"Сольная партия" - читать интересную книгу автора (Хиггинс Джек)1Примерно в сорока милях к югу от Афин и менее чем в пяти милях от побережья Пелопоннеса лежит остров Гидра – один из самых крупных морских центров Средиземноморья. Начиная с середины восемнадцатого века, многие тамошние капитаны сколотили себе огромные состояния на торговле, доплывая даже до Америки. Из далекой Венеции на остров приезжали архитекторы, чтобы строить величественные дворцы, до сей поры украшающие здешний, самый прекрасный в мире, морской порт. Позже, когда Греция стонала под тяжким игом Османской империи, остров стал раем для беглецов с материка. Именно моряки с Гидры бросили вызов могуществу турецкого флота во время войны за независимость, в конце концов принесшей свободу их родине. Для греков имена великих капитанов – уроженцев Гидры, таких, как Вотис, Томбацис, Будорис, – звучат столь же магически, как Джон Пол Джонс – для американцев, а Рейли и Дрейк – для англичан. Одно из самых почетных мест в сонме героев занимала и фамилия Микали. В годы, когда Нельсон командовал флотом в Восточном Средиземноморье, они прославились умением дерзко прорывать блокаду, а также привели четыре корабля под флаги союзников, чьи военно-морские силы раз и навсегда разгромили мощь турецкой империи в 1827 году в Наваринском сражении. Состояние, добытое пиратством и контрабандой во время турецких войн и благоразумно вложенное в развитие новых торговых морских путей, выросло до таких размеров, что к концу девятнадцатого века семейство Микали стало одним из самых богатых в Греции. Все мужчины в нем рождались с неуемной тягой к морю. Исключением стал лишь появившийся на свет в 1892 году Димитрос, с детства отличавшийся нездоровым интересом к книгам. Окончив Оксфорд и Сорбонну, он по возвращении домой занял скромную должность лектора по этике в Афинском университете. Его сын Георгиас через короткое время восстановил честь семьи, остановив свой выбор на школе гражданского мореходства в Гидре, старейшем учебном заведении подобного типа в Греции. Блестящий и талантливый моряк, он получил под команду свое первое судно в двадцатидвухлетнем возрасте. В 1938 году, гонимый неуемной тягой к новым горизонтам, он перебрался в Калифорнию, где принял командование над новым пассажирско-грузовым судном, принадлежавшим компании „Пасифик Стар" и курсировавшим между Сан-Франциско и Токио. Деньги Георгиаса не интересовали. Отец положил на его счет в банке Сан-Франциско сто тысяч долларов – значительную по тем временам сумму. Своей работой он занимался потому, что она ему нравилась. У него был корабль и море. Только одного не хватало молодому человеку в жизни, и он нашёл недостающее в Мэри Фуллер, дочери вдовы Агнес Фуллер, преподававшей в школе музыку. С будущей женой Георгиас познакомился на танцах в Окленде в июле 1939 года. Его отец приехал на свадьбу, купил молодоженам дом на океанском берегу в Пескадеро и вернулся в Европу, где на горизонте уже сгущались тучи войны. Георгиас Микали находился на полпути в Японию, когда итальянцы напали на Грецию. Когда его судно вернулось в Сан-Франциско, в дело вступила германская армия. К 1 мая 1941 года Гитлер, в попытке спасти престиж Муссолини, захватил Югославию и Грецию и выдворил оттуда британские войска всего за двадцать пять дней, потеряв менее пяти тысяч человек. Путь домой оказался для Георгиаса закрыт, от отца не приходило никаких известий, а затем наступило то самое декабрьское воскресенье, когда ударная группа под командованием превратила Пёрл-Харбор в дымящиеся руины. В феврале Микали прибыл в Сан-Диего, где возглавил транспортный корабль, не многим отличавшийся от предыдущего. Две недели спустя его жена, после трех лет безуспешных попыток, наконец произвела на свет сына. Микали смог получить отпуск только на три дня. За этот срок он уговорил тещу, ставшую уже директором школы, поселиться в его доме, а также взял в услужение вдову грека-моряка, служившего под его началом и погибшего во время тайфуна недалеко от берегов Японии. Ее звали Катина Павло – эту сорокалетнюю крупную, широкую в кости женщину, родившуюся на Крите. Раньше она работала горничной в прибрежном отеле. Микали привез ее домой, чтобы познакомить с женой и тещей. В своем черном платье и платке приземистая коренастая простолюдинка показалась им существом из иного мира, и тем не менее Агнес Фуллер почувствовала к ней необъяснимую симпатию. Что же до Катины Павло, остававшейся бесплодной в течение восемнадцати лет, несмотря на все молитвы и тысячи свечей, зажженных перед образом Богородицы, то происшедшее казалось ей чудом: она заглянула в колыбельку, стоявшую рядом с кроватью, и, увидев там спящего младенца, осторожно дотронулась пальцем до крошечной ручки. Ребенок ухватился за палец, не желая отпускать его. Как будто кусок льда растаял в груди Катины. Агнес Фуллер посмотрела на ее смуглое лицо и в ту же секунду все поняла – и на душе ее стало спокойно. Катина забрала из отеля свои скромные пожитки и тем же вечером переехала в дом Микали. А Георгиас отправился на войну. Снова и снова он курсировал между южнокитайскими островами, не встречая опасностей, пока ранним вечером 3 июня 1945 года на пути к Окинаве его судно не атаковала и не потопила со всем экипажем японская подводная лодка И-367 под командованием лейтенанта Такетомо. Жена Георгиаса, никогда не отличавшаяся крепким здоровьем, так и не оправилась от потрясения и умерла два месяца спустя. С тех пор Катина Павло и бабушка мальчика растили его вдвоем. Между женщинами установилось редкостное взаимопонимание. Во всем, что касалось их воспитанника, они были заодно, потому что души в нем не чаяли. Хотя работа Агнес Фуллер в качестве школьного директора оставляла ей мало времени для преподавания, она не утратила профессиональных навыков и, следовательно, смогла оценить значение того факта, что уже в три года ее внук обладал идеальным слухом. Когда ему исполнилось четыре, Агнес начала учить его игре на фортепиано и вскоре убедилась, что в ее руках – редкостный талант. Только в 1948 году Димитрос Микали, к тому времени овдовевший, смог снова собраться в Америку. Увиденное там поразило его. Шестилетний внук-американец бегло изъяснялся по-гречески с критским акцентом и играл на пианино как Бог. Дед бережно усадил мальчика на колени и обратился к Агнес Фуллер: – На Гидре старые морские волки перевернутся в своих могилах. Не хватало меня – философа. А теперь еще и пианист объявился. Пианист с критским акцентом. Такой талант от Бога. Его надо беречь и развивать. Я много потерял во время войны, но имею достаточно средств, чтобы мальчишка получил все, что ему нужно. Пока он останется здесь, с вами. А когда немножко подрастет, посмотрим. Маленький Микали получал все самое лучшее и занимался музыкой у лучших педагогов. Когда ему исполнилось четырнадцать, Агнес Фуллер продала дом и вместе с Катиной перебралась в Нью-Йорк, чтобы обеспечить внуку тот уровень образования, который ему теперь требовался. Незадолго до его семнадцатого дня рождения, воскресным вечером, перед ужином, она свалилась с сердечным приступом. Примчавшаяся „скорая помощь" ничего не смогла поделать. К тому времени Димитрос Микали стал уже профессором этики Афинского университета. За прошедшие годы внук часто навещал его на каникулах, и они стали весьма близки. Едва получив трагическое известие, Димитрос вылетел в Нью-Йорк и был потрясен увиденным. Дверь ему открыла Катина. – Мы похоронили ее сегодня утром. Нам не позволили дольше откладывать погребение. – Она прижала палец к губам. – Где он? – спросил профессор. – Неужели не слышите? Из-за закрытых дверей гостиной доносились тихие звуки рояля. – Как ведет себя мальчик? – Словно окаменел, – ответила Катина и простодушно добавила: – Жизнь покинула его. Он любил ее… Профессор распахнул дверь и увидел внука в темном костюме за роялем. Юноша играл какую-то странную, тревожную музыку, вызывавшую в душе образ листьев, сорванных ветром и кружащихся по вечернему лесу. Димитрос почувствовал себя неуютно. – Джон, – произнес он по-гречески и положил руку на плечо внуку. – Что это? – „Пастораль" Габриеля Гровлеца. Она очень ее любила. – Юноша повернулся и посмотрел на деда. Его глаза на белом