"Журбины" - читать интересную книгу автора (Кочетов Всеволод)

ГЛАВА ШЕСТАЯ

Только в середине августа кончилось время дождей, обычных для этих мест в первую половину лета; на Ладе установились дни без ветров, без туч — без перемен.

Корабельных дел мастера проводили свободные часы и воскресенья на рыбалках — рыба в эту пору клевала вовсю, — в лесах, где появилось много грибов и ягод, на своих огородах, в последний раз окучивая капусту и собирая огурцы. Агафья Карповна варила варенье из черной смородины, солила рыжики и сушила, нанизывая на нитку, боровики, полные корзины которых ей приносили то Костя с Дуняшкой, то сам Илья Матвеевич. Нитки с грибами висели по всему двору: и на стенах дровяника, и на крыльце, и на веревках для белья. В супы Агафьи Карповны с необыкновенным упорством стала проникать ненавистная всей семье фасоль, и, когда ее выбрасывали ложками, Агафья Карповна изображала на лице изумление: «Ах, батюшки! Как же она в кастрюлю-то попала?»

В эту пору стало известно о том, что Алексей собирается жениться. Он сам сказал об этом Агафье Карповне, та передала Илье Матвеевичу и Дуняшке; Илья Матвеевич, в свою очередь, сообщил о предстоящих переменах в семье Александру Александровичу, а Дуняшка прибежала с новостью к Тоне.

Тоня едва дождалась Алексея.

— Алеша, это правда? — спросила она, встретив его на крыльце.

— Что, смотря, имеется в виду?

— Ты поженишься с Катюшкой?

— А тебе какая забота?

— Эх, Алеша, Алеша…

Ничего иного Тоня сказать не могла. Разве выскажешь словами чувство горечи, какое вызвала в ней никому, по ее мнению, не нужная Алексеева выдумка жениться. Не он, нет, не Алеша это придумал. Все устроила, конечно, она, Катюшка, противная, хитрая. Тоня пойдет к Катюшке, пойдет, скажет толстой дуре, что дур в их семье не любят, что она будет лишней, что никто ее не ждет и пусть лучше сидит дома.

Но никуда Тоня не пошла, и события развивались своим чередом. Агафья Карповна бродила по комнатам и сокрушалась: раздвинуть стены дома было невозможно, а не раздвинув их, невозможно найти хоть какой-нибудь угол для будущих молодоженов, — вот-то разрослась семья!

Виктору с Лидой нужны их две комнаты? Нужны. Костю с Дуняшкой не потеснишь? Не потеснишь: во второй комнате нет отдельного хода, и к тому же такая она крохотная, только новорожденному в ней квартировать. Тоньку тоже не тронешь. Да и им, Агафье Карповне с Ильей Матвеевичем, где-то надо жить; уйти из старой своей спальни, будь даже такая возможность, Илья не согласится, хоть земля трясись от землетрясения. А в столовой, где, соседствуя с дедом, спит Алексей?.. Деда в дровяной сарай или на чердак не отправишь. Вот и гадай тут!

— Может, и верно, переселиться нам, Илюша, за реку? — сказала Агафья Карповна Илье Матвеевичу. — Новую-то квартиру давно ведь сулят.

— Не о том думаешь, Агаша, — ответил Илья Матвеевич. — Не о квартирах, о человеке думать надо. Про невесту говорю. Как у них с Алексеем дела-то? Прочно? На то ты и мать, чтобы разобраться.

— А чего мне разбираться! Катя — девушка скромная, умная. Дочка учительницы. Маргарита Степановна всех наших ребят учила.

— Опять не про то говоришь! Сам знаю и Катерину, и ее мамашу. Ну, а Алексей, Алексей?

— Ты его отец, ты и гляди.

— Тьфу тебя, Агафья! Крутишь вокруг да около!

— Не пойму, чего от меня хочешь.

— Полного знания обстоятельств, вот чего. Мне в эти дела вникать времени нету. Ты вникай. Серьезно ли у них, обоюдно, согласно? Или так — кружение головы? Пойдет разлад в семье…

— Вот и надо в общей квартире жить, а не делиться. Чтоб разладов не было.

— Не спасенье, — сказал Илья Матвеевич. — На такую роту, как у нас, не квартира — целый этаж понадобится. Только с места тронься — полный развал произойдет. Кто на первом этаже жить будет, а кто на пятом. А еще, гляди, и в разных домах.

— Советуй тогда сам. Дело не шуточное.

