"Горюч-камень" - читать интересную книгу автора (Крашенинников Авенир Донатович)

^{ГЛАВА ДЕСЯТАЯ}

Утро-то выдалось какое солнечное да улыбчивое! На сухой мшарник, на рыжие холсты многолетней хвои сыпались просеянные ветвями золотые песчинки. Быстро облетала с топыристых листьев папоротника седоватая изморось, распрямлялись прилегшие до зари травы. Меж кустами волчьей ягоды желтыми огнями вспыхнули цветы зверобоя.

Цепляясь за упругие ветки ивняка, Моисей спустился к воде, стянул рубаху. Лицо его уже успело потемнеть от солнца и костерного дыму, а жилистое, сухощавое тело все еще оставалось белым. От студеной воды Полуденного Кизела оно покрылось пупырышками. Моисей засмеялся, крякнул, утерся чистым полотенцем, которое Марья успела положить в мешок. Босые ноги проваливались сквозь жесткую траву в ледяную воду. Моисей выкарабкался на берег, огляделся.

Небольшая речка петляла по лесу, ныряя в синие заросли. Ее топкие берега то расходились редкими луговинками, то сжимались мохнатыми склонами. Гулявшие по тайге бури набросали через нее матерых великанов, стволы их облепил ярко-зеленый скользкий мох, великаны загнивали с сердцевины, гнулись к воде. А вода булькала, крутилась в омутках, журчала по колодинам и неслась дальше, словно радовалась, что встретится со своим братом и помчит к Яйве, а потом дальше, дальше — в красавицу Каму, расстелется по ее волнам, вырвется на простор Волги, а там и в Каспий, на широкое, вольное безбрежье.

Увидит ли Моисей это безбрежье? А на что оно ему? Вот так бы прожить до последнего своего вздоха в этаком лесу, разыскивая руды, редкие каменья. А в последний свой час уйти в чащу, как ушел когда-то Трофим Терентьич Климовских. И ничего больше не надо! Пускай стороною идут грозы, валят деревья. Что может Еремка против таких гроз? Туч рогатиной не разгонишь. Бродит он, наверно, сейчас где-то в такой вот чащобе, и одна у него в жизни дума: как воротиться домой? А воротиться он сможет только через убийства да разбои, которые никому пользы не принесут. Поговорить бы с ним, образумить!

В лесу не хотелось думать о худом. Моисей словно заново родился, он жил теперь в полную меру дарами своей уральской земли, дикой и щедрой. Быстрый, востроглазый, шагал он по тайге, уныривал под синие шатры косматых елей, белкой перескакивал овраги.

И мужики ожили, распрямились. Данила весело переговаривался с птицами, удивив товарищей ловким охватом лесных голосов. Вот недавно они миновали большую сечу со старыми пнями, затянутыми порослью. С макушки остроконечной елки взлетела крохотная пичуга и рассыпала забористую трель. Данила повторил. Пичуга удивленно задержалась в воздухе и, распластав крылышки, осторожно откликнулась: «Сиа-сиа-сиа». Данила, морща нос, пересвистнул так же.

— Это конек, — сказал он ласково. — Забавная птичка… Тятька мой ихний язык знал. Я вот повторять умею, а не понимаю.

— Скворец ты, единым словом, — съязвил Васька.

Он тосковал по Лукерьиным перинам, злился на Моисея, что увел его в лес, хотя понимал, что в поселке сейчас могло быть не слаще.

— Он-то хоть и скворец, да голос имеет. А ты вроде хорька, — вступился за Данилу Еким.

— Ты и есть хорек. На чужих курочек глаза пялишь.

— Чего, чего? — Еким остановился, сбросил мешок.

— Ну, леший с тобой, не кипятись, — миролюбиво сказал Васька, почувствовав, что сболтнул лишнего.

— Не поминай его, не поминай, — закрестился Тихон. — Может, стоит он сейчас за елкой, остроголовый, лохматый…

— А ты видел его, лешего-то?

— Не поминай, говорю! — Тихон побелел со страху. — Люди сказывали: он-де шапки не носит, волоса влево зачесывает, а кафтан запахивает вправо, бровей и ресниц у него нету. И подходит он к костру греться, но рожу прячет…

Кондратий засмеялся, потрогал ободранный затылок:

— Я с таким-то встречался.

— Эге-ей, не отстава-ай! — позвал Моисей.

