить бы, мол, все это в единый агрегат… Но вплотную берусь только теперь. Прижало нас. Завалили модельную заказами. Не справляемся. Ничего официально не сказано, а моделей понадобилось — как бывает, когда новый тип корабля запускается в производство. И все — давай, давай, срочно, побыстрей. Я-то понимаю, в чем тут штука. Братишка приехал, рассказал. Интересные задуманы дела.

Зина пообещала сделать все, что только возможно, и в тот же день написала десятка три писем: во Всесоюзное общество по распространению политических и научных знаний, в Дома техники различных городов, директорам известных ей крупных заводов, в институты, в конструкторские бюро. На следующий день она листала книги, журналы, информационные бюллетени, по страничкам, по строчкам собирая все, что как-либо касалось механизации столярных работ.

Она тоже понимала, почему модельную завалили заказами. Уже давно среди инженерно-технических работников ходил слух о предстоящей реконструкции цехов, о переходе на крупносекционную сборку, о том, что для завода на Ладе разработан новый тип корабля, а если новый тип корабля, то, конечно, нужны для него и новые модели.

Зину эти слухи очень волновали. Такие предстоят интересные события! Неужели же ей суждено стоять в стороне от них? С крупносекционной сборкой она была знакома главным образом по учебникам, практически видела ее только на одном из новых заводов страны. На старых заводах территориальная теснота ограничивала размеры секций, собираемых предварительно; перед старыми заводами возникали десятки серьезнейших проблем, не разрешив которые невозможно было перейти к новым методам постройки кораблей. И вот здесь начинается большая работа по разрешению подобных проблем. Какая бы это была великолепная школа для нее, для Зины! Неправильно относятся к молодым кадрам, неправильно! Никто не желает им помогать.

Ну ладно, пусть не хотят помочь ей, зато она во что бы то ни стало поможет модельщику Журбину, она приложит для этого все силы.

Вскоре Зина начала получать ответы на свои письма, к письмам прилагались инструкции, отпечатанные на машинках и стеклографах, копии заявок заводских изобретателей, объемистые тома и тонкие брошюрки местных изданий, «стахановские листки» — накапливалась литература, необходимая Виктору Ильичу, как Зина уже называла нового знакомого. С каждым полученным письмом она немедленно спешила в модельную.

— Толково, толково, — говорил Виктор, прочитывая добытые ею материалы. — Думаю, не промахнемся мы с вами, Зинаида Павловна, велосипед не изобретем.

Это «мы с вами» было для Зины дороже всяких наград и благодарностей. Беспокойная, стремительная по натуре, увлекающаяся, она развила такую деятельность, что этой деятельностью заинтересовался даже Скобелев. В одно прекрасное утро, выкурив непременную папиросу, он не ушел, как обычно, из бюро, а остался за своим столом и долго перебирал бумаги в толстой папке, на которой острым Зининым почерком было написано: «Для В. И. Журбина».

— Вот чем надо бы мне заниматься! — сказал он. — Рационализацией, изобретениями… живым делом. А я гнию здесь с вами.

В очередном номере заводской многотиражки Зина прочла его заметку о том, как бюро технической информации помогает стахановцам и новаторам; приводился пример с Виктором Журбиным, для которого работники бюро собирают материалы со всех концов Советского Союза.

Поступок Скобелева Зину возмутил. Она побежала с газетой к Виктору:

— Вы только взгляните, Виктор Ильич, какой нахал этот человек! Ведь пальцем о палец не ударил, а пишет!

Но Виктор, не зная сути разногласий между Зиной и Скобелевым, посмотрел на заметку с другой стороны.

— Плохо, когда звонят раньше времени, — сказал он. — Может, еще ничего у нас и не выйдет. В дураках окажемся.

Как ни странно это было для Зины, после опубликования заметки Скобелева к ней в бюро пришло еще несколько рабочих. Одному понадобились последние данные о резцах с отрицательными углами заточки, другому — о насадке турбинных лопаток; третий просто так забрел, посмотреть, что́ за бюро появилось на заводе. Прислал с курьером записку главный технолог. Просил подобрать ему материалы об электросварке. Тогда расхрабрилась и Зина. Она два дня сочиняла пространную статью о том, как ей мыслится работа по технической информации, обо всем, что помогло бы этой работе и что ей мешает. Она не пощадила Скобелева, упомянула и дирекцию, которая создала бюро, да и позабыла о нем.

Зина очень удивилась, когда статья была напечатана. Удивилась искусству, с каким работники редакции, сократив статью в добрых пять раз, сумели оставить в ней все главное, о чем хотела сказать Зина.

Ее вызвал директор, Иван Степанович. Она была уверена, что получит от него нагоняй за критику, нисколько этого не испугалась и приготовилась не к обороне, а к нападению.

Но Иван Степанович принял Зину, как и прежде, приветливо, поднялся ей навстречу, усадил и только тогда сел сам. В его кабинете, оказывается, уже был и Скобелев, которого тоже вызвали.

— Поговорим, товарищи, чего же вы хотите от директора? — Иван Степанович раскуривал трубку. — Кстати, Зинаида Павловна, разве я вам обещал помогать? Так, кажется, здесь написано? — Он склонился над развернутой газетой. — Да, именно: «обещал помощь и поддержку»… Когда же это было?

— Вы обязаны оказывать помощь и поддержку без всяких обещаний! — смело ответила Зина.

— Согласен. Так бы прямо и сказали. Зачем же давать вещам косые повороты.

— Для остроты, — резонерски вставил Скобелев.

— Остроты достаточно уже в том, что дирекция и в самом деле предала ваше бюро забвению. Какой у вас штат?

— Весь перед вами, — заговорил Скобелев, — причем работает одна Зинаида Павловна, а я напрасно занимаю место. Начальник — синекура.

Иван Степанович даже с кресла привстал, так его поразил ответ Скобелева. Зина вовсе окаменела, — ни разу в жизни она не слыхивала подобной самокритики.

— Что же вас сделало синекурой? — спросил после удивленного молчания Иван Степанович.

— Ваше равнодушие, товарищ директор. Когда-то и я восседал в том самом кресле, где сидит сейчас Зинаида Павловна, и вы мне говорили, что больше, чем инженер-механизатор, заводу нужен инженер в бюро технической информации.

— Предположим.

— Ну, человек согласился под нажимом, пошел туда, в бюро, о нем забыли, он и закис там. Мертвое дело!

— Не дело — душа у вас мертвая. Почему Зинаида Павловна работает, а вам не интересно?

— Не хочу.

— Захотите. Заставим захотеть! Будете работать!.. — Иван Степанович начинал повышать голос. — А не будете, придется расстаться!

— Сделайте одолжение!

Возможно, Иван Степанович подумал, что перед ним человек не совсем вменяемый. Он сказал не менее спокойно, чем Скобелев, но обращаясь только к Зине:

— Будем считать, Зинаида Павловна, инцидент между дирекцией и бюро технической информации исчерпанным. Действуйте смелей, громите все и вся, мешающее вам в работе, не стесняйтесь. Евсея Константиновича возьмите в оборот покрепче. Его такое… как бы это выразиться… несколько приподнятое состояние, думаю, скоро пройдет. А помощь и поддержка… Полно вам, Зинаида Павловна! Это мы, мы нуждаемся в вашей помощи.

Зина и Скобелев вышли на Морской проспект, который перед войной был заасфальтирован, обсажен вдоль тротуаров липами; липы выросли, разветвились и бросали на тротуары густую тень.

Скобелев держался тени и, засунув руки в карманы пиджака, насвистывал что-то лирическое. Он вел себя так странно и непривычно, что Зина подумала: не пьян ли ее начальник?

Нет, Зинин начальник не был пьян, он вообще не пил и не любил компаний, где непременно надо пить. Собственная натура привела Скобелева в состояние, удивившее Ивана Степановича и Зину.

Встречаются — и нередко — люди инертные, вялые, у которых нет ни определенных целей в жизни, ни твердой воли. Они, эти люди, чаще всего существуют середнячками-обывателями, мирятся с таким существованием, привыкают к нему. Но вот приходит активная сила, решительно встряхивает их, и тогда они способны проявить себя с самой неожиданной стороны, порой с очень положительной.

К таким натурам принадлежала и натура Скобелева. Силой, которая нарушила его привычное существование, явилась Зина. Скобелев, конечно, этого не сознавал, об этом не думал, получилось все само собой, стихийно. Он и Зина оказались, в сущности, в совершенно одинаковом положении. Но почему-то она, девчонка, не примирилась с атмосферой бездеятельности, установившейся в бюро, а он примирился. Вот что день за днем подтачивало устои его философии выжидания лучших времен. Окончательно же Скобелев взорвался, когда увидел, с каким достоинством, с какой независимостью Зина села в кресло возле директорского стола против него, Скобелева, изрядно перепуганного неожиданным вызовом.

Но его бесшабашная храбрость в разговоре с Иваном Степановичем была храбростью минутной. Когда они возвратились в свое бюро, Скобелев был так бледен, что Зина невольно предложила ему воды, налив в стакан из графина.

— Вам худо, Евсей Константинович?

— Очень.

— А вдруг не сойдутся все эти детали? Вдруг мы напутали?

Зина отбросила лекало и карандаш, распрямила спину. Три часа непрерывной работы над чертежной доской! Ничего более нудного, чем черчение, придумать было невозможно. С черчением соперничало только вышивание платочков, которым в детском доме увлекались Зинины подруги. Прежде Зина никогда не взялась бы за подобную работу добровольно.

— Почему же не сойдутся?

Виктор четвертый вечер подряд простаивал возле стола на ногах. По-ребячьи прикусив кончик языка, он сопровождал взглядом каждое движение Зининого карандаша. Чертежи получались строгие, ясные, ничего лишнего — совсем как те, которые ему приносят конструкторы.

— Должны сойтись. На модели подгоним в случае чего. Мы ее сначала всю из дерева изготовим.