— Не шуточное, — значит, и говорить о нем по-серьезному надо. Я считаю так: пусть он один туда, за реку, переселяется. Стребуем квартиру — стахановец, все такое! Дадут!

— Родное дитя из дома гоним…

Всегда твердый, непреклонный, Илья Матвеевич не нашел тут что ответить, не возразил. Сидели оба, поглядывали друг на друга. Тридцать с лишним лет радовались они тому, как растут вширь Журбины, ревниво держали возле себя своих детей.

— Такая штука жизнь, Агаша. — Илья Матвеевич заговорил нарочито грубо, чтобы не поддаваться сердечным чувствам. — Дело родителей — вырастить ребят, поставить их на путь, а ходить по этому пути — пускай сами ходят. Трудно иначе, да и неправильно. Остановится жизнь, если ребята до старости за родительские штаны-юбки держаться будут.

— Не то, Илья, говоришь. Кто держится? Витя? Антоша? Костя?

— Не то, ну и ладно! — Илья Матвеевич сам знал, что высказывания его неубедительны, и рассердился.

Отцовская мысль об отдельной квартире дошла до Алексея. У него не возникло сомнений и колебаний, как у родителей. Алексею важно было устроить свою жизнь, а где это будет — под родительской ли кровлей, под иной — не все ли равно в конце-то концов. Под иной — еще и лучше. Стремления детей и родителей расходятся. Родители готовы на что угодно, лишь бы дети всегда оставались с ними, а дети всегда рвутся в самостоятельный полет. В семье Журбиных сложилась традиция не покидать родительского крова: под ним хватало места всем и никто никого не принуждал поступать против воли. По этой нерушимой традиции и Алексей, пожалуй, не стал бы раздумывать об уходе из семьи. С милой, как известно, рай и в шалаше, и если в доме не было свободных комнат, то еще были кладовушки и чуланчики, которые после небольших переустройств шалаш-то, во всяком случае, вполне бы заменили.

Нет, сам Алексей не помышлял об отдельной квартире. Эту мысль высказал отец, а высказанная, она запала и в голову Алексея. На квартиру он не надеялся, хотя бы комнату дали, и то хорошо. С чего только начинать хлопоты? Алексей решил посоветоваться с дядей Васей. Как член завкома, дядя Вася такие дела должен знать.

— Возможности есть, — сказал Василий Матвеевич. — Два новых дома заселяем. Видал, напротив клуба? Что ж, подавай заявление, мотивируй просьбу. Если достоин — дадим, не достоин — не дадим. Арифметика простая. А ты как думал? Каждому жениху — квартирка на блюдечке? Жених, понятно, в социалистическом обществе — фигура достойная. Порядочного жениха у нас уважают. Но именно порядочного. Кроме загсовской бумажки, товарищ жених, будь любезен еще и трудовые показатели на стол положить. А ты, Алешка, сказать прямо, за последнее время показателями не сверкаешь. Жениховство тебя сбило с толку или что? Разговор даже был, не снять ли твою личность с доски Почета?

— Не понимаю, чего вы так взъелись, дядя Вася, — ответил Алексей.

— Как — чего! Привыкли к тому, что у Журбина-младшего выработка всегда не меньше двухсот. А тут глядим: и сто восемьдесят, и сто сорок…

— Поставьте компрессорную на ремонт. На таком давлении она мой молоток не обеспечивает.

— Алешка, кто тебя учил клепке?

— Вы, дядя Вася. Что из этого?

— А я учил тебя хныкать?

— Никто и не хнычет.

— Ну захнычешь еще, погоди! — Василий Матвеевич расстегнул пуговку тугого воротничка. — Куда ты подашься, когда клепку сваркой заменят?

Задумались оба. Вот жизнь пошла, — не только методы труда, целые профессии отмирают или до того меняются, даже не угадаешь, что это такое. Кузнец в корпусной — разве он кузнец? Помнил Василий Матвеевич прежних кузнецов: грудь — наковальня, руки — клещи, рванет молотом — стены дрожат. А теперь? Человек как человек, телосложения обыкновенного, при галстуке. Дай ему кувалду в руки, он и знать не будет, что с ней, с дурой, делать. Кузнец стал машинистом при паровом или гидравлическом молоте. Со всеми профессиями это случилось. Все меньше и меньше они нуждаются в физической силе рабочего и все большего требуют от него ума.

— Да, Алешка, хочешь не хочешь, сойдем мы с тобой, клепальщики, на нет.

— Не сойдем.

