"Горюч-камень" - читать интересную книгу автора (Крашенинников Авенир Донатович)

^{ГЛАВА ДЕВЯТАЯ}

За окнами негромко перекликались сторожа, теплый ветерок покачивал портьеры. Далеко прокричали первые петухи, но Лазареву не спалось. Он сидел в своем любимом бухарском халате, расшитом диковинными радужными птицами, в персидских вязаных туфлях-шурапках, тянул из тонкого хрусталя напиток острова Мадеры. На диване, свернувшись калачиком, спала полуголая дворовая девка, имени которой Лазарев не помнил. Тонкая голубоватая жилка трепетала на ее ключице. Лазарев усмехнулся, снял халат, прикрыл им девку…

Где-то в далекой Москве скрипел выживающий из ума Лазарь Назарьянц, бывший придворный Надир-шаха. Неслышными шагами переходил из покоя в покой набожный братец Мина, кормил голубей болезненный братец Христофор. Сидел над книгами ученый братец Иоаким, размазывал по страницам зазевавшихся мух. Вспоминают ли родичи мутные воды Аракса, остались ли в их памяти глиняные домики Джульфы, знойные миражи Персии? Иван Лазаревич крепко все помнит…

Где-то, в Санкт-Петербурге, гранитные розоватые набережные, высокие дворцы с кариатидами, похожими на эту вот девку, тусклые масляные фонари, выстроенные вдоль широких улиц. Мчатся скороходы, хватая воздух чахоточными ртами, летят кареты с важными гайдуками на запятках. В зеркальных окнах карет вертится, сверкает вся столица. Пиры, развлечения, интриги, деньги… И нет в Санкт-Петербурге рядом с Лазаревым этих темных мужиков, бредящих Пугачевым, этих изнурительных расчетов, этих строительных хлопот. В Санкт-Петербурге настоящая жизнь, в Санкт-Петербурге красавец сын Артемий, которому Лазарев проложит путь к великому богатству и великим почестям. Недаром столько лет потрачено на завоевание друзей и благорасположения государыни-императрицы. Это, пожалуй, потребовало не меньше крови, чем штурм Дели.

Не все друзья оказались долговечными. Закатилась звезда братьев Орловых. Григорий женился на своей кузине, а когда она умерла, сумасшедше захохотал над гробом. Лазарев тогда вынужден был вернуться, не доехав до Урала, — пережидал, скоро ли царица и Потемкин сладят с мужицким кентавром, отсиживался в своем Ропшинском дворце, построенном еще Петром Великим.

Как-то ночью нагрянул к нему Потемкин, долго обнимал, дышал в лицо перегаром.

— Вот, — гремел князь, размахивая ручищами, — тихие, чинные похороны Гришке сладили, как святому… — Он постучал по стене согнутым большим пальцем. — Слышь, дух царя Петра, тута убиенного? Матушка Екатерина мизинчиком слезинку с реснички изволила смахнуть. Слышь?.. А твой Алешка Орлов, что княжну Тараканову, дочку Елизаветы Петровны, от князя Радзивилла обманом увез! Слышь?.. Дворец-то ей в Неаполе построил! Праздник на фрегате своем «Исидоре» играл! Актеришков-то в Генуе ссадил, а княжну привез, попользовал да в Петропавловку кинул! А? Так он теперь коней скрещивает арабской да фрисландской породы. Благодать!

Потемкин хохотал, его охватило необычайное красноречие. Видимо, радовался закату Орловых. Умолк только, когда подали вина. Лазарев не пил, раздумывал, какие выгоды принесет ему падение крымского хана Шагин-Гирея и воцарение Потемкина-Таврического. Скоро светлейшему снова в Крым отбывать и там владычествовать.

Тогда Лазарев ожидал, что турки того не потерпят, и не ошибся. Неделю назад вот к этому дворцу подкатила простая коляска, и из нее выскочил граф Фалькенштейн. Предупрежденная челядь изловила его под руки, Лазарев склонился в почтительнейшем поклоне. Еще накануне получил он от Потемкина тайную депешу, в которой значилось, что под личиною графа приехал сам австрийский император Иосиф, имел аудиенцию с государыней и будет вместе с Екатериной глядеть земли Российские и Таврические. Следом двинутся на юг русские и австрийские войска. Быть войне! Около Санкт-Петербурга зашевелились битые Петром шведы. Их Густав Третий сговорился с турками. В столице небезопасно.