В отдалении, на мягком диванчике, сидела Лида. Она то снимала с длинного тонкого пальца старинное колечко с голубым камнем — свадебный подарок тетки, то вновь надевала его и молчаливо завидовала худенькой девушке, которую Виктор привел в их дом. С какой готовностью он предупреждает каждое ее движение! Тряпочку — вытереть рейсфедер — яростно рвет носовые платки; воды надо — спешит на кухню, несет целый кувшин; уронит сероглазая линейку, сдвинув ее локтем со стола, или резинку — на лету подхватывает. Витенька, так же заботливо ты относился к другой девушке, когда ей было шестнадцать. Ты на руках ее носил. Вспомнить те времена — сердце замирает.

Почему же все с годами переменилось? Что же такое произошло? Неужели только то, что ей, Лидии, стало тридцать, а не шестнадцать? Ведь не перегорела же твоя душа: вон как зажегся, повстречав молодую. Карандашики, линеечки… И с той, шестнадцатилетней, ты начал с пустяков: помог через канавку перескочить. Не отняла вовремя руку, оставила в твоей дольше, чем следовало, — и началось. Что ж, теряй голову, Витенька, — твое дело, твое. Насильно мил не будешь, да и кому нужны они, чувства через силу?

Знала бы Зина, какие мысли мучают жену Виктора, она, пожалуй, к Журбиным бы и не пришла. Все дело в том, что, когда настало время изложить созревшую идею на бумаге, произвести расчеты, изготовить чертежи, она и Виктор задумались, где же этим заниматься? В бюро? Там пасмурно, неуютно, да и не совсем удобно оставаться в служебном помещении после работы. У Зины? В ожидании, когда достроят новый дом, в котором ей обещали дать комнату, Зина все еще ночевала в общежитии для приезжих.

И вот Виктор привел ее к себе.

В такой семье, как семья Журбиных, прожившей четверть века на одном месте, можно найти что угодно — от старинного граммофона до фотографического аппарата «ФЭД» и велосипеда с бензиновым моторчиком. Нашлись и чертежная доска, и готовальня, и набор лекал из пластмассы, и шрифтовые трафаретки.

Первый вечер ушел на знакомство, на потчеванье гостьи мучными изделиями Агафьи Карповны, на чаевничанье. За столом Зина увидела всю знаменитую семью. Она узнала деда Матвея и Дуняшку, которым удивлялась когда-то в разметочной, узнала Илью Матвеевича и припомнила ему «стрекозиху», увидела электросварщика Костю, познакомилась с гостеприимной Агафьей Карловной, с Лидой, с Тоней, с Антоном, которого в шутку здесь называли академиком; Дуняшка даже доверила ей подержать своего Александра Константиновича. Александр Константинович, покинув руки матери, оглушительно заорал, и растерявшаяся Зина чуть было его не уронила. Он, конечно, никуда не упал бы — столько рук сразу метнулось, чтобы подхватить крикуна. Но Зина, как она мысленно себе сказала, зареклась «тютюшкать» чужих младенцев.

Ее обстоятельно расспросили о родителях, об отце — паровозном машинисте, о ткачихе-матери, причем Агафья Карповна не преминула сказать, что и она в молодости работала на ткацкой фабрике; интересовались причинами смерти родителей, жизнью в детдоме, учением в институте, планами Зины на будущее.

После чаевничанья, встав из-за стола, Агафья Карповна обняла Зину — Зина в ее глазах была сироткой, которую следовало жалеть, — поцеловала и прослезилась:

— Почаще к нам приходи. Хоть в чужой семье, а все лучше, чем одной-то. Одинокому зябко на свете.

— Не слушайте вы, товарищ инженер, бабья, — в своей манере пошутил Илья Матвеевич. — Кого хочешь растрогают тетки. Мокроглазый народ. Пошибче двигаться надо, вот и не будет зябко. В работу влезешь — не то что зябко — пар с загривка повалит.

— Слова-то, слова!.. — покачала головой Агафья Карповна. — На подбор для девичьего уха.

— А уж такое дело, гражданки дорогие. Или корабли строить, или кавалерские слова изучать. Суровая профессия.

— Скажите, — спросила Зина, — а где тот ваш сын, с которым мы тогда клепали?

— В секретном отсутствии, — ответил Илья Матвеевич. — О местонахождении не докладывает.

Приступили к работе. Сначала за спинами Виктора и Зины толпилась вся семья, кроме Антона, который только первые дни после приезда сидел вечерами дома; теперь он почти не уходил с завода; потом молчаливым соглядателем при них осталась одна Лида. Она была свидетельницей всех удач, когда они чуть ли не хлопали друг друга по плечам, всех неудач, когда оба долго и бестолково говорили о невозможности смонтировать на станке ленточную пилу, о фрезе, которая будет выглядеть неуклюже, о том, как бы добиться изменения числа оборотов мотора, иначе не поставишь шнуровочное приспособление.

С этим изменением числа оборотов у них и затерло. Они уже не задумывались, сойдутся или не сойдутся теоретически рассчитанные узлы агрегата, — окончательной подгонке и в самом деле поможет модель. Но обороты, обороты… Что с ними делать? Типовой моторчик дает скорость вращения до трех тысяч оборотов в минуту, а чтобы поставить ленточную пилу и шкуровку, надо не более пятисот.

Помощь пришла от человека, от которого Зина не ожидала вообще никакой помощи. Зинин телефонный разговор с главным конструктором по поводу мотора услышал Скобелев. После вызова к директору он если и не работал в бюро активно, то, во всяком случае, и не отказывался от работы, когда Зина, взявшая инициативу в свои руки, ему что-то поручала. Он ходил в цехи, собирал заявки на информацию, беседовал с мастерами и стахановцами, писал письма. Вяло все делал, лениво, нехотя, но что-то делал.

И вот Скобелев, выслушав ее разговор с главным конструктором, неожиданно сказал:

— Зачем, Зинаида Павловна, беспокоить такие высокие инстанции? Разве нельзя обойтись без них? Разрешили бы вы мне вникнуть в проекты Журбина. Допустим, вы считаете меня сапогом, драным валенком, галошей и так далее. Но почему не допустить, что Евсей Скобелев шесть лет отбарабанил в институте, специализировался по механизации сборочных работ и кое-какие сведения по этой части все-таки почерпнул?

— Евсей Константинович, пожалуйста! Журбин будет только рад!

Зина очень сомневалась в радостных чувствах Виктора от вмешательства Скобелева в его работу, да и сама их не испытывала, но у нее не хватило решимости ответить отказом на просьбу, высказанную таким заунывным тоном.

Скобелев появился в доме Журбиных.

С его приходом Лида покинула свою комнату. Скобелев был единственным человеком, который знал об ее отношениях с заведующим клубом Вениамином Семеновичем. Собственно, никаких особых отношений не существовало, просто раза два или три Лида ходила с Вениамином Семеновичем гулять к заливу, в дюны, да один раз случайно встретилась с ним в городе, и он пригласил ее в кино.

О чем он с ней говорил? О том, что она здесь первая женщина, с которой он так откровенен. Почему откровенен — он сам себе не может дать отчета: есть в ней что-то такое, что располагает его к откровенности. Сухощавый, подтянутый, он выглядел бы совсем молодо, если бы не очки в необыкновенной восьмигранной оправе; стоило заведующему клубом их снять, как лицо его преображалось. Он называл себя человеком «романтического склада», добавляя с усмешкой: «Хотя это, может быть, и смешно в мои годы». Его беспокойная натура помешала ему целиком отдаться искусству, которое он страстно любит, и всю жизнь бросала его из одного конца страны в другой. Если бы он в тридцать пятом году остался в Москве! Ведь как уговаривали! Перед ним открывались широкие перспективы театральной работы, еще был жив ныне покойный Константин Сергеевич Станиславский… Не послушался, махнул на Урал — в Магнитогорск, на стройку: его влекла и влечет бурная жизнь, бурные события, он враг застоя… Еще Вениамин Семенович говорил о том, как рвался на Ладу, в самую гущу рабочей жизни, желая принести сюда свои знания, свой опыт, свое мастерство.

И в самом деле, в областной газете время от времени появлялись за его подписью рецензии на театральные постановки, а однажды даже была напечатана большая статья — о чем? — Лида читала, но позабыла.

Да, рвался, рвался… и вот снова бесперспективность, снова разочарование…

— Уйду, Лидия Ивановна, из клуба, непременно уйду. И вообще уеду отсюда. Мог бы преподавать в институтах, мог бы работать в печати. Но это же прозябание! История имеет жестокое свойство географического перемещения. В наши дни она переместилась в районы великих строек. Туда же обязан стремиться каждый энергичный, думающий человек, если он не хочет отстать от хода истории, если он не хочет остаться на ее задворках.

— Как бы мне тоже хотелось туда, на стройки! — горячо воскликнула Лида. — Говорят, что наш город очень много делает для этих строек, иди и работай, и ты, мол, будешь в них участвовать. Разве это не так?

— Отчасти, Лидия Ивановна, и так, — пожав плечами, ответил Вениамин Семенович. — Конечно, ваш город кое-что для новостроек делает. Но он именно для них только делает. А там… там их строят!

— Я ведь была когда-то комсомолкой, — задумчиво сказала Лида. — Выбыла механически, состарилась. Переросток.

— Ну что вы! — возмущенно перебил Вениамин Семенович. — Вот я действительно постарел. А когда-то, когда-то…

Еще и еще рассказывал он о Магнитогорске, о Сталинградском тракторном, о Комсомольске-на-Амуре, в строительстве которых участвовал. Лида слушала не перебивая, позабыв о своей косе, коса пышным жгутом лежала у нее на груди.

— Вернутся ко мне мои крылья! — сказал в заключение Вениамин Семенович. — Сегодня я встретил человека, который поможет мне их вернуть.

Лида сидела теперь то у Дуняшки, то в столовой, то в палисаднике на любимом месте возле клумбы, вспоминала этот разговор, и у нее путалось в голове. Виктор, корабли, Вениамин Семенович, Комсомольск-на-Амуре, Волго-Донской канал… В самом деле, как это случилось, что она переросток? Неужели только ребенок помешал ей приобрести настоящую специальность? Ну, а потом, после смерти ребенка?.. Один за другим вспоминала она трудные разговоры с Виктором — и давние и недавние. Вот тогда, после смерти ребенка, она сказала Виктору, что хотела бы уехать из Старого поселка, что ей здесь тяжело: сын снится каждую ночь. Виктор и слушать не хотел, злился. Иди, говорит, на завод, приобретай специальность, — все забудешь в работе. Он-то и в самом деле забыл; а как горевал, когда мальчика похоронили, — даже почернел от горя.