— Дурень! Говоришь сам не знаешь что. Можешь ты, например, представить себе, каким будет наш завод лет этак через пяток-десяток?

— Чего мне представлять! Все и так понятно. Удивительного ничего нет.

— Тебя удивишь! Ты привык к новой технике, другой и видеть не видывал. А я видывал. Не то что пневматическим — вручную мы клепали, когда молодые были. Вручную корпусный металл гнули, вручную сверловка, чеканка производились — все вручную. Куда техника ни прыгай вперед, тебе нипочем, — так, дескать, и надо. А мы, старики, через ее движение видим весь наш ход развития…

Не до таких теоретических рассуждений было Алексею. Его волновала мысль — не рано ли он сказал матери о своей женитьбе, не поспешил ли. С Катей о женитьбе они еще даже и не говорили. Гулять она с ним гуляет, вечера с ним проводит, а начни намекать на свои чувства, делает вид, будто бы ничего не поняла. Хитрит, что ли, как все девчонки? Надо, надо, пора объяснить ей все. Вот надо, а не скажешь, — до чего же это трудно. Ладно, получит он комнату, непременно пойдет и скажет. Непременно. Главное теперь — поспешить с заявлением, попросить комнату.

Прочитав его заявление, председатель завкома Горбунов сказал:

— У тебя, друже, вид не жениховский, а вроде ты диссертацию писать собрался. Неподступный вид. От такого типа и невеста сбежит. В общем, где надо, согласуем, приходи в четверг на завком.

В четверг на завкоме Алексея долго, но деликатно журили за снижение выработки, расспрашивали — в чем же дело, почему начал ни с того ни с сего отставать? Может быть, помощь нужна, говори, примем меры, окажем и помощь.

— Какая, товарищи, помощь! — Иван Степанович взял со стола заявление Алексея. — Тут все сказано — человек женится. Я из-за такого события, помнится, чуть было дипломный проект не завалил. Журбин пока ничего не завалил, маленько сдал в темпах. Обеспечим ему бытовые условия — нагонит, поправится. Правда, Журбин?

Алексей ответил не сразу. Он сидел потупясь, комкал в руках капитанскую фуражку, светлый его чуб свисал на лоб, на глаза. «Черт с ними, — думал Алексей зло. — Не дадут, и не надо. Не пропадем». Ему даже хотелось, чтобы отказали в просьбе. Тогда он устроит все по-своему, не будучи никому и ничем обязан. Подумаешь, комнатенку выделить, и то какое разбирательство затеяли! А потом, случись что, попрекать начнут: мы о тебе заботились, шли навстречу, а ты… и так далее.

Он поднял голову, посмотрел на Ивана Степановича, который, улыбаясь, ждал от него ответа, сказал твердо:

— Я не за комнаты работаю, товарищ директор.

Иван Степанович только руками развел:

— Журбинский характерец!

— Погоди, погоди… — заговорил Горбунов. — А за что же ты, приятель, работаешь? Комнат тебе не надо, зарплату, поди, тоже можете не платить, так, что ли? Широкая натура! Да мы для того, чтобы тебе сегодня комнату дать, революцию делали, с винтовкой в обнимку на голой земле спали. А ты… Отмахнулся! Барин!

— Я не барин. Я рабочий. — Алексей поднялся, шагнул к двери. — Не то что за комнаты — за целые города работаю и хвалиться этим через тридцать лет ни перед кем не стану.

— Молод указания делать! — крикнул Горбунов. Но Алексей не слышал, он уже был на лестнице.

Кати в этот вечер на условленном месте не оказалось. Алексей напрасно прождал в потемках часа полтора и пошел к ее дому. В окнах горел свет. Может быть, Катя захворала? Вчера она вела себя как-то странно. Отвечала невпопад, оглядывалась по сторонам, будто кого-то или чего-то ждала. Ему показалось, что ее знобило.

Конечно, Катя больна. Надо ее навестить, увидеть, посидеть возле Катиной постели.

Он поднялся на второй этаж, позвонил. Дверь отворила Маргарита Степановна.

— Катя дома? — спросил Алексей.

— Катя? — Взгляд у Маргариты Степановны был удивленный. — Как дома? Разве вы с ней не пошли в театр?

— В театр? — Теперь удивился уже Алексей. — В какой театр?

— Значит, она мне солгала, — Алеша, — заговорила Маргарита Степановна. — Она сказала, что идет с тобой на спектакль. Как же так!