Нужны ядра, нужны пушки, нужно железо. Ждать больше нельзя! Надо выжать из мужиков все и пустить печи будущим летом…

В тот же день, проводив Потемкина, Лазарев решил выехать на Урал, благо дороги уже устоялись.

В Кизеле сразу же пришлось окунуться в реку неотложных дел. Необходимо составить какой-то план, прояснить главное. Лазарев, неслышно ступая, прошелся по кабинету, загасил в канделябре, сделанном под слона, несущего в хоботе тройник, две свечи. В полутьме думалось лучше.

Гиль доложил, что народишко на стройке зашатался, бежит в леса, и этому немалая причина Ипанов. Заигрывает, кумится с мужиками. По-видимому, Гиль прав, но голова у Ипанова светлая. Без него скоро завод не построить. И о делах Лазарева он зело печется.

— Да не верьте вы наветам англичанина, — говорил Ипанов, когда Лазарев принял его доклад и выразил свое неудовольствие. — Худо смыслит он в делах, потому и копается под меня…

— Ты не заносись, Гиль в Англии учен.

— Да чему он там учен? Деньги огребать! — Ипанов обиженно заморгал.

— Обещания своего я не забыл, — очищая ногти щеточкой, продолжал Лазарев. — Но… заслужи.

Потом Лазарев развлекался. Приказчики согнали к нему десяток молодых пригожих девок. Они плясали в зале, одетые под персицких наложниц, русские пляски. Гиль хихикал, казал пальцем. Девки плакали при плясе, стыдясь небывалого сраму, но ослушаться не смели.

Появился слуга, доложил, что по весьма неотложному делу пришел управляющий Ипанов. Лазарев усмехнулся, велел провести его в этот гаремный зал. Ипанов, не подымая глаз, пробрался вдоль стены, остановился перед заводчиком, заслонив от него наложниц.

— Садись, Яков, отдохни, — сказал Лазарев.

Гиль захохотал добреньким своим смехом, обнажив даже беловатые десны. Крепостной стоял, упрямо наклонив большую голову, спрятав за спину руки.

— Говори, что за дело у тебя в столь неурочный час? — милостиво приказал Лазарев, махнул платком, чтобы балалаешники и гудошники замолчали.

Пьяные музыканты бездумно откинулись к стене. Девки сбились в стайку, прикрывая ладонями срамные места. У Ипанова подергивалась щека.

— Рудознатцы уголь каменный нашли, — начал он. — Их первый рудознатец Моисей Югов божится, что…

— Уголь?.. У меня лесов довольно.

— Но уголь для заводского производства способнее.

— Знаю, Ипанов, что не корыстью ты обуян, потому и слушаю тебя. Но уголь выбрось из головы. Пускай железо и медь найдут. Понял? Распорядись, чтобы отправлялись на разведки.

Ипанов облегченно вздохнул, откланялся. Лазарев велел запереть девок и музыкантов, ушел в кабинет…

Напиток острова Мадеры не действовал. Заводчик взял лист бумаги, обмакнул в брюхастую чернильницу остро зачиненное перо, принялся считать. Одна кубическая сажень дров на его заводе стоила рубль десять копеек. Дорого, но не выше, чем у Николая Никитича Демидова. Взамен ее понадобится сжечь немало кубов каменного угля… Лазарев быстро заскрипел пером… Три рубля семьдесят пять копеек, да еще десятинная пошлина в казну… Постройка шахт, закупка инструмента… Только на добычу руды!.. Он скомкал бумажку, швырнул в камин… Надо заткнуть рот Ипанову и этим, чтобы о каменном угле даже и думать забыли. Иначе — разорят!

Лазарев притянул к себе шкатулку, обитую тонкими, как бумага, и белыми, словно изморозь, полосками вологодского железа, поднял крышку. На черном бархате поблескивал драгоценный алмаз Дерианур — «Море света». Лазарев долго любовался его переливами. Он до сих пор не мог понять, почему Григорий Орлов отказался от подарка, но за это его не осуждал. С таким алмазом можно начать новое дело, если, не дай бог, прогорит этот завод, обрушатся беды на другие. А пока алмаз будет спокойно лежать в своем мягком углублении.

