"Журбины" - читать интересную книгу автора (Кочетов Всеволод)

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

Антон вовремя вернулся: к самым великим в жизни семьи торжествам. Привез с собой Веру. Она взяла отпуск до завершения работы Антона, до пуска потока.

— Я устала одна, — сказала Вера Агафье Карповне. — Не в таком уже мы возрасте с Антошей, чтобы расставаться надолго. Хочется быть вместе, всегда вместе.

Но зачем невестка говорит это, когда всякому видно, что не только желание быть всегда вместе с Антоном привело ее на Ладу, в семью Журбиных, — она ждет ребенка. Агафья Карповна обрадовалась. Она давно в душе горевала о том, что Антон и Вера, как и Виктор с Лидой, не имеют детей: бог их знает, не навеки ли так останется. Нет, не осталось. Еще один внук! А может быть, внучка? Хотелось бы внучку. Но пусть будет внук, пусть и Илья порадуется. Ему мальчишки нужны из принципа, из упрямства. Ладно, пускай внук. Лучше бы, конечно, внучку…

Празднество по поводу Сталинской премии, которую получил Виктор, началось с того, что был заводский митинг, было торжественное заседание завкома с активом. Виктора чествовали. Виктору приходилось отвечать на приветствия. Отвечал он неуклюже, краснея, стесняясь, забывая самое главное, что надо было бы сказать, но искренне, от всей души.

Когда прежде Виктор рассматривал в газетах портреты лауреатов Сталинских премий, они, эти люди, казались ему какими-то особенными, как бы специально рожденными для высокой чести, недосягаемыми в своих успехах. Он им не завидовал, потому что человек редко завидует тому, на что он, по его мнению, неспособен. Редко портной позавидует всемирно известному астроному. Редко зоотехник позавидует машинисту врубовой машины, как бы ни гремело в газетах имя этого машиниста. Редко токарь станет завидовать доменщику. Зависть чаще всего приходит тогда, когда тебя обгоняет равный тебе по силам и способностям, когда токаря обгоняет токарь. Но если человек шагнул вместе со всей страной вперед, если шагает он в коммунизм с открытой душой, эта зависть заставит его тянуться за товарищем, догонять товарища, работать так, чтобы тоже добиться успеха.

На людей, портреты которых он видел в газетах, Виктор смотрел с уважением, изумлялся могучим их силам, их творческой смелости, их дарованию. И вот собственный портрет видит в газете. Помещен он в одном ряду с народной артисткой, с конструктором нового автомобиля и с профессором медицины, открывшим средство борьбы с тяжелой болезнью. Ошибка это или не ошибка? Кругом утверждают, что никакой ошибки нет, что премию он, Виктор, заслужил по праву. Значит, и они, те ученые, артисты, изобретатели, — обыкновенные работящие люди; значит, и они были когда-то обыкновенными мальчишками и девчонками и тоже стреляли из рогаток, тоже лазили в чужие сады.

Виктор получал множество поздравительных телеграмм от каких-то совсем ему незнакомых людей. Он каждый день ходил на почту, отправлял ответы. Только на одну телеграмму Виктор не ответил. На телеграмму Лиды. Ее: «Поздравляю, дорогой Витя. Хочу тебя повидать. Может быть, осенью приеду. Не сердись. Лидия» — не вызвало в нем никакой радости. Приедет? Ну пусть приезжает, пусть живет, дом большой, места всем хватит.

Перечитывая телеграфные строки, он думал о Лиде не как о жене, а просто как об одном из членов семьи Журбиных — привычном, знакомом, и только. Он сам удивлялся этому. Еще несколько дней назад, вспоминая о ней, он думал, что и Лиде где-то там, далеко, тоже одиноко и грустно. Но она бодро написала: «Не сердись», и это короткое слово развеяло всю грусть Виктора. Да он и не сердится, с чего она взяла!

Дело было, конечно, не в том или ином слове. Виктор, сам того не сознавая, уже пережил Лидин уход. Тонкая нить, которая их связывала, — долголетняя привычка — оборвалась. Лида уже могла не приезжать, по возвращаться в дом. Куда дороже Лидиной телеграммы были Виктору слова, сказанные Зиной в то утро, когда радио объявило о премиях. Зина прибежала к нему в модельную, протиснулась сквозь толпу поздравляющих, сжала крепко руку и воскликнула: «Вы не знаете, не знаете, Виктор Ильич, как я за вас рада!» И по глазам, по всему лицу ее было видно, что она действительно рада успеху Виктора.

С Зиной происходило что-то для нее непонятное. А что? — она задумалась над этим только в тот день, когда вот так влетела в модельную и выкрикнула: «Вы не знаете, не знаете, Виктор Ильич!..» Задумалась, и ей стало страшно: куда она идет, и что же из всего этого получится? Первой мыслью ее было — подать заявление директору, сложить чемодан и уехать с Лады.

С такой мыслью она пришла вечером домой, испуганная, несчастная. Она села на свой детский диванчик и неподвижно сидела так до сумерек, сжавшаяся, какая-то маленькая. «Надо ехать, ехать, ехать! Бежать, бежать, бежать!» — шептала она, кутая плечи теплым платком. Куда подевалась та девушка, о которой студенты говорили: «Чтобы объясниться ей, надо прежде стать мастером спорта по бегу. Иначе просто не догонишь».

Звонок в прихожей заставил ее вздрогнуть. Зина отворила. Нежданно-негаданно пришли Алексей с Тоней. Зина им очень обрадовалась. Как же не радоваться: ей было бесконечно дорого все, что сколько-нибудь касалось Виктора. А тут были его родные брат и сестра.