Алексей вышел на улицу. Надо было бы присесть, отдохнуть, ноги едва носили его. Но он не присел, а все ходил и ходил вдоль тротуара перед подъездом. Он решил дождаться Катю, когда бы и откуда бы она ни вернулась.

Не дождался. Домой пришел в первом часу ночи, мрачный, встревоженный, ожесточенный. Провалялся на постели до шести, встал вместе с дедом и, не позавтракав, отправился на завод.

— Ты чего в такую рань? — удивился вахтер, дядя Коля Горохов. — Рекорд ставить хочешь?

Алексей молча кивнул головой. Своим вопросом дядя Коля напомнил ему одно мартовское утро, когда бригада собралась на корабле вот так же рано, все подготовила на полные восемь часов бесперебойной работы и к вечеру преподнесла выработку, от которой ахнули и самые бывалые клепальщики: вместо ста восьмидесяти заклепок — тысячу с лишним. Пятьсот пятьдесят процентов нормы.

Нет, не то было настроение у Алексея, чтобы ставить новые рекорды. Он поднялся на палубу. В тишине и безлюдье палуба гудела под ногами; поскрипывали у причалов баржи с углем. Звуки, ясные, отчетливые, далеко разносились над водой. Каркнула ворона. Она сидела на вершине башенного крана и, широко разевая клюв, выгибая спину, орала на Алексея. Алексей нагнулся, чтобы подобрать гайку, но ворона не стала дожидаться, когда этот парень запустит в нее железиной, и улетела. Алексей швырнул гайку в воду, распугав уклеек.

Ему было тоскливо и зябко, и он пожалел, что пришел на завод, — лучше бы Катю встречал на мосту. Как он не подумал об этом раньше? Теперь поздно. Вон уже тетка Наталья в широком комбинезоне взбирается по железным лесенкам на кран — что медведь. Вон хлопнула дверца машины — вышел главный конструктор Корней Павлович. А там, под липами, и отец с Александром Александровичем шагают, останавливаются, тычут друг другу в грудь пальцами.

— Алеха! Здоро́во! — По трапу подымался Володька Петухов. — Ты что тут один кукуешь? Стариковской бессонницей страдать стал? А я минуток пятьсот сорок отхватил. Никак не могу проснуться, понимаешь. Будильник не обеспечивает. Хочу приспособить ходики. Чтобы гиря опускалась на кнопку электрического звонка. Будет звону, а?

Володьке можно было только завидовать, такой он нес в себе заряд бодрости, здоровья, энергии. Вместе с ним Алексей проходил бригадное ученичество, вместе с ним пришел на стапеля, вместе они осваивали клепальное дело. Но вначале Володька отставал от Алексея, а теперь стал нажимать; теперь иной раз и Алексей отстает от Володьки, который тоже реконструировал свой молоток и перестроил бригаду.

— Договорчик-то оформим? — Володька подмигнул, вытащил из кармана яблоко и, ловко разломив его, подал половину Алексею.

— Не хочу, — отстранил яблоко Алексей. — Незрелое…

— Страдаешь? — Володька снова подмигнул. — В женатики, говорят, собрался.

— Кто говорит?

— Да все.

Зашипел, захрипел, медленно вступая в силу, гудок, и, когда он забасил в полный голос, Алексей и Володька разошлись по своим местам. Алексей работал ровно, как всегда, но не было в его движениях той свободы, которая поразила однажды Зину, не было органической слитности рук и молотка. Алексей почти не думал о том, что он делает, все заслоняла Катя, и к обеду бригада едва выполнила четырехчасовую норму.

Алексей побежал в чертежную. Катя сидела в опустевшей комнате у окна и рассеянно отщипывала кусочки от бутербродов, разложенных на газете.

— Катюша!

Она вздрогнула.

— Напугал! Разве так можно?

— Катюша, почему ты не пришла?

Катя принялась завертывать бутерброды и, не глядя на Алексея, ответила:

— Заболела Нина Бабочкина, моя школьная подруга. Она теперь на другом конце города, на Северном шоссе живет. Родители на курорт уехали. Одна лежит. Прислала записку, я и поехала.

— А твоя мамаша сказала: ты в театре.

— В каком театре?

— В обыкновенном, да еще и со мной.

— А… это я ей так сказала, чтобы не беспокоилась.

Наконец-то разъяснился этот проклятый вопрос с театром.

— Значит, сегодня встретимся, обо всем поговорим?

— Нет, Алеша. — Катя продолжала возиться со свертком. — И сегодня придется к Нине съездить. У нее ангина, все горло распухло. Температура тридцать девять.