Не тогда ли, не в то ли время прошел между ними первый холод? Не тогда ли возникло первое непонимание? Может быть, не старайся он так в ту пору ее, избалованную вниманием всей семьи, отправить на производство, кто знает, не была ли бы она сейчас разметчицей, вроде Дуняшки, или крановщицей, как тетка Наталья. А получилось что? Ушла в поликлинику, от обиды туда ушла. До чего же, помнится, изумились родители Виктора. Агафья Карповна, та повздыхала, повздыхала: мое, дескать, дело сторона, не могу встревать в вашу семейную жизнь, а все-таки, как вы там хотите, обидно молодую женщину видеть за таким занятием: бумажками заведует. Илья же Матвеевич прямо сказал: «Не выдержишь, Лидия, сама оттуда сбежишь».

Но она, Лидия, не сбежала. Со временем все более острым становился ее конфликт с заводом. Она упорно не желала ничего знать о заводских делах Виктора, она хотела доказать ему, что не там, не в модельной мастерской, среди досок и стружек, его счастье, а результат получился совсем противоположный. Виктор с детских лет видел, как уважительно Илья Матвеевич рассказывал по вечерам Агафье Карповне о том, что произошло у него на заводе за день. Илья Матвеевич, конечно, знал, что далеко не все в его рассказах понятно человеку, не искушенному в стапельных делах, и, конечно же, далеко не все, о чем он рассказывал, Агафья Карповна понимала. Тем не менее он рассказывал, Агафья Карповна внимательно слушала. Они оба понимали одно — и для них это было самым главным, — что нельзя в семье делить интересы: это — твой интерес, это — мой. А Лида вот принялась делить, и чем больше она ожесточалась против увлечения Виктора его профессией, желая вернуть прежнее его внимание к ней, к Лиде, чем упорнее демонстрировала свою полнейшую незаинтересованность его заводскими делами, тем дороже эти дела становились Виктору.

Лида это видела; видела, что жизнь ее с Виктором не ладится; на беду еще и детей больше нет. Может быть, и в самом деле надо было пойти тогда на завод? А теперь?.. Куда же теперь, когда вот-вот ей тридцать стукнет. С годами она как-то свыклась со своим тусклым существованием. Вениамин Семенович растревожил ее, разворошил старое. Вот она сидела теперь в палисаднике под окном и старалась уловить, о чем там говорят Виктор и молоденькая инженерша. Но слышала только голос Скобелева.

— Да это же просто, товарищи! — восклицал Скобелев бодро. — Редуктор, редуктор! При посредстве редуктора изменим число ваших оборотов. В чем дело? Смотрите сюда…

Очень походило на то, что Скобелев увлекся работой над станком Виктора. Он являлся к Журбиным каждый вечер, с его помощью удалось найти место на станке и для фрезы, и даже для токарного приспособления. Он умел рассуждать стройно, логично, последовательно, без сумбурных, быстро сменяющихся Зининых восторгов и сомнений, без длительных раздумий Виктора. Скобелев оказался таким ценным помощником, что Зина уже готова была примириться с отрицательными чертами его характера; Виктор, который Скобелева раньше не знал, был просто от души ему благодарен.

Бывая у Журбиных, Зина подружилась с Тоней. В минуту откровенности Тоня рассказала ей со всеми подробностями об Игоре Червенкове, о его насмешливом «да?», об улыбочке.

— Тонечка! — рассмеялась Зина. — Какая же вы еще девочка! Какой вздор вы придумали!

— Вздор? — Тоня хмурилась, не разделяя Зининого веселья. — Почему же тогда он больше не приходит?

— Придет.

И в самом деле, Игорь вскоре пришел.

— Илья Матвеевич дома? — спросил он, едва было покончено с формальностями, какими Тоня облекла процедуру его знакомства с Зиной.

— Дома, но читает газету. Тш-ш!.. Он не любит, когда ему в это время мешают.

Тоня смотрела на Игоря сияющими глазами. Куда только подевались все ее сомнения, мысли о том, что Игорь стал ей безразличен и неинтересен! А он, озабоченный, деловитый, смело, несмотря на предостережение, направился в комнату, где после обеда отдыхал глава семьи.

— Илья Матвеевич, — сказал Игорь, — простите, пожалуйста, что мешаю. Я принес вам формулы расчетов.

— Каких расчетов? — Илья Матвеевич отложил газету, поднял очки на лоб.

— Помните, вы тут разговаривали о дополнительной обшивке?

— Помню.

— Ну вот, все готово, по этим формулам можно переносить места отверстий с днища на дополнительные листы.

— Покажи, покажи!

Илья Матвеевич долго рассматривал тетрадку, которую ему подал Игорь, длинные ряды алгебраических знаков и цифр, сказал:

— В математике я, конечно, слабоват. А что касается обшивки, Антон Ильич все нам рассчитал. Уже клепаем. Но, в общем, спасибо, парень. Кораблестроитель из тебя выйдет, поверь слову. Зацепило тебя за душу наше дело. С кем же ты решал эти формулы? Один или как?

— Один, — ответил Игорь упавшим голосом. Его удручало то, что он опоздал, что обошлись без него, без его помощи. А ему так хотелось помочь Илье Матвеевичу!

В этот вечер в палисаднике Журбиных было еще шумнее, чем в день рождения Сашки. Началось с того, что Зина, Тоня и Игорь затеяли игру в камешки. Игра эта испокон веков считалась девчоночьей, но ни Зина, ни Тоня не могли тягаться с Игорем. Он мог и в щелканцы, когда камешки непременно должны щелкнуть друг о друга, и в молканцы, когда они щелкать не должны, и кучками, и россыпью, — как угодно. Круглые, гладкие, они словно сами липли к его рукам, ни один не пролетал мимо ладоней.

Отдав Сашку Агафье Карповне, присоединилась к молодым и Дуняшка. Уже смеркалось, играть в камешки стало трудно. Дуняшка предложила спеть. Игорь отнекивался, говорил, что в школе по пению у него всегда были двойки; праздник — если тройка с минусом. Но когда Дуняшка затянула да подхватили Тоня с Зиной, он тоже принялся басить — не совсем в лад. Ему прощали.

Вышел на песню дед Матвей, вынес венский стул, уселся напротив певцов, слушал. Вдруг сказал:

— Да… пела одна девка деревенская, а ей жук в рот влетел. Проглотила, дура, с перепугу. Резали.

Высказывание было до того странное, что от неожиданности все замолчали.

— Чего вы? — спросил дед Матвей. — Пойте. Я это к примеру. Поглядел, летучие мыши вьются, подумал — а ну кому в волосы брякнет. Про жука и вспомнил.

— Что ты, дедушка, страхи какие разводишь! Убежим, — сказала Тоня.

— Сидите, сам с вами спою.

Он шевельнул бородой, но не запел, а закашлялся. Потом заговорил:

— Каждый поет по своей причине. Женщины — те от легкости мысли. Мужчины — от хмеля. А что такое хмель? Хмель, он — молодость. Молодой всегда как во хмелю, возраст ему в голову шибает. А старый за молодостью в бутылку лезет, хватит стаканчик — помолодел. Поет. Не поняли? Ну вас!

Вынесла стул и Лида, села возле деда Матвея. Вышла с Сашкой на руках Агафья Карповна. Налег на подоконник, выглядывая из дому, Илья Матвеевич.

— Витя! — Тоня постучала в окно. — Вышел бы и ты, сыграл бы… Смотри, какой самодеятельный ансамбль собрался!

Виктору, занятому своим станком, было не до игры, но разве откажешь, когда люди просят музыки, которую он сам очень любит. Вышел на крыльцо с мандолиной. Тоня уступила ему место на скамейке, встала рядом с Игорем. Виктор сел между Зиной и Дуняшкой и заиграл. Ни Зина, ни Игорь не знали песни, которую все — и Илья Матвеевич и Агафья Карповна — запели под мандолину:

Слова припева подтягивал даже дед Матвей:

Агафья Карповна наклонилась к уху Зины, заговорила вполголоса:

— Антоша, сынок, сочинил. На войне. Прислал нам, помню, под Новый год. А Витя мотив придумал. Он, Витя-то, если бы учить его с детства, такой бы музыкант был! Да кто в те годы детей музыке учил? Мы же рабочие, Зиночка, как и твои папаша с мамашей, царство им небесное. У нас с государством одна дорога. Оно было бедное, и мы были бедные, оно богаче стало, и мы приободрились. Ну, а теперь, сама видишь… Ведь это же какие тыщи вся-то бригада в получку приносит! Были бы мы завистливые, как некоторые, у нас не то что рояли — люстры бы в каждой комнате висели из хрусталя. А мы этого шику-блеску не любим. Нам давно велят в новую квартиру переезжать, за Веряжку. Отец не хочет, и дед против. Обжились, говорят, старого гнезда жалко. Не красна изба углами…

Агафья Карповна говорила это все так просто, с такой непосредственностью, что Зина готова была слушать ее и слушать, но Сашка заворочался, запищал, и Агафья Карповна принялась ходить вокруг клумбы, качая его и баюкая.

В первом часу ночи Тоня и Дуняшка пошли провожать гостей — сначала Игоря до троллейбуса, потом Зину в Новый поселок. На мосту встретили в потемках Алексея. Он шагал легким шагом спортсмена.

— Алеша! — окликнула его Тоня. Но он не остановился. То ли не услышал ее, то ли не захотел услышать.