Лазарев прихлопнул крышку, повернул серебряный ключик. За спиною послышался шорох, заводчик оглянулся. Бледный чернобородый человек с пистолью в одной руке и с кинжалом в другой стоял у окна.

— Не узнаешь, хозяин? — спросил он по-фарсидскн.

— Узнаю, — спокойно ответил Лазарев.

— Ты щедро вознаградил меня тогда…

— Я не верю ни в бескорыстие своих слуг, ни в привидения. — Лазарев неприметно передвинулся в кресле.

— Верни алмаз, — сказал с угрозой чернобородый.

— Я давно его продал, — пожал плечами Лазарев, еще чуточку передвинувшись в кресле.

— Мне терять нечего. Дважды не умирают. Но ты-то больше не воскреснешь. — Чернобородый поднял пистоль.

Нога Лазарева потянулась к потайной педали, о существовании которой знал только он.

— Не шевелись, стреляю! — крикнул чернобородый.

Девка испуганно вскочила с дивана, запахнула халат и, ничего не понимая, бросилась к двери мимо чернобородого. Тот удивленно отшатнулся, Лазарев нажал педаль. Кусок пола наклонился, и девка скользнула в провал. Чернобородый успел ухватиться за край ковра, втянул его за собой, и пол не закрывался. Лазарев подобрал оброненный им кинжал, разрезал ковер, вытер холодный пот. Он прошелся по тому месту, где только что зиял колодец, прислушался. Из подземелья не доносилось ни звука.

Разбудил хозяина Гиль. Пружинисто вскочив, Лазарев сам оделся, расчесал курчавые волосы гребнем слоновой кости, надел на палец перстень с Ормузской жемчужиной. Гиль понял: хозяин будет сегодня работать. Широким жестом Лазарев пригласил его за стол. Быстрые слуги санкт-петербургской выучки, прибывшие обозом вслед заводчику, бесшумно накрыли стол. Пряности жгли глотку, но Гиль, смаргивая слезы, жевал куски сочной баранины, обильно запивал их вином. Лазарев почти не прикасался к напиткам, но ел много и жадно.

Наконец, взглянув на ковер, он перекрестился и вышел в дверь, почтительно распахнутую Гилем. Во дворе замелькали бороды приказчиков. Степенно поклонился Ипанов, вопросительно поднял брови.

— К домнам! — отрывисто приказал заводчик.

Ипанов повел хозяина по узким уличкам поселения, показывая дорогу через ямины и рвы. Встречные мужики нехотя опускались на колени. Лазарев их не замечал, перед его ястребиным взором уже росли высокие башни доменных печей, сверкали кричные молоты, дымили трубы. Его тонкие ноздри уже улавливали запах окалины и угольной гари, пальцы ощущали хрустящую плотность ассигнаций.

— Капсоля не жалейте, государь мой, — сказал он Гилю.

Тот недоуменно пожал плечами.

— Этого кирпича мы порядком закупаем, — ответил Ипанов. — Выстилка пода у домниц будет излажена по всем правилам.

— Теперь к плотине. — Лазарев быстро зашагал по насыпи, приказчики побежали легкою трусцой.

Ипанов вспомнил, как весной на этом самом месте захоронили Югов и его друзья тело маленького башкирца, засеченного плетюгами. Ночь была светлой, похрустывал лед, лаяли далекие собаки. Быстро выкопали в насыпи яму, положили туда башкирца, Кондратий прочитал молитву, кинул в могилу комок земли. Ипанов следил за мужиками до тех пор, пока не вернулись они в казарму. Он облегченно перекрестился. Нехристя нельзя было хоронить на кладбище, но душа в башкирце, наверно, все-таки человечья, и теперь она успокоилась, отмучилась…

— Почему не слышишь? — толкнул Ипанова Гиль.

— Сроки выполнишь? — повторил Лазарев.

— Порадеем.

— К утру господин Гиль представит мне расчеты. — Заводчик сказал это, входя в свой кабинет.