лице казались темными впадинами. – Ты поедешь со мной в Афины? – спросил профессор. – Вместе с Катиной. Хочешь немного пожить у меня? Пока боль не утихнет… – Да, – ответил Джон Микали. – Пожалуй, хочу. Казалось, переезд пошел Джону на пользу. Перед ним лежали Афины, шумный и самый веселый на свете город, в котором жизнь, похоже, не замирает ни днем, ни ночью. К его услугам была огромная квартира в шикарном районе, вблизи королевского дворца, где дед почти каждый вечер принимал гостей: писателей, художников, музыкантов… И особенно политиков, ибо профессор являлся активным сторонником партии „Демократический фронт". Фактически именно он финансировал партийную газету. Существовала еще и Гидра, где семье Микали принадлежало два дома: первый – на одной из узких улочек маленького порта, а второй – на уединенном мысу за Молосом. Юноша подолгу жил там в обществе Катины. Дед привез ему концертный рояль „Блютнер", что стоило немалых денег. Но Джон, судя по тому, что рассказывала по телефону Катина, ни разу не прикоснулся к инструменту. В конце концов Микали вернулся в Афины. На вечеринках он неизменно стоял у стены, внимательно наблюдая за происходящим – неизменно вежливый, невыразимо красивый, с черными вьющимися волосами, бледным лицом и глазами, как два черных бриллианта. Он не проявлял никаких эмоций, никто не видел, чтобы он хоть раз улыбнулся – это обстоятельство дамы находили особенно интригующим. Как-то вечером одна из них попросила молодого человека сыграть, и, к великому удивлению его деда, он без колебаний согласился, сел за рояль и исполнил прелюдию и фугу ми бемоль мажор Баха столь блестяще, с таким отточенным мастерством, что поверг всех присутствующих в немой восторг. Позже, когда аплодисменты стихли и гости разошлись, профессор приблизился к внуку, стоявшему на балконе и слушавшему незатихающий шум утреннего города. – Похоже, ты все-таки решил вернуться в мир живых? Что ж ты собираешься теперь делать? – Наверное, поеду в Париж. Поступлю в консерваторию. – Ясно. Концерты, гастроли… Таков твой выбор? – Если вы не имеете ничего против. Димитрос Микали нежно обнял внука. – Ты, наверное, догадываешься, что в тебе вся моя жизнь. Чего хочешь ты – того же хочу и я. Скажу Катине, что пора укладывать вещи. Микали нашел себе квартиру вблизи Сорбонны, на узенькой улочке неподалеку от реки, в одном из полудеревенских уголков, столь характерных для столицы Франции, – со своими магазинчиками, кафе и барами. В таких районах все знают всех. Он посещал консерваторию, занимался по восемь—десять часов в день, полностью посвятив себя фортепиано. Его ничто не интересовало, даже девушки. Катина, как всегда, вела хозяйство, стряпала и самозабвенно заботилась о Джоне. 22 февраля 1960 года, за два дня до восемнадцатилетия, ему предстояло держать очень важный экзамен. Речь шла о золотой медали. Почти всю ночь Джон прозанимался. В шесть утра Катина отправилась за молоком и свежими булочками. Он как раз вышел из-под душа и завязывал пояс халата, когда с улицы донесся визг тормозов, а затем – глухой удар. Микали бросился к окну. Катина лежала в кювете, раскинув руки и ноги. Булочки рассыпались по мостовой. Грузовой „ситроен", сбивший ее, быстро уезжал задним ходом. На мгновение перед Джоном мелькнуло лицо водителя, а потом машина свернула за угол и исчезла. Няня умерла не сразу, и несколько оставшихся ей часов жизни Микали провел в больнице рядом с ней, ни на миг не выпуская ее руку, даже тогда, когда смерть свела судорогой ее пальцы. Полицейские выглядели смущенными. К сожалению, авария произошла в отсутствие свидетелей, что затрудняло расследование, но они, конечно же, обещали сделать все, что от них зависело. Нельзя сказать, что их обещания имели какое-нибудь значение, ибо Микали хорошо знал водителя грузовика. Клод Галле, грубый и примитивный тип, владел маленьким гаражом у реки, где, кроме него, работало еще два механика. Джон мог бы поделиться информацией с полицией, но промолчал. Он сам разберется в своих личных делах. Его предки прекрасно его поняли бы, ибо на Гидре на протяжении многих веков вендетта оставалась священным понятием. Мужчина, не отомстивший за зло, причиненное его близким, становился изгоем. И все же тут было что-то еще. Как объяснить то странное, холодное возбуждение, которое охватило все его существо, когда в шесть часов вечера того же дня он ждал, притаившись в тени, напротив гаража? В полседьмого вышли оба механика. Джон выждал еще пять минут, а затем перешел дорогу. Двойные ворота не запирались на ночь. За ними, радиатором к улице, стоял „ситроен", позади крутой бетонный спуск вел в подземное помещение. Галле работал за верстаком около стены. Микали опустил руку в карман плаща, крепко сжал рукоятку кухонного ножа, и вдруг понял, что есть более простой способ совершить задуманное. К тому же более поэтичный. Он юркнул в кабину „ситроена", затянутой в перчатку рукой включил нейтральную передачу и снял машину с тормоза. Автомобиль начал медленно набирать скорость. Галле, как всегда полупьяный, почувствовал неладное только в последний миг и с криком повернулся за секунду до того, как трехтонный грузовик расплющил его о стену. Но Месть не принесла удовлетворения, ибо Катина умерла, ушла навечно – как отец, которого он не знал, как мать, которая осталась в его сознании лишь смутным воспоминанием, как бабушка… Много часов подряд, едва ли что понимая, Джон бродил под дождем, пока, наконец, ближе к полуночи, на набережной его не окликнула проститутка. Ей было сорок лет, а на вид – еще больше. Поэтому она не стала зажигать яркий свет, когда они пришли в ее квартиру. Впрочем, то была излишняя предосторожность. Джон Микали и так с трудом различал границы реальности. Кроме того, он еще ни разу в жизни не имел дела с женщиной, что сразу же стало ясно по его неловкой возне. И она с ласковой нежностью, какую женщины подобного рода часто выказывают в аналогичных ситуациях, посвятила его в таинство любви – на удивление быстро и умело. Джон оказался способным учеником, и со сдержанной яростью овладел женщиной дважды, заставив ее впервые за много лет испытать оргазм и со стоном молить о соитии еще и еще. Позже, когда она заснула, Джон, глядя в темноту, с удивлением думал о той силе, которой он, оказывается, обладал и которая могла заставить женщину вести себя подобным образом. Странно, но происшедшее, вопреки ожиданиям, не произвело на него большого впечатления. А потом он снова шел по улицам навстречу рассвету и никогда в жизни не чувствовал себя таким одиноким. Наконец он добрел до центрального рынка, где уже вовсю кипела жизнь. Рабочие разгружали тяжелые фургоны с товарами из разных уголков страны, но Джону казалось, что они двигаются медленно, словно под слоем воды, или что он явился с другой планеты. Заказав чаю в круглосуточном кафе, Джон долго сидел – у окна и курил, затем взгляд его упал на лицо, смотрящее с обложки журнала на стойке. Худощавая, жилистая фигура в камуфляже. Загорелая кожа, ничего не выражающие глаза, винтовка в согнутой руке. Джон взял журнал. В статье говорилось о роли Иностранного легиона в алжирской войне, которая в те дни достигла своего апогея. Те, кого всего год или два назад по возвращении из Индокитая и вьетнамских лагерей для военнопленных забрасывали камнями докеры Марселя, снова сражались за Францию в грязной и бессмысленной бойне. „Мужчины, лишенные надежд", – так называл их автор статьи. Мужчины, которым некуда податься. На другой странице он нашел фотографию еще одного легионера, полусидящего на растяжке, с обмотанной кровавыми бинтами грудью. Бритая голова, впавшие щеки, измученное болью лицо и глаза, устремленью в бездну одиночества. Микали показалось, что он видит собственный портрет. Он захлопнул журнал, аккуратно вернул его на стойку и всеми легкими втянул воздух, чтобы остановить дрожь в руках. Что-то щелкнуло у него в голове. Мир вокруг вновь наполнился звуками. Джон увидел царящую кругом утреннюю суету. Жизнь бурлила, но он уже смотрел на происходящее словно бы со стороны. Впрочем, он всегда стоял в стороне. Боже, как же он замерз! Джон поднялся, вышел из кафе и быстро зашагал по улице, глубоко засунув руки в карманы. Домой он вернулся в шесть