Ложась спать, Зина думала о Журбиных, о людях, У которых свои семейные песни, свои музыканты, свои изобретатели, своя гордость. Она попыталась припомнить их песню — и слова и мотив упорно от нее ускользали; она задумалась об авторе этой песни, об инженере Антоне, с которым на днях встретилась в мастерской у Виктора. Виктор пригласил ее помочь ему снять уточненные размеры деталей станка. Он подгонял эти детали, подпиливал, подтачивал, подклеивал; столярный клей всегда дымился у него под руками в паровой клееварке. Зина поразилась, увидев деревянную модель станка в собранном виде. Когда Виктор, осыпанный опилками, впервые пришел в бюро и рассказывал о своем замысле, этот станок представлялся Зине мощным агрегатом, который способен пережевывать целые бревна. Работа над расчетами и чертежами приблизила Зину к действительности, и все же Зина была сильно удивлена, увидав на столярном верстаке нечто подобное не то машине, на которой сапожные мастера тачают голенища, не то приспособлению, с помощью которого в гастрономических магазинах режут ветчину.

— И это все? — с тревогой спросила она.

— То есть как все? — ответил Виктор. — Только теперь и начнется самое главное. Глядите сюда. Каждому ясно, что в этом месте нужен специальный прилив, иначе ленточную пилу не установишь. Или вот тут… Шпиндель тихого хода мы перетолщили, дубина получилась, а не шпиндель. Как, опять же, быть с подручником и задней бабкой для токарного приспособления?

— Я не о том, я о размерах. Таким маленьким он и будет, ваш станок? Точить игрушки или шахматы, а что еще?

— Вот уж, видно, не знаете вы столярных дел, Зинаида Павловна! — Виктор не отрывал взгляда от своего детища, то подходил к нему ближе, то отдалялся, щурил глаз — совсем как художник, оценивающий картину.

Виктору картина явно нравилась. Необходимость каких-то дополнительных мазков и штрихов, каких-то переделок и доделок только усиливала его интерес к ней.

В разгар их молчаливой работы в модельную вошел Антон. Зина уже встречалась с ним в доме Журбиных, но разговаривать с ним ей не приходилось. Она видела, что Виктор и Антон ведут себя как два хороших старых товарища.

Виктор родился двумя годами раньше Антона; этой разницы братья никогда не ощущали, вместе ходили в школу, вместе рыбачили, лазили в чужие сады за яблоками. Отец знал: во всем, что натворил Антон, непременно есть и Викторова доля, а проделки Виктора не могли обойтись без участия Антона. Найти истинного виновника было невозможно, мальчишки все равно не выдадут друг друга: если не успели сговориться, будут молчать как глухонемые; если сговорились, примутся врать с безудержным вдохновением. И поэтому за проступок одного Илья Матвеевич для верности наказывал обоих. Они мужественно переносили и отеческие порки, и стояния в углах; сознание того, что один страдает за другого, вносило в их отношения особую романтику и, конечно, еще больше сближало.

Бывает, что с годами, когда все резче и резче определяется разница в характерах или когда расходятся жизненные пути, мальчишеская дружба исчезает. У Виктора с Антоном так не случилось. Сколько лет прошло со времени последнего набега на сад инженера Лебедева и последней отцовской взбучки! И инженер Лебедев давно умер, и давно братья женились, а по-прежнему встретились два друга.

Зина смотрела на них и завидовала. Ни сестер, ни братьев у нее не было. А друзья?.. В детском доме, в школе все как будто бы дружили, в институте тоже, а вот послала она письмо институтской подруге Вале Котиковой, та даже и не ответила. Может быть, роман закрутила и не до Зины ей? Валя — она такая, увлекающаяся, бесшабашная.

— Ну-ка покажи свое изобретение, — сказал Антон. — А то одни разговоры да разговоры слышу. Дай взглянуть.

— Не на что еще глядеть. Пока — деревяги. Смотри, если хочешь. Основание… Мотор… Корпус… Шпинделя большого и малого хода… Сменный инструмент. Рассчитано на восемнадцать операций.

— Здорово!

— Чего там здорово! Если на конвейер у сборщиков дело перейдет, понадобятся ли столяры-то на заводе? Может, и модели побоку?

— Ты о себе не хлопочи. Столяр столяром и останется. Вот за дядю Васю с Алешкой не поручусь. Нелегко им будет…

Зина сказала, что, пожалуй, пойдет, что ей надо на стапель.

— Вместе пойдем, — удержал ее Антон. — Мне тоже туда надо.

Шли они, Антон и Зина, по Морскому проспекту; шли медленно. И не из-за протеза — протез, казалось, совсем не был Антону в тягость, — а из-за бесконечных встреч и остановок под липами. С Антоном здоровались, заговаривали. Едва от него отходили одни, как немедленно появлялись другие.

Когда они добрались наконец-то до стапелей, там разгорелся жестокий спор. Начал его Александр Александрович, который снова отстаивал клепку, говорил об эластичности клепаных конструкций, о пружинках, которыми в корпусе корабля являются заклепки, о хрупкости сварных швов.

— Отстал ты, дядя Саня, — спокойно возражал старику Антон. — Твои речи были бы простительны во времена Бенардоса, а не теперь, когда прочность электросварки испытана в боях Отечественной войны.

— Что ты мне про Бенардоса какого-то! Знать не знал и знать не хочу! Хрупка будет коробка, и все тут!

— Нет, не все тут, и про Бенардоса тебе знать следует. Ты о нем не слыхал, значит? А про Царь-колокол слыхивал?

— Еще про Царь-пушку да про Ивана Великого спроси.

— Они ни к чему. А Царь-колокол — к чему. Колокол этот, как известно, лопнул во время пожара. Раскалился, заливать стали, он от холодной воды и лопнул. Николай Николаевич Бенардос, первый электросварщик в мире, решил его в прошлом веке заварить. У него не вышло. Вот вы бы с ним в мнениях сошлись. Бенардосовский шов не выдержал не только солидного напряжения — просто щелчка. А почему? Потому что для получения электрической дуги Бенардос пользовался угольными стержнями, металл от них углеродился — вот и хрупкость. Теперь этой штуки нет. Теперь даже кислород с азотом из воздуха не подают к месту сварки, — они тоже ослабляли вязкость металла. Флюс их не пропускает. Теперь что шов, что цельный металл — одинаковая прочность.

— Дьявол с тобой, пусть будет так! — почти кричал Александр Александрович. — А как ты потолочные швы варить будешь?

— Как люди варят. Построим кондуктор, вместе с которым будет вращаться секция, повернем ее — и потолок станет полом.

— Ну вот и верти! Тебе что́ — прикатил в командировку, наговорил три короба и улетел. А вертеть-то, вертеть мы, мы должны! Поверти, говорю, поверти сам!

— А что же, и поверчу. Меня прислали на все время постройки цельносварного корабля. Он будет моей диссертацией на кандидата технических наук, дядя Саня. Вместе с тобой повертим.

— С батькой со своим верти! Он тоже вроде тебя, горячий.

Хлопнув дверью, Александр Александрович вышел из конторки на пирс. Вышла за ним и Зина.

— Александр Александрович! Почему вы так против электросварки, против сборки секциями? — спросила она, присаживаясь рядом с ним на скамейку. — Ведь это же упростит, удешевит, ускорит работу.

Александр Александрович долго разглядывал водоросли, которые зелеными хвостами тянулись из-под пирса по течению Лады. Меж ними ходили уклейки с черными спинками, играя, взблескивали ярко, как обрезки светлой жести.

— Зинаида Павловна, — ответил он, не отрывая глаз от реки, — скажу вам прямо: мне ли не верить в технику, когда я сам полвека занимаюсь техникой и за эти полвека увидел весь ее ход? Ведь галоши мы строили, а не корабли, по сравнению с теперешними. Веры нет у меня в самого себя: выдержу ли такую ломку? Сами слышите: гудит корабль, гремит, грохочет — живет. А тогда что будет? Одно электрическое шипение. Мертвя́чина. Поздно мне ломать себя наново. Ильи-то Матвеевича я старше лет этак на четырнадцать. Про стариков говорят: рутинеры они, косные люди. И верно, правильно говорят. Старик держится за то, что было его молодостью, цепляется за него, будто кошка, которую хотят в воду бросить.

— Неправда, Александр Александрович! — возразила Зина. — Разве Мичурин, Циолковский, Павлов держались за старое? Для них молодостью было движение науки вперед.

— Про тех не скажу, не знаю. А вот был у нас тут один старый инженер, хороший инженер, передовой. И что ты думаешь? В церковку похаживал, в ту самую, где будто бы венчался. В бога, что ли, верил? Пусть кому другому рассказывают! Что же тогда? Молодость, молодость звала его к тому аналою, возле которого стоял он когда-то, счастливый, рядом с невестой, обряженной в фату. Вот как я понимаю его. А вот мой аналой! — Он поднял взгляд на корабль, который гудел, грохотал — и в самом деле жил.

Вглядываясь в темноту, нависшую над ее постелью в этот поздний час, Зина видела их всех — и Журбиных, и Басманова, их друзей, товарищей по труду. В сравнении с ними она показалась себе маленькой, ничтожной, жалкой, действительно попрыгуньей-стрекозихой, которая только шумит, волнуется, а муравьи в это время работают и работают, кладут камень на камень, возводят здание и для себя, и для нее, и даже для Скобелева. Они вправе так петь: «Наш труд, нашу гордость святую несут в непогоду любую». Сколько кораблей создано их трудом! А где он, тот корабль, который построит Зина?

Скобелев рылся у себя в столе, перебирая старые бумаги: Зина, разграфив страничку общей тетради, четким почерком переписывала набело личный план работы на ближайшие две недели. Надо было не забыть о статье, обещанной редактору многотиражки, о множестве дел, которые она начала в последнее время, — о заводском стахановском листке, о цеховых досках технических новинок, о задуманных докладах и лекциях. Этих дел набиралось столько, что без плана с ними уже и не справишься, — просто все забудешь или перепутаешь.

Неожиданно в комнату вошел невысокий, худощавый, очень подвижный человек. Зина узнала парторга Жукова.

— Здравствуйте, товарищи! — сказал Жуков. — Покажите-ка свое знаменитое бюро. Что у вас тут делается?