— Не радуйся, Зиночка, — сказала Тоня. — Мы по делу к тебе. Алеша не хотел идти, упирался. Привела за руку. Он взялся решать такие задачи, какие у нас даже в десятом не проходят. По институтскому задачнику. Может быть, поможешь?

— Конечно! Давайте, Алексей Ильич, свой задачник. Садитесь, посмотрим. — Зина раскрыла учебник. — Вот эта, которая подчеркнута?

— Она.

— Имеется шар, в него вписана четырехгранная усеченная пирамида… Ой-ой, трудновато и мне!

Зина сидела возле Алексея, над ухом у нее дышала Тоня. Зине было тепло, хорошо среди этих почти родных ей людей. Не будет она подавать никакого заявления Ивану Степановичу, и чемодан пусть стоит на месте в передней. Никуда она с Лады не побежит.

Все сообща, втроем, они распутывали тригонометрические головоломки.

— А вы неплохо знаете предмет, — сказала Зина, когда Алексей напомнил ей забытую формулу: — Чувствуется, вы с кем-то занимались…

— Он с Игорем Червенковым занимается, — вместо Алексея ответила Тоня. — Но Игорь за десятилетку хорошо знает математику, а наш Алеша уже дальше пошел. Игорь ему теперь не учитель. Ты знаешь, какой Алеша!

— Вижу — какой! — Зина смеялась. — В институт будете поступать?

— Еще чего! Никуда я поступать не буду. Не хватало мне в двадцать три года с ребятишками за партой сидеть!

Часа три позанимались — отложили книги и карандаши в сторону. Зина поставила чай. Тоня толкала Алексея кулачком в бок и что-то шептала ему на ухо. Алексей отнекивался. Тогда Тоня рассердилась:

— Давай деньги! Сама схожу.

— Куда схожу? Какие деньги! — Зина встревожилась. — У меня все есть. Никуда ходить не надо. Что вы, что вы!

— Раз ты его, злюку, учила, пусть он нас тортом угощает, — ответила Тоня. — Не идет, такой упрямый! Ему всегда все стыдно. Я не знаю, как он мне духи покупал в подарок. Наверно, спиной к прилавку подходил, чтобы никто не видел, что Алексей Ильич Журбин ерундой интересуется. Да, Алеша? Спиной?

Зина хотела удержать Тоню, но Тоня вырвалась и все-таки убежала за тортом. Остались вдвоем.

— Алексей Ильич, — спросила Зина, — а вы помните, как мы встретились с вами в первый раз?

— У ворот? Или на стапелях?

— На стапелях.

— Обманул я вас тогда, с молотком-то?

— А я вас обманула с профессией.

— Часто обманываете?

— Очень редко.

— Это хорошо, Зинаида Павловна. Среди вас есть непонятный народ: на словах одно, а на деле другое.

Зина поняла, кого и что Алексей имеет в виду.

— Не оскорбляйте всех, — сказала она. — Я, например, на такой обман неспособна.

— Кто знает.

— Я знаю, я, Алексей Ильич!

— А интересно, как можно все о себе знать вперед? Вдруг увидишь, что ошибся, — что же? Продолжать ошибку или исправить?

— Не надо ошибаться.

— Не встречал таких, которые никогда не ошибаются.

Они, пожалуй, рассорились бы, если бы не подоспела Тоня с тортом.

За чаем говорили о детстве, о рыбной ловле, об электросварке, о том, что Тоня осенью уедет в Ленинград и поступит на биологический факультет университета, о Зининой мечте работать на стапелях.

Тоня и Алексей ушли поздно.

Зина оставила на столе немытые чашки. Легла. После подъема, вызванного приходом брата и сестры Виктора, она снова почувствовала упадок сил. Вот они ушли, им хорошо, весело, они родные, они поддержат друг друга в трудную минуту. А кто поддержит ее, Зину Иванову?

В черные окна ломился весенний ветер, упругий, тугой, громыхал по крышам. Со звоном падали на тротуар подтаявшие сосульки. Капало, хлюпало — убаюкивало. Тянуло в сон и тянуло в неведомые дали.

Молодые, мы бродили такой тревожной порой по платформам железнодорожных станций в своих городках, вдыхали запах вагонной смазки, смотрели на сверкающие под солнцем рельсы. Нам представлялось, как они бегут и бегут через поля, через леса, через горы и реки — куда-то, где необыкновенно хорошо. Захватывало дыхание от проносящихся гулких поездов. Манили обшитые деревом, лакированные спальные вагоны, а еще сильнее — платформы с таинственными угловатыми ящиками, испещренными черными надписями, с ворохами тусклого угля и кипами досок. Взобраться бы на эти доски — они непременно теплые, пахучие, — лечь и мчаться — куда привезет поезд.

Зине казалось, что и ее мчит куда-то неведомый поезд. Куда он ее привезет?

Василий Матвеевич пришел на Якорную. Все видели, что пришел он по делу, но по какому — не говорит, ввязывается в любой разговор, будто вся цель его прихода — убить время.

— Беда с тобой, Вася! — сказал ему Илья Матвеевич. — Прижимистый мужик. Ты, гляди-гляди, всех нас в кулак зажмешь со своим клубом. Народ поговаривает — клубу такое внимание стало, что вроде он и не клуб, а главный цех завода.

— Правильно. По затратам он не дешевле корпусной мастерской обошелся. Правильно — цех!

— Начальник, значит, клубного цеха?

— А что ты думаешь! К тому же — главного цеха! В тех цехах с металлом, с деревом имеют дело. В моем — с человеком.