утра. Квартира показалась ему серой, пустой и безжизненной. Крышка рояля оставалась открытой, ноты по-прежнему стояли на пюпитре. Он пропустил экзамен, но это теперь не имело никакого значения. Джон сел за рояль и медленно, с огромным чувством заиграл неотвязно звучавшую в голове „Пастораль" Гровлеца, которую играл в день похорон бабушки в Нью-Йорке, когда приехал Димитрос Микали. Когда замолкли последние звуки музыки, он закрыл инструмент, встал, подошел к бюро и достал оба свои паспорта: греческий и американский, ибо имел двойное гражданство. Затем, бросив прощальный взгляд на комнату, вышел. Было семь часов. Джон сел в метро в сторону Венсена, откуда быстрым шагом двинулся в Старый форт, в пункт вербовки Иностранного легиона. К полудню он уже сдал паспорта, удостоверяющие его личность и возраст, прошел тщательное медицинское обследование и подписал контракт, согласно которому обязывался провести пять лет в самой знаменитой армии мира. На следующий день в три часа дня в обществе трех испанцев, бельгийца и восьми немцев Джон мчался поездом в Марсель, в Форт Святого Николая. А еще десять дней спустя вместе с полуторастами другими рекрутами, а также французскими солдатами, служащими в Алжире и Марокко, отплыл из Марселя в Оран. 20 марта Джон прибыл к месту назначения – в Сиди-Бель-Аббес, бывший вот уже почти сто лет центром деятельности Иностранного легиона. Дисциплина в лагере была железной, подготовка – эффективной до жестокости и направлена на выполнение одной-единственной задачи: производить непревзойденных бойцов. Микали с яростной энергией окунулся в учебу, чем сразу же привлек к себе внимание начальства. После нескольких недель в Сиди-Бель-Аббес его вызвали во Второе бюро и в присутствии капитана вручили письмо от деда, узнавшего о его местонахождении, с просьбой передумать, пока не поздно. Микали уверил капитана, что вполне доволен своим нынешним положением, и получил совет ответить деду соответствующим образом, что он и проделал тут же, в присутствии капитана. За полгода он совершил двадцать четыре прыжка с парашютом, научился обращаться со всеми видами современного оружия и достиг такой физической мощи, которая раньше показалась бы ему немыслимой. Из Джона получился прекрасный стрелок как из винтовки, так и из пистолета, а в умении вести рукопашный бой ему не было равных в подразделении, что обеспечило ему искреннее уважение сослуживцев. Пил он мало и посещал городской бордель лишь от случая к случаю, однако тамошние девицы все до единой без устали добивались его расположения – что, впрочем, давно уже перестало его удивлять и хоть сколько-нибудь волновать. Джон получил чин младшего капрала еще до первого боя, случившегося в октябре 1960 года, когда их полк выдвинулся в Ракийские горы, чтобы атаковать крупную группировку феллахов, в течение нескольких месяцев удерживавших контроль над окружающей местностью. Около восьмидесяти повстанцев закрепились на вершине неприступной горы. Полк предпринял лобовую атаку, самоубийственную лишь на первый взгляд, ибо в критический момент сражения третья рота, в составе которой находился Микали, высадилась с вертолета на головы оборонявшимся. Последовала кровавая рукопашная схватка, в которой Микали отличился, уничтожив пулеметное гнездо, стоившее жизни более чем двадцати легионерам и в какой-то момент угрожавшее успеху всей операции. Позже, когда он сидел на камне и перевязывал бинтом из индивидуального пакета рану на правой руке, мимо, нетвердо держась на ногах и заливаясь безумным смехом, прошел какой-то испанец. Он тащил за волосы две головы. Раздался выстрел, и испанец с криком рухнул лицом вниз. Микали схватился за автомат и с разворота одной рукой скосил очередью двух феллахов, поднявшихся неподалеку от него из-за горы трупов. Еще пару минут он стоял и ждал на склоне холма, но, не заметив более признаков жизни, уселся, зубами затянул потуже бинт и закурил сигарету. Целый год Джон дрался в Алжире: на городских улицах, трижды ночью десантировался с парашютом в горы для неожиданной атаки на лагеря мятежников, многократно выходил из неприятельских засад. К марту 1962 года его произвели в старшие капралы, мундир украсился ленточкой за ранение и „Военной медалью". Он перешел в разряд ветеранов, то есть тех легионеров, кто мог продержаться месяц, бодрствуя по двадцать часов в сутки, и в случае необходимости сделать тридцатимильный марш-бросок с полной выкладкой. Ему доводилось убивать мужчин, женщин и даже детей, так что смерть перестала таить от него свои секреты. После награждения Джона на некоторое время отозвали из района боевых действий и отправили в Кефи, в школу партизанской войны, где он узнал все о взрывчатых веществах: динамите, тринитротолуоле и пластиковых бомбах, а также десятки способов установки мин-ловушек. 1 июля, по окончании курса, Миколи возвращался в свой полк на попутном грузовике. Когда они проезжали через деревушку Касфа, тридцать килограммов взрывчатки с дистанционным взрывателем разнесли грузовик пополам. Придя в себя, Микали увидел, что стоит на четвереньках посреди деревенской площади. Каким-то чудом он остался жив. Едва он попытался встать, как раздалась автоматная очередь, две пули поразили его грудь. С того места, где он лежал, Джон увидел, как водитель грузовика слабо пошевельнулся по другую сторону горящего автомобиля. Четверо до зубов вооруженных мужчин подошли к несчастному и со смехом окружили его. Микали не мог разобрать, что именно они там делали, но раненый начал кричать. А потом прогремел выстрел. Мужчины повернулись в сторону Микали, который с трудом сел, припав спиной к деревенскому колодцу. Рука его была засунута под сочащуюся кровью пятнистую куртку. – Несладко, верно? – по-французски спросил главарь. Лезвие ножа в его руке было красным от крови. – Случается и похуже, – ответил Микали и улыбнулся, впервые со дня смерти Катины. Его рука молниеносно выскользнула из-под куртки, а с ней – „смит-вессон магнум", купленный им несколько месяцев назад на черном рынке в Алжире. Первая пуля разнесла череп главаря, вторая угодила одному из его подручных между глаз. Третий мятежник еще только поднимал винтовку, когда Микали всадил ему два заряда в живот. Четвертый в ужасе бросил оружие и пустился наутек. Последними двумя выстрелами Микали раздробил ему позвоночник, и мужчина ничком рухнул в горящий грузовик. Сквозь дым Микали видел, как жители деревни боязливо выходят из домов. Опустошив барабан револьвера, он с трудом достал из кармана горсть патронов и тщательно перезарядил оружие. Тот, кого он ранил в живот, застонал и попытался приподняться. Микали добил его выстрелом в голову. Затем снял берет, прижал его к ране, пытаясь остановить кровь, и принялся ждать с револьвером наготове, бросая молчаливый вызов обитателям деревни. Он все еще сидел спиной к колодцу, в полном сознании, окруженный только мертвыми, когда часом позже его обнаружил патруль Иностранного легиона. По иронии судьбы на следующий день, 2 июля, в День независимости, семилетняя война подошла к концу. Микали доставили на самолете во Францию и в парижском военном госпитале сделали сложнейшую операцию. А 27 июля его наградили крестом „За воинскую доблесть". На следующий день приехал его дед. Старику уже исполнилось семьдесят лет, но он по-прежнему выглядел бодрым и здоровым. Некоторое время он молча сидел рядом с кроватью внука и разглядывал награду, а затем осторожно произнес: – Я переговорил с начальством. Поскольку тебе еще нет двадцати одного года, я, возможно, сумею добиться твоего увольнения. – Знаю. И тут дед повторил фразу, сказанную им летним афинским вечером почти три года назад: – Похоже, ты все-таки решил вернуться в мир живых? – Почему бы и нет? – ответил Микали. – Там гораздо интереснее, чем в мире мертвых. Мне ли не знать? Он получил впечатляющего вида удостоверение, подтверждавшее, что старший капрал Джон Микали отслужил два года с доблестью и честью и вышел в отставку по состоянию здоровья. В общем-то, сведения эти не слишком грешили против истины. Две пули в грудь серьезно повредили левое легкое, и Джону пришлось лечь на операцию в лондонскую клинику. Потом он вернулся в Грецию, но не в Афины, а на Гидру – на виллу под Молосом, что