"Журбины" - читать интересную книгу автора (Кочетов Всеволод)

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

В конторку Ильи Матвеевича принесли из заводоуправления толстый пакет со множеством разноцветных марок, почтовых штемпелей, туго перетянутый прочной бечевкой.

Илья Матвеевич прикинул его на ладони: граммов пятьсот-шестьсот; надев очки, прочел адрес отправителя. Скажите пожалуйста! — Москва, какая-то Потылиха, М. В. Белов! Вспомнил, как начальник Антона приходил к ним на огород, как поспорили и ни до чего не доспорились. Вскрывать пакет не спешил, раздумывал над ним, потому что это только кажется: ни до чего не доспорились, — заронил профессор сомнение в душу Ильи Матвеевича. Уж так ли прочно он, Илья Матвеевич, стоит на стапелях со своим опытом? Никогда он не держался за старое. Все новшества кораблестроения — новшества, касающиеся оборки корпусов, прежде всего испытывались и применялись на его участке. Но какие новшества? Те, которые не выходили за пределы десятилетиями и даже столетиями вырабатывавшейся технологии. А эта технология твердила: корабль в основном строится на стапеле. Именно здесь, здесь, на стапеле, собирают, склепывают, оснащают его в возможных пределах и затем сталкивают на воду. Что с течением лет менялось на глазах у Ильи Матвеевича? Все больше механизировалась подача материалов сборщикам, совершеннее становилось крановое хозяйство: ручную клепку заменили пневматической; в последние годы почти все механизмы на корабле монтировались в стапельный период его жизни, чем значительно сокращался срок достройки корабля на плаву.

В пределах этой технологии Илья Матвеевич был тем «мастером доброй пропорции», о каких говорилось так еще во времена Петра. Он был но просто мастером, но еще и отличным хозяином. Его участок не знал случая, когда бы не хватило материалов или заготовок. Илья Матвеевич умел создавать запасы — небольшие, не бросающиеся в глаза, но вполне надежные.

— Как дела? — спросит его директор при встрече.

— Плохи, Иван Степанович.

— А что такое?

— Материалов дня на два осталось. Не дальше как в пятницу хоть садись да закуривай. Корпусная мастерская задерживает.

Материалов было, конечно, не на два дня, а на неделю или на несколько недель, но Илья Матвеевич считал своим долгом «подвинтить» директора: пусть тот, в свою очередь, подвинчивает начальников цехов. Начальники цехов знали, что не выполнить в срок заказы для Журбина — значит навлечь на себя уйму неприятностей. Такой тарарам подымется — беги с завода. Да и как не выполнить, когда еще задолго до срока Илья Матвеевич с кем-нибудь из своих мастеров или бригадиров появляется в цехе. Идет, посматривает, все до мелочи замечает: как дисциплинка, как труд организован, а главное — не запустил ли начальник цеха чужой заказ вне очереди. И чуть что не так — откуда еще возьмутся журбинские помощнички! — такое объясненьице затеют, свету невзвидишь.

Александр Александрович не раз говаривал Илье Матвеевичу:

— Рабочий ты человек, Илья… А погляжу, бывает, — кулак кулаком. Все бы только тебе да тебе.

— Надо разницу понимать, Саня. Кулак себе тащит, я — для дела. Каждый должен драться за дело, на которое поставлен. Иначе он шляпа. Я шляпой быть не желаю.

И за электросварку наружной обшивки Илья Матвеевич ратовал как хозяин. Его представление о судосборке она не меняла. Что ж, не будет клепки — будет сварка, срок пребывания корабля на стапеле сократится. Остальное как было, так и будет.

Но вот подуло таким ветром, что кораблю отныне строиться в цехе, по кускам. На стапеле куски эти только сметывай, соединяй — да в воду, да в воду! Сузилась, сжалась, маленькой стала задача стапельного участка, а вместе с нею и роль Ильи Матвеевича.

Натура Ильи Матвеевича не позволяла ему ходить ни в последних, ни даже в середнячках. Место ему только в первом ряду. А для этого, получается, надо учиться, — так, что ли? Смешно сказать — человеку чуть ли не под шестьдесят — и учиться! Нет, это уж пусть они, другие, которые помоложе.

Снова подкинул на ладони пакет — что еще он, этот профессор, придумал? — и решительно надорвал оберточную бумагу.

В пакете была книга. По синему коленкору ее переплета шла надпись: «Академик А. П. Крылов. Воспоминания и очерки».

Крылов! Кто не знает Крылова! Алексея Николаевича, академика! Илья Матвеевич читал его статьи в журналах, в сборниках, о нем самом читал, лекции о его жизни и трудах слушал. И об этой книге слыхивал, да руки до нее не доходили. В библиотеке пять экземпляров — всегда кто-нибудь читает. И вообще — ну что там разные воспоминания и очерки? Много ли от них пользы в практической работе?.. Развлекательство.

Илья Матвеевич раскрыл книгу. Тут, на внутренней стороне обложки, на белом листе было написано мелким, но очень четким — будто напечатано — почерком Белова:

«Уважаемый Илья Матвеевич! При нашем последнем разговоре Вы ссылались на П. А. Титова. Да, это был выдающийся инженер-практик. Но только ли практик? Прочтите страницы 106–113. Если они Вам уже известны, прошу извинить. С уважением Ваш М. Б.».

Хотел отложить чтение до вечера — не выдержал, отыскал страницу сто шестую. Ну и что же. Правильно… С двенадцати лет подручный у своего отца — машиниста на пароходах Петрозаводской линии; шестнадцати лет пошел в корабельную мастерскую Невского завода в Петербурге — так, все так. А вот уже чертежник, дальше — плазовый мастер, помощник корабельного мастера… и, наконец, пожалуйте, — корабельный инженер, у которого в кармане не то что инженерного диплома, даже свидетельства сельской школы — и того не было!

Илья Матвеевич с увлечением, с азартом читал о новшествах, какие ввел в кораблестроение «подручный пароходного машиниста». Было их немало, этих новшеств. Они касались разметочных, сверловочных, сборочных работ, клепки, чеканки, изготовления чертежей, проектирования. Петр Акиндинович умел охватить своим умом весь огромный и сложный процесс кораблестроения.

Весело усмехнулся Илья Матвеевич над тем, как Н. Е. Кутейников, в те времена самый образованный русский корабельный инженер, пытался проверять правильность тех или иных размеров, которые Титов назначал на глаз… Поймать Титова никогда не удавалось. Расчеты, произведенные по всем правилам науки, только подтверждали точность титовского глаза. Вот ведь каков был человек! Вот что значит опыт, практика!

Но что такое, что пишет академик Крылов?! Возможно ли, чтобы Титов мог сказать: «Обучи ты меня этой цифири, сколько ее для моего дела нужно»?.. Да сказал бы — еще ладно. Возвратясь с завода, он садился за задачник и до поздней ночи решал задачу за задачей. «Так, — читал Илья Матвеевич дальше, — мы в два года прошли элементарную алгебру, тригонометрию, начало аналитической геометрии, начало дифференциального и интегрального исчисления, основания статики, основания учения о сопротивлении материалов и начало теории Корабля. Титову было тогда 48–49 лет».