Лицо англичанина посерело, рука зашарила трубку. Он заперся в своей, похожей на кунсткамеру, комнате, окутался клубами дыма. У него была одна страсть, которую он всячески скрывал. Он любил собирать стекляшки и разноцветные камешки, раскладывать их по шкатулкам на бархат. Поздними вечерами, запалив все свечи, он открывал шкатулки. Бредил, будто бы топазы, аметисты, сапфиры, рубины, изумруды переливались тонкими огоньками. На отдельном ложе покоился даже Дерианур, о котором он слышал немало легенд. Но теперь и Дерианур оказался обыкновенным горным хрусталем. Отодвинув шкатулку, Гиль уныло почесал кончик носа, приблизил чернильницу, формой похожую на женскую грудь, и фарфоровую песочницу в виде старика, из штанов которого сыпался песок. Бронзовые часы с амурами медленно двигали усами, а изогнутый подагрою старик все не надобился. Перебрав стопу английских книг по горному делу, вызвавших такое уважение Лазарева, Гиль затосковал. Ему послышалось, как богатый брат его звучно хлопнул себя по ляжке, захохотал:

— Даже в России ты не можешь прожить весело!

Привиделась круглолицая добрая мать, просовывающая в рот Гилю кусочек пудинга. Гиль давился, задыхался, не мог проглотить.

— Проглочу, проглочу, — вскакивая, крикнул англичанин и бочком покатился к двери.

Было еще совсем светло, только над лесом стекляшкою посверкивала первая звездочка. Прихватив с собою стражника, Гиль быстро миновал двор, перебежал деревянные мостки, стукнул кольцом калитки. За ипановским забором залютовал пес. Когда послышались шаги, стражник укрылся в тень.

— Кто там? — хмуро спросил Ипанов.

— Это я, Гиль. Прошу ко мне в гости.

— Нет уж, милостивый государь мой, коли пожаловал, входи.

— Я это и хотел сказать, — добродушно рассмеялся Гиль.

Ипанов отослал жену, волнуясь, трепал окладистую бороду. Он ясно понимал, что англичанин появился не праздно, но Гиль не спешил, расспрашивал о здоровье детей, жены, родичей, сородичей, громко хохотал, трубил в широкий клетчатый платок.

— Так говори, милостивый государь мой, чем все ж таки я обязан такому посещению, — не выдержал наконец Ипанов.

— Хо, ты прав, время — деньги! — радостно воскликнул гость, и масляный голос его опустился до тихого хрипа: — Я хочу дайт тебе, милостивый мой го-су-дарь, один малюсенький соует. Я знуайт, что такое есть уголь…

— Ну?

— Зачем «ну»? Я не лошадка-пони, я рысак на скачках. — Англичанин подтянул коротенькие ножки, показал зубы. — Наш лю-би-мый хозяин, я это слушал, очень на тебя злой за твой уголь…

— Мне такое известно, — устало сказал Ипанов. — И не за горючим камнем послал я в леса рудознатцев.

— Тебе нужна свобода, ты — крепостной. Мне нужны деньги, много денег. Я вернусь к своей маме и куплю дело… Я все сделаю, чтобы ты был скоро не крепостной, а ты сейчас дашь свои расчеты, бумаги… Я их подпишу и принесу хозяину.

— На моем горбу славу себе пашешь? — Ипанов поднялся. — Не-ет, ты сперва поработай с мое, тайком, как я, грамоте выучись, книжки почитай, будь крученым и поротым, по заводам поброди, своими руками домницы выстрой, а после и о наградах грусти!

— Так-с. Но завтра же я прикажу возвращать мушичков из лесу, буду пытать их, а затем сгоню на рудник, чтобы никто не знал об угле. Хозяин за это меня наградит.

Гиль снова показал зубы, его румяное лицо сияло.

Ипанов наступил на лапу подвернувшемуся коту, поморщился от его рева, долго не мог попасть ключом в скважину ларца.

— На, паук, бери! — Он кинул Гилю сверток бумаг, перевязанных аккуратно бечевкой.

Гиль поймал их на лету, поправил сползший на сторону парик, откланялся.

Камни в его шкатулках снова показались драгоценными. Расставив их по порядку, Гиль выстрелил в фарфорового старика струей дыма, развернул первый лист, исписанный неуклюжим почерком крепостного…

Утром Гиль давал подробнейшие пояснения тем цифрам, которые смог понять сам. Под глазами его набрякли мешки, веки покраснели. За ночь он перекурил, и его немного поташнивало. Но голос англичанина звучал почтительно и уверенно, потому что цифры Гиль любил. Особенно напирал он на открытый Юговым уголь, доказывал, что разработки не приведут ни к чему, кроме утечки денег. Лазарев одобрительно кивал.

Заводчик и управляющий-иноземец завтракали вместе.