Василий Матвеевич, пожалуй, не преувеличивал. Клуб у него и в самом деле превратился в своеобразный цех завода. Лимоны были только началом, поисками путей к такой работе, которая смогла бы захватить, увлечь, заинтересовать как можно больше судостроителей. Лимоны заинтересовали одних, беседа о том, как построить охотничью байдарку, — других; всезаводский шахматно-шашечный турнир привлек более трехсот участников и столько же болельщиков. В цехах ежедневно вывешивались результаты упорной борьбы, публиковались они и в многотиражке. За ними следили, следили за тем, как один за другим отсеивались потерпевшие поражение, как выявлялись свои «мастера» и «гроссмейстеры».

Постепенно установилось мнение о том, что «в клубе интересно». Василий Матвеевич приглашал лекторов, докладчиков, он говорил рабочим в цехах, инженерам, мастерам: «Вы, товарищи, не стесняйтесь. К нам придет любой ученый, любой специалист. Требуйте от меня — приглашу. Отказа еще не было. Каждый, кто понимает задачу нашего завода, готов помочь нам ее выполнить». И в самом деле, в каком бы учреждении города ни появлялся заведующий клубом судостроительного завода, всюду немедленно откликались на его просьбы прислать лектора «особо высокой квалификации».

Клуб все шире и шире развертывал свою работу. Этой работой охватывались уже не только сами судостроители, но и семьи, и не только взрослые в этих семьях, а и маленькие. В заводских домах стало слышно сквозь окна, как старательные детские пальцы выстукивали на черных и белых клавишах первые ноты песенок: «Жили у бабуси два веселых гуся» и «На зеленом лугу». Это Василий Матвеевич пригласил двух девушек, оканчивающих музыкальный техникум, и они начали учить музыке малышей.

Одно не удавалось Василию Матвеевичу: не мог он никак наладить работу драмкружка, не мог найти хорошего руководителя. И вот, сказав о своем «главном цехе», он пристально посмотрел на Веру.

— Вера Игнатьевна! — заговорил проникновенно. — Сильно нуждаюсь в помощи. Сел на мель и не знаю, как с нее сойти. Кручусь и так и эдак — ни с места дело.

— В чем же оно заключается, Василий Матвеевич? — спросила Вера. Зрение ее постепенно крепло, она уже не носила ни темных, ни светлых очков. Родным Антона открылись ее большие серые глаза в густых каштановых ресницах.

— Оно заключается… драмкружок-то… Время, между прочим, идет…

— Ах, вот что! Меня хотите эксплуатировать? Трудно мне, дорогой Василий Матвеевич. В другую б пору… — Вера улыбнулась.

— Знаю: трудно. А мне легко? Взялся сам с ребятами пьесу читать. Пока читаем, вроде все на должном месте. Один или одна, допустим, говорит, другой отвечает. Это пока сидим за столом. На сцене не просидишь все действие, двигаться надо. Кому куда двигаться? Полная неразбериха. Ребята пристают: «Как, извините, трактовать данную роль?» Откуда я знаю — как. Как написано… Там, между прочим, ни черта не написано. Нескладно пишутся пьесы, скажу вам. Никаких объяснений, одни разговоры.

Вера рассмеялась.

— Режиссер вам нужен, товарищи, режиссер!

— Режиссер? Был режиссер. Что толку? Все равно кружок не работал. Настоящий человек нужен, с душой, а не режиссер.

Вера еще веселей рассмеялась.

— Вот у нас на заводе, — сказала она, — где я занималась в кружке, был и режиссер, и он же человек настоящий.

— Согласились бы вы, между прочим…

— Как же я соглашусь? Как приду к молодежи такая… толстая, неуклюжая. Не могу.

— Знаю: не могу. Что же делать-то?.. Согласились бы, а?

— Отстань, Василий! — В разговор вмешалась Агафья Карповна. — Уговаривать ты мастер, и телеграфный столб уговоришь сплясать вприсядку, не то что человека. Уж так пристанет, так пристанет!

— Мое дело общественное.

— Зажмет, зажмет всех в кулак, — снова сказал Илья Матвеевич. — Держись, невестушка, не уступай ему.

— Сговорились не уступать, не уступайте, — продолжал свое Василий Матвеевич. — А что, например, приведу я к вам, Вера Игнатьевна, одного паренька? Интересуется и, прямо скажем, неплохо соображает, что кому на сцене делать.

— Это кто же, дядя Вася? — спросил Костя. — Не Володька ли Петухов?

— Ну, Володька. Что из того?

— Ничего. Он смешить здоров. Директора изобразит — лопнешь со смеху. Дуняха, помнишь, показывал нам Ивана Степановича?

— Обсмеялись, — подтвердила Дуняшка.

— Или тебя, дядя Вася, — продолжал Костя. — Надуется, шею в плечи, глазами ворочает.

— А ты видишь, — вставил дед Матвей, — над родным дядей надсмехаются, — в ухо дай.

— Он вовсе и не насмехается. Дружеский шарж. Как в стенгазете.

— В стенгазете? В ней тоже нарисуют — не все терпи. — Дед говорил будто бы и всерьез, а глаза у него смеялись. — Директоршу столовой нарисовали раз, она к редактору пришла, чернильницы ему перебила кулаком. Не то, говорит, обидно, что вы из человека корову сделали. Главное — старуха какая-то, а не я. Где у меня такие морщины? Да за мной еще трое видных мужчин ухаживают. Муж ее — тот с редактором и по сей день не здоровается. Дружеский шарж — он тоже разный бывает.

— Загудел, дед! Тебя послушать…

— Ума прибавится.

— Как же будет-то, Вера Игнатьевна? — нетерпеливо перебил деда и Костю Василий Матвеевич. — Вести Володьку или окончательно — нет?