Рабочий день давно кончился, в конторке стояла тишина, тикали ходики, под полом плескалось. Можно было без помех пораздумывать о человеке, по возрасту немногим моложе его, Ильи Матвеевича, — всего несколькими годами, — но который сел за учебник. Неужели вот так все в этот учебник и упрется? Учиться! А где учиться? И как? И чему? По десять лет люди в школе сидят, по пять, по шесть в институтах… Это что же, если начинать все сначала, — до могилы доучишься, а полную науку так и не осилишь. С кем бы поговорить об этом, с кем посоветоваться? Антон? Антон сказать полезное слово может, но в семье надо авторитет держать и виду не показывать, что зашатался. К директору сходить, к парторгу? Еще не так поймут, скажут — слабнуть стал, к старости дело, не подыскать ли ему работенку полегче да попроще? Кого-нибудь из старых инженеров пригласить на рюмку водки да порасспрашивать? Получится ли как надо? Старые инженеры — Илья Матвеевич не раз в этом убеждался — давно позабыли все школьные науки. А без тех наук — куда же двинешься! Ведь вот и Титов элементарную алгебру да геометрию проходил.

Нет, старые инженеры ему в таком деле не советчики. Кто же тогда?

Разик да другой в мыслях, когда перебирал всех инженеров, мелькнула Зина Иванова — Тонина приятельница. Не придал этому особого значения — вроде перелистывает книжку с картинками, и вот разные физиономия попадаются. Молоденькая инженерша снова мелькнула в мыслях. Припомнилось ее первое появление на стапеле, разговор с ней… Второй разговор вспомнился, ночью, в конторке, перед спуском корабля. Как просила, как настаивала, рвалась на производство, на сборку. Правильно сказал тогда Александр Александрович: ценить такое рвение надо. Оно города берет. И Виктор одобрительно о ней отзывался: толковая, мол. А Виктор зря слова не обронит.

В конце концов Илья Матвеевич остановился на том, что он пойдет и побеседует с девушкой. Так, между делом, конечно, не раскрывая секретов и намерений. Просто выпытает, чему и как положено учиться, чтобы корабельная наука тебя не переросла.

Долго тянул Илья Матвеевич с осуществлением своего намерения. Однажды собрался и пошел. Вечером пошел, в потемках. Чтобы на Алешку часом не нарваться. Зине дали квартирку в том же доме, где и Алешке, только по другой лестнице. Вот и нарвешься. Подумает еще, балбес, что-нибудь не то, что следует.

Зина дара слова лишилась, увидев у себя такого гостя. Уж кого-кого она могла ожидать, только не Илью Матвеевича, знаменитого Журбина, перед которым готова была благоговеть. Хозяйка усадила Илью Матвеевича на крохотную — не детскую ли? — кушеточку. Вся мебель у Зины была скромная, простенькая — дирекция помогла приобрести в рассрочку. Илья Матвеевич огляделся — чистота в комнате, что в музее, увидел на полу мокрое пятно: таял снег, налипший на его ботинки; почувствовал, что недоволен собой.

— Набезобразничал, — сказал он с виноватой ухмылкой.

— Что вы, что вы, Илья Матвеевич! Пожалуйста! — поспешила успокоить его Зина, накрывая стол к чаю. — Пустяки!

— Зачем чай? Я на минутку. Вот зашел… взглянуть, как живет молодежь.

С каждым его словом Зина все больше смущалась. Она не могла понять, почему зашел Илья Матвеевич. Конечно, не за тем, чтобы посмотреть, как живет молодежь.

У Зины была библиотека; книги размещались на небольшой этажерке, на которой нашлось место еще и зеркалу, и флаконам с духами, и школьному альбомчику в потертом бархате. Илья Матвеевич подошел к этажерке, взял самую толстую книгу — «Технология кораблестроения», раскрыл на середине, полистал — все тут было знакомо, понятно, в какую страницу ни укажи пальцем. Подготовка стапеля, пробивка базовых линий, сборка, сверловочные работы, клепальные, чеканные, сварочные…

Но вот он наткнулся на страницу, испещренную цифрами и различными значками. Речь шла о разметке корпусной стали без применения шаблонов, по расчетам, с помощью начертательной геометрии. Илья Матвеевич прочел объяснение. Будь оно неладно! Тут как раз то, над чем они бились, когда ставили дополнительную обшивку. Вот эти формулы… Наверно, они. Какие же еще?

Зина тоже заглянула в книгу.

— Способ инженера Челнокова? — заговорила она, вытирая полотенцем чашки. — Этот способ, я думаю, уже немножко устарел. А вы как думаете, Илья Матвеевич?

Практически Илья Матвеевич разметку знал, сам на ней когда-то работал с отцом — дедом Матвеем, по шаблонам, конечно; о способе инженера Челнокова слышал краем уха.

— Чего же ему стареть? Книга новая. Сорок шестого года.

— Ну, с сорок шестого мы далеко ушли! Смотрите, как много надо считать. Теперь проще делается и точнее.

— А ну-ка посчитайте, посчитайте, Зинаида Павловна! — оживился Илья Матвеевич. — С чаем успеется. Потом чай. Давно разметкой не занимался, мое дело сборка, позабыл все.

Зине показалось, что он ее хочет проверить, проэкзаменовать. Она взяла тетрадку, карандаш и стала объяснять так, будто отвечала профессору, громко, по-институтски отчетливо, со всеми подробностями.

— На среднем шпангоуте данного листа, — она провела кривую линию, — берем точку O в середине его дуги. Вот… Эта точка принимается за среднюю точку строевой линии AB.

— Правильно, строевой, — подтвердил Илья Матвеевич.

— Которая, — продолжала ободренная его замечанием Зина, — проводится по способу средних нормалей к шпангоутам. Параллельно строевой AB, на расстоянии примерно в триста миллиметров вверх и вниз от нее, проводятся… тут не хватит бумаги, Илья Матвеевич.

— Ничего. Главное — теоретически.

— Ну вот, вверх и вниз от нее проводятся две вспомогательные строевые: A-прим, B-прим и A-второе, B-второе.

Зина в конце концов написала такую длинную и страшную формулу, что Илья Матвеевич не выдержал, засмеялся:

— Здо́рово! Ну и здо́рово!

— А правильно?

Он ничего не понял, но сказал уверенно:

— Точка в точку! Еще какую-нибудь задачку, может, решим?

— Какую же? — с готовностью спросила Зина.

— Допустим, про то, как два купца шли навстречу и где они сойдутся.

— Это школьная задача, и не про купцов, а про пешеходов. Купцы каким-то сукном торговали, у них что-то такое вышло, забыла что.

— А вот школьную и решайте, Зинаида Павловна. Или не вспомните?

— Постараться — вспомню. Я по математике хорошо училась.

— А других бы вы, например, могли учить?

— Не пробовала, не знаю. Я очень нетерпеливая. Кричать буду на учеников.

— А если ученики смирные, выносливые?

— Не знаю, Илья Матвеевич, не знаю. Почему вы это спрашиваете? Может быть, меня хотят в ремесленное училище отправить, учительницей?