Он ушел далеко вперед и теперь с досадой колотил палкой по стволу. Рудознатцы вытянулись гуськом. В дорогу они надели бахилы, зипуны из понитка, взяли торбы, топоры, кайлы да заступы — для битья шурфов. Тихон выпросил у бабки Косыхи заговоренный корешок от козней нечистого. В его деревне леший закружил трех мужиков и утопил в зыбуне. Да, видно, бабка не знала слова, и Тихону в каждом пеньке чудилась лесная нежить.

После разговора с Федором о золоте эта нежить пугала Тихона что ни ночь. То выставится из-за дерева и начнет корчить дикообразные рожи, то заберется в темный угол землянки и зашебаршит там сухой хвоей, то высунет морду из угольной кучи. Сколько нагрешивших мужиков уцепила она за бороду, насмерть сожгла адским дыханием. Когда схватили Федора и сбежал Еремка, Тихон стал готовиться к смерти. Выхаркивая черные сгустки, лежал он ночами на земле, молился, припоминал свои грехи. Но грехов-то вроде не было, и как-то непонятно стало Тихону, за что гоняется за ним нечистая сила, почему он должен помереть.

А потом пришла отупляющая привычка, ибо к чему только не может притерпеться российский мужик. Дымились курным дымком черные кучи, поспевал уголь. И не было никогошеньки на свете, кто вспомянул бы, что вот где-то в лесу от зари дотемна мечется на поляне белобрысый парень по имени Тихон Елисеев. И даже друзья-товарищи позабыли о нем в своих несладких заботах. Ушли вместе с дымком робкие помыслы о богатстве, о сытой, вольной жизни, угасли, как последние искринки, надежды выбраться из этого гиблого места. И когда приказчик велел ему собираться в Кизел, мол, на поиски руд, Тихон долго не верил наваждению, крестился, бормотал молитву. Только крепкий подзатыльник заставил очухаться.

Теперь опять проросли эти помыслы, как березки на старой вырубке, опять затеплились искорки. Так верил Тихон Моисею, так верил, что боялся, уж не сон ли это, не вспугнула бы его дьявольская сила! Только не вспугнула бы!

А Моисей, казалось, не ведал усталости. Остановив мужиков на какой-нибудь прогалинке, он осматривал землю, дергал цветы, бил кайлой по камешкам, прислушивался, растирал в пальцах супесь и звал дальше.

— Цветы тоже клады земные указывают, — пояснял он и начинал рассказывать, какой цветок на чем живет и чем кормится. — Вот, глядите. — Он нагнулся, сорвал низенькое растеньице. — Это, ребята, башмачок. Цветок, глядите, на башмачок похож… Он растет, где много извести да кальция. А пыльцеголовник красный гипс любит…

Моисей предупредил, чтобы все сказанное и увиденное крепко помнили, потому что из лесу всем надо вернуться настоящими рудознатцами. Мужики слушали, кивали, но мало что понимали. Они только крепко уяснили, как надо бить шурфы, вынимать и крепить породу. Это было привычнее, не смахивало на колдовство.

После одного такого разговору шли они следом за Моисеем по густым зарослям вереска. Неожиданно рудознатец исчез, как сквозь землю провалился. Долго кликали его товарищи, но только эхо блудило в чащобах.

— Надо искать, — сказал Еким.

— Вот, я говорил. — Тихон развел руками. — Разве теперь сыщешь?

— Все на земле след оставляют. — Кондратий указал пальцем на примятую траву, пошел по только ему приметным знакам.

У самого берега он остановился, снял шапку, помахал рукой. Товарищи осторожно приблизились, разняли ветки. Моисей стоял на коленях возле покосившегося креста.

— С пестуном говорит, — догадался Еким.

Не раз слышали они от Моисея про зеленого старца, которого позвала к себе Хозяйка уральских руд. Мужики затаились, прислушиваясь к раздумчивым словам Моисея.

— Одиннадцать годов не был я у тебя, Трофим Терентьич, — тихо, словно самому себе, говорил Моисей. — И все это время не смог я исполнить твоего завета. Многое я видел, передумал, переболел. Чужая воля держала меня за руки. Теперь руки мои размотаны… Завтра начнем бить шурфы. И первый горючий камень, добытый здесь, я принесу тебе.

Он поднялся с колен, перекрестился.