Вера вздохнула. Василий Матвеевич понял ее вздох по-своему: сдалась.

Он привел Володьку.

Володька явился с книгами под мышкой, бросил их на стол. Вера увидела записки Станиславского и Юрьева.

— Читаете? — спросила она.

— Читаю. Все по-разному пишут. Один — одно, другой — другое. Запутался.

— Таких рецептов, как в аптеке, искусство не любит, — сказала Вера. — Искусство — это творчество, и каждый творит по-своему.

— Понятно.

Володька был парень смелый. Он сел напротив Веры, дерзко ее разглядывал: первый раз сидел так близко возле настоящей артистки. Ничего особенного, женщина как женщина. Да еще и… в положении.

— Дядя Вася думает, — продолжал он, — что я в режиссеры гожусь. А я не гожусь. Я в постановках играть люблю. В ремесленном учился — играл. Играть буду, режиссером не хочу.

— Кого же вы играли? — поинтересовалась Вера.

— Кого? Разных. В «Ревизоре» Хлестаковым был, Иван Александровичем. Чичикова могу, Павла Ивановича, в инсценировке.

— Неужели? — удивилась Вера. — Ну, пожалуйста, Володя, покажите мне человека, у которого радостно на душе, которому что-то удалось значительное, который получил хорошее известие. Ну, например, девушка ответила ему на признание в любви.

— Жениха, значит, изобразить? Можно.

Володька подумал с полминуты, и неожиданно в столовой Журбиных появился совсем иной человек. Это не Володька Петухов, это настоящий жених, с пьяноватыми от счастья глазами, восторженный, море ему по колено.

— Отлично! — воскликнула Вера. — Ну, пожалуйста, теперь человека с большим горем. Но не сломленного этим горем. Мужественно его переживающего.

Володька медленно поднялся на ноги. Что он сделал со своим туловищем, с головой, с лицом? Ничего как будто бы не сделал. Но перед Верой стоял скорбный и вместе с тем гордый, сильный герой. Не так ли стояли советские воины над пепелищами родных хат, над могилами близких, давая клятву мстить врагу без пощады?

— Василий Матвеевич, — спросила Вера, — у вас много таких кружковцев?

— Сколько угодно.

Уезжая из Москвы на Ладу, Вера никак не думала, что она там выйдет на сцену. Она ждала тихой весны, рождения ребенка, затем тихого лета, после чего они уже втроем, да, втроем, вернутся в Москву… Но вот — вышла на сцену, явилась в клуб.

Спектакль был подготовлен к концу апреля, к праздничным дням, и прошел при полном зале. Руководительница кружка на нем не присутствовала. Ее уже отвезли в больницу. Тайные надежды Агафьи Карповны не оправдались. Родился, конечно, внук, а не внучка. До чего злая журбинская порода, не терпит женского пола — да и только!

Снова, как и год назад, стрелял Илья Матвеевич из централки, снова сбежались к палисаднику соседи, снова гуляли за столом, снова говорили о Журбаке, который «сошел со стапеля», спорили о его будущем.

Лейтенант милиции Егоров, услышав звук выстрелов, догадался, что это «салют» в честь рождения рабочего человека, на Якорную не пошел, да и не мог пойти: он собрал в тот вечер женщин и затеял с ними беседу о поведении детей на улице.

— Такое дело, — говорил он, — к троллейбусам цепляются. У нас, конечно, не Москва, движение потише. А без ног и у нас остаться могут. Вам что — инвалидов растить интересно? Воспитывать, гражданки, ребят надо, внушать им уважение к транспорту. Не может транспорт на ребят на ваших равняться, пусть они на него равняются. Или другая сторона. Идешь по любой деревне, ребятишки навстречу бегут, обязательно здороваются: здравствуйте, дяденька, здравствуйте, тетенька. А у нас как? И глядеть на тебя не хотят. На меня-то, допустим, глядят, со мной здороваются. Я для них вроде грозного явления природы. А, скажем, вас, Мария Степановна, Александры Потаповны детишки приветствуют?.. Приветствуют?! Что это они! В общем, всех взрослых должны приветствовать. Взрослые для их будущей жизни стараются. Вот как рассуждать полагается.

Егоров делал большое, важное дело, повседневно беседуя с домохозяйками, заботясь о здоровье и жизни их ребятишек, о чистоте во дворах, о порядке на улицах. Он говорил женщинам: «Вы живите в полном со мной контакте. Чуть беда какая — ко мне!.. Обсудим, разберемся, решение найдем. Поэта Маяковского знаете? Что сказал поэт Маяковский? „Моя милиция меня бережет“. А он понимал, что к чему. Он был великий поэт нашей эпохи». Егорова уважали и любили.

Услышав выстрелы, он прервал речь об уважении к транспорту и сказал:

— Прибавленьице семейства у Журбиных!

— Еще один уличный нарушитель родился, — ответила Марья Степановна, с которой, к удивлению Егорова, здоровались дети Александры Потаповны. И все засмеялись. Засмеялся и Егоров:

— Он в Москву уедет. Там с порядком построже, чем у нас. Воспитают.

В последних числах апреля вскрылась Лада. Трое суток шел тяжелый зеленый лед. Бился в причальные стенки, лез пластами на пороги стапелей, выбрасывался на берега. Он прошел, и в канун праздника, тридцатого числа, спустили на воду траулеры, все шесть в один день.

— Ну вот, и отработали мы с тобой, Илюша, — сказал Александр Александрович, когда они с Ильей Матвеевичем, продрогшие, вернулись со стапелей в свою конторку, к печке. В окно были видны пустынные, нежилые стапели, в беспорядке заваленные брусьями кильблоков, досками, трубчатыми звеньями металлических лесов. — Отработали, отработали, — повторил Александр Александрович.