— Да нет, просто так, любопытствую. А это вот и есть начертательная геометрия? — Илья Матвеевич раскрыл другую книгу. — Сколько всего разных наук-то пришлось пройти?

— Технологию, теорию сопротивления материалов, механику, эту самую начерталку, черчение…

Зина говорила и упорно раздумывала: зачем пришел начальник стапельного участка? Может быть, они там с директором переменили свое решение держать ее на задворках, может быть, хотят взять на сборку, и Илья Матвеевич задумал проверить ее знания? Какое было бы счастье!

Илья Матвеевич слушал и тоже раздумывал, хмурился. Вот ее бы теорию да его опыт — какой инженер мог получиться! Но вся и беда в том — у одного опыта много, теории не хватает, у другого теории на пятерых, опыта мало. Поглядеть на Антона. Повезло Антону. Оттого и в гору идет быстро — опытишко получил еще мальчишкой, науки проходил в зрелом возрасте, без гульбы, без пустозвонства, серьезно. Упорством взял. У него, у Ильи Матвеевича, упорства, пожалуй, побольше, чем у Антона. Что бы пораньше-то спохватиться, лет на пятнадцать! Теперь поздновато, поздновато. Антонина говорит — ее знания в двух десятках книг. А на эти книги, чтобы пройти их, десять лет человек тратит. Вот тебе и два десятка, стопочка невеликая!..

— Да-а… — Он покрутил бровь.

В Зининых глазах возникло выражение тревоги: неужели недоволен, неужели провалила экзамен? Не зря ли столько наболтала, построже бы держаться надо, посолидней. Не получалось солидней, — Илья Матвеевич подавлял ее своим авторитетом. Она знала, что у него нет инженерского диплома, что он практик, самородок. Но самородок — это же давно известно — всегда большой талант. Само слово «самородок» притягивает. О золоте когда говорят: брусок, слиток, — никак его не представляешь: нечто ровное, гладкое, с правильными гранями. Скажут: самородок, — видишь угловатое, неотделанное, но яркое, сверкающее, поистине драгоценное. А что она? «Рядовой инженер!» — сказала Зина о себе мысленно, и ей стало грустно.

Чаю Илье Матвеевичу не хотелось, он не любил чай, любил кофе, который варила Агафья Карповна; отпил полчашки и распрощался, ушел, убежденный в том, что науку ему во веки веков не осилить. Путь его лежал мимо фирменной пивной завода «Белый медведь», на углу Барочной и Канатной. Дверь пивной распахнулась, когда Илья Матвеевич поравнялся с нею; на улицу вышел здоровенный парень — шапка на затылке, ворот расстегнут; во весь рот он гаркнул в морозном воздухе, словно желая очистить легкие от табачного дыма:

— Не нужен мне бе-ррег турецкий, вся Африка мне не нужна!

— А что тебе нужно? — спросил Илья Матвеевич. — Ты чей?

— Чей? Женкин казначей.

— Казна-то, поди, пустая?

— Зато жизнь густая. Вот, батя, держи пять! Брови у тебя красивые, что у филина, торчком. Люблю филинов, шикарно поют. Мой батька в клетке держал, мать со страху к стрелочнику на железную дорогу сбежала. Я от него и родился.

— От кого? От филина, от отца или от стрелочника?

— От филина? Ты что! — Парень постоял, покачался на нетвердых ногах и повернулся к двери.

— Эй, послушай! — окликнул его Илья Матвеевич, удерживая за рукав. — Тебе бы, дураку, над задачником сейчас сидеть, а не здесь, среди бутылок. Люди в пятьдесят лет учатся, не чета тебе люди, пообразованней. А ты горланишь без всякого соображения. Рабочий или кто?

Парень ответил довольно миролюбиво: лохматые брови Ильи Матвеевича, суровый взгляд действовали на него отрезвляюще.

— Токарь, — сказал он.

— Откуда?

— С этого… с механического…

— Видишь, токарь, рабочий, ведущий класс, а держишь себя будто нэпман. Разложился.

— Я, батя, не разложился, ты извини меня. Шестой разряд сегодня получил… Понимаешь, комиссию прошел. Ребят угощаю. Гуляем. Завтра, вот тебе слово, вкалывать начну по шестому. Это же знаешь — шестой! Вроде как токарный институт, кончаю, а? Седьмой дадут — полный профессор!

— Дурак ты, а не профессор! — Илья Матвеевич плюнул с досады.

Придя домой, он выпил стопочку водки и четыре стакана кофе, разгулялся, позвал Костю.

— Костька, по пивным шляешься?

— Чего я там забыл!

— А берег турецкий?

— Какой берег! Привязываешься!

— Отец не привязывается, отец учит. Берег турецкий и вся Африка — они нам не нужны, объяснил мне один певец. А ты как считаешь?

— Мне тоже.

— Тоже! И что мелет! Кто живет в Африке и на турецком берегу? Угнетенные народы! Желаем мы им добра? Желаем. Желаем, чтобы стали они свободными и с нами в дружбе жили? А ты что поешь?

— А берег, папочка, кажется, не турецкий, а тунисский, — сказала Тоня, отрываясь от книг. Она готовила уроки. — Когда поют, не разобрать.

— И ты эту песню знаешь?

— Знаю. Очень хорошая песня. Хочешь послушать? Я сейчас к Вале сбегаю, пластинку принесу.

— Да ну тебя… — Илья Матвеевич продолжал смотреть на Костю. — Я тебя не затем позвал, — заговорил он зло. — Ты что там с грот-мачтой моей затеял?

— Алешку учу, — безразличным тоном ответил Костя.

— Ты на чем другом учи. Она еще сгодится, эта мачта.

— Да мы ее уже сожгли.

— Как сожгли? Вещь денег стоит! Под суд отдать за такое безобразие! — Илья Матвеевич так ткнул вилкой в стол, что она впилась в дерево и обратно не вытаскивалась.

Костя, пока отец бушевал, не смотрел на него, прятал глаза, едва сдерживая смех.

— Чего там — под суд! — заговорил он в тон Илье Матвеевичу, зло и громко. — Получай свою мачту! — Выхватил из кармана акт технического контроля и бросил его через чашки и сахарницы.

Илья Матвеевич надел очки, прочел акт, сложил его аккуратно и опустил в свой карман. Посмотрел на Костю искоса, хмыкнул, еще раз хмыкнул:

— Ну и что? Хвалить, думаешь, буду, лобызать?.. За уши — вот хочешь? — отдеру!

В глазах Ильи Матвеевича вспыхивали горячие огни, но он напускал на себя суровость. Агафья Карповна огней этих не увидела.

— Что ж ты, Илья, так строго, — сказала она. — Костенька старался…

— Поздно расстарался. Раз мог это сделать, должен был сделать раньше.

— Никто не просил, — вставил Костя.

— Ага, тебя просить, значит, надо, в пояс кланяться! Осчастливьте, Константин Ильич, облагодетельствуйте! Сам должен прийти, если видишь, что нужен! Так у нас рассуждают, а не «просили»!

— Я и пошел.