— Вместе поедем.

— Что ты, что ты, Алеша! Еще заразишься. Лучше мы встретимся завтра. Сразу после работы. Хочешь?

— Ладно, — согласился Алексей. — Только разговор у нас будет очень важный.

— Хорошо. — Катя потупилась.

Алексей выскочил на улицу и сразу столкнулся с Горбуновым.

— Зайди к заместителю директора по хозчасти, — сказал Горбунов, — получишь ордер.

— Комнату дали?

— Дали.

— Ну спасибо, Петрович! — Алексей схватил руку Горбунова, сжал ее изо всех сил. — Вовек не забуду.

— То-то. — Горбунов свирепо поглядел на него. — Не болтай другой раз лишнего. Сам, мол, с усам. Усы еще вырастить надо. А въезжать в квартиру, между прочим, побыстрей въезжай. Не тяни. Желающих много.

После обеда молоток Алексея сыпал бешеную дробь. Горновщицы и подручный едва поспевали за бригадиром. Все переменилось. И в сон Алексея уже не клонило, и то разбирательство на завкоме не казалось обидным; правильно, в общем, проработали: неважные показатели давала бригада последнее время. Алексей даже принялся напевать, сам не слыша своего голоса: «В холодных чужих океанах…» Подожди же, Володька, подожди! Ты еще запросишь пощады. Бросишь спать по пятьсот сорок минуток.

Алексей въехал в новую квартиру. Именно в квартиру. Ему дали не комнату, а две маленькие уютные комнатки, с отдельным ходом, с ванной, кухней, какими-то кладовушками и шкафами, вделанными в стены.

— Директор распорядился, — объяснил Василий Матвеевич. — Задирист, мол, говорит, все это верно. Но отличный работник. Отличному работнику не то что квартиру — дворец не жалко. Вот до каких небес тебя подымают! Ценил бы!

В переезде Алексея принимала участие вся женская половина семьи Журбиных, кроме Тони. Тоня грустила и в этих делах участвовать не хотела: Алеша уходил, и уже ничем тут не поможешь. Зато Агафья Карповна развила кипучую деятельность. Ореховый шкаф, ковровая оттоманка, один из столов, плюшевое кресло, несколько венских старинных стульев и множество других вещей стали вдруг, по ее мнению, совершенно лишними в доме, их надо было немедленно грузить на машину и везти в новое Алексеево жилище. Она заставила Алексея сходить к коменданту, взять ключи, вместе с ним осмотрела квартиру, все ее закоулки. Квартира Агафье Карповне очень понравилась: и светлая, и сухая. «Что ж, Алешенька, — говорила она, когда в распахнутые ворота палисадника въехал задом заводской грузовик и шофер с грохотом откинул тяжелый борт, — не за тридевять земель будешь жить, рядышком. Захотелось к родным, мостик перешел — и тут». Ей казалось, что она утешает Алексея, на самом же деле утешала себя. В суматохе, в хлопотах Агафья Карповна забывала о том часе, когда впервые Алексей не вернется ночевать домой, когда подойдет она к его продавленному дивану в столовой, сядет и, не стесняясь деда Матвея, заплачет — тихо и оттого особенно горько.

Но этот час еще не пришел, еще было множество дел, о горестях и не вспомнишь — поспевай управляйся. Управляться Агафье Карповне помогали Дуняшка с Лидой. Они натерли паркетные полы, расставили мебель по своему вкусу, прибили над окнами карнизы, навесили занавески. Дуняшка трудилась самозабвенно, серьезно, истово. Лида — как бы оказывая великое одолжение. Она иронически кривила губы: «Неизвестно еще, что у них будет. Поживут полгода, да и разойдутся. Сколько угодно таких случаев. Молодые всегда ошибаются». — «Типун тебе на язык! — сердилась Агафья Карповна. — У Журбиных такого не бывало и, даст господь, не будет. Экая ты вещунья у нас, Лидия…»

Делом Алексея было только написать заявление и сходить в завком. Остальное взяли на себя другие: подхватили Журбина-младшего, забросили его на четвертый этаж незнакомого, чужого ему дома и оставили одного на постели, в гулких необжитых комнатах, где время от времени потрескивало, поскрипывало, будто по свежим паркетам кто-то ходил. На потолке, подобно маятнику, от стены к стене медленно ползали тени оконных переплетов: ветер лениво и однообразно раскачивал уличный фонарь.