Он прошелся вдоль щитов и диаграмм, полистал альбомы, потом сел за стол и довольно строго посмотрел по очереди на обоих инженеров, взволнованных его неожиданным посещением.

— Почему такая грусть на лицах? — спросил он. — Я не инспектор и не контролер. Чем обременены? Журбину помогаете, а еще что? Какие планы? Кто мешает? Давайте говорить откровенно, как инженеры с инженером. Партийные?

Скобелев помолчал.

— Я комсомолка, — ответила Зина.

— Хорошо. Так что же, планов особых нет? Плохо. А главную задачу завода знаете?

— Знаем, — сказала Зина. — Строить корабли быстро, прочно и дешево.

— Слишком общо. — По лицу Жукова прошла улыбка. — Мы обязаны все делать быстро и прочно. Главная задача завода сегодня — перейти на новый метод сборки, а значит, и всесторонне освоить сварку — автоматическую, полуавтоматическую… Об этом слышали? Не только клепка, но даже и ручная сварка — вчерашний день судостроения. Что вы сделали для сегодняшнего, для завтрашнего?

Не только Скобелев, но и Зина растерялась перед вопросами Жукова. Он был значительно старше их, несомненно знал многое такое, о чем они никогда даже и не слышали. Они чувствовали себя перед парторгом ЦК мальчишкой и девчонкой, краснели и не находили слов для ответа. Ничего, о чем он спрашивал, бюро не делало, оно еще только собиралось кое-что сделать.

Скобелев оробел, в душе Зины росло чувство стыда.

— Мы немножко больше, чем следовало, увлеклись работой Журбина… — заговорила она.

— Это хорошо, — прервал ее Жуков. — У него получится превосходная машина. Скажу вам больше, товарищи. У машины Журбина огромное будущее. Не только в модельных мастерских — она найдет себе применение везде, где только имеют дело с обработкой дерева. Ее с руками будут рвать столяры колхозов и машинно-тракторных станций. Как же! Эта штука способна заменить инструментарий целой столярной мастерской. Она упростит, удешевит труд, сделает его продуктивней… Кстати, лить детали станка надо не из стали, — сказал он, подумав, — а из алюминиевых сплавов. Да, так я полностью разделяю ваш энтузиазм по отношению к агрегату Журбина. Но никак не могу согласиться с тем, что помощью Журбину должна ограничиться вся работа технической информации. Где же информация? Не надо бить в набат, шуметь и греметь, — этого не надо. Однако… однако, товарищи, о всех новых методах в судостроении обязан знать весь заводской коллектив. Обеспечить это знание обязаны вы. Если у вас нет никакого плана, придвигайтесь, пожалуйста, ближе, все сейчас обсудим и вместе набросаем главное.

За составлением плана родилась мысль: а что если Скобелеву поехать на лучшие судостроительные заводы и собрать там весь, какой уже существует в практике, опыт по автоматизации электросварки? Жуков обещал поговорить с директором.

Когда парторг ЦК уходил, он уже не казался Зине таким страшным, как вначале. Просто, по ее мнению, он был совсем другим человеком, чем Иван Степанович. Иван Степанович, как ей думалось, заботится о впечатлении, которое он производит на окружающих. Жуков, видимо, нисколько не думал о том, нравится он своим товарищам но заводу или нет, — вряд ли кому могли понравиться его строгость и сухость в обращении, — и тем не менее многое в Жукове Зину привлекало. Если ей когда-нибудь придется стать руководителем, го она постарается быть похожей именно на Жукова: ни лишней суеты, ни лишнего балагурства. Жуков вызывал уважение, а есть ли что-нибудь еще более важное для руководителя, чем уважение к нему со стороны руководимых? Разные руководители по-разному понимают пути к сердцам людей. Одни хотят, чтобы их непременно любили, они заигрывают, держатся простачками, со всеми подчиненными на короткой ноге, похлопывают их по плечам, называют «голубами» и «дорогушами», и все это фальшь, и, как всякая фальшь, отталкивает. Другие считают, что начальника должны или уважать, или бояться. Не удалось завоевать уважение — нагоню страху. Но страх — плохое средство для объединения коллектива. Слабые душой превращаются в подхалимов, в неискренних служак-исполнителей, а те, кто посильней, покрепче, вступают в борьбу со своим руководителем; на эту борьбу уходят душевные силы, энергия, дорогое время. Подлинные же руководители не думают ни о любви к ним, ни о страхе или уважении, они поступают и держатся так, как им повелевает их долг. Долг и их собственное беззаветное увлечение общим делом. Человек труда и долга всегда вызывает к себе уважение, а уважение — мать любви.

Зина чувствовала скованность в присутствии Жукова только вначале и только потому, что ее мучила совесть за плохо исполняемый долг.

На прощание она спросила, почему Жуков считает, что узлы станка Виктора следует делать не из стали, а из сплавов алюминия.

— Очень просто, — ответил он. — Я уже сказал: у станка большое будущее. И чтобы оно стало еще большим, станок надо делать как можно легче по весу. Он должен весить пуд-полтора и укладываться в обычный дорожный чемодан. Быть, словом, не стационарной установкой на верстаке в мастерской, а свободно носимым инструментом. Пусть столяр несет его с собой на корабль, на тридцатый этаж московского небоскреба, в колхозный полевой стан. Не так ли?

Жукову было уже за пятьдесят. Кроме седого боевого хохолка, да, может быть, еще глаз — быстрых, черных, всегда выразительных и серьезных, — ничего особенного в его внешности не было. Такое выражение глаза Жукова сохранили с юношеских лет. Его отца убили в четырнадцатом году, в августе, в самые первые дни мировой войны, и молодой Жуков пошел работать туда же, где до мобилизации работал отец, — на соляной рудник возле Бахмута. Удивительный это был рудник. Под землей лежали мощные пласты каменной соли, чистой и прозрачной, как стекло. Любители вытачивали из нее призмы, кубики, разные фигурки; в ней пробили штольни и штреки, в ней был устроен показной кабинет управляющего. Все в этом кабинете — и стол, и кресла, и чернильный прибор — было тоже из соли, сказочно сверкавшей при свете ламп. Работалось на соляных копях значительно легче, чем в соседних шахтах, где добывали донецкий уголь, — не было ни рудничного газа, ни подземной воды, ни обвалов. Зато всюду была соль, которая — казалось бы, такая безобидная, красивая — разъедала кожу и малейшую ранку превращала в страшную язву.

Юный Жуков работал откатчиком под землей, мать была уборщицей в конторе. Оба они жили в Бахмуте, вместе подымались чуть свет, вместе шли за несколько километров на рудник, вместе возвращались. Откатка изматывала силы четырнадцатилетнего подростка, он так уставал за день, что потерял всякий интерес к мальчишеским делам, бросил ходить на ставок в Кутейниково за линями и карпами, бросил городки, бросил козны. Только по воскресеньям выходил он к ближнему ставку, в котором почти не было рыбы и в котором бахмутцы купались. Он сидел там на берегу, следя за проносящимися над водой утками, за купающимися ласточками, за водяными курочками в камышах. Ставок был зеленым оазисом; немного отступая от него, лежала выжженная солнцем сухая степь, на которой даже полынь и чернобыльник звенели, как жесть. Вдали, к югу, дымили трубы Никитовки, Константиновских заводов. Их дым сливался с еще более дальними дымами Краматорской и Юзовки. Дым всегда висел над Донбассом тучей, застилая солнце.

Произошло Октябрьское восстание в Петрограде, в Москве, революция прокатилась по России грозной волной. Немецкие армии вступили на украинскую землю, приближались к Донбассу. Горняки поднимались навстречу врагу, организовывались боевые отряды. Руководил ими Артем. Жуков послушал, как товарищ Артем говорил на митинге: «Зрелище неорганизованных масс для меня невыносимо», не очень понял, что это значит, но в один из таких отрядов записался, чтобы вместе с другими шахтерами встретить немецкие войска огнем и штыками.

Затем началась гражданская война. Жуков воевал на Украине, на Кубани, на Волге, он вступил в комсомол, потом в партию. Демобилизовался в Москве. Его отправили на один из заводов секретарем комсомольской ячейки. Он учился на рабфаке, потом в институте. Но едва получил диплом инженера, как снова взяли на партийную работу. Переезжал со стройки на стройку — куда пошлет партия. Перед Отечественной войной он работал секретарем партийного комитета на одном из южных судостроительных заводов; на войну ушел комиссаром стрелкового полка. По окончании войны его взяли в аппарат Центрального Комитета партии.

Приехав на новое место работы, теперь уже на Ладу, он прежде всего принялся знакомиться с людьми. Он уже составил себе представление об Иване Степановиче как о человеке большой преданности своему делу, очень трудолюбивом, но излишне мягком. Он узнал прямого, честного Горбунова, многих руководящих инженеров. Жизненный опыт, однако, подсказывал бывалому партийному работнику, что всякая армия — это прежде всего солдаты. Хочешь изучить армию, изучай ее солдат.

Жукова тянуло к солдатам завода — к рабочим, мастерам, в цехи, в мастерские, на участки. Его еще мало кто знал в лицо, одевался он как большинство людей, связанных с морем: синий диагоналевый китель, фуражка. На него особого внимания рабочие не обращали: моряков на заводе всегда много — с тех судов, которые стоят на ремонте. Жуков сколько угодно мог наблюдать за работой бригад, никого не смущая своим присутствием. Часто он ходил вместе с Иваном Степановичем, и еще чаще с Горбуновым, особенно когда решил познакомиться со Старым поселком; председатель завкома знал там каждый дом и каждого жителя.

Где только они не побывали вдвоем с Горбуновым! Заходили в ясли, в детский сад, в портновское ателье; часа два провели в клубе. Заведующий клубом Вениамин Семенович водил их из аудитории в аудиторию, из гостиной в гостиную, подробно говорил о каких-то своих неосуществленных замыслах. Жуков молчал и хмурился.

Зашли они однажды вечером даже в фирменную пивную пивоваренного завода «Белый медведь», посидели там за мраморным столиком. К ним подсаживались кораблестроители, чокались кружками о кружку Жукова, поздравляли его с прибытием к ним на завод, добродушно посмеивались, говорили: «Уж как-нибудь не обидим».