— А как ее… стоять-то она будет? — помолчав, спросил Илья Матвеевич.

— Акт у тебя в кармане.

— Мне не акт на корабль ставить — мачту.

— Постоит.

— Считай, приятель, кружка пива за мной.

— За мачту — кружка! Ну и размахнулся, батя! Да ты же и не велишь пить.

— С отцом можно.

Дед Матвей шел домой с Василием Матвеевичем пешком. Стояла хорошая морозная погода, ехать на машине не захотел.

С тех пор как он превратился в «ночного директора», его отношения с сыновьями изменились. Другими стали и темы разговоров. Реже дед рассказывал бесчисленные свои истории, — больше всего говорилось о заводских делах. Теперь не только Василий Матвеевич, но и сам дед Матвей «вращался в кругах» и тоже кое-что ему было видно «с горы». Первым в семье он узнавал содержание приказов министра, был осведомлен о переменах в производственной программе. Казалось, возраст его пошел на попятный. Совсем еще недавно, когда его корили в ошибках на разметке, к нему подкрадывалось прежде неведомое чувство: непонятно почему, он начинал смотреть на сыновей и даже на внуков снизу вверх, будто его укоротили наполовину. Теперь к деду Матвею вернулся его прежний богатырский рост. Он снова загудел уверенным басом, не заботясь о том, как воспримут его слова, не страшась того, что над ним посмеются. Он прямил согнутую спину, показывал боевые и трудовые ордена, которые вынул из заветного своего сундучка и привинтил к пиджаку. Он сходил с Тоней в универмаг, купил две зефировые сорочки и черный с белыми горошинками галстук. Были еще куплены роскошная пыжиковая шапка и фетровые валенки с галошами. «Не годится мне в подшитых ходить, не годится, Тонюшка, — рассуждал дед. — Не то что валенки, бурки бы надо, как у Ивана Степановича, белые с кожей. Да в бурках скользко, брякнусь еще где, кости поломаю».

Шуба у деда была хорошая, старинного, но прочного сукна, подбитая хорьком. Он разоделся в новые покупки, распахнул шубу.

— Ну как? — спросил. — Силен дедка?

— Или профессор, или артист! — воскликнула восторженно Тоня.

— Поп! — ответил дед Матвей, рассматривая себя в магазинном зеркале. — Служитель культа. Гряди, гряди, голубица!

К Василию Матвеевичу он приходил важный, спрашивал: «Провертываешь, Вася, мероприятия? Тебя народ хвалит. Старайся. Ужо соберусь к тебе на постановку. Ложа чтоб была». С Марьей Гавриловной заигрывал: «Добреешь, Марья? Директорский-то харч послаще клепальщицкого? Чем же ты недовольна? Мужик в гору идет. Может, он начальником ансамбля станет. Как вдарют в сорок липовых ложек да в тридцать глиняных соловьев засвистят — дух замлеет».

В этот вечер, осторожно ступая на тротуары — хотя они и были посыпаны песком, — дед рассуждал:

— Ну так, значит, Вася, тральщики сдадим, стапеля-то и освободятся. Антоха говорит: поток к началу лета пойдет. Работка у нас начнется! Пароходов наплодим на все океаны. Я знаешь про что думаю? Соединят Волгу с Доном, получится путь с Балтийского и с Черного морей на Каспий, оттуда на Арал, да по дороге новых морей сколько будет… Кораблики-то особенные понадобятся, такие, чтоб и для речного и для морского плавания годились. Вот и думаю: нам бы заказ такой взять. Лестно. В Сормове, говоришь, строят? Одно Сормово не управится, ты что! Ты, Вася, как-то легко смотришь.

Василий Матвеевич шел вместе с дедом Матвеем на Якорную — провожать Антона. С главным инженером завода и с главным инженером отдела капитального строительства Антон уезжал ночным поездом в Москву. Их вызывали в министерство на доклад о ходе реконструкции.

В доме была суматоха.

— Верочку за нас поцелуй, сынок, — говорила свое Агафья Карповна. — Бедная, она там одна, без родных. Бросил жену, как не совестно?

— Совестно, мама, очень совестно. Так вот и получается: то мать бросишь, то жену бросишь. Но ведь как в песне поется? «Жена найдет себе другого, а мать сыночка — никогда».

— Не греши о ней, нехорошо.

— А что — не греши? — заговорил Илья Матвеевич. — Жизнь, мать, жизнь! Одно потеряешь, другое найдешь. Не терял бы старого — и нового бы не находил. Вот диалектика.

— Диалектика! Слова-то пошли! До чего заработался, лысый.

Был тут при этих сборах и Алексей. Он пришел попрощаться с Антоном. Он видел, с какой радостью едет тот в Москву, — его ждет там Вера Игнатьевна. Антон шутит, разговаривает, а самого уже здесь и нету, там он, в Москве, с женой. Разве не видно, что только она у него сейчас в мыслях? Разве не позавидуешь ему?

Наблюдая за тем, как плотно Антон укладывает в чемодан свои мыльницы, зубные щетки, полотенца, папки с бумагами, Алексей раздумывал: да, счастливый, счастливый человек.

К нему подсел Василий Матвеевич:

— Как дела, племянник?

— Помаленьку, дядя Вася.

— А мы этого типа, бывшего-то зава, уволили.

Если бы Алексей не держался так спокойно, если бы всем своим видом, всем поведением не показывал, что происшедшее с Катей для него совершенно безразлично, Василий Матвеевич, конечно, не заговорил бы с ним на подобную тему.

— Плохо работал? — спросил Алексей, чувствуя, как к его лицу приливает кровь.

— Уж куда хуже! Темная личность. От него родная дочка отказалась. Катюшкиного возраста.

— Да что ты, дядя Вася?! — Алексей ощутил острую жалость к Катюше.

На улице затрубил в три длинных трубы заводский черный «ЗИС». Все присели на минутку перед дорогой, потом накинули шубы, платки, жакеты, двинулись к воротам. Алексей нес чемодан. Агафья Карповна тайком крестила в темноте широкую Антонову спину.

Антон уехал. Вернулись в дом. Разошлись по своим комнатам. Остались в столовой дед, Василий Матвеевич и Алексей.

— Скажу вам, ребята, — заговорил дед Матвей, — будет Антоха наш министром. Голова! Тебе, Лешка, тянуться за ним да тянуться. Может, и дотянешься. Только не скоро. Задумчивый ты, смурый. А жизнь напористых любит, веселых.

— А я, отец, напористый? — спросил Василий Матвеевич.

— Ты, Вася? Ты напористый. Только в министры все равно опоздал. Время твое для этого ушло. Но горевать не горюй. Свое, сынок, сделал. Сколько кораблей построил, хороших кораблей, на долгую память. Вот, Лешка, и ты так старайся, чтобы память на земле оставить. Когда увидишь, что много наработал, — ноги тверже станут. Человек делами своими крепок. Дело крепче — и он крепче. Бывает, навалятся напасти на человека, — пропадай человек? Нет, не пропадай. Дело подпирает его, поддерживает.