— Я нашел себе добрых товарищей, тебе бы они поглянулись… Ну, прощай, скоро вернусь. — Лицо Моисея было просветленным, в глазах стояли слезы.

Васька нечаянно надавил ветку, она ахнула, обломилась.

— Кто здесь? — будто во сне спросил Моисей.

Товарищи окружили могилу старого рудознатца, сняли шапки. Вершины елей пели долгую бессловесную песню.

— Пора, — сказал Моисей.

В лесу быстро смеркалось. Густые тени поползли из оврагов и буреломов, обняли тайгу, а небо над нею все еще было светлым, трепетало сине-голубыми полосами, медленно опускаясь на острия вершин.

Кондратий распалил нодью, на рогульки повесил медный котелок с варевом. В другом котелке крутились, напревая, душистые смородинные листья. Тут же, сунув под голову торбы, улеглись спать.

Вдали прокричала ночная птица, костер шипел, роился искрами, опадал. Только большие стволы накалились докрасна, дышали ровным благостным теплом.

Моисей закрыл глаза, но сон не приходил. Ночами придвигалось тяжелое хмелье, и снова начинал свои разговоры Еремка, снова уходил на месть Федор Лозовой, опять стояла у дверей прямая побелевшая Марья, прижав к себе сынишку… Как там, в Кизеле? Не ждут ли всех железы, рудники, а его Марью — горькая вдовья доля?

— Спит, — донеслись до слуха слова Екима. — Идем-ка, Василий в сторонку. Потолковать надо…

Захрустел хворост, голос Екима стал отдаленнее, но слова можно было различить.

— Чего, Василий, в душу ко мне лезешь?

— По лесенке или как?

— Всерьез я спрашиваю…

— Прости, Еким, не думал я, что больно тебе сделаю. Я сперва говорю, а потом кумекаю.

— Вот ты утешился, к Лукерье пристал. А люба ль она тебе?

— Да какой мужик от бабьих ласк бежит?

— Просто на жизнь глядишь.

— А кто знает, чем утро мудренее?

— Ни разу я еще не ведал, что за любовь в людях живет. И вот она прямо в душу с красного крыльца закатилась. И знаю, что нельзя, грех это смертный… Терплю, скрываю, а сил все меньше…

«О чем это они?» — обеспокоенно подумал Моисей. Решил при случае спросить Екима. Было немножко обидно, что Еким больше доверяет Ваське, а не ему, Моисею.

— Говорил? — спросил Васька. — Нет? И молчи. Никому не открывай. Пройдет, по себе знаю. У меня такое не раз бывало.

— На свой аршин не мерь, Василий… Но душа у тебя ладная, и совета твоего не позабуду…

— Он, он идет! — дико закричал Тихон, вскочил, указывая в темноту, по ту сторону костра.

Волосы на его голове встали дыбом, зубы колотились. Моисей бросил в огонь охапку веток. Яркое пламя осветило подбежавших к костру Екима и Ваську, окрасило бороду настороженного Кондратия и вдруг вытянуло из темноты низкорослого кривоногого человека. Был он без шапки, остроголов, мохнат, кафтан на нем был запахнут направо.

— Если добрый человек, то иди к огню, гостем будешь, — неуверенно сказал Моисей.

Пришелец молча приблизился, опустив вниз лицо, протянул к огню черные руки со сломанными ногтями.

— Ты — нечистик? — лязгая зубами, спросил Тихон.

Человек кивнул головой. Васька шагнул к нему, дернул за волосы, тот замычал. Лицо его было сплошной гноящейся раной, оплывшие, чуть заметные глаза слезились, во рту болтался обрубок языка.

— Вот тебе и леший, — сказал Еким.

— Откуда ты? — Моисей пододвинул пришельцу кучу еловых веток, приглашая садиться.

Человек ткнул пальцем себя в грудь, указал на лес, потом стал поднимать руку все выше, выше и опять опустил.

— Где работал?

Он схватил кайлу, начал остервенело рубить воздух, подергал ногой, словно на ней была цепь.

— Демидовский? Бежал?

Он быстро-быстро закивал головой, замычал, вскочил на ноги и бросился в лес, но Кондратий вовремя схватил его за полу.

— Ты нас не бойся, — уговаривал Моисей. — Мы — крепостные заводчика Лазарева. В обиде не будешь.