В конце концов Горбунов предложил Жукову сходить на рыбалку к Желтой яме: «Тогда, как говорится, наша жизнь будет вам представлена со всех сторон».

Заводской народ знал множество мест удачливой рыбной ловли. Одни, большей частью ребятишки, садились на камни возле моста через Веряжку и таскали плотвичек. Другие седлали гнилые сваи заброшенных пирсов на Ладе, под которыми водились крупные окуни. Третьи переезжали Ладу на лодке и с плотов, возле лесопилки, ставили многокрючковые снасти — переметы или отпуска. Четвертые ходили под парусами далеко в залив.

Самым неудачливым местом считалась так называемая Желтая яма. Но как раз именно она, эта Желтая яма, сильнее всего манила к себе заядлых удильщиков.

Желтая яма имела почти километр длины и до пятисот метров ширины; берега ее уходили под воду крутыми обрывами, отвесными, как стены. Когда-то — эти времена помнили только старики — здесь был песчаный карьер. Его забросили еще до первой мировой войны, в течение нескольких лет он наполнился водой чуть ли не вровень с берегами, стал глубоким озером, возле которого, врастая в землю, ржавели железные сочленения драг и экскаваторов.

Как попали туда карпы и когда — никто не знал; но в Желтой яме они водились с давних пор. Прошлым летом слесарь Бабашкин вытащил карпа в пуд весом. Лобную кость огромной рыбины, обернутую носовым платком, Бабашкин носил в кармане несколько месяцев, и, кому бы ни показывал, каждому задавал один и тот же вопрос: «Как думаешь, чья?» Подкидывали на ладони, определяли тяжесть, пробовали на ощупь, говорили: баранья, свинячья, — чья угодно, только не рыбья, настолько могуча и несокрушима была эта костяная плитка.

Пудовая добыча случалась редко — в три, в четыре года раз. Но нелегко было выудить и самого рядового карпенка, сплошь да рядом рыболовы уходили от Желтой ямы с пустыми руками, не только без добычи — даже и без снастей. И все-таки в следующую субботу вновь шли на злосчастное место. Самозабвенных завсегдатаев Желтой ямы — в том числе и самого себя — главный конструктор завода Корней Павлович называл «карпинистами». Поймать карпа было для «карпинистов» то же самое, что для авиатора перевернуться через крыло, скользнуть в штопор и затем раз десяток подряд проделать петлю Нестерова.

Чего только не выдумывали любители ловли карпов, лишь бы овладеть высшим пилотажем удильщика! Они изобретали свои собственные приманки и насадки, скрывая рецепт в глубокой тайне даже от самых лучших друзей. Они варили пшенные, овсяные, рисовые каши, цементировали это варево крупчаткой, сдабривали его подсолнечным или ореховым маслом. Они разводили мучных червей, жирных и тупорылых. Они плели лески чуть ли не из скрипичных струн. Они хитрили на каждом шагу. Но карпы были еще хитрей. Карпы тяжело бухали, играли, плескались посреди озера, а на крючок не шли.

В первое послевоенное лето был такой случай. Председатель правления артели «Приморский обувщик» решил перехитрить сразу всех — и карпов, и «карпинистов». В один прекрасный день предприимчивый руководитель артели прибыл к озеру на грузовике, с бригадой своих мастеров, с лодкой и с неводом.

Под возмущенную брань удильщиков невод был заведен, и, когда он охватил добрую половину озера, на берегах наступила напряженная тишина. Удильщикам казалось, что отныне все кончено, злая воля отнимает у них самое дорогое, самое заветное — почти кусок жизни.

Невод между тем шел, шел, делая свое черное дело, крылья его смыкались… И вдруг тишину нарушил тяжелый всплеск — грузная, большая рыбина рывком перебросилась через линию деревянных поплавков. За ней вторая, третья… и на озере началось нечто подобное рукопашному бою, вода клокотала и пенилась. Карпы уходили через верх невода. Глядя на то, как маневрировали их мудрые рыбьи деды, посыпалась через поплавки и карпиная мелочь.

Сосны, со всех сторон обступившие Желтую яму, никогда не слыхивали таких победных кликов, какие гремели под ними в эти минуты решительного перелома битвы на озере. Обычно под береговыми соснами люди ходили на цыпочках и говорили шепотом. А тут даже дед Матвей, в ту пору еще хаживавший на рыбалку с Ильей Матвеевичем, — даже он кричал вслед карпам: «Наша берет! Что, выкусили?!» Последние слова относились уже не к карпам, а к «приморским обувщикам», которые огромнейшей своей сетью вытащили два-три десятка каких-то заблудших озерных недорослей и, посрамленные, вскоре уехали в город.

К Желтой яме по субботам сходились одни и те же удильщики. Они давным-давно друг друга знали — и по заводу, и по рыбалке. Они оставались тут на всю ночь, жгли в отдалении от берега костры, ужинали, завтракали. Было на озере нечто вроде клуба под открытым небом или однодневного дома отдыха, у которого ни стен, ни крыши, зато почти каждый отдыхающий — он же и затейник.

До Желтой ямы было километров шесть. Жуков и Горбунов шли медленно, пришли позднее основной массы «карпинистов», которые, закинув удочки, уже сидели у воды — такие тихие-тихие и недвижные, будто это были не люди, а камни, раскиданные вокруг озера. Только в отдалении, под соснами, где курился костерок — для разгона комаров, собралась небольшая группа человек в десять-двенадцать, — тоже, видимо, опоздавшие. Они яростно о чем-то спорили. Жуков с Горбуновым подошли. Внимания на них никто не обратил.

— Ничего смешного нету! — сердито говорил сухой, длинный старик.

— Александр Александрович Басманов, мастер, — шепнул Жукову Горбунов. Жуков кивнул головой. Он уже знал и Александра Александровича, и его начальника, Илью Матвеевича.

— Да, ничего смешного! — повторил Александр Александрович.

— А ты бы, дядя Саня, согласился вместо санатория сено, например, косить или картошку окучивать? — со смехом спросил средних лет человек в распахнутом кителе, под которым виднелась татуировка, покрывавшая грудь.

Горбунов догадался, о чем шла речь.

— Был у нас случай, — зашептал он почти в самое ухо Жукову. — Один инженер поехал на курорт, да не доехал, слез по дороге в рыбачьем колхозе и там провел весь отпуск.

— Болтовню болтаешь! — еще злее ответил Александр Александрович. — Такие поступки по расписанию не делаются. Они происходят от душевного расположения.

— «Душа», «душевное расположение»… Да ты, дядя Саня, идеалист, оказывается, — продолжал обладатель татуировки. — Главное все-таки не душа, а разум. Душа, как говорится, — мистика.

— И полушки не дам за голый разум! От голого разума одно зло идет… если душа его не подправляет. Ты мне ответь: разве мог бы душевный человек чумных блох выдумать? Нет у него, сук-киного сына, никакой души, только разум… и не нужен мне такой разум, будь он неладен!..

— Хватит, хватит, — вмешался Илья Матвеевич. — Доспоритесь, время прозеваем. — Он заметил Жукова, поздоровался с ним, предложил идти вместе искать местечко.

Пошли на другую сторону озера. Илья Матвеевич вел расходившегося старика под руку, тот руку у него вырывал.

Закинув удочку, Жуков вспоминал детство, ставок под Бахмутом, со стороны внимательно следил за начальником и мастером стапельного участка. Оба не спеша размотали удочки, не спеша их закинули. Меж сосен сгущался предзакатный лиловый сумрак, и в темной раме леса завечеревшее озеро казалось сказочным окном в какой-то светлый, ясный и голубой мир, — в воде отражалось небо, почти не тронутое вечерними тенями. В отраженной этой голубизне стояли веерами пестрые поплавки.

Жуков услышал, как Илья Матвеевич вполголоса сказал:

— А ты не прав, Саня. Разум все-таки лучше глупости, даже самой доброй-раздоброй. От разума — движение, от глупости…

— Ни лешего ты, Илья, не понял. Разве я за глупость стою? Тьфу тебя!.. До чего ты наловчился каждое слово наизнанку вывертывать!

— Зря кипятишься, Саня, — ответил Илья Матвеевич. — Не такой уж я бестолковый, кое-что понял. Надо уметь главное отделять от второстепенного. Разум — всегда есть разум. Не бывает он ни злой, ни добрый. Те же блохи возьми… Ученые, которые открыли бацилл да микробов, — разве от злобы или от доброты они их открывали? Оттого, что разум того достиг! А чтобы расплодить микробов да нашпиговать ими блох — никакого разума и не требуется. Опять тебе говорю — различай: разум-то разум, а кому, главное, он служит? Все, что он вырабатывает, и на зло повернуть можно, и на добро, — смотря в чьи руки выработанное разумом попадет.

Жуков услышал раздраженный плевок в воду. Александр Александрович злился.

Солнце ушло, лиловый сумрак с берегов расползся по всему озеру, вода из голубой стала темно-синей, и в ней, рядом с поплавками, так же настороженно, как поплавки, замерли первые звезды. Они дрогнули, закачались от плевка.

Жуков постепенно терял нить беседы двух друзей. Его увлекла настороженная слежка за поплавками, он позабывал о своих годах, ему казалось, что вновь он на берегу ставка, там, в родном Донбассе: вот встанет, побежит домой, неся матери десяток крохотных карасиков.

— Илюша! — с удивлением услышал он тревожный голос. — Где же четвертая удочка? Я четыре ставил.

— А вон она, вон… Левее… Видишь, плывет? — Илья Матвеевич указывал рукой на озеро, туда, где метрах в пятнадцати от берега, почти торчком, как перископ, сам собой двигался толстый конец бамбукового удилища. Но спокойствие Ильи Матвеевича длилось не более секунды. В следующую секунду и он и Александр Александрович закричали:

— Селиванов!.. Селиванов!..