располагалась на выступающем далеко в море мысу и была окружена горами и сосновыми лесами. То было дикое, забытое Богом место, куда по суше возможно добраться либо на муле, либо пешком. Хозяйство вела пожилая супружеская пара, которая жила в домике на берегу залива, возле пирса. Старый Константин на своей лодке подвозил, по мере необходимости, припасы из города, следил за порядком в усадьбе, обеспечивал виллу питьевой водой и присматривал за генератором. Его жена выполняла обязанности домоправительницы и поварихи. В основном Джон жил один, за исключением тех редких случаев, когда к нему приезжал погостить дед. Тогда они сидели по вечерам перед камином, в котором с гудением пылали сосновые дрова, и часами беседовали на самые разные темы: об искусстве, литературе, музыке, даже о политике, хотя младший Микали ею совершенно не интересовался. Вот только об Алжире они не говорили никогда. Старый джентльмен не задавал вопросов, а его внук предпочитал не возвращаться к минувшему. Как будто ничего и не было. Ни разу за прошедшие два года он не прикоснулся к клавишам рояля, но теперь снова начал играть, и на протяжении девяти месяцев, пока восстанавливал здоровье, музицировал все больше и больше. Однажды, тихим июльским вечером 1963 года, во время очередного визита деда, Джон играл после обеда прелюдию и фугу ми бемоль мажор Баха – те самые, что исполнял в тот вечер, когда принял решение ехать в Париж. Вокруг царила абсолютная тишина. За открытыми окнами террасы оранжево пламенело небо, освещенное лучами солнца, опускавшегося в море за лежавшей в миле от усадьбы островок Докос. Старший Микали вздохнул. – Итак, полагаю, ты снова готов в путь? – Да, – ответил Джон, разминая пальцы. – Пора окончательно все выяснить. На этот раз Джон выбрал Лондон, Королевский музыкальный колледж. Он снял квартиру на Аппер Гросвенер-стрит, неподалеку от Парк-лейн, что представлялось ему удобным, ибо рядом располагался Гайд-парк, где он пробегал по семь миль каждое утро независимо от погоды, не жалея себя. Старые привычки так просто не уходят. Вдобавок трижды в неделю он занимался в отличном гимнастическом зале. Дух Легиона пропитал его до мозга костей, и ему не суждено было избавиться от него до конца жизни. Особенно ясно это стало дождливой полночью, когда на него напали двое юнцов. Джон свернул в боковую улочку, отходящую от Гросвенор-сквер, и тут один из них схватил его сзади за шею, в то время как другой выскочил из-за забора, скрывавшего вход в подъезд. Правой ногой, заученным движением Микали ударил бандита в пах, а когда тот с криком сложился пополам, двинул его коленом в лицо. Второй нападавший так растерялся, что ослабил хватку. Микали вырвался, нанеся ему короткий удар локтем в челюсть. Раздался характерный треск ломающихся костей. Парень с воплем упал на колени. Микали перешагнул через его приятеля и быстро удалился под струями проливного дождя. За три трудных года в колледже его репутация упрочилась. Он стал хорошим музыкантом, даже более того. Это знали все, и он тоже. Он не завел в колледже близких друзей. Не то чтобы его не любили. Наоборот, соученики находили Джона на редкость привлекательным, но он всегда держался немного отстраненно. Между ним и прочими существовал барьер, который, казалось, никто не мог преодолеть. Женщин вокруг Джона вилось великое множество, но ни одной из них не удалось вызвать в нем хоть малейший проблеск интереса. Речь не шла о скрытой гомосексуальности – просто женские чары оставляли молодого человека равнодушным. Зато его чары действовали столь ошеломляюще, что сопутствовавшая ему слава сердцееда превзошла все границы. Что же касается музыки, то в год выпуска он получил золотую медаль. Но этого ему было недостаточно. Честолюбие требовало своего. Джон отправился в Вену, где в течение года занимался у Гофмана. К лету 1967 года шлифовка мастерства закончилась, и Джон Микали почувствовал себя готовым… В музыкальном мире существует старинная шутка, что попасть на сцену концертного зала гораздо труднее, чем удержаться на ней. С помощью своего богатства Микали мог бы облегчить первые шаги карьеры: заплатить агенту, дабы тот арендовал хороший зал в Лондоне или Париже и организовал концерт, но гордость не позволила ему избрать такой путь. Судьбу следовало победить в честном бою. Она сама должна была признать в нем хозяина. А добиться этого можно только одним способом. После коротких каникул в Греции Микали вернулся в Англию, в Йоркшир, чтобы принять участие в музыкальном фестивале в Лидсе – одном из наиболее важных фортепьянных состязаний в мире. Победа в нем незамедлительно обеспечивала славу и гарантировала контракты. Джон занял третье место и получил приглашения от трех крупнейших агентств. Он ответил отказом, продолжал заниматься по четырнадцать часов в сутки в течение месяца в лондонской квартире, а в январе отправился на конкурс в Зальцбург. Там он одержал победу, оставив позади сорок восемь конкурентов из разных стран. Успех ему принесло исполнение Четвертого концерта для фортепьяно с оркестром Рахманинова – произведения, которому впоследствии предстояло стать его визитной карточкой. На протяжении семи дней фестиваля дед находился рядом с Джоном, а потом, когда все закончилось, принес два бокала с шампанским на балкон, откуда смотрел на город его внук. – Отныне весь мир у твоих ног. Тебя ждет слава. Интересно, что ты чувствуешь? – Ничего, – ответил Джон Микали. Он отпил глоток ледяного шампанского и вдруг, неизвестно почему, перед его мысленным взором возникли четверо феллахов, со смехом приближающиеся к нему на фоне горящих обломков грузовика. – Я абсолютно ничего не чувствую. Следующие два года темные глаза на бледном красивом лице смотрели с афиш в Лондоне, Париже, Риме, Нью-Йорке. Слава Джона росла. Газеты и журналы выжали все, что можно, из его двухгодичного пребывания в Легионе и боевых наград. В Греции он стал поистине национальным героем, его концерты в Афинах проходили на „ура". В стране многое изменилось с тех пор, как к власти в результате военного переворота 1967 года пришли полковники, а король Константин бежал в Рим. Димитросу Микали исполнилось семьдесят шесть, и он не выглядел ни на день моложе. Хотя его дом по вечерам по-прежнему гостеприимно распахивал двери, мало кто откликался на приглашения. Его сотрудничество с „Демократическим фронтом", чем дальше, тем больше, настраивало правительство против него, и его газету уже не раз закрывали. – Ох уж эта политика, – сказал ему Микали в одно из своих посещений. – В ней нет никакого смысла. Зачем осложнять себе жизнь? – О, со мной все в порядке, – беззаботно улыбнулся дед. – Благодаря тому, что мой внук – мировая знаменитость, я нахожусь в привилегированном положении. – Ну, хорошо, – продолжал Микали. – У власти военная хунта, и им не нравятся мини-юбки. Что тут страшного? Мне доводилось видеть места гораздо хуже, чем сегодняшняя Греция, можешь мне поверить. – Тысячи политзаключенных, система образования, нацеленная на оболванивание детей, практически полное уничтожение левых сил… Что-то не похоже на цитадель демократии! Доводы деда не произвели на Микали ни малейшего впечатления. На следующий день он улетел в Париж и уже вечером выступил с благотворительным концертом из произведений Шопена, сборы от которого пошли в Фонд международных исследований по борьбе с раком. В Париже его поджидало письмо от лондонского агента Бруно Фишера с расписанным по дням осенним турне по Англии, Уэльсу и Шотландии. Джон изучал его в артистической после концерта, когда раздался стук в дверь и в щель просунулась голова привратника. – Месье Микали, вас хочет видеть какой-то джентльмен. В тот же миг служитель отлетел в сторону, и в дверях возник огромный коренастый детина с редеющими волосами и черными пышными усами в поношенном плаще поверх неглаженого твидового костюма. – Привет, Джонни. Рад видеть тебя. Старший сержант Клод Жарро из третьей роты. Мы вместе десантировались на Эль-Кебир. – Помню, – ответил Микали. – Ты еще сломал ногу. – А ты остался со мной, когда феллахи пошли на прорыв. – Жарро протянул руку. – Я прочитал про тебя в газетах, а потом узнал, что ты сегодня даешь концерт, вот и решил заскочить. Дело не в музыке. На нее мне