Простые слова говорил дед, самые обыкновенные, но они полностью соответствовали мыслям Алексея. Миновала пора, когда Алексей только и думал о славе. У него как будто бы уже была слава, а что она ему принесла? Чего он достиг через эту славу? Катюшка на нее и не посмотрела. Надо жить, как Антон живет. Славы не ищет, а все необходимей, все нужнее становится людям.

— Дело-то человека поддерживает, — сказал Василий Матвеевич. — Да и сам он дело это из рук выпускать не должен. Не то одолеет оно его, подомнет под себя.

— Правильно, Вася, — ответил дед Матвей. — Всю душу измотает недоделанное дело. Раз задумал — добивайся, не отступай, держи характер.

Ночью морозило. Заборы трещали от стужи. Но утром, когда взошло солнце, стало капать с крыш, на карнизах росли сверкающие сосульки; под ними, в снегу, образовались лужицы, в которых, приседая и топыря крылышки, брызгались прокопченные за зиму, грязные воробьи.

— Товарищи! — сказал Илья Матвеевич, выйдя к завтраку и оглядывая по очереди всех женщин, сидевших за столом. — Поздравляю с вашим Международным днем! — Он обнял Агафью Карповну, поцеловал ее в лоб. — И вас также, — добавил, оборачиваясь к остальным.

Было восьмое марта. Миллионы мужчин на земном шаре в этот день поздравляли своих подруг с их праздником. В школьных классах подымались с парт ученики и ученицы, чтобы дружно прокричать слова привета любимым учительницам. Молодые люди, забежав на почту, торопливо черкали на телеграфных бланках: «Обнимаю, целую» — или поскромнее: «Разрешите пожелать вам счастья, удачи, успехов».

Завод дымил, как всегда, величественно; как всегда, гудели цехи; как всегда, трещало и лязгало в достроечном бассейне; как всегда, выполнялись и перевыполнялись нормы; и только одно было против обычая — женщины покинули свои рабочие места за два часа до гудка. Они разошлись по домам раньше мужчин, чтобы переодеться, стать понарядней и встретиться вечером в клубе.

У входа в клуб висела афиша:

Василий Матвеевич сильно волновался: никакого доклада не будет. Он настоял, чтобы его не было. Зачем доклад? Пусть женщины сами поговорят. Но они-то поговорят — желающих нашлось много, — а что из этого получится? Вдруг разговорятся о всяких личных своих делах, о заводских недостатках? Женщины — они такие, в них одна критика сидит, никакой самокритики. Народ необъективный, руководствуется больше чувствами, чем разумом.

Заведующий клубом, одетый в новый костюм, выбритый, помолодевший, встречал гостей в вестибюле, поздравлял их. Гремел оркестр, и женщины понимали, что музыка эта — в их честь, входили торжественные, горделивые, по-хозяйски ведя за собой мужей, братьев, знакомых.

Пришли Агафья Карповна с Ильей Матвеевичем. Увидев брата, Илья Матвеевич развел руками, указывая на Агафью Карповну: притащила, дескать, как ни упирался. Выскочили из-за колонны Дуняшка с Костей. Дуняшка смеялась, Костя за что-то ей выговаривал.

— Наследника-то куда подевали? — спросил Василий Матвеевич.

— Соседям подбросили! — ответила Дуняшка, и они умчались по коридору.

Не без тревоги посмотрел Василий Матвеевич на Елизавету Серебрякову — могучую монтажницу электрооборудования. Серебрякова плавала на кораблях в морские испытания, не раз бывала за границей. Она славилась прямотой суждений и дерзостью языка. Тоже будет выступать сегодня…

Проходя мимо Василия Матвеевича, Серебрякова слегка толкнула его в бок пальцем. Василий Матвеевич качнулся.

— Не балуй! — сказал сердито. — Мужик побьет.

— Мужик в командировке. Вольная я. Подсыплю вам перцу, начальнички дорогие. Вот она, речь! — Серебрякова хлопнула ладонью по карману жакета.

Так Василий Матвеевич и знал: кроме перцу, от нее ничего не дождешься. Народу прибывало.

Расходились по фойе, по гостиным, стояли в широких светлых коридорах перед портретами стахановок завода, перед фотовитринами. Фотовитрины последовательно изображали рост завода за годы Советской власти. Василию Матвеевичу, чтобы отыскать все эти документы истории, пришлось переворошить сотни папок в заводском и городском архивах. Он нашел даже такую фотографию, на которой узнал самого себя: молодой парень вручную склепывал листы пароходного котла. Не только Василий Матвеевич — многие увидели тут свою молодость. Инженеры узнавали себя в учениках-фабзайчатах, пожилые матери семейств указывали на каких-то тоненьких девчоночек — то ли с косичками, то ли стриженых, горновщиц или табельщиц — и восклицали: «А ведь это я! Посмотрите внимательней».

Интересно посмотреть, как выглядел ты двадцать — двадцать пять лет назад, но куда интересней увидеть то, что сделано тобой за эти годы. А сделано: корабли, корабли, корабли… «Рабочий», «Партизан», «Заря», «Чайка», «Богатырь»… Десятки иных судов, больших и малых.

Люди медленно двигались вдоль витрин, переговаривались, что-то вспоминали, улыбались. А витрины вели их все дальше, вели в завтрашний день завода — к огромным планам новых цехов, сухих доков, которые в недалеком будущем придут на смену стапелям, к рисункам остекленных эллингов — тех гигантских колпаков, о которых в ветреные дни мечтает Александр Александрович, к схемам автоматических поточных линий.

В коридорах, в гостиных становилось все тесней и тесней. С улицы всё шли и шли. Шли старые, шли молодые, шли степенные, шли смеющиеся. Пришла жена, Марья Гавриловна. В директорскую ложу вести постеснялся, отвел ее в седьмой ряд, к Агафье с Ильей. Позади них сидели Виктор, Тоня и Зина Иванова, Виктор не хотел идти в клуб, — ему бы лучше на завод, в свою модельную или на корабль. Но Тоня сказала, что и она в клуб не пойдет и тоже останется дома, а если и пойдет, то только с ним. Тоня считала подлым оставить брата одного после того, что произошло. Ей было его очень жалко. Лида-то ведь так домой и не вернулась. Но и это еще не все. Она пожила-пожила у какой-то подруги, походила недели две в свою поликлинику — да и вовсе исчезла из города. Виктор получил от нее коротенькую записочку. Было в записочке сказано: «Вот я и убедилась, что врозь нам быть лучше. Поэтому — не ищи. Да ты и не станешь. Разве есть у тебя настоящее чувство ко мне?..» Ходит теперь Витя молчаливый, грустный. Нет, нельзя его оставлять дома в одиночестве.

С Зиной они встретились уже здесь, в клубе. Сели все вместе. Зина тоже знала, что произошло у Виктора с женой, и ей тоже было его очень, очень жалко. Она завела речь о заводских делах, о станке, — знала, что об этом Виктор всегда охотно разговаривает и такой разговор, конечно, отвлечет его от мрачных мыслей.

Когда дали звонок, большой театральный зал был заполнен до отказа, сидели даже на приставных стульях, на ступеньках амфитеатра, на коленях друг у друга.

Торжественное заседание открыла член завкома Анна Логинова, старая работница плаза.