— Как то есть отработали? Еще поработаем, — ответил Илья Матвеевич.

— Ты, может быть, поработаешь. А я отработал. Тебе эти новшества, вижу, по душе. Мне — не очень. Уйду от тебя в док, по ремонту…

— Ты упрямый или дурной? Не пойму.

— И дурной и упрямый, Илюша. Ты моложе меня, потому ничего и не понимаешь. А я вроде твоего батьки скоро сделаюсь, вроде деда Матвея. На стапелях по новой методе гонка начинается. Где же мне, старому, в этой гонке участвовать?

— Не жар ли у тебя, Саня? Не захворал ли?

— Захворал, захворал. Сроду не был Добрыней Никитичем по здоровью. На жилах держался, они у меня сухие, хвороба не брала. Теперь ослабли. Не видишь, что ли, толчея какая поднялась на заводе? Устоишь разве в этой толчее на моих ногах? Молодняк прет. Ты вот ершишься, а и по твоим корням уже тюкают топориками. Сухое дерево, червяком изъеденное, — его из лесу вон, на дрова. Нам с тобой время на печку.

— Для меня печка еще не построена, — ответил задиристо Илья Матвеевич. — Еще и глины на кирпич для моей печки не накопали.

— Ну, а для моей накопали.

Александру Александровичу казалось, что новая техника, новая технология сомнут его, из почтенного, прославленного мастера он превратится в подмастерье, которого будут терпеть на стапелях только во имя его прежних заслуг, во имя его старости. Потерпят, потерпят — не век же терпеть! — и дадут отставку. Стоит ли дожидаться этого? Не уйти ли подобру-поздорову работать в док, где ремонтируют старые корабли? Там клепка, там все привычное, знакомое, родное. Там его не затолкают, там, там место старому мастеру — со старыми кораблями. Старики меж собой поладят.

— Еще передумаешь, — сказал Илья Матвеевич. — А не передумаешь — начнешь потом рвать на себе волосенки.

— Мне рвать нечего! — Александр Александрович дернул себя за жиденькую седую прядку над виском.

— Я тебя не отпущу! — по-другому заговорил Илья Матвеевич. — Такой мастер — и на ремонт! Кто позволит?

— Иван Степанович позволит. Он понимает.

— Как рассуждаешь! Хочешь дезертировать с трудового фронта? Ты, коммунист!

— И коммунисты, Илюша, стареют. И вообще, я по-коммунистически рассуждаю. Старое должно уступать дорогу новому.

— Старое — когда оно уже отжило, когда мешает. Ты отжил, что ли?

— Отжил не отжил, а место свое понимаю. Как ты его не поймешь, удивляюсь. Умный ведь человек.

Александр Александрович ожидал, видимо, что Илья Матвеевич скажет ему: «Правильно, Саня. Старики мы. Пойдем вместе на ремонт. Никогда не разлучались, и теперь нас не разлучат. Мы еще себя покажем. Наша слава еще не погасла». Но слова его произвели совсем другое действие. Илью Матвеевича возмутили намеки на то, что он должен уйти со стапелей.

— Раскаркался, что ворона перед дождем! — ответил Илья Матвеевич, глядя в окно. — Противно слушать.

Они не встали друг перед другом боевыми петухами, не вскричали: «Товарищ Басманов!» «Товарищ Журбин!», после чего опять пришли бы в согласие и дружбу. Они даже не шевельнулись, не повысили голоса. Так тихо, без шума они еще никогда не спорили.

Александр Александрович поднялся, сказал: «Пока, Илюша. Будь здоров!» — и вышел из конторки. Илья Матвеевич положил перед собой пачку нарядов — последних нарядов на работу по-старому, по старой технологии. Эта работа была завершена, окончена. Осталось только подписать листки. А что будет потом? Будет новая работа, грозно хмурясь, подумал Илья Матвеевич, и этой новой работой будет руководить по-прежнему он, Илья Журбин. Напрасно вы каркаете, товарищ Басманов!

Он посидел-посидел за столом да и вышел на пирс. Александр Александрович расхаживал по стапелю среди того ералаша, который остается после спуска корабля. Длинный, тощий, в узком своем пальто, старый мастер напоминал восклицательный знак, с маху поставленный острым пером.

Глядя на него, Илья Матвеевич вспомнил день, когда началась их дружба… Он израсходовал все патроны, а казаки лезли и лезли на бруствер окопа. Илью Матвеевича прострелили из нагана — он держался; полоснули плечо шашкой — держался, тоже выскочил на бруствер, бил направо и налево, штыком, прикладом. Хватили чем-то сзади по голове, упал, солнце почернело, думал: все, отвоевал, отжил — сейчас прикончат… Но над ним возник вдруг яростный этот восклицательный знак — и в ту пору тощий, и в ту пору длинный — и разметал беляков.

И еще вспомнил Илья Матвеевич — не гражданскую войну, а Великую Отечественную. Приехали они с бригадой ремонтников за несколько сотен километров от Лады на стоянку боевых кораблей. Надо было заделать огромную пробоину, которую немецкая торпеда разворотила в подводной части бортовой обшивки крейсера. Зима подходила к концу, вокруг кораблей лежал толстый лед, а на расстоянии выстрела дальнобойной пушки был враг.

Военные моряки еще с осени установили на пробоину деревянный кессон, но произвести ремонт своими силами не смогли. Илья Матвеевич и Александр Александрович спустились в кессон. Он стоял непрочно, его заливало ледяной водой. Пробоина была серьезная, броня, разорванная торпедой, висела лоскутьями. Работа предстояла большая.