глубоко наплевать. – Он осклабился. – Просто не мог не поприветствовать ветерана Сиди-Бель-Аббес. Возможно, Клод собирался попросить взаймы – выглядел он весьма непрезентабельно, – но его вторжение принесло с собой волнующий запах прежних дней. Микали почувствовал к гостю симпатию. – Очень рад. Я собираюсь уходить. Как насчет того, чтобы промочить горло? Здесь где-нибудь поблизости должен найтись бар. – Вообще-то у меня гараж в квартале отсюда, – объявил Жарро. – И маленькая квартирка над ним. И там найдется хорошая выпивка. Настоящий „Наполеон". – Веди, – сказал Микали. – Почему бы и нет? Стены гостиной покрывали фотографии, запечатлевшие различные этапы карьеры Жарро в Иностранном легионе, а также сувениры, включая белое кепи и парадные эполеты. Коньяк оказался похожим на настоящий, и хозяин быстро набрался. – Я думал, тебя выперли во время путча, – заявил Микали. – Разве ты не путался с ОАС? – Конечно, путался, – грозным голосом подтвердил Жарро. – Все годы, проведенные в Индокитае. Я ведь был в Дьенбьенфу, знаешь? Желтые маленькие мартышки полгода гноили меня в лагере. Обращались, как со свиньями. А потом случился облом в Алжире, когда Старик[1] вывалял нас всех в дерьме. Каждому уважающему себя французу следовало присоединиться к ОАС, а не только головорезам вроде меня. – Но теперь у этого движения нет никаких перспектив, верно? – заметил Микали. – Старик показал, что не намерен шутить, когда велел расстрелять Батистена Тьери. Сколько раз его пытались отправить к праотцам, и ни разу ничего не выходило. – Ты прав, – заявил Жарро и опрокинул очередной стаканчик. – О, я сыграл свою роль до конца. Вот, посмотри-ка. Он сбросил коврик с деревянного сундука в углу, долго гремел ключами и наконец с величайшим трудом открыл замок. Внутри оказалась богатейшая коллекция оружия. Несколько автоматов, обширный выбор пистолетов, россыпи гранат. – Это лежит здесь уже четыре года, – пояснил Клод. – Четыре чертовых года, а дело ни с места. Все кончено. Приходится искать другие способы выживания. – Гараж? Жарро с лукавой улыбкой приложил палец к носу. – Пошли, покажу. Проклятая бутылка все равно уже пуста. Он отомкнул дверь в задней части гаража, и за ней открылась комнатка, уставленная ящиками и коробками. Жарро открыл одну и извлек бутылку „Наполеона". – Я же говорил, что у меня найдется еще. – Он обвел рукой помещение. – И много чего другого. Любая выпивка. Сигареты, консервы. К концу недели здесь ничего не останется. – Откуда столько добра? – спросил Микали. – Птичка принесла, – пьяно захохотал Жарро. – Кто много спрашивает, тот много марширует, как говаривали в Легионе. Просто запомни, дружище: если тебе что-нибудь нужно, все равно что, – приходи к старине Клоду. У меня связи. Могу достать для тебя все – честное слово. И не только потому, что ты тоже ветеран Сиди-Бель-Аббес. Если бы не ты, феллахи тогда запросто выпустили бы мне кишки, и все остальное в придачу. Он здорово напился, и Микали дружелюбно похлопал его по плечу. – Я запомню. Жарро вытащил зубами пробку. – За Легион! – провозгласил он. – За самый элитарный клуб во всем мире. Отхлебнув из бутылки, он передал ее пианисту. Джон получил известие о смерти деда во время гастролей по Японии. В последнее время старик сильно сдал. У него начался артрит, и он передвигался только при помощи палки. Не удержав равновесия, он упал с деревянного балкона своей квартиры на улицу. Микали отменил концерты и вылетел домой, но путь до Афин занял целую неделю. В его отсутствие судебный исполнитель назначил день похорон, и тело покойного кремировали в соответствии с его завещанием. Микали, как в прежние дни, отправился на виллу под Молосом. Катер на подводных крыльях доставил его из Афин на Гидру, где его встретил Константин. Когда Джон ступил на борт лодки старика, тот молча вручил ему конверт, запустил двигатель и вывел лодку из залива. Микали сразу же узнал почерк деда. Его пальцы слегка дрожали, когда он открывал конверт и извлекал короткое послание. Слезы жгли глаза Микали, воздух с трудом проходил в легкие. Когда лодка достигла виллы, он переоделся в горные ботинки и старую одежду и отправился в горы. Там он бродил долгие часы до полного изнеможения. На ночь Джон остановился в заброшенном крестьянском домике. Сон не шел к нему. Наутро он продолжил свои блуждания, и вторую ночь провел так же, как первую. На третий день он с трудом добрел до виллы. Константин с женой уложили его в кровать. Старушка дала настой из трав, и, проспав двадцать часов подряд, Джон проснулся спокойным, контролирующим свои поступки человеком. Всему свой час. Он позвонил в Лондон Фишеру и сообщил, что намерен вновь приступать к работе. В квартире на Аппер Гросвенор-стрит Микали дожидалась гора корреспонденции. Он начал небрежно перебирать письма и вдруг замер. На одном конверте была греческая марка и надпись: „В собственные руки". Джон отодвинул бумаги и вскрыл заинтриговавшее его письмо. Простой лист с напечатанным на машинке текстом. Без обратного адреса. Без подписи. Ярость, обрушившаяся на Микали, была подобна дикому зверю. Боль, какой он раньше никогда не испытывал, пронзила его тело. Он согнулся пополам, рухнул на колени и замер, сжавшись в комок. Сколько времени это продолжалось, Джон не знал, но вечером он очнулся на незнакомой темной улочке. Наконец, устав бродить, он зашел в маленькую дешевую забегаловку и, заказав кофе, сел за грязный столик. Казалось, время потекло вспять, он снова был в парижском кафе с рынком, даже номер „Таймс", забытый кем-то, лежал неподалеку. Джон взял газету и, бездумно пробежав глазами колонку новостей, вдруг замер, наткнувшись на короткий заголовок посреди второй страницы: „Делегация греческих военных прибывает в Париж для консультации в рамках НАТО". Еще не дочитав до конца заметку, он уже знал, чье имя увидит среди членов делегации. А потом все пошло как по маслу, словно Бог руководил им. Позвонил Бруно Фишер. – Джон? Очень рад, что застал тебя. Есть возможность организовать два срочных концерта. В среду и пятницу, если тебя устраивает. Хоффер должен был играть концерт ля минор Шумана в сопровождении Лондонского симфонического оркестра. К несчастью, у него перелом кисти. – В среду? – машинально переспросил Микали. – Тогда у меня всего три дня. – Да ладно, ты ведь дважды записывал эту штуку. Хватит и одной репетиции. Ты произведешь фурор. – А где играть? – поинтересовался Джон. – В Фестиваль-Холл? – Господи, конечно, нет. В Париже, Джонни. Я понимаю, что тебе придется снова мчаться на самолет, но ведь ты согласен? – Согласен, – спокойно ответил Микали. – Париж меня устраивает. Военный переворот, свершившийся в Греции ранним утром 27 апреля 1967 года, был блестяще спланирован немногочисленной группой полковников в обстановке строжайшей секретности, что во многом способствовало его успеху. Газеты всего мира много и обстоятельно писали о нем. Микали провел целый день в Британском музее, проглядывая имевшиеся там материалы о времени, последовавшем за переворотом, и лишь после этого заторопился на вечерний парижский рейс. Задача оказалась не такой уж трудной, потому что его в первую очередь интересовали фотографии. Их было две. Одна, в журнале „Таймс", изображала полковника Георгиаса Вассиликоса, высокого видного мужчину сорока пяти лет с пышными черными усами, рядом с полковником Пападопулосом, фактическим диктатором Греции. Вторая, в журнальчике, издающемся в Лондоне греческими беженцами, запечатлела Вассиликоса в окружении двух сержантов. Подпись под снимком гласила: „Палач и его подручные". Микали аккуратно вырвал страничку с фотографией и пошел прочь. На следующее утро, по приезде в Париж, он зашел в греческое посольство, где его с радостью приветствовал атташе по делам культуры доктор Мелос. – Мой дорогой Микали, какая приятная неожиданность. Я и не подозревал, что вы собираетесь в Париж. Микали объяснил ситуацию: – Естественно, парижские газеты объявят для любителей музыки о замене исполнителя. Но я решил лично поставить посольство в известность. – Бесконечно вам благодарен. Посол пришел в ярость, если бы пропустил ваше выступление. Позвольте угостить вас бокалом вина. – Я с радостью оставлю билеты, – продолжал Микали, – и послу, и его