Выбрали президиум. Ни одного мужчины за длинным столом, накрытым красной материей. Рядом с лысеющей бабушкой Любой, которая когда-то шила паруса для рыбацких шхун, сидела беленькая крановщица Клава Наметкина. Заняв место возле общественницы, жены главного конструктора Корнея Павловича, Софьи Михайловны, технолог Коломейцева сразу же принялась показывать на свою грудь, на плечи, на рукава — объясняла, видимо, как застрочены складки ее нового платья. Среди всех высилась Елизавета Серебрякова. Она хозяйственно переставила на столе лампу и графин — чтобы лучше видеть зал.

— Докладчика, товарищи, у нас сегодня нету, — снова заговорила Логинова. — Будем по-домашнему, поговорим — кто как умеет. Какие корабли строим, какие проводим каналы, какие выпускаем машины! Скажем хорошее, правдивое слово о самих себе. У меня по записи первой идет Настя Семенова. Прошу, Настенька. Народ просит!

Высокая стройная женщина с черными косами поднялась из рядов и быстро прошла к сцене. Когда она встала на трибуне лицом к залу, у нее на груди увидели два ордена. Кто она такая? Работала Семенова, кажется, в шлюпочной мастерской, и, кажется, нормировщицей. На заводе ее плохо знали.

— Когда началась война, — заговорила она негромким приятным голосом, — я была шестнадцатилетней девочкой. Я немедленно пошла на фронт.

Семенова рассказывала не о себе — о бойцах, о солдатах, об офицерах, об их мужестве, героизме, но перед слушателями вставал образ юной патриотки, которая под ураганным огнем выносила раненых бойцов с поля боя и тоже сражалась за Родину.

— Да, товарищи, — закончила Семенова, — я поняла, что война — это тяжелая, трудная работа, это великое бедствие. Я не хочу новой войны, как не хотите ее и все вы, но я не забыла свою военную специальность. Товарищи мужчины, запомните мою специальность. Я — санинструктор. Я перевязываю раны.

Зал загудел, загрохотал. Товарищи мужчины знали, что такое санинструктор на фронте. Если бы они сбросили пиджаки и сорочки, у многих из них на толе открылись бы следы ран, когда-то перевязанных заботливыми девичьими руками.

— Все вы знаете о том, что я была на конгрессе сторонников мира, — заговорила, выйдя вслед за Семеновой, Ксения Михайлова, формовщица из меднолитейного цеха. — Я рассказывала вам о нем. Но я вам не рассказала, дорогие товарищи, о своей встрече с черной женщиной из Африки, из страны, которая называется Берегом Слоновой Кости, — с Элизабет Литл… по-русски: с маленькой Елизаветой. Разговорились через переводчика. Она меня спросила, чем я занимаюсь. Корабли, говорю, строю. Улыбается: «Корабли? Видела ваши корабли с красным флагом. Много раз видела». Интересно, думаю: а не приходилось ли ей видеть корабли нашего завода? Спрашиваю, называю разные названия. И что вы думаете! «Заря» там была у них. Наша «Заря» дошла до Африки! Вот и хочу сказать: все, что мы делаем с вами, далеко видно, друзьям нашим видно, во всем мире. Радует оно их, ободряет. Когда сознаешь это, работается лучше. Как же! Построим новый корабль — он не просто корабль, в трюме у которого хлеб или машины, — он вестник свободы для наших друзей, весенняя ласточка.

— Это очень, очень правильно! — прошептала Зина. — Правда ведь, Виктор Ильич?

Виктор посмотрел на нее, улыбнулся и ответил:

— Ну а как же! Корабль — такое дело. Не то что наш с вами станочек.

— Со станком не шутите, Виктор Ильич. Мы в бюро каждый день получаем письма о нем со всех концов страны. Прочли, понимаете ли, в газетах, вот и пишут.

Одна за другой выходили тем временем на трибуну женщины. Слушали их в глубокой тишине. Сколько раз праздновали день восьмого марта, но никогда еще не было таких волнующих рассказов, никогда так полно не раскрывались в этом зале женские души и сердца.

— Тетки-то, тетки у нас какие! — Александр Александрович подталкивал в бок Илью Матвеевича. — Ходят в платочках да в комбинезонах, и не подумаешь, что орлицы они…

Не один Александр Александрович был удивлен тем, какие замечательные женщины работают на заводе, как много каждая из них пережила, перевидела, испытала. И как было не удивляться! Нашлись среди них матери-героини, нашлись женщины, которые, подобно Семеновой, были на фронте, которые побывали в Сибири, на Кавказе, в Средней Азии, на Сахалине; которые рыбачили с отцами, были красноармейцами в гражданскую войну, сортировали уголь в шахтах, строили Днепрогэс.

К удивлению и радости Василия Матвеевича, все благополучно обошлось и с Елизаветой Серебряковой. Должно быть, сообразила, что день для критики неподходящий, и даже свою речь «с перцем» из кармана не вынула, рассказывала о загранице, о заграничных порядках, о бесправном положении женщин в западных странах Европы.

Только в одиннадцатом часу Логинова объявила о том, что список желающих выступить окончен.

После клубного вечера Журбины сошлись дома, взволнованные, в приподнятом настроении. Все весело разговаривали, пили наливку — излюбленный женский напиток. Зина, которую тоже привели на Якорную, отпив глоток, замахала руками:

— Ой, не люблю я сладкое!

— Горькое есть в запасе, — сказал Илья Матвеевич. — Это мы сегодня ради вас, женщин, такую муку мученическую принимаем. Из солидарности.

— И горькое не люблю.

— Шампанское, значит?

— Шампанское? Конечно, шампанское. Лучше всех вин.

— Не догадались купить.

— И зря не догадались, — вставила Дуняшка. — От него весело, легко.

— Тебе и так, гляжу, не тяжко, — Илья Матвеевич усмехнулся. — Сына бросила, по концертам бегает. Раньше-то по-другому бывало.

— А чего хорошего-то раньше? — заговорила Агафья Карповна. — Сиди дома да дома с ребятами, ровно клуша.

— Зато, мать, ребят каких вырастила! Вот и есть ты героиня. Материнское геройство проявила.

Зина бы тоже шутила вместе со всеми. Но ее смущало упорное молчание Виктора. Конечно, ему очень трудно. Зина, как ни старалась, не могла понять, почему Лида ушла от него. Неужели Лиде стало скучно? Как может быть скучно с таким умным, хорошим человеком? Ей, Зине, например, с Виктором никогда не было скучно. Он, правда, немножко медлительный и молчаливый. Что ж из этого? Он ведь и старше, скажем, ее, Зины, лет на восемь. Ему уже не полагается скакать и прыгать, трещать, как чечетка. Нет, Виктор Ильич очень, очень интересный человек.

— А что о нем пишут-то? — вдруг спросил Виктор, неожиданно возвращаясь к разговору в клубе.

— Что? Где его взять, спрашивают, да нельзя ли сделать самим, нет ли у нас свободных чертежей.