Уже не первый год было известно, в каких случаях «карпинисты» зовут монтера воздуходувки Селиванова. Поэтому, прежде чем появился сам Селиванов с вытатуированными якорями и спасательными кругами на груди, к месту происшествия сбежалось десятка полтора удильщиков:

— Видать, здоров! Прет, как подлодка…

— Сплоховал, дядя Саня. Эх ты!

— Селиваське подвезло…

Селиванов пришел, таща на спине резиновую лодку. Стукнув носком ботинка по упругой резине, он проверил, хорошо ли лодка надута, спустил ее на воду и на одном, коротком, будто поварешка, весле поплыл туда, где мелькало, то подскакивая, то погружаясь, удилище Александра Александровича.

Было уже темно, на берегу больше догадывались, чем видели, что среди озера делает Селиванов, но почти каждый считал нужным подать ему какой-либо совет. Кричали, и эхо из конца в конец носило крики над водой: «Ай-ай — ай-ай… ить-ить — ить-ить».

Вернулся Селиванов минут через сорок и выбросил из лодки на берег толстую, как полено, и тяжелую, измученную рыбину. Было в ней сантиметров восемьдесят длины и килограммов десять весу. Таких карпов Александр Александрович никогда еще не лавливал. Он опустился рядом с рыбиной на корточки и не мог наглядеться; дергал за плавники, подымал ногтем жаберные крышки; вздрагивал, готовый упасть на нее, когда рыбина делала движение ленивым хвостом, — боялся, не ушла бы в воду.

Волновались, переживали событие и все остальные, кто только был на берегу. Один Селиванов оставался спокойным, будто событие его-то и не касалось. Что ему волноваться, когда многолетний неписаный закон Желтой ямы гласил: «Спасенная снасть — владельцу; добыча, снятая со снасти, — тому, кто достал снасть». Каждую субботу Селиванов уходит на озеро без всяких удочек, только с лодкой, и каждое воскресенье он возвращается домой с рыбой. Под утро, когда утомленные рыболовы клюют носами в коленки, карпы утаскивают у них не одну удочку. Что же Селиванову волноваться: ловил не он, а получит все равно он, — закон никогда еще не нарушался.

Но в этот раз поднялась целая буря.

— Такую рыбину брать не имеешь права! — Кузнец Рыжов встал перед Селивановым и развернул богатырскую грудь.

— Не то мы тебя самого туда отправим! — кричал расходившийся, обычно очень тихий, вахтер дядя Коля Горохов.

— Отдать это Селиваське?.. Не вздумай, Александр Александрович! — грозил чемпион по карпам слесарь Бабашкин. — Плохо тебе будет, честно говорю…

Александр Александрович молча сматывал удочки. Никогда в жизни не совершил он поступка, подсказанного ему только «голым разумом», ненавистным разумом без души. И разве мог он взять своего редкостного карпа у Селиванова, хотя разум требовал сделать именно так?

Жуков наскоро посовещался с Горбуновым.

— Товарищи! — сказал он, удерживая за рукав Александра Александровича. — Совершенно безобразный вы установили тут порядок. И напрасно мастер Басманов думает, что этот порядок справедлив, и так безропотно отдает свою добычу человеку, который на нее никакого права не имеет. Помочь товарищу в беде и требовать платы… Куда же это годится! Не по-коммунистически получается, а по-капиталистически. Предлагаю такое безобразие отменить. Со следующей субботы тут будет резиновая лодка общего пользования. Завком обещает приобрести. Так, товарищ Горбунов?

— Будет, ребята, лодка, — подтвердил Горбунов. — Что же вы раньше не требовали? Развели тут частнокапиталистический сектор!

Жуков удочек уже не закидывал. Он сидел у костра, к нему подходили на перекурку, разговоры не прекращались почти до самого утра.

Что касается Александра Александровича, то старика с великим трудом уговорили забрать своего карпа, и то лишь благодаря тому, что все удильщики проголосовали за отмену установленной Селивановым монополии.

Катя вышла из Дома печати — так назывался двухэтажный книжный магазин в центре города. В букинистическом отделе она купила книгу о декабристах, автором которой был известный советский историк. В прошлом году историк приезжал на Ладу и читал публичную лекцию в зале филармонии. Сидя в третьем ряду, Катя ловила каждое слово лектора, она убеждала себя в том, что по окончании подойдет к нему, поговорит с ним, попросит у него совета, над чем и как ей работать, чтобы не разбрасываться по всем эпохам и странам. Но по мере приближения лекции к концу убеждение ее стало вдруг ослабевать, и Катя с грустью призналась себе, что струсила, что разговаривать она не будет, что у нее для этого не хватит мужества. Она ограничилась запиской, в которой просила историка назвать все книги, какие он написал.

Перед лектором на столике лежала груда записок. Катя боялась, что ее записка затеряется среди них, что лектор ей не ответит. Но он ответил, и Катя торопливо записала в блокноте десятка полтора названий. В течение года она терпеливо и упорно собирала эти книги в магазинах. Не хватало вот только работы о декабристах. Как хорошо, что она догадалась оставить в Доме печати заявку. Вчера букинистический отдел прислал ей открытку: книга есть.

Катя зашла в городской парк и села на укромную скамеечку, скрытую кустами жасмина.

Вечерело, под деревьями сгущались тени, читать было трудно. Катя напрягала зрение, но оторваться от книги не могла. Она так увлеклась, что даже не заметила, как кто-то сел на соседнюю скамейку, и только знакомый голос заставил ее поднять голову. Возле нее сидели Лидия Ивановна Журбина и заведующий заводским клубом Вениамин Семенович.

Заложив ногу за ногу, Вениамин Семенович покачивал кончиком ботинка, на лице у него было выражение строгое и вместе с тем мечтательное. Он говорил:

— В наше время на мелочи размениваться нельзя. И я вас прекрасно понимаю, Лидия Ивановна, я полностью разделяю ваше стремление к жизни широкой, содержательной. Узкий специалист подобен флюсу, — сказано когда-то Козьмой Прутковым. Вы живете в окружении хотя и очень уважаемых, но чрезвычайно узких специалистов. И отсюда ваша неудовлетворенность жизнью. Что ж, флюс должен прорваться в таком случае.

Лида обмахнула лицо кончиком косы, ответила серьезно и озабоченно:

— Знать бы, как это делается.

Она машинально взглянула в сторону Кати, узнала ее и тотчас умолкла. Катя поздоровалась.

— Катюша! — сказала Лида. — Ты что здесь? — Она была смущена и поспешно искала выхода из неловкого положения. Катя, как поговаривают, невеста Алексея, все ему расскажет, в семье узнают, и может получиться очень скверно. — Иди-ка сюда, иди к нам! — позвала Лида. — Вы не знакомы? Это Катя Травникова, а это Вениамин Семенович.

Вениамин Семенович поднялся навстречу Кате, крепко пожал руку:

— Кажется, не встречались.

— А я вас знаю, — ответила Катя, присаживаясь на скамейку. — В клубе видела.

Вениамин Семенович улыбнулся и непринужденно, точно они с Катей старые друзья, взял книгу у нее из рук.

— Знакомый автор, знакомый. Общались с ним. Бывало, вот так же, как мы сейчас с вами, с ним сиживали. У меня его дарственная надпись есть.

— Да что вы! — воскликнула Катя.

— Как раз именно эту книгу он мне и подарил.

Катя с восхищением и завистью смотрела на Вениамина Семеновича, будто перед ней сидел сам знаменитый историк. Лида тем временем раздумывала, как же все-таки объяснить Кате то, что она оказалась с заведующим клубом в городском саду. Решила ни в какие объяснения не пускаться, сделать вид, что встреча случайна и ничего особенного в ней нет.

— Катя — будущий историк, — сказала она. — И, кажется, моя будущая родственница.

Катя смутилась. Зачем это говорить, никому не интересно, и кто это выдумал? Стыд какой! Катя поспешно заговорила о Рылееве, Бестужеве, о России начала девятнадцатого века. Вениамин Семенович внимательно слушал, разглядывал Катино лицо, глаза, руки. Потом заговорил сам, и говорил так интересно, что Катя вполне убедилась в его дружбе с автором книги о декабристах. Вениамин Семенович знал эту книгу, по-видимому, не хуже, чем сам автор. Он говорил и говорил, и Катины познания в истории по сравнению с его познаниями показались ей ничтожными.

Тени под деревьями стали еще гуще. Лида сказала, что пора домой, и, когда все поднялись, успела шепнуть Кате:

— Совсем сегодня загулялась. Бегала по магазинам да вот еще Вениамина Семеновича встретила. Сказал: провожу вас. Правда, интересный человек?

— Очень, — также шепотом ответила Катя.

Сойдя с троллейбуса возле завода, она хотела попрощаться и бежать домой, но получилось как-то странно. Вениамин Семенович попрощался с Лидой и пошел вдруг с ней, с Катей. Он задумчиво молчал, шагая рядом. Молчать было очень трудно, и Катя не выдержала.

— Вы, наверно, тоже историк? — спросила она.

— Историк? — Вениамин Семенович как бы очнулся от забытья. — Нет, я представитель вымирающей категории людей. Я романтик. Вот вы интересовались, знаком ли я с автором этой книги. А спросите, с кем я не знаком! С кем я не встречался! Мне приходилось бывать у Алексея Максимовича Горького, у Алексея Николаевича Толстого, встречался я и с Маяковским…

Он продолжал называть людей, одни имена которых приводили Катю в восторг.

— Однажды Алексей Николаевич Толстой… это было до войны, в Детском Селе… черкая на полях моего рассказа…

Катя была потрясена: какой удивительный человек работает на их заводе! Разве подумаешь, глядя на него со стороны? Никто, наверно, и не знает его как следует. Ну да, он же сам сказал, что только с ней так откровенен. Почему бы это? Не считает ли он ее глупенькой девчонкой, которой можно говорить что угодно, все равно она не поймет? А может быть, она ему понравилась своей серьезностью и он ей доверяет?

Они уже дошли до Катиного дома, но Катя не спешила подать руку Вениамину Семеновичу, — ей не хотелось домой, ей хотелось еще с ним говорить, слушать его, расспрашивать.