Выйдя из кессона, оба задумались. Рабочих спускать в этот шаткий дощатый ящик опасно: хлынет вода — пропадут ребята, не выдержат. Делать новый — долго. А морское командование просит закончить ремонт как можно скорей.

— Я думаю так, — сказал тогда Илья Матвеевич. — Полезем-ка мы, Саня, с тобой вдвоем… Старые зубры. Если справимся с заданием, значит, выстояли боевую вахту. А кости если сложим, ну что же — война! Как смотришь?

— Обыкновенно смотрю. Пойдем, Илюша.

Несколько суток они провели подо льдом, в кессоне.

Сами были и разметчиками, и газорезчиками, и сварщиками. Противник обстреливал стоянку. В кессон при близких ударах снарядов врывалась вода, и тогда они работали почти по пояс в воде, пока ее не откачают. Однажды снаряд упал рядом с крейсером, кессон залило так, что моряки вытащили их без сознания, захлебнувшихся; поили спиртом, растирали сапожными щетками, суконками.

Когда обсушились, обогрелись, — снова пошли под лед. Стояли вахту дальше.

Вспомнив те времена, Илья Матвеевич мысленно выругался: «Поди ты к лешему со своими ссорами!» — и зашагал на стапель. Увидев его, Александр Александрович сделал какой-то зигзаг между разобранными кильблоками и исчез, скрылся. «Хорошо, — сказал обозленный Илья Матвеевич. — Упрямствуй. А еще о справедливости болтаешь. Где же твоя справедливость?» Он догадывался, как теперь пойдет дело. Александр Александрович закончит уборку стапеля, наведет там полный порядок и отправится к директору. Иван Степанович будет растроган стариковскими сетованиями, размякнет — Александра Александровича переведут на ремонтные работы. Останется Илья Матвеевич один. Не в буквальном смысле слова один — у него есть еще трое мастеров, двое из них инженеры, — но в смысле дружеской поддержки.

Разве только дома, в личной жизни, нужна человеку дружеская поддержка? На работе она необходима не меньше, а, пожалуй, еще больше. Не с каждым посоветуешься, не каждому выскажешь свои сомнения. Иной неправильно истолкует твое слово, не так поймет тебя, не разделит с тобой твои мысли.

С Александром Александровичем они делили все — и удачи и неудачи, и успехи и промахи, и любые начинания. И вот старый леший вздумал бросить его, Илью Матвеевича, трудностей испугался, захотел податься туда, где полегче, попроще. Не ожидал, не ожидал Илья Матвеевич такой трусости от тебя, товарищ Басманов. Валяй, иди к директору; ремонтируй старые галоши. Илья Матвеевич лезть следом за тобой на печку и не подумает. Если понадобится, другого мастера найдет.

Но при мысли о другом мастере Илья Матвеевич затосковал. Придет чужой человек, незнакомый, непонятый… Да хоть и знакомый — кто может заменить Саню? Снова поискал взглядом Александра Александровича. На стапеле его не было. Окончательно обозлился.

На другой день они, как всегда, встретились возле калитки Александра Александровича, по всю дорогу до завода шли молча — ни один не заговаривал, ожидая от другого первых слов примирения. Не дождались.

Разговор о печках, о возрасте, о необходимости уступить дорогу молодым больше не возобновлялся. Александр Александрович сделал по-своему; через несколько дней он заявил, что Иван Степанович разрешил ему уйти работать в док.

Следующим утром Илья Матвеевич, идя на завод, на Канатную улицу со своей Якорной не сворачивал. Он тяжело переживал то, что называл изменой Александра Александровича. Теперь у него не было привычной поддержки, отныне он везде и всюду должен за все отвечать сам и рассчитывать только на себя. Вновь он задумался о Титове — не о том, каким Илья Матвеевич представлял себе талантливого кораблестроителя, не о практике Титове — нет, о другом, изображенном в книге академика Крылова. Он ужо давно следовал примеру крыловского Титова и не первый месяц тайком от Агафьи Карповны, когда она уснет, просиживал по ночам над учебниками Тони. Но поступал он не во всем по примеру Титова. Титов не стеснялся обращаться за помощью к инженерам — он, Илья Матвеевич, ни к кому еще не обращался. И получается: география, история, биология — просто, читай да запоминай, а математика и физика — их сам не больно раскусишь, помощь нужна. Вот и задумался о Петре Акиндиновиче. Пошел бы тот к Зинаиде Павловне или нет? А отчего не пойти, в конце концов? Пусть погоняет его по учебникам. Она вроде бы скромница, болтать о том, что начальник стапельного участка заделался школьником, не будет.

Он нашел Зину в бюро технической информации. Там только что закончилось какое-то совещание, было накурено. Зина открывала форточки. Илья Матвеевич принялся рассматривать на столе электросварочный автомат незнакомой ему марки.

— Самый новый, — сказала Зина, — на днях получили. Собрала вот мастеров, ознакомила. Остались довольны. Говорят: хороший. Садитесь, Илья Матвеевич, пожалуйста.

— Некогда рассиживаться. Я на минутку. — Он не думал, что так трудно будет вести этот разговор. — У меня такое дело… как бы объяснить похитрей?.. Ну, в общем, кто я есть с точки зрения науки?

Зина удивленно расширила глаза в золотистых ресницах.

— Вижу: вопрос непонятный, — продолжал Илья Матвеевич. — Скажу иначе. Не довелось мне учиться за школьной партой. На стапелях учился. Наука эта прочная, да только узкая — полного обзора не дает. Кое-что, конечно, сам делаю, грызу помаленьку, но не все разгрызаю, не все по зубам…

И снова никак не высказать было главное — зачем пришел.