Да, Алексей въехал в новую квартиру. Но что от этого изменилось в его жизни? Катя не приходила. Она присылала ему записки, в которых уверяла, что подруга все еще больна и нуждается в ее помощи. В обеденный перерыв она не сидела, как прежде, со своими бутербродами у окна, а куда-то исчезала на весь час. И в город она не ездила. Это Алексей установил, выйдя сразу после работы к троллейбусу и прождав на остановке несколько часов. А дома? Дома на звонок отворяла Маргарита Степановна и смотрела на него грустными глазами.

Неужели Катя почему-то от него прячется? Но почему? В тысячный раз задавая себе этот вопрос, Алексей даже радовался тому, что он не на Якорной, что он один и ни перед кем не надо скрывать свое настроение; не надо через силу отвечать на шутки Антона, объяснять матери, что́ с ним такое, не захворал ли часом, не надо опускать глаза под назойливым взглядом Тони и огрызаться на Лиду с ее туманными намеками на обманчивость счастья. И в то же время хотелось, чтобы пришел к нему сюда кто-нибудь такой, кто бы помог разобраться во всей этой страшной путанице, кто бы ответил — почему прячется Катя.

Конечно, можно было поступить так, как поступил его дед. Но дед знал, был уверен в том, что бабка его любит и готова на все во имя любви. А он, Алексей, разве уверен в Катиных чувствах? Он может говорить только о себе, о своих чувствах.

И он говорил о них с самим собой. На этажерке с книгами перед ним стояла фотографическая карточка Кати. Алексей долго рассматривал знакомые черты и глаза по-девичьи серьезные. Походил по комнате, включил приемник, настроил его на Москву. Динамик пошипел, гулко выстрелил, и тогда стал слышен женский голос.

— Проклятый мир! — страстно говорил голос за пестрой желтой шторкой. — Страшные люди! Мне тяжелы ваши цепи. Я хочу воли, воли, слышите вы?

— Смирись. Уйми гордыню, — ответил другой голос, скрипучий голос старой ханжи.

Алексей прислушивался к тому, о чем повествовала старинная драма, и никак не мог понять, почему она так привлекает его внимание. У него было ощущение, будто он что-то позабыл и напрасно силится вспомнить.

Если бы Алексей в эту полночь был дома, на Якорной, ему не пришлось бы ломать голову над причиной своего странного беспокойства.

Журбины тоже не ложились и тоже слушали радио.

Антон, получив утром телеграмму из Москвы, спрятал ее и объявил, что в пять минут первого будет передаваться по радио нечто очень интересное. На завод он ушел радостный. Вечером ругал отсутствующего Алексея за то, что тот унес на новую квартиру свой радиоприемник, проверял, подкручивал, подвинчивал старенький репродуктор в столовой. К половине двенадцатого расставил перед ним стулья полукружьем. Всей семьей прослушали последние известия, которые по обыкновению комментировал дед Матвей:

— Видал я их, негров-то. Плечистые ребята. Кулаки килограммов по восемь. Чего они там издевку над собой такую терпят, не пойму! Уж и не пой, выходит, и рта не разевай, ежели ты черный.

— В Индии что́ плохо? Босиком народ ходит. Босому всегда легче на ногу наступить. Хотя как сказать: босой — он злее обутого. Начнет чесать направо и налево, держись тогда эти, как их, колонизаторы.

— А он толковый, английский батюшка, соборный-то настоятель. Вот вроде и духовной специальности человек, а мыслит правильно.

Деда Матвея не перебивали. Слушали отрывистые гудки автомобилей на Красной площади, бой часов, торжественную мелодию гимна.

Наступила пауза. Из репродуктора несся ровный свистящий шорох — шорох времени, которое стремительно летело над огромными пространствами советской земли, над городами и селами, над лесами и нивами, над волжскими стройками, над уральскими домнами, над Кремлем, над Ладой, над крышами Старого поселка.

Антон заметно волновался. Он шагал по комнате, поскрипывал его протез.

В пять минут первого началось то, что в радиопрограммах называется: «Театр у микрофона». Ведущая объявила название пьесы, которая давалась в отдельных сценах, и состав исполнителей.

— Верочка! — воскликнула Агафья Карповна, услышав фамилию «Барабина». — Что же ты молчал, Антоша?