Развязали торбы, дали беглому хлеба, луку, сала. Видно, еда причиняла ему нестерпимую боль, но ел он жадно, давясь и захлебываясь.

— Ты — нехристь? — спросил Кондратий, не приметив на нем нательного креста. — Башкирец?.. Черемис?..

Беглый кивнул, продолжая есть, потом свалился и мигом заснул.

— Первого черемису лесной нечистик родил, и они живут в лесу, — сказал Тихон, но мужики промолчали.

Утром черемиса вымыли в речке. Кондратий смазал ему лицо каким-то бабкиным снадобьем, Моисей разорвал полотенце на перевязку. Звали они черемиса с собой, но тот упрямо указывал куда-то на юг. Тогда его отпустили, повесив на спину Тихонову котомку. Он протянул к ним руки, промычал, и хвоя захлопнулась за ним.

Весь день Тихон твердил, что у костра был всамделишный леший и только прикинулся черемисом. Но его никто не слушал: уж больно хорош был мир вокруг. Пестрые бабочки вились над цветками, кузнечики колотили в свои наковаленки, медовым настоем дрожал воздух. Это только ночами нападает душная морока, а жизнь — вот такая она и есть, солнечная, зеленая, певучая.

Моисей разметил первый шурф. Заступами заворотили дерн, повыбрасывали слой земли, переплетенный змейками корней, — и сразу наткнулись на горючий камень. Бессильно звякнув, отскочили от его литой крепости заступы.

— Твой леший принес удачу, — сказал Тихону Данила.

— Узнать бы, откуда появляются в земле эти богатства. — Моисей подкинул на ладони черный острый кусок, вскинул голову, глаза его будто подтаяли. — Чую, под землей чую: от северных лесов до теплых морей выгибают спины черные пласты горючего камня. Кровь земли сочится из жил и радугой плывет по воде. Железные, медные руды просятся на волю! — Он умолк, тряхнул волосами, улыбнулся виновато. — Давайте, братцы, поглядим еще.

Пробили несколько шурфов — повсюду был уголь. С десяток образцов тщательно упаковали. Один кусок, блестящий и ровный, Моисей положил отдельно — в подарок своему учителю.

С рассветом следующего дня тронулись в новый путь — в сторону Артемовских рудников. Моисей говорил, что земли там подходящие для золотых да серебряных руд, построить бы на них поселки, заложить шахты.

— Лишняя каторга людям, — сказал Васька.

— Каторга, Василий, не потому. Но богатства земли не должны втуне лежать. Они потребны людям.

— Ни мне, ни Тихону, ни Екиму, никому из нас их в руках не держивать. Лазареву в сундуки пойдут.

— Может, не всегда так будет, — возразил Еким, удивляясь горечи Васькиных слов. — Может, перемрут все Лазаревы да Строгановы, как мухи, не оставив последышей…

— Всегда на земли были хозяева, — убежденно произнес Кондратий. — В писании об этом говорено. И будут.

— А ежели всем Еремками да Федьками обернуться? — засмеялся Васька.

Никто не ответил. Тогда Моисей решил рассказывать про руды, чтобы никто не мутил душу страшными разговорами.

— Вот скажи, Данила, как золото залегает?

— Откуда мне знать? Ясно, что не кольцами, да не серьгами.

Моисей улыбнулся, стал пояснять. Бывает золото в коренной породе и в россыпях. Коренная порода жильями кварц прошивает. Кварц белый, твердый, его не враз обушком возьмешь. Ну, а россыпи, они с гор дождями да речками снесены, что породу рушат. Перепутается, сроднится золото с песками и глинами, растащат его потоки, затянут илом да травою, попробуй отыщи. И где слитками, где песчинками оно лежит. Рудознатцам надо его учуять да вытащить.

— Найти бы гору золота, — сказал Васька. — Скупил бы я все кабаки, какие ни есть на свете, загулял бы! Эх, загулял! Всех девок и баб…

— Одно у тебя в башке, кобель окаянный! — выругался Еким.

— Ну, а ты куда бы золото дел?

— Нечего пустыми разговорами заниматься… Лошадь бы купил, да во сне я как-то хомут увидал, стало быть, вовек того не бывать. Ну вас с вашими бреднями!

— Нет, я нашел бы куда его деть. — Данила даже задохнулся, будто и впрямь перед ним золотая гора. — Я бы Тасю привез, деревню бы всю, весь поселок наш одарил… Чего, Тихон, глядишь? Правду говорю.