На прощанье Вениамин Семенович сказал:

— Будет грустно, заходите ко мне в клуб. Покажу свои книги, что-нибудь почитаю. Только условие: если будет грустно. Для веселья я плохой товарищ. Я уже старый, и не об увеселениях мне думать, Катюша.

Он снял очки, глаза его от этого сощурились, сделались добрыми, печальными. Кате стало очень жалко Вениамина Семеновича.

Директор Иван Степанович только что вернулся из Москвы и привез новое задание правительства. Наконец-то все слухи, все разговоры в курилках перестали быть слухами и разговорами!..

В обеденный перерыв рабочие толпились в цеховых конторках, окружали парторгов, мастеров, ловили на ходу инженеров. Был атакован и Илья Матвеевич.

— К директору вызывали?

— Вызывали.

— Рассказывай, товарищ начальник! — требовали бригадиры, заполнив голубую конторку на пирсе. Стальная, она гудела от голосов.

— Чего вы хотите, ребята? — отбивался Илья Матвеевич. — Индивидуального каждому разъяснения? Дело немыслимое. Народу у нас тысячи. На митинге все будет сказано. Главное — потерпеть. Осталось четыре часа.

Илья Матвеевич утирал потное лицо платком: в конторке становилось жарко; хитро усмехался.

— Упрямый ты человек! — с досадой и злостью сказал старый клепальщик с желтыми, как охра, вислыми усами. — Правительство задание дает народу, а он в молчанку играет. Ну погоди! В партком пойду!

Звякнув железной дверью, он вышел из конторки. В партийный комитет идти не понадобилось. На пирсе в толпе стоял Александр Александрович и, терпеливо объясняя по нескольку раз одно и то же — каждому вновь подошедшему сначала, — пересказывал все, что час назад узнал от Ильи Матвеевича.

После гудка несколько тысяч кораблестроителей собрались в корпусном цехе. На железную площадку винтовой лестницы взошли директор Иван Степанович, парторг ЦК Жуков, председатель завкома Горбунов, ведущие инженеры, среди них и Антон Журбин.

Не сразу улегся шум в гулком цехе. Ивану Степановичу пришлось довольно долго постоять в молчании, держась за поручень.

— Дорогие товарищи! — заговорил он. — На тихой нашей Ладе начинаются громкие дела. Родине нужен большой, отличный флот. И нам с вами в решении этой всенародной задачи предстоит принять гораздо более значительное участие, чем было до сих пор. В самые ближайшие годы мы обязаны утроить выпуск кораблей. Утроить!

Зыбкая железная лестница дрогнула от аплодисментов, — так дрожала она, когда близ нее работал воздушный молот в сто тонн.

Иван Степанович рассказывал о перестройке и реконструкции цехов, о новой технологии, о новых методах труда, без чего такую задачу не решить.

После него выступил Антон.

— Правильно говорит Иван Степанович! — сказал он не очень громко, не надрывая горла, но в цехе была акустика, которой могли бы позавидовать лучшие концертные залы, и Антона услышали даже самые дальние. — Совершенно правильно. В наше время, чтобы выиграть сражение, надо насытить войска техникой, надо выработать тактику в полном соответствии с местностью, данными разведки и поставленной задачей, надо достичь тесного взаимодействия родов оружия и наладить четкое управление боем. Как это перевести на наш рабочий язык?

Антона слушали внимательно. Каких-нибудь десять лет назад Антоха Журбин бегал по строительным лесам с гаечным ключом в руке, играл в заводской футбольной команде правым нападающим, печатал смешные стишки в многотиражке и в клубном драмколлективе здо́рово изображал малосознательных пареньков, которых надо было воспитывать на протяжении всей пьесы. И вот как переменилось дело за эти недолгие годы! Как ловко человек говорит — до каждого доходит! И как не дойти сравнению с боем до людей, среди которых многие — давно ли? — носили погоны то ли рядовых, то ли сержантов, а то и капитанов, майоров, подполковников.

— На наш рабочий язык это переводится очень просто, — продолжал Антон. — Максимальная механизация производства — раз. Его организация — два. И три — самая что ни на есть разносторонняя подготовка войск к бою. Имеется в виду техническая учеба. Я был мальчишкой во времена авральщины, но я авральщину помню. Выполняли план? Выполняли. Но как? Случалось, без выходных работали. Случалось, по двенадцать, по пятнадцать часов не покидали рабочее место. Можно таким способом увеличить выпуск кораблей? Можно. Процентов на десять, допустим, даже на пятьдесят. Но нам не эти проценты нужны. Нам надо тройное увеличение программы. И никакими сверхурочными, никакой мускульной силой этого увеличения не достигнуть. Те стройки на Волге, в Крыму, на Украине, которые народ называет стройками коммунизма, — разве они осуществимы мускульной силой в сроки, установленные правительством?

Антон передохнул. Председатель завкома Горбунов воспользовался короткой паузой, отыскал глазами Илью Матвеевича в толпе и поманил его к себе наверх.

— Мы выходим на дорогу к коммунизму, — говорил Антон, и, пока он это говорил, Илья Матвеевич взбирался по лестнице, подталкивая перед собой грузного краснолицего человека в белом кителе и в морской фуражке с белым верхом — многим на заводе известного капитана дальнего плавания Соловьева Павла Ивановича, пароход которого стоял на ремонте в заводском доке.

— Мы открываем замечательную эпоху, — слышал над собой голос сына Илья Матвеевич, — эпоху, когда рабочий превратится в техника, в инженера и будет управлять совершенными механизмами. Он уже ими управляет. Машинист шагающего экскаватора один выполняет работу тысяч землекопов. Точно так же, с такой же производительностью труда, мы должны строить корабли!

Антон закончил под аплодисменты, под крики: «Правильно! Молодец, Журбин!» — отступил от поручня и столкнулся с отцом, которому Горбунов предоставил слово.

— Корабли нам нужны, нечего и говорить. — Илья Матвеевич кашлянул, подумал с полминуты и подозвал к себе поближе Соловьева. Капитан стоял рядом с ним, сосредоточенно и деловито дымя трубкой. — Вот Павел Иванович… — Илья Матвеевич посмотрел на Соловьева. Тот слегка кивнул головой. — Он тридцать лет плавает по морям и океанам. Он что говорит? Не хватает нам флота на сегодняшний день. — Соловьев снова кивнул. — У нас, у советских людей, задача ведь какая? Не только о себе думать. К нам народы тянутся, что дети к отцу с матерью. На нас глядят, от нас помощи ждут. Вот, допустим, развивается наше сельское хозяйство, невиданные урожаи земля дает, а ученые и колхозники обещают еще больших урожаев, — хлеба-то одного сколько намечается! Разве его съешь? Да мы его другим народам повезем! Мы не пушки повезем, не бомбы, а хлеб, дорогие товарищи, хлеб!

Соловьев наклонился к Илье Матвеевичу, вынул трубку изо рта, что-то шепнул на ухо и снова задымил.

— Павел Иванович говорит: уже возим, — объявил Илья Матвеевич. — Кормим, говорит, народы. И лес возим, и машины возим. А кораблей мало. Не то что мало, — не хватает, в общем, согласно развороту дружбы. Друзей-то сколько у нас! Тут тебе и польский народ, и чехословацкий, и румынский, и венгерский, и болгарский. Глядишь, и еще прибавится. Обо всех забота, обо всех дума… Может быть, я не в свое дело лезу. Может быть, про это министрам иностранных дел да внешней торговли толковать положено…

Илья Матвеевич оглянулся на Жукова. Снизу было видно, как Жуков сделал движение рукой: то́, то́, дескать, продолжай. И Илья Матвеевич продолжал:

— Получается, следовательно, нужен флот первейший в мире. И конечно, не только по количеству, а и по качеству. Мы должны строить его не только быстро, но и прочно. Умеем строить прочно? Умеем. Павел Иванович не даст соврать… Двадцать три года плавает он на своей «Чайке». Велика ли посудинка… пяти тысяч тонн водоизмещения нет. Невелика, а в скольких штормах побывала, в скольких океанах — и в Атлантическом, и в Тихом, и в Индийском. О морях уж молчу. И вот спрашивается, может Павел Иванович пожаловаться на «Чайку»?

Соловьев развел руками: какие, мол, жалобы!

— Сами видите, что человек говорит: не может. — Илья Матвеевич вполне был удовлетворен этим жестом. — А еще спрашивается: кто строил «Чайку»? Мы, товарищи, строили ее, мы. Первенец нашего завода. Долго, конечно, строили, месяцев тридцать. Но ведь четверть века с той поры прошло. И мы, и техника переменились. Громадины за такой срок теперь строим. И все равно это для нас нестерпимо долгие сроки. Будем-ка сокращать их, как партия требует. Но не за счет качества, снова говорю. Помните, после войны к нам в гости на завод приезжали из американского профсоюза судостроителей? Кто-то — запамятовал… вроде Александр Александрович Басманов — спросил их: правда ли, что на верфях «Кайзера и компании» транспорты типа «Либерти» за шесть недель строятся? Что американец ответил? Правда, говорит, есть такое дело. Но мы, говорит, плыть через океан предпочли на судне с более длительным сроком постройки. Попрочней которое. Вот вам и обратная сторона медали! Нам такая медаль не подходит!

Илья Матвеевич стукнул при этих словах кулаком по железному поручню. Примерно то же сделал Соловьев, и оба одновременно покинули ораторское место.

Когда они вновь протиснулись в толпу клепальщиков, сборщиков, автогенщиков, такелажников, слесарей, аплодисменты еще гремели в цехе. Потный Соловьев обмахивался фуражкой. У него был такой вид, будто не Илья Матвеевич, а он сам произнес речь о большом флоте страны. И это было недалеко от истины, потому что старый моряк мысленно повторял ее за Ильей Матвеевичем слово в слово.

Митинг окончился. Рабочие расходились группами, одни по Морскому проспекту — к воротам, другие — в цехи. Загудел гудок на вечернюю смену, грохнул в корпусном цехе молот, засвистел паровозик, завизжала пила на лесном складе.

И в заводских шумах, и в тишине поселков люди весь вечер обсуждали новость, привезенную директором из Москвы.