Замерли Дуняшка, Лида, устремив глаза на репродуктор: подперев голову ладонями, шевелил бородой дед Матвей; черенком позабытого на столе ножа вычерчивал на скатерти восьмерки Костя; Виктор следил за однообразными движениями Костиной руки, — эти движения мешали ему слушать; Антон стоял позади Агафьи Карповны и чуть ли не при каждом слове Веры касался плеча матери: слышишь, мама, слышишь?.. Тоня глядела на Антона, вместе с ним улыбалась, вместе с ним хмурилась, вместе с ним была счастлива. Илья Матвеевич сидел, сцепив на животе пальцы и закрыв глаза.

— Молодец! — сказал он, когда передача была окончена.

Все видели, как сильно растроган отец.

— Пошли ей завтра телеграмму, объясни: слушали, мол, — продолжал он, подымаясь со стула. — Поклон передай…

— Понимаешь, — словно оправдываясь, заговорил Антон, — жалко было смотреть, как мучилась без настоящего дела. И вот, кажется, нашла его. Это первое ее выступление по радио. Дебют.

— Правильно сделала, правильно, Антоша. Миллион народу ее слушало сейчас.

— А что? — Дед Матвей поднял голову. — Воли-то она достигла. Не сдалась.

На другой день, выйдя на площадь после работы, Алексей остановился возле памятника Ленину, рассматривал цветы, окружавшие пестрой клумбой гранитный постамент. Куда идти? Прямо, через Веряжку, в свою квартиру, или налево, на Якорную? О встрече с Катей можно было уже не думать. Давно убежала домой, спряталась.

Мимо Алексея проходили знакомые и незнакомые. Вот не прошла, а промчалась инженер Зина Иванова. Она его не заметила. Вот председатель завкома Горбунов, высокий, сутулый, на ходу рассуждает сам с собой. «Не выйдет так, товарищ директор!» — услышал Алексей, но что́ не выйдет — не разобрал. Вот где-то в толпе засмеялась тетка Наталья, — ее смех не перепутаешь ни с чьим другим.

Площадь пустела, Алексей все стоял перед клумбой. И он увидел Катю. Она быстро шла прямо на него. Алексей рванулся ей навстречу — наконец-то!

Но что произошло? Катя вдруг резко повернула в сторону, бросилась бежать к троллейбусной остановке и, расталкивая очередь, вскочила в троллейбус. Алексей так и замер на полушаге. Значит, она спешила не к нему и встреча с ним ее испугала? Значит, все правда: избегает, не хочет видеть? Алексей снял фуражку, и ветер с моря, как гребень, скользнул по его волосам, смахнул со лба мягкую прядь. Впервые в жизни в душе Алексея властно шевельнулась возмущенная мужская гордость. «Не выйдет так, товарищ директор!..» — бессознательно повторил он слова Горбунова, надел фуражку и, не взглянув на троллейбус, который увез Катю, быстро зашагал к Якорной. Вся любовь, вся нежность к Катюшке, которыми Алексей был только что переполнен, разлетелись, как туман под ветром, и вновь перед ним открылся мир, долгое время затянутый этим туманом. На Ладе начинаются громкие дела, быть в них Алексею одним из первых — последними Журбины в больших делах никогда не бывали, — а тут девчонка, маменькина дочка… «Нет, не выйдет, не выйдет!..» Алексей вспомнил слова деда Матвея о каком-то дружке отца Оське Сумском, которому, как сказал дед, крутила голову юбчонка и который убил и ее и себя из нагана. Вспомнил и зло усмехнулся: много чести, Екатерина Алексеевна Травникова!

Он вошел в родительский дом как ни в чем не бывало, показал Тоне фокус со спичками — из шести спичек построил четыре треугольника, подразнил ее Игорем, повертелся на турнике.

Сели ужинать. Было видно, что Агафью Карповну гнетет какой-то вопрос, — она поглядывала на Алексея, подходила к нему, отходила, вновь подходила, добавляла жареной рыбы и картошки в тарелку. Набралась-таки решимости, спросила:

— Свадьбу-то когда праздновать будем, сынок?

— Когда невесту найдете, — небрежно ответил Алексей.

Агафья Карповна приняла его слова за шутку.

— В общем, жениться я, мама, не буду, и незачем на эту тему говорить. — Алексей продолжал держаться того же бодрого тона.

— Объяснись, — сказал Илья Матвеевич, откладывая в сторону вилку. — Натворил что или как?

— Ничего никто не натворил. Непонятные вопросы. Ну, гуляли, гуляли, а характерами не сошлись. Не бывает так, что ли?

Илья Матвеевич разглядывал Алексея долгим, тяжелым взглядом.

— Бывать всякое бывает. — Он встал из-за стола. — А ну-ка пойдем ко мне, приятель, поговорим. — И грузно зашагал по коридору в свою комнату. Алексей пожал плечами и пошел следом за отцом.