гостям. Кажется, недавно пресса рассказывала, что у вас здесь крупные армейские чины из Афин? Подавая бокал с шерри, Мелос состроил гримасу. – Они не слишком-то интересуются культурой. Полковник Вассиликос из военной контрразведки, что на нормальном языке означает… – Могу себе представить, – улыбнулся Микали. Мелос взглянул на часы. – Я сейчас покажу его вам. Он подошел к окну. Во дворике посольства стоял черный „мерседес". Шофер вытянулся у распахнутой двери лимузина. Спустя мгновение полковник Вассиликос, сопровождаемый сержантами Алеко и Петракисом, спустился по лестнице главного подъезда. Когда „мерседес" отъезжал, Микали взглянул на его номер, хотя машина и так бросалась в глаза благодаря маленькому греческому флагу на капоте. – Десять часов минута в минуту, – заметил Мелос. – И в предыдущий визит месяц назад он был столь же пунктуален. Если желудок у него работает так же четко, его здоровью можно только позавидовать. Сейчас наш гость отправился на целый день в академию „Сен-Сир". Его маршрут проходит через Буаде-Медон и Версаль. По словам шофера, ему нравятся открывающиеся из окна виды. – Работа, работа и никаких удовольствий? – спросил Микали. – Какой скучный тип. – Говорят, он любит мальчиков, но, возможно, это только сплетни. Одно я знаю наверняка. Есть много вещей на свете, которые он любит больше, чем музыку. Микали улыбнулся. – Что ж, всем не угодишь. Надеюсь увидеть на концерте вас и господина посла. Мелос проводил музыканта до парадных дверей. – Не могу передать, как огорчило меня известие о трагической смерти вашего дедушки. Какой, наверное, удар для вас. И то, что вы так быстро вернулись на концертную площадку, свидетельствует лишь о вашем мужестве. – Ничего удивительного, – пояснил Микали. – Он самый замечательный из известных мне людей. – И конечно, бесконечно гордился вами? – Разумеется. Так что прервать концертную деятельность, пусть даже из-за смерти, оказалось бы равносильно самому позорному предательству. Своим приездом в Париж я, образно говоря, зажигаю свечу в память о нем. Микали резко повернулся и сбежал по ступенькам к своей машине. Несколько часов спустя он провел репетицию с оркестром. Дирижер оказался превосходным, им было легко друг с другом. Однако он попросил о дополнительной репетиции на следующий день, между двумя и четырьмя часами, так как концерт начинался в семь тридцать. Микали согласился. В полшестого тем же вечером он ждал в старом „ситроене" на обочине Версальского шоссе вблизи дворца. Жарро сидел за рулем. – Хоть объяснил бы, в чем дело, – недовольно буркнул он. – Позже. – Микали протянул ему сигарету. – Ты же сам говорил, чтобы я, если что-нибудь понадобится, обратился к тебе. Верно? – Да, но… В этот момент черный „мерседес" с греческим флажком прошуршал мимо. – Следуй за этой машиной, – приказал Микали. – Гнать не надо. Он делает не более сорока миль в час. – Глупость какая-то, – заметил Жарро, трогая с места. – В такой-то тачке. – Все просто, – пояснил Джон. – Полковнику нравится вид из окна машины. – Полковнику? – Заткнись и крути баранку. „Мерседес" свернул на дорогу, пересекающую Буа де Медон. В этот вечерний час парк опустел и затих. Начинало темнеть. Молнией пронесся мотоцикл с зажженными фарами. Вид у водителя был грозный: в шлеме, защитных очках, темном плаще и с автоматическим карабином за спиной. Он обогнал „мерседес" и исчез за поворотом. – Ублюдок, – плюнул на дорогу Жарро. – В последнее время они постоянно раскатывают туда-сюда. А я-то полагал, что их используют только при подавлении массовых волнений. Микали едва улыбнулся и закурил. – Можешь ехать потише. Теперь я знаю, что делать. – Делать что, ради Христа?! И тогда Микали рассказал Клоду Жарро все. „Ситроен" резко занесло – Жарро изо всех сил нажал на тормоз и остановился на обочине. – Ты сошел с ума. Факт. Ты обязательно попадешься. – Не попадусь – с твоей помощью. Ты дашь мне все, что нужно. – Ни черта подобного. Послушай, псих, „Сюрте Женераль" достаточно записи телефонного разговора, чтобы выйти на тебя. – Ты просто толстый дурак, – спокойно парировал Микали. – Я – Джон Микали. Концертирую в Риме, Лондоне, Париже, Нью-Йорке. Кому придет в голову, что я вынашиваю такие безумные планы? Зачем это мне? Мой дед разбился насмерть, случайно упав с балкона. Таково судебное заключение. – Нет! – отчаянно взревел Жарро. – В то время как ты, старина, не просто мелкий мошенник, что стало предельно ясно, когда ты показал мне давеча то барахло в гараже. Ты еще крепко повязан с ОАС. – Пусть попробуют доказать, – взвился Жарро. – Легче легкого. Достаточно только упомянуть твое имя в связи с ОАС, и тебе тут же на хвост сядет Пятая служба. Там ребята крутые, половина из них – наши старые алжирские приятели, так что ты знаешь, чего ожидать. Они разложат тебя на столе, присоединят провода к мошонке и пустят ток. Полчаса не пройдет, как ты споешь им обо всем, и в мельчайших деталях. Только они тебе не поверят. И станут продолжать, просто чтобы проверить, нельзя ли вытянуть из тебя чего-нибудь еще. Кончишь ты или трупом или полным идиотом. – Ну хорошо, – простонал Жарро. – Достаточно. Я все сделаю. – Разумеется. От тебя требуется только одно, дружище Клод. Не делай глупостей. А теперь поехали отсюда. Микали опустил стекло и подставил лицо прохладному вечернему ветерку. Давно он уже не чувствовал жизнь во всей ее полноте. Чувства его обострились до предела. Сходные ощущения он испытывал за кулисами за миг до выхода на залитую огнями сцену, навстречу роялю и аплодисментам, нарастающим подобно грохоту… Ровно в шесть вечера на следующий день Парос, водитель посольского „мерседеса", свернул на Буа де Медон, оставив Версаль по левую руку. Сержант Алеко сидел рядом с ним. Петракис устроился сзади на откидном сиденье, лицом к полковнику Вассиликосу, углубившемуся в папку с документами. Стеклянная перегородка была поднята. Весь день лил сильный дождь, и в парке не было ни души. Парос расслабился, как вдруг увидел в быстро сгущающихся сумерках приближающиеся огни. Полицейский из отряда по борьбе с терроризмом в темном форменном плаще и шлеме затормозил перед машиной и дал знак шоферу остановиться. Темные мотоциклетные очки и поднятый от дождя воротник почти полностью скрывали его лицо. – ОБТ, – заметил Алеко. Стеклянная перегородка опустилась. – Выясни, что ему нужно, – бросил полковник Вассиликос. „Мерседес" остановился, полицейский слез с мотоцикла, вытолкнул подножку и направился в сторону машины. Его мокрый плащ блестел от воды. На груди темнел автоматический карабин „МАТ-49". Алеко открыл дверь и вышел. – В чем дело? – спросил он на ломаном французском. Полицейский выхватил руку из кармана. В ней оказался „кольт" сорок пятого калибра, такие находились на вооружении американской армии во время второй мировой войны. Выстрел в сердце швырнул сержанта на капот машины. Грек сполз на землю лицом в грязь. Петракис по-прежнему сидел на откидном стуле спиной к стеклянной панели. Вторая пуля попала ему в основание черепа. Мертвый телохранитель рухнул ничком на сиденье рядом с полковником и замер в позе молящегося. Потрясенный Вассиликос отпрянул назад, не в силах вымолвить ни звука. Его мундир был заляпан кровью. Парос изо всех сил вцепился в руль, когда ствол „кольта" двинулся в его сторону. – Нет, прошу вас, нет! – всхлипнул он, весь дрожа. За прошедшие годы Микали научился говорить на правильном греческом, какой принят в салонах афинского общества. Но сейчас он перешел на акцент критских крестьян, которому научила его Катина много лет назад. Вытащив Пароса из-за руля, он спросил, не сводя глаз с Вассиликоса: – Ты кто? – Парос – Димитрос Парос. Я всего-навсего шофер посольства. У меня жена и дети. – Тебе следовало бы подыскать работу получше, чем гнуть спину на фашистских ублюдков, – бросил Микали. – Дуй через парк, и чтобы пятки сверкали. На негнущихся ногах Парос припустил прочь. – Ради Бога, – хрипло каркнул Вассиликос. – При чем здесь Бог? – Микали оставил критский акцент и поднял на лоб очки. На лице полковника отразилось безграничное изумление. – Вы? Не может быть! – За моего деда, – объявил Микали. – Хотелось бы растянуть удовольствие подольше, но у меня мало времени. По крайней мере, вы отправитесь