— Интересно! Может быть, мы с вами еще поработаем, Зинаида Павловна. Я новую машинку обдумываю. Что-то такое мне представляется вроде автомата, который сам будет выполнять модельные операции. С клавишами. Нажал — строгает, нажал — точит, нажал — сверлит.

Когда Зина собралась уходить, Виктор надел пальто и шапку.

— Поздно, — сказал он, — третий час. Провожу вас.

Пошла провожать и Тоня. Было морозно, но в воздухе пахло натаявшими за день лужами, весной. Лед в лужах трещал под ногами. Виктор и Тоня взяли Зину под руки. Возле моста через Веряжку кто-то из них поскользнулся, сбил с ног остальных. Поднялись, отряхивали друг друга, смеялись.

Зине стало так хорошо, как бывает только среди родных. До ее дома дошли незаметно.

Прежде чем отворить дверь подъезда, Зина взглянула на угловые окна четвертого этажа. Она знала, что это окна Алексея. Там горел свет.

Алексей сидел за столом. Он в клуб не пошел, он решал трудные тригонометрические задачи, он так увлекся ими, что позабыл обо всем на свете. Он с усилием давил карандашом на бумагу, как давят ножом на консервную банку, вскрывал тайны тригонометрии, переполнявшие задачник. Но объяснений, объяснений, которые даются в школе, в институте, в задачнике почти не было. Приходилось додумываться, ломать голову. Игоря Червенкова бы сюда! Да и с Игорем немногим легче. Пока Игорь объясняет — все понятно, уйдет — ничего не понятно. Распутываешь эту путаницу, распутываешь — и запутаешься сам. Другой бы давно бросил непосильное занятие. Другой — только не Алексей. Когда становилось совсем трудно, он подходил к зеркалу, рассматривал свое побледневшее лицо, злые глаза и резко спрашивал:

— Что, скис?

— Нет, не скис! — отвечал ему тот Алексей, из зеркала, поворачивался спиной и снова возвращался к столу.

Время шло, один месяц сменялся другим, но Алексей все не мог позабыть о Катюшке. Случилась однажды такая пора, что он меньше думал о ней, — в те самые дни, когда с Костей варили мачту. Костины хождения вокруг мачты и его причитания — испорчена, дескать, вчистую — закончились тем, что Костя сказал:

— А исправить-то можно. Будешь помогать?

— Буду, — ответил Алексей.

На следующий день Костя договорился с начальником цеха. «Брата учу. Можно ту мачту, которая за вальцами, испортить?» — «Порти, она брошенная. Все равно резать будем, так и так». Костя примеривал, прицеливался, переваривал швы; он рассчитывал усадки металла, искусно давал им нужное направление. Алексей завидовал ему — вот это свобода так свобода! — забывая о том, что сам он был так же, как и Костя, свободен, когда брался за свой молоток.

Через несколько дней Костя позвал мастера из отдела технического контроля. Мачту краном вытащили из угла, ощупали калибрами, проверили ее прямизну специальными приборами; подвешивая тяжелый груз, испытали на излом. Мачта выдержала все.

После совместной работы над мачтой уроки Кости с Алексеем вскоре закончились: недели через две Костя объявил:

— Дальше я тебе, Алешка, не учитель. Дальше на ошибках учись, как говорится, на опыте. Иди сдавай на разряд и прощайся со своим молотком. Не жалко?

— Жалко. Привык.

Экзаменовали Алексея двое мастеров и техник по безопасности. Пожали руку, поздравили:

— Вот тебе четвертый разряд. Работай, как на клепке работал. Желаем твои портреты на заводской доске видеть.

Вечером к нему пришел Володька Петухов.

— Слыхал про тебя, — сказал Володька, — бросаешь клепку? — Он сел в кресло, растирал ладонями щеки с мороза. — Ну и дерет! Шел, посмотрел на аптеке — градусник вовсе сжался. Двадцать семь ниже нуля. Бросаешь, значит?

— Бросаю.

— А честно это?

— Соревноваться тебе не с кем будет?

— Соревноваться с кем — найду. Нет, ты, Алешка, скажи — честно от своей профессии отказываться? Ты же вроде дезертира. Все ребята так считают.

— И ты?

— И я. Говорят знаешь как? Привык Журбин тысячи загребать, на сотни съехал — и тягу.

Алексей походил по комнате, посмотрел на Володьку по-отцовски, исподлобья.

— Слушай, Вовка, — заговорил он. — Не такие мы серые, чтобы только о тысячах думать.

Володька засмеялся, показав золотой зуб — предмет своей гордости.

— Тысячи — это бытие, — сказал он. — Лучше живешь — лучше работаешь, а лучше работаешь — лучше живешь.

— Ну и я тебе отвечу, если ты меня политграмотой побить хочешь. Что в книгах по такому поводу сказано. В книгах прямо сказано: чтобы не ошибиться, надо смотреть вперед, а не назад. Смотреть на то, что растет, а не на то, что отживает. Что же, мы с тобой в отсталых дураках через год окажемся? Будем ходить в дирекцию да в завком и плакаться в жилетку? Были передовиками, а стали поденщиками: придумайте, будьте любезны, нам работку. Этого хочешь?

— Видишь, какое дело, Алексей, — сказал Володька. — Я к тебе не по теоретическим вопросам пришел. У меня по ним консультант есть, инженер Маштаков. Ты мне практически ответь: по-комсомольски это — от ребят потихоньку смываться? О чем я говорю? Да все о том. Это каждому известно, что клепка свой век отжила. Но почему ты один, не по-товарищески, в сторону от нас вильнул? Почему не предложил заниматься вместе? Не у каждого имеется такой братишка, как у тебя.

— Курсы зато есть. Объявляли о них? Объявляли.

— Чего же ты сам на курсы не пошел?

— И пошел бы, да они давно занимаются. Не догонишь.

— А ребята — догоняй? Так, Алешка, рассуждать не дело. Я тебе насчет тысяч и сотен нарочно закрутил. Ребята иначе считают: проработать тебя как следует на собрании.

— За что же, интересно? За то, что вторую профессию без отрыва от производства освоил?

— За индивидуализм! Но у тебя есть возможность оправдаться.

— И не подумаю оправдываться.

— Подумаешь, — сказал Володька с уверенностью, — Семенов, Лебедев, Нарышкин и я — тоже хотим на электросварщиков учиться. Будешь учить!

— Как же я буду вас учить, если сам еще плаваю?

— Вместе и поплывем. Братишку позовешь. Выкручивайся как знаешь. На бюро решили.

— Меня бы сначала спросить надо.

— Вот я и спрашиваю. На собрании твой ответ объявим.

Алексей никогда еще никого и ничему не учил. Учить других — в этом было что-то страшноватое и вместе с тем заманчивое. Заманчивое: выходишь к ребятам, объясняешь им, ребята внимательно слушают, задают вопросы, с достоинством отвечаешь; потом о них заговорят: ученики Алексея Журбина! Перестанет Александр Александрович укорять: «Вот твой батька! Он таких, как ты, не одну сотню на ноги поставил. А ты, сынок, кого и чему научил?»

Алексей согласился. Но первый урок начался совсем не так, как он его себе представлял. Молодые клепальщики явились к нему домой, расселись на стульях, на диване, одновременно закурили папиросы.