— Вы хотите, чтобы я вам помогла? — спросила Зина, не веря себе; глаза ее раскрылись еще шире.

— А что — не выйдет?

— Не в том дело… Не знаю… — Зина растерялась. — Смогу ли я? Вы такой человек!..

— Возьмем да и попытаем. По рукам, что ли?

— Я-то согласна, я с радостью! Будете ли вы довольны — боюсь.

— Ну значит, договорились? Когда приходить?

— Куда приходить? Я сама к вам приду.

— Нет, это не годится — вам ходить. Я ученик, я и ходи. Только так, Зинаида Павловна… — Илья Матвеевич помялся и добавил не без смущения: — Такой уговор, между прочим… никому про это ни-ни, ни слова. Ни домашним моим, ни чужим. Будто бы и нет никаких занятий. Не молоденький, совестно.

— Учиться совестно? Неправда это, Илья Матвеевич! Неправда!

— Правда ли, неправда, а вот совестно — и все тут.

Договорились, что заниматься они будут два раза в неделю, условились о днях. Илья Матвеевич ушел. Зина разволновалась. Кого она взялась учить, и разве она учительница для Ильи Матвеевича? Надо было отказаться. Но как откажешься? Отказать такому человеку в такой просьбе — по меньшей мере подло. Нет, она постарается, постарается сделать для Ильи Матвеевича все, что в ее силах. Удивительные вещи творятся на этой Ладе! Ты — инженер, имеешь диплом, но тебе не доверяют самостоятельную серьезную работу. Требуют от тебя опыта. А человек с опытом, большой специалист, идет к тебе за школьными знаниями. Может быть, не только на Ладе, — везде в жизни такое? Еще плохо она, Зина, знает жизнь.

Занятия пошли совсем не так, как представляла себе Зина, пошли для нее трудно. Взялись, например, за физику; Илья Матвеевич почти ничего не знал о газах, мало знал об электричестве, надо было проходить с ним все сначала. Зато его познаниям в механике мог позавидовать любой выпускник института. Взялись за математику. Илья Матвеевич уверенно производил сложнейшие тригонометрические построения, но такими приемами, по таким формулам, о которых и слыхом не слыхивали в институте. Это были приемы и формулы практиков. Они имели сходство с народной медициной, с народными способами предсказывать погоду, основанными на многовековом опыте.

Если бы Зина вздумала изобразить познания Ильи Матвеевича графически, на бумаге получилась бы причудливая кривая с резкими взлетами острых пиков и с глубочайшими провалами до нулевой линии. Ей, Зине, предстояло заполнить эти провалы, выровнять кривую. Она работала с Ильей Матвеевичем, проявляя небывалое для нее терпение. Она даже прочла несколько брошюр по педагогике. Но напрасно: то, что годилось для ребят, к Илье Матвеевичу никак не подходило. Его не надо было ни заставлять, ни подгонять, ему надо было просто объяснять. Кажется, дело нехитрое? Но вот нехитрое, а поди справься с ним. Объясняешь одно — твердит: не понимаю. Начинаешь объяснять другое, ничуть не менее сложное, — скажет: чего жвачку-то жевать, время тратить, без объяснений ясно, не солома в голове. Еще и обижается.

Трудно было Зине, очень трудно, и все-таки она ни разу не пожалела о том, что взялась заниматься с Ильей Матвеевичем. Слишком наглядны были результаты этих занятий. Упрямец во всем, Илья Матвеевич оставался упрямцем и в учении. Неторопливо, без скачков, но с удивительной основательностью он накапливал знания; он как бы строил прочное здание, пригонял камень к камню плотно, без всяких зазоров, и, только уложив один ряд, принимался за другой. «Так он и корабли строит, — думала, следя за ним, Зина. — С тщательностью часовщика».

Илья Матвеевич занимался с Зиной весь май. Он приходил к ней в понедельник и четверг. Дома говорил, что идет на курсы мастеров, в баню или на рыбалку. Когда говорил: в баню — приносил к Зине веник и чемоданчик; когда на рыбалку — удочки и жестянку с червями. Агафья Карповна удивлялась, почему он так долго моется; получалось, конечно, слишком долго, потому что после урока Илья Матвеевич и в самом деле шел в баню: надо же белье переменить и голову показать влажную. «На полке залежался, — отвечал он бодро. — Пар хорош!» — «Так залежишься — не дай бог, не встанешь, — сетовала Агафья Карповна. — Не молоденький — сердце трепать». Удивлялись в семье и тому, что рыба вдруг перестала клевать. Куда бы ни шел Илья Матвеевич — на Ладу, на Веряжку, — возвращался с пустыми руками или приносил десяток ершей: покупал их на мосту у мальчишек. Хитрил всячески, не хотел, чтобы знали, куда он ходит.

Однажды Илья Матвеевич пропустил занятие. В четверг было партийное собрание, закончили поздно, в одиннадцатом часу. Пришел Илья Матвеевич к Зине в пятницу — авось да свободна она. Не хотелось терять дорогое время: в субботу не уйдешь из дому — с гостями сиди, в воскресенье — и подавно закрутишься. До понедельника, значит, ждать? Долго. Пришел он с удочками. Зина была дома, но почему-то сильно покраснела, открыв ему дверь. «Уж не на кавалера ли наскочил? — подумал Илья Матвеевич, когда увидел, как она смущена. — Вот оказия!» Он потоптался в прихожей, заглянул в комнату. Ну и штука! За столом сидел Алексей. Куда нашел дорогу, — ну и ходок.