в ад, зная, кто вас туда послал. Вассиликос открыл было рот, пытаясь что-то сказать, но Микали наклонился к нему и выстрелил между глаз. Тяжелая пуля убила полковника мгновенно. Не теряя времени, Джон снял мотоцикл с подножки и помчался прочь. Навстречу ему в сторону Версаля проехала машина. В зеркальце заднего вида он заметил, что, приблизившись к „мерседесу", она сбавила ход и остановилась. Впрочем, теперь это не имело значения. Он свернул с дороги на одну из пешеходных тропинок и исчез среди деревьев. На площадке с противоположной стороны пустынного парка его поджидали старый фургон и до смерти перепуганный Жарро. Опущенный задний борт грузовика образовывал трап. Жарро делал вид, что возится с баллоном заднего колеса. За деревьями раздался рев приближающегося мотоцикла. Микали с ходу заехал по опущенному борту в фургон. Жарро быстро поднял борт и бегом бросился в кабину. Отъезжая, он услышал вдалеке полицейскую сирену. В гараже Микали открыл дверцу печки и по частям отправил в огонь форму, включая пластиковый шлем. В углу, рядом с фургоном, стоял мотоцикл, лишенный полицейских опознавательных знаков и номерных пластин, которые, будучи пластиковыми, тоже хорошо горели. Когда он поднялся наверх, Жарро сидел за столом. Перед ним стояла бутылка „Наполеона" и стакан. – Всех троих, – прошептал он. – Господи Иисусе, что ты за человек? Микали бросил на стол конверт. – Пятнадцать тысяч франков, как договорились. – Он вынул „кольт" из кармана. – А его я оставлю себе. Избавлюсь от него сам. Он повернулся к двери. – Куда ты теперь? – спросил Жарро. – У меня сегодня концерт. Забыл? – Микали бросил взгляд на часы. – Осталось ровно полчаса. Надо спешить. – Боже всемогущий! – воскликнул Жарро. – А что, если что-то сорвалось? Если тебя выследят? – Молись, чтобы не выследили. Такой финал не нужен ни тебе, ни мне. Я вернусь сразу после концерта. Скажем, в одиннадцать, договорились? – Конечно, – едва слышно простонал Жарро. – Мне идти некуда. Микали сел во взятую напрокат машину и уехал. Он был спокоен и не испытывал страха, хотя ясно осознавал, что Клод Жарро больше не может приносить пользу. Не говоря уже о том, что его сегодняшнее поведение оставляло желать лучшего. Он уже явно не тот, каким был раньше, в Алжире. Жаль, придется с Жарро распроститься. Однако сейчас следовало думать лишь о концерте. К залу Микали прибыл за пятнадцать минут до начала концерта и едва успел переодеться. К счастью, все обошлось, и вот он уже стоял в кулисах и смотрел, как дирижер выходит на сцену. Джон последовал за ним, в раздавшийся навстречу гром аплодисментов. Публика заполнила зал до отказа, в третьем ряду сидел Мелос и греческий посол с супругой. Мелос устроился на откидном сиденье. Шуман написал одночастный концерт специально для своей жены Клары, пианистки. А позже переписал в трехчастный. В свое время музыкальный критик лондонского „Таймс" охарактеризовал это произведение как надуманное и напыщенное и воздал должное попыткам мадам Шуман выдать рапсодию мужа за настоящую музыку. Под пальцами Микали творение Шумана заблистало новыми красками, отчего публика пришла в полный восторг. Так что все немало удивились, если не сказать больше, когда в середине интермеццо, прочитав переданную служителем записку, посол Греции, его жена и атташе по вопросам культуры поднялись и покинули зал. Жарро следил за новостями по телевизору. Комментатор не сомневался, что убийство имело политическую подоплеку. В подтверждение этого он привел следующие факты: убийца сохранил жизнь шоферу, а также называл жертв фашистами. Вероятно, он принадлежит к одной из группировок, члены которой бежали с родины по политическим причинам и обосновались в Париже. В таком случае, полиция имеет прекрасную зацепку. Разыскиваемый – выходец с Крита, причем из простонародья. Шофер точно определил акцент террориста. Трупы, особенно лежавшие на заднем сиденье „мерседеса", являли собой весьма впечатляющее зрелище и напомнили Жарро прежние подвиги Микали. После концерта он обещал вернуться. Но зачем? Есть только одна причина… Лучше поскорее убраться, пока не поздно. Но где искать защиту? Не у полиции же и не у уголовников. И вдруг, несмотря на туманивший голову хмель, Жарро ясно увидел очевидный выход. Существовал только один человек, мэтр Девиль, его адвокат. Лучший, что признано всеми, адвокат по уголовным делам. Дважды он спасал Жарро от тюрьмы. И теперь он тоже что-нибудь придумает. Сейчас его, конечно, в офисе не найдешь. Значит, он у себя в квартире, где живет вот уже три года после того, как от рака умерла его жена. Улица Нантер, рядом с проспектом Виктора Гюго. Жарро отыскал номер телефона и судорожными движениями начал накручивать диск. После небольшого ожидания в трубке раздался голос: – Девиль слушает. – Мэтр, это я, Жарро. Мне необходимо с вами увидеться. – Опять попал в беду, Клод, да? – Девиль добродушно рассмеялся. – Приходи утром ко мне в контору. Ну, скажем, в девять. – Я не могу ждать, мэтр. – Придется, приятель. Я отправляюсь в гости. – Мэтр, вы сегодня слушали новости? О том, что случилось на Буа де Медон? – Убийство? – переспросил адвокат уже другим тоном. – Да. Вот о чем я должен с вами поговорить. – Ты в гараже? – Да. – Тогда жду тебя через пятнадцать минут. Жан-Полю Девилю исполнилось сорок пять. Он считался одним из самых удачливых адвокатов по уголовным делам во всем Париже. И тем не менее с полицией у него установились превосходные отношения. Хотя ради своих подзащитных он шел на любые ухищрения, его отличала честность, справедливость и скрупулезная корректность. Джентльмен старой закалки, он не раз оказывал услуги „Сюрте Женераль", тем самым завоевав безграничную симпатию этого учреждения. Семья Девиля погибла во время массированных бомбежек Кале в 1940 году. Сам он не служил в армии по причине слабого зрения, и его, мелкого клерка из адвокатской конторы, вместе с тысячами соотечественников отправили на принудительные работы в Восточную Германию, а затем в Польшу. Подобно многим французам, оказавшимся после войны по ту сторону „железного занавеса", он смог вернуться домой лишь в 1947 году. Поскольку вся его родня погибла, он решил начать новую жизнь в Париже. Жан-Поль воспользовался специальной правительственной стипендией, учрежденной для таких, как он, и получил диплом юриста в Сорбонне. Кропотливым трудом Девиль создал себе доброе имя. В 1955 году он женился на своей секретарше, но брак его оказался бездетным. Мадам Девиль не отличалась крепким здоровьем, впоследствии у нее развился рак желудка, и после двух мучительных лет болезни она умерла. Непростая судьба мэтра Девиля вызывала сочувствие, причем не только у полицейских и коллег, но и у членов криминального братства. Что, в общем-то, забавно, если учесть, что этот мягкий и симпатичный француз в действительности являлся полковником Николаем Ашимовым, украинцем по национальности, не видевшим дома вот уже двадцать пять лет. Возможно, он являлся крупнейшим русским разведчиком во всей Западной Европе. Относился он, однако, не к КГБ, а к его злейшему конкуренту – армейской разведке, известной как ГРУ. Еще до окончания войны русские пооткрывали разведшколы в различных уголках Советского Союза, каждая из которых имела ярко выраженную национальную окраску, как, например, „Глициния", где агентов готовили к работе в англоязычных странах в точном подобии английского городка, где были созданы те же условия, в которых им предстояло жить на Западе. Ашимов провел два долгих года в „Гроснии", там упор делался на все французское: обстановка, культура, питание и манера одеваться копировались самым тщательным образом. Он имел значительное преимущество перед однокашниками, поскольку его мать была француженка, и, сделав большие успехи, наконец получил задание влиться в группу французских рабочих в Польше, делить с ними все тяготы их жизни и приспосабливаться к роли Жан-Поля Девиля, умершего от воспаления легких в одном из сибирских рудников в 1945 году. В 1947 году его отправили домой – домой, во Францию. Девиль подлил Жарро коньяку. – Выпей, тебе не помешает. Занимательная история. – Я ведь могу доверять вам, мэтр? – в отчаянии спросил Жарро. – Ведь если до легавых дойдет хоть словечко… – Мой