— А мне бы, братцы, хуторок в лесу, хозяйство свое…

— Дурак ты, — махнул рукой Васька.

Помнил Моисей, как предупреждал его Трофим Терентьич, что в корыстные руки земля ничего не отдаст. А и без корысти разве возьмешь? Попробуй хоть крупицу земных сокровищ взять для пользы простому человеку! Закуют тебя в железы и угонят, куда ворон не летывал… Чужая земля, чужая. И трава эта не твоя, и дерева не твои, и воздух не твой! Моисей потер лоб, отгоняя муторные думы. Ну, а если прикинуть: кому земля открывается, кому шепчут травы, кому светят звездочки?

Кондратий неожиданно положил ему руку на плечо:

— Я свечу бы поставил. Такую, чтоб до неба. Увидал бы ее Саваоф.

— Ну и что?

— И все. — Кондратий насупился, умолк.

Рудознатцы спустились в низинку, облитую синевою незабудок, по середке которой бойко бежал светлый ручеек. Моисей припал к земле, прислушался, помял пальцами комок.

— Бьем здесь шурф. Глядите, песок да глина такие, что и в горных породах. Кварцевый песок.

Он вернулся от ручья, вбил колышки, поплевал на ладони, втиснул в землю заступ. И вправду, под дерном оказался крупный влажный песок. Моисей кинул его на железный лоток, побежал к ручью. Покидав снаряжение, остальные поспешили за ним. Он ловко подставил лоток струе. Вода замутнела, погнала песчинки, на железе осталась темная кашица. Моисей потрогал ее — золота не было.

— Поглубже попробуй, Еким, — подсказал он.

Взяли новую пробу. Теперь на лотке среди мелкого черного песочка — шлихов виднелось множество песчинок, тускло желтеющих на солнце.

— Оно! — закричал Васька. — Оно!

— Погоди горланить, — остановил его Моисей. — Может, это просто приманка.

Но россыпь была богатой. Все по очереди брали драгоценный песок, он, казалось, прожигал ладони. Один Кондратий не притронулся к палючим искоркам, прятал глаза под тяжелыми бровями.

— Ты чего куксишься? Радоваться надо, песни петь! — орал Васька. — Давай, Данила!.. Эх, мне бы это золото, делов наделаю… Ну, чего молчите, ироды!

— Запомните это место, други, — сказал Моисей и насек на толстой коре осины крестообразную зарубку. — Может, без меня искать придется.

— Чего плачешься! — не унимался Васька. — Да Лазарев нас наградами завалит, милостями заласкает!

Моисей с сомнением покачал головою, ссыпал песок и шлихи в мешочки, подал Екиму на сохранение. Тот осторожно положил их в торбу, рядышком с кусками горючего камня.

— Ну, братцы-рудознатцы, время в обратный путь, — невесело промолвил Моисей. — Награду или кнут нам готовят, не знаю, но золото здесь станут добывать.

Никто не думал, что и на другой день их ждет богатая находка. На небольшой луговине, где во времена оны, видимо, петлял ручей, Моисей внезапно остановился, присел на корточки. Остальные насторожились: что еще учуял их востроглазый вожатый? Ласково раздвинув густую траву, Моисей пощупал землю, выпрямился:

— Верно сказал Данила, черемис принес нам удачу. Бейте шурфы.

Поскидали поклажу, замахали заступами. Моисей вынул нож, обстругал кусочек какого-то камня, будто деревяшку, обнажив свинцово-серый слой.

— Где промывать-то будем? — спросил Еким.

Кондратий понюхал воздух, скрылся в зарослях. Скоро он вернулся, сказал, что рядом овраг, а в нем — ключ. Взяли на лоток пробу, промылись крупицы породы, подернутые серым налетом. Моисей очистил одну:

— Возьми, Екимушка, образцы. Небывалый фарт нам открылся. Серебро это.

— Чудеса! — ахнул Васька. — Монеты станем чеканить!

— Ну, спасибо тебе, земля, — поклонился Моисей. — Спасибо!

Место также приметили зарубками. Теперь зарубки эти вели к самому Кизелу, выбирая по пути старые особенные деревья. Отыскивая дорогу по солнцу, муравьиным кучам и мхам, Моисей шагал к поселению, втайне надеясь, что теперь-то всем им дозволят дело, которым он только и жил.