В столовую Илья Матвеевич вернулся минут через пятнадцать один.

— Плетет ахинею, — сказал он, ни к кому не обращаясь. — Ни слову не верю. Дело ясное: обманул девчонку, а теперь крутит про характеры. Как так — не сошлись! — Илья Матвеевич стукнул кулаком по столу, плеснулся чай из стаканов и чашек. — Кто воспитал его? Ты, мать? Нет тебе славы за это! Не водилось до него подлецов среди Журбиных.

— Успокойся, отец, — сказал Антон. — Так просто о сердечных делах судить нельзя.

— Да разве у него сердечные дела? Паскудные у него дела!

Тоня тихо встала и выскользнула в коридор, побежала искать Алексея. Она нашла его на огороде, куда он вылез через окно. Алексей жевал стручки сладкого гороха.

— Орет? — спросил он.

— Очень сердится.

— Понимаешь, еще и за ухо дернул. Погляди-ка, красное?

— Нисколько, — соврала Тоня. Ее почему-то очень радовало событие, такое тягостное для отца. И не почему-то, а совершенно определенно почему: любовь у Алексея с Катькой разладилась, Алексей понял, что Катька ему не пара, и жениться он не будет. Как ни старалась Катька, ничего у нее не вышло.

— Алеша, я тебя очень люблю, очень! — Тоня обняла Алексея.

— Хорошая ты девчонка. Только не лезь целоваться. — Алексей снял ее руки со своей шеи. — Всю щеку обслюнявила…

— Что бы нам придумать? — Тоня была так рада возвращению прежних дружеских чувств Алексея к ней, что даже об Игоре забыла. Для нее существовал в эти минуты только Алешенька. — А знаешь что — пойдем на рыбалку, а? — предложила она.

— Вот правильно придумала! — Алексей оживился. — Посидим зорьку. Неси лопату и банки для червей.

Полчаса спустя они взобрались на гнилые обломки старых речных пирсов выше завода, под которыми в ямах стояли крупные прожорливые окуни. Синяя вечерняя Лада могуче несла свою прозрачную воду в залив. Крутились быстрые воронки на стремнинах, ломая отражения редких розовых облаков и проходящих буксирных пароходов. На заводе ухала паровая баба копра и тарахтели пневматические молотки на кораблях. В достроечном бассейне корабли стояли тесно, как стадо гусей на деревенском пруду, и были похожи именно на гусей. Одни — еще без мачт — будто опустили под воду свои головы и выискивали пищу в донной тине, их голые палубы блестели в отсветах закатного солнца, подобно гладким спинам птиц. Другие горделиво задрали шеи мачт к небу и посматривали на окружающее с гусачьей важностью. Третьи, пришедшие в ремонт, уже наполовину разоруженные, общипанные, выглядели жалко, — в птичьей стае всегда есть такие, которых все клюют.

Сравнение кораблей с гусями пришло в голову Тоне. Тоня сказала об этом Алексею.

Алексей обернулся в сторону завода, огромного, как город, с трубами, башнями и даже дворцами — так выглядело главное здание, в окнах которого на третьем этаже, где был расположен плаз, уже зажглись огни, — и засмеялся:

— Хороши гуси! Подожди, на будущий год стадо прибавится.

Он стал рассказывать о новом правительственном задании. Тоне было интересно то, о чем рассказывал Алексей, — рабочие семьи исстари жили интересами завода, и все, волновавшее взрослых, в той или иной мере волновало и детей. Когда Тоня была маленькая, когда носила Илье Матвеевичу обед в узелке, в ту пору не только директор Иван Степанович, а и в семье думали, что она тоже пойдет по корабельной части. Она и сама так думала, но год назад увлеклась трудами Мичурина и поняла, что быть ей не кораблестроителем, а биологом. Но интересы семьи оставались по-прежнему и ее интересами, увлечение биологией их не могло заслонить.

— Значит, и народу прибавится, — сказала она, выслушав Алексея.

— Зачем? Сами справимся. — И он вновь подумал: как мелко и незначительно то, что по отношению к нему сделала Катя, в сравнении с будущими, предстоящими ему делами.

Подумал и помрачнел. Напрасно Тоня пыталась его о чем-то спрашивать, что-то ему рассказывать — он, казалось, ее и не слышал. Тоне вновь стало очень грустно. Противная Катюшка! Конечно, она, она во всем виновата; конечно, о ней думает Алеша.