— Ну, давай рассказывай!

Что рассказывать, с чего начинать? Вспомнил Костю и начал так:

— Первое дело, ребята, которое вы должны запомнить, это не смотреть на дугу без щитка.

— Знаем! На плакатах читали.

— А что знаете? А вот, например, что свет электрической дуги в десять тысяч раз сильнее обыкновенного, — это вы знаете? Ну, нечего и кричать!

— Строгий дядька! Объясняй дальше.

Объяснял. На прощанье дал каждому по книге.

— Только чтобы не посеять. Костина библиотека. Голову оторвет.

Вскоре начались затруднения, которых Алексей не предвидел. Ребята стали задавать вопросы не по его знаниям. Они спрашивали об устройстве генераторов, об отличии переменного тока от постоянного, о том, почему при постоянном токе трансформатор не действует, как изменить силу тока; лезли в физику, в металлургию, в химию — во все то, о чем слышали когда-то в школе, в мастерских ремесленного училища, о чем где-нибудь вычитали, но в чем толком не разобрались.

— Я не университет, — сердился Алексей и на них и на себя. — Вынь да положь! Электросварка так электросварка. А вы целый вуз хотите устроить.

Перед каждым занятием он копался в книгах, перетащил к себе Тонины учебники — от седьмого класса до десятого, зубрил по ним — и все равно путался. Это сильно ущемляло самолюбие Алексея: он не мог мириться с положением незнайки или полузнайки.

— Алешенька, — рассудительно посоветовала ему Тоня, когда он рассказал ей о своей беде, — а ты бы спрашивал у кого-нибудь. У Антоши, например. Расспроси, а потом и ребятам передай. Ничего стыдного. У нас учитель химии знаешь как говорит? «Спросить — стыд минуты, не знать — стыд всей жизни».

Но Антон, когда Алексей пришел к нему, ответил: «Предположим, братишка, я тебе объясню одно, разъясню другое, третье. На такой кустарщине далеко не уедешь. Нужны фундаментальные знания». Словом, отмахнулся.

Алексей мрачнел от непрерывных обид, и чем их становилось больше, тем сильнее в нем разгоралось желание добиться своего. Только Костя, резкий, но добрый Костя, поддерживал Алексея. Костя вел с Алексеевыми учениками практические занятия, за которые Алексей, конечно же, не взялся бы, потому что он только еще выходил на самостоятельную дорогу, — ему поручали варить самые простые узлы на траулерах.

В те трудные для себя дни, едва забыв о Катюшке, он вновь почувствовал, как сильно недостает ему друга, — таким другом Алексей в мыслях всегда видел Катюшку. Как глубоко она вошла в его жизнь, и как ему без нее тяжко! А она? Встретил ее раз на заводе, проскользнула мимо, не взглянув, глаза в землю, торопливая, испуганная. Что она переживает?

Встретил другой раз, загородил дорогу. «Не надо, Алеша, — шепотом сказала она. — Не надо. Пусти…» И снова не взглянула.

Но что бы ни происходило в душе Алексея, на работе это никогда не сказывалось. Все свободней владел он сварочным аппаратом, приобрел легкость, своеобразную грацию в новом труде, — как было раньше на клепке. Помогал ребятам, вел с ними занятия. Ходил к Косте на инструктаж. Подружился с Игорем Червенковым. Игорь оказался хорошим парнем, компанейским, веселым. Одно было непонятно Алексею: как это, окончив десять классов, можно было не пойти учиться дальше? Одно дело, когда его самого отец снял с учебы. Но тогда была война, надо было помогать заводу, и не десять классов, а шесть окончил к тому времени Алексей. Спорили по этому поводу с Игорем, ругались.

По воскресеньям они брали лыжи и дотемна ходили среди сосен над Ладой, в тех местах, где Алексей бывал когда-то с Катюшкой, где Катюшка рассказывала ему об истории, о древних веках. Алексей уже и сам узнал о тех веках, он прочел о них, и, пожалуй, Катюшка удивилась бы теперь его познаниям. Она удивилась бы тому упорству, с каким Алексей сидел над книгами. Книги стали его друзьями. Они раскрывали перед ним мир, огромный, трудный для познания, величественный.

Но Катюшки не было, и удивляться было некому.

В этот поздний час бодрствовал и дед Матвей. Сидел за столом в кабинете директора и нетерпеливо нажимал на кнопки телефонных аппаратов:

— Гараж мне, гараж! Отъедини, барышня, — кто там разболтался. Срочно машина нужна, барышня!

На столе перед ним лежала только что доставленная телеграмма министра: «Слушайте радио зпт читайте завтра газетах тчк Модельщику Виктору Ильичу Журбину присуждена Сталинская премия третьей степени тчк Поздравляю Журбина зпт весь коллектив высокой наградой тчк».

— Гараж? — кричал взволнованный дед Матвей. — Гони живенько машину! Зпт, понимаешь. Внук лауреат! Домой слетаю. Ладно, и от тебя передам.

Через пятнадцать минут он грохотал в дверь так, что проснулись Тоня, Дуняшка, Илья Матвеевич и Агафья Карповна. Поднялись, стали одеваться; думали — пожар, тем более что взошла полная луна и на улице было светло и желто.

— Где он? — загудел дед Матвей, когда ему отомкнули. — Спит, дурень! Сам себя не понимает!

Дед ворвался в комнату Виктора, сдернул одеяло. Все недоумевали: что случилось с дедом, не тронулся ли часом?

— Вставай, бродяга! Вставай! Дай обниму. — Сонное лицо Виктора исчезло в дедовой бородище. — Ну вот, теперь на́ — читай!

Виктор взял у него телеграфный бланк.

— Мама! — сказал он мальчишеским голосом. — Мамочка! Мне Сталинскую премию дали.

— Сынок! — Агафья Карповна охнула и опустилась на Викторову теплую постель. — Что ж теперь нам делать-то? Витенька!

Тоня бросилась на шею Виктору, ее оттолкнул Илья Матвеевич. Босиком пришлепал Костя. Все обнимали Виктора, тискали. Он терпел и счастливо улыбался.

— Что же делать-то, что? — повторяла Агафья Карповна. К ее ногам твердость еще не возвратилась.

— Водку пить! — выкрикнул Илья Матвеевич и так хлопнул Виктора по плечу, что тот тоже повалился на кровать.

— Потише ты! Зашибешь лауреата! — рассердился дед Матвей. И сам стукнул Виктора по спине.

— Изобьют всего, дурные! — Агафья Карповна заслонила собой сына. — Взбесились! Лупят и лупят.

Общая радость замутила головы, как хмель. Ждали ее, ждали, но пришла она все равно будто и нежданная, ударила внезапно, подобно выстрелу. Виктор знал, что его все-таки представили на премию, что представили одного: Зина и Скобелев написали заявление и, приложив к нему документы, Викторовы наброски, эскизы, расчеты, доказали, что Виктор — единственный автор станка. Все Виктор знал. Одного не знал — как велика будет его радость.

— Ладно, лупите, — говорил он отцу, деду и Косте. — Стерплю, чего там!