Внимательно посмотрели друг на друга; Алексей что-то смахнул со стола себе на колени, спросил:

— Батя?

— Ага, я, — Илья Матвеевич вошел в комнату. — Ты что тут?

— Так просто.

— Просто? Ну вот, получается, оба мы просто. Мне с Зинаидой Павловной об информации потолковать надо. Под столом-то что прячешь?

Зина не знала, как ей быть, расстроилась. Вдруг Илья Матвеевич поссорится с Алексеем? Что тогда? Ужас!

— Под столом? — ответил Алексей. — Под столом книжка. Вот она! — Он бросил на стол учебник физики.

Илья Матвеевич увидел свой учебник, недовольно посмотрел на Зину. Неужели выдала секрет? И кому? Алешке. Разболтает теперь.

— Зачем взял? — спросил он.

— Посмотреть. А что — нельзя?

— Почему нельзя? Моя, что ли? Смотри.

— Батя, — сказал Алексей с улыбкой. — А книжка-то ведь как раз твоя. — Он раскрыл учебник, на титульном листе стояла подпись: «И. Журбин».

Илья Матвеевич пробурчал что-то невнятное.

— Батя, — снова проговорил Алексей, — не напускай туману.

— Какого еще туману?

— Вообще.

— Вот дам тебе сейчас «вообще» по затылку!

— Ну дай, не жалко, дай! Только не напускай туману. Я же тебя каждый понедельник и четверг из окошка вижу, как идешь к Зинаиде Павловне. С веником сегодня или с удочками?

Озадаченный Илья Матвеевич с силой дернул за бровь, поморщился.

— С удочками, — ответил он, и в глазах у него сверкнули веселые огоньки. — А ты с чем ходишь?

— Ни с чем. Мне прятаться не надо. Перебежал из подъезда в подъезд — и тут. На урок, значит, пришел, батя? Может, мне уйти?

Илья Матвеевич не мог не оценить поведения сына по достоинству: знал, паршивец, но молчал, не проболтался.

— Сиди, — сказал он, — вместе уйдем. Начнем, что ли, Зинаида Павловна?

— А ты что, батя, проходишь?

— Поучись вместе со мной — узнаешь. Польза будет.

Зина обрадовалась: все обошлось, скандала не получилось. Журбины не поссорились.

Пока Зина и Илья Матвеевич занимались, Алексей сидел и слушал. Когда занятие было закончено, он сказал:

— А я тебя, батя, обогнал!

— То есть как?

— Ну, дальше, дальше прошел по учебникам.

— Докуда же, братец?

Отец принялся экзаменовать сына, сын отвечал отцу тем же. «А ну, реши эту!» — говорил один, указывая на номер задачи. Другой решал и тоже требовал: «А ты реши-ка попробуй эту!» Придирались друг к другу, как ни один учитель не придирается к своему ученику.

— Где же ты учишься? — спросил Илья Матвеевич.

— В вечерней школе, в десятом классе. Как учился Антон. Ходил бы и ты туда, а? Зинаиде-то Павловне, наверно, трудно. Со мной было занималась, с тобой теперь. Учебно-курсовой комбинат!

Зина горячо запротестовала, она сказала, что такие разговоры ее обижают.

Пора было уходить. В передней, увидев удочки, Алексей рассмеялся:

— Чудак-рыбак, батя!

— Понесешь их. До дому проводишь.

Попрощались с Зиной, ушли. По дороге Илья Матвеевич спросил:

— А ты что? Так учишься, для интересу, или со значением?

— Со значением. Хочу на заочное в вуз поступить.

— Правильно, правильно соображаешь. Куда подашь-то?

— Куда же иначе? Где и Антон учился. Я узнал: у них заочное есть.

— Подавай, подавай! Если трудно будет, можешь и работу бросить.

— Нет, батя, работу я не брошу. Я без работы не проживу.

— То есть как не проживешь? Отец прокормит, полагаю.

— Не про кормежку говорю. Знаешь, сказано: труд — естественная потребность человека.

— Знаю. Еще один к тебе вопросик, Алексей. Ты, того-этого, не амуры ли крутишь с Зинаидой Павловной? Не серчай, по-отцовски спрашиваю.

— Выдумал, батя!

— Ничего не выдумал. Девушка она симпатичная, достойная, дай бог каждому такую невесту.

— Сказать тебе, батя, правду? Только чтобы дальше не пошло?

— Отцу условия?

— Дело-то серьезное, вот и условия. Понимаешь, батя, наблюдаю второй месяц… и только одно от нее слышу: Виктор Ильич да Виктор Ильич…

— Болтай больше! — Илья Матвеевич даже остановился на тропинке среди кустов. — Как же это? А он что?

— Он? Он ничего. Сам по себе.

— Плохо, Алешка! Крепко плохо. Женатый человек.

— Да какой он женатый! Жена сбежала.

— Какой ни есть, а женатый. Ты ее отговори. Беда ей будет. Одни огорчения.

— Отговори! Попробуй сам поотговаривай. Кто, интересно, тебя слушать будет?

Илья Матвеевич до самой Якорной шел молча. Возле калитки сказал:

— Ну озадачил ты меня. Озадачил. Еще не хватало. А может, ошибаешься? Так, в голову взбрело?

— Думаю, что не ошибаюсь.

— Смотри помалкивай про это, языком зря не чеши. И еще помалкивай, что мы с тобой школьники. Понял?

— Понял.

— Пойдем-ка ужинать. Что врать-то будем? Опять рыбы нету.

Илья Матвеевич толкнул калитку. За ней стояла Агафья Карповна. Она все слышала, но ничего не поняла.