дорогой друг, – успокоил его адвокат, – разве я уже не говорил? Отношения между юристом и клиентом такие же, как между священником и исповедующимся. Кроме того, сообщил ли я полиции о твоих связях с ОАС? – Но что мне теперь делать? – воскликнул в страхе Жарро. – Если вы видели новости по телевизору, то полагаю, знаете, на что он способен. – Фантастика, – отозвался Девиль. – Разумеется, я часто слышал его игру. Очень хороший музыкант. Сейчас я смутно припоминаю, что читал в какой-то газете о том, что мальчишкой он провел пару лет в Иностранном легионе. – Он никогда не был мальчишкой, – перебил Жарро. – Я мог бы порассказать вам кое-что о его проделках в Алжире. Да что там – в Касфе он получил две пули в грудь и все же умудрился прикончить из револьвера четырех феллахов. Из револьвера, Господи помилуй! Девиль налил клиенту очередную рюмку. – Расскажи еще. И Жарро рассказал. К концу рассказа он основательно набрался. – Итак, что же мне делать? – в который раз спросил он. – По-моему, Микали обещал вернуться в одиннадцать? – Девиль взглянул на часы. – Сейчас десять. Я только захвачу плащ, и мы поедем в гараж. Машину поведу я. Ты самостоятельно и улицу не перейдешь. – В гараж? – переспросил Жарро, медленно, с трудом выговаривая слова. – Почему в гараж? – Потому что я хочу с ним встретиться и уговорить пощадить тебя. – Девиль хлопнул Жарро по плечу. – Доверься мне, Клод. Я помогу тебе. В конце концов, именно за этим ты и пришел, не так ли? Он накинул в спальне темный плащ, надел черную шляпу, с которой никогда не расставался, из ящика комода достал пистолет. Все-таки его ждет встреча с первостатейным убийцей-маньяком, если все услышанное сегодня – правда. Девиль взвесил пистолет на ладони, затем, повинуясь инстинкту, пошел на отчаянный риск – снова спрятал оружие в комод. В соседней комнате Жарро продолжал накачиваться коньяком. – Ну ладно, Клод, – бодро сказал он. – Пошли. Концерт обернулся триумфом. Микали вновь и вновь вызывали, требуя сыграть „на бис". Наконец он уступил и сел за рояль. Абсолютную тишину сменило взволнованное перешептывание – после небольшой паузы пианист заиграл „Пастораль" Габриеля Гровлеца. Джон Микали оставил взятую напрокат машину, не доезжая до гаража, и прошел оставшуюся часть пути пешком, невзирая на сильный дождь. Ворота гаража даже не скрипнули. „Кольт" по-прежнему отягощал правый карман его плаща. Он немного постоял в темноте, слушая доносившуюся сверху музыку и поглаживая металл револьвера. Затем бесшумно поднялся по лестнице и открыл дверь. В погруженной в полумрак гостиной горела только лампа на столе, рядом похрапывал пьяный в стельку Жарро. Подле него стояло две бутылки „Наполеона" – одна пустая, другая на три четверти полная. Из портативного радиоприемника раздавалась тихая музыка. Ее прервал голос диктора, сообщившего новые детали массированных поисков убийцы Вассиликоса и его телохранителей. Микали выключил приемник и вынул „кольт". Вдруг из-за его спины раздался тихий голос: – Если у вас тот револьвер, о котором я думаю, убивать из него Жарро – непростительная ошибка. Говорили по-английски, очень чисто, с небольшим французским акцентом. Девиль вышел из темного угла. Он так и не снял плащ. В одной руке он держал трость, в другой – шляпу. – Пулю извлекут из тела, и баллистическая экспертиза установит, что убийство произведено тем же оружием, что и убийство Вассиликоса и его людей. Я ведь не ошибаюсь? У вас именно тот револьвер? – Девиль передернул плечами. – Отсюда, конечно, не следует, что они смогут выйти на ваш след, но все равно, зачем одним неверным жестом портить такую блестящую операцию? Микали ждал, крепко прижав револьвер к бедру. – Кто вы такой? – Жан-Поль Девиль. Адвокат по уголовным делам. Храпящий за столом субъект – мой клиент. Сегодня вечером он прибежал ко мне в весьма возбужденном состоянии и рассказал все. Видите ли, у нас с ним довольно-таки необычные отношения. Я, можно сказать, прихожусь ему чем-то вроде отца-исповедника. Год или два назад он натворил дел, связавшись с ОАС, а я вытащил его. Девиль полез в карман плаща. „Кольт" тут же взметнулся ему навстречу. – Всего лишь сигарета, честное слово. – Адвокат достал серебряный портсигар. – Я очень давно не практиковался в стрельбе. Зачем прибегать к таким грубым аргументам? Я ведь играю с вами в открытую. Все происшедшее останется между нами двумя, да еще этой несчастной пьяной свиньей. Он больше ни одной живой душе ни словом не обмолвился. – И вы ему верите? – А что ему оставалось? Как испуганный кролик, он припустил к единственной известной ему безопасной норе. – Чтобы поделиться с вами? – Он боялся, что вы убьете его. Он дрожал от страха. И рассказал мне о вас все. Об Алжире, о Легионе. Например, о Касфе. Ваше небольшое приключение произвело на него неизгладимое впечатление. Еще он указал причины случившегося. А именно, что Вассиликос пытал и убил вашего деда. – И что же? – невозмутимо спросил Микали. – Я мог бы перед уходом изложить известные мне факты на бумаге, запечатать в конверт и написать записку секретарше, чтобы она передала письмо кому следует. – Но вы так не сделали. – Нет. – Почему же? Девиль подошел к окну и распахнул его. Дождь лил немилосердно. В квартиру ворвался шум ночного города. – Скажите мне одну вещь: вы всегда говорите по-гречески с критским акцентом, как сегодня в парке? – Нет. – Я так и думал. Блестящий штрих, как и то, что в разговоре с шофером вы назвали Вассиликоса и его людей фашистами. В результате чего сегодня в Греции перехватают всех коммунистов и членов „Демократического фронта", которые не успеют скрыться. – Значит, им не повезет, – бросил Микали. – Политика наводит на меня скуку, так что, будьте добры, переходите прямо к делу. – Все очень просто, мистер Микали. Хаос. Хаос – моя работа. Я, как и мое начальство, живо заинтересован в нестабильности на Западе. В хаосе, беспорядках, страхе и неуверенности в завтрашнем дне – во всем том, что сегодня сделали вы, ибо то, что сегодня происходит в Афинах, аукнется и в Париже. К утру в городе не останется ни одного левого агитатора, за которым бы не установили надзор или не упрятали бы в кутузку. И не только коммуниста, но и социалиста. Социалистам такое обращение не понравится, и очень скоро на их сторону встанут рабочие, что создаст большие проблемы для правительства, учитывая предстоящие выборы. – Кто вы? – тихо спросил Микали. – Подобно вам, не тот, за кого себя выдаю. – Вы с Востока? Может, даже из самой Москвы? – Разве вам не все равно? – Как я уже говорил, политика нагоняет на меня тоску. – Великолепная основа для сотрудничества, которое я хочу вам предложить. – И что же вы хотите? – Вас, мой дорогой друг. Я хочу, чтобы вы по моей просьбе время от времени повторяли свое выступление в Буа де Медон. Но только в самых особых случаях. Я предлагаю уникальное и совершенно конфиденциальное соглашение, о котором, кроме нас двоих, никто никогда не узнает. – Короче, вы меня шантажируете? – Конечно же, нет. Вы можете убить меня не сходя с места – и Жарро тоже. И спокойно уйти. Кому придет в голову вас заподозрить? Боже, вы ведь в прошлом году играли для английской королевы на высочайшем приеме в Букингемском дворце, верно? Когда вы прилетаете в Лондон, что происходит? – Меня проводят через секцию для особо важных пассажиров. – Совершенно верно. Можете ли вы припомнить, чтобы за последнее время хоть в какой-нибудь стране таможенники проверяли ваш багаж? Девиль говорил абсолютную правду. Микали положил „кольт" на подоконник и вынул сигарету. Девиль щелкнул зажигалкой. – Позвольте мне прояснить еще одно обстоятельство. Как и для вас, политика для меня – пустой звук. – Зачем же вам все это нужно? Девиль пожал плечами. – Потому что я умею играть только в эту игру. И мне еще повезло. Большинству людей вообще не во что играть. – Но мне-то ведь есть во что? – произнес Микали. Девиль повернулся к нему лицом. Между двумя собеседниками, стоящими рядом у окна, из которого в комнату плыл запах дождя и вечерней прохлады, установилась странная, напряженная близость. – Вы говорите о своей музыке? Ну, не думаю. Я часто сочувствую судьбе так называемых творческих людей – музыкантов, художников, писателей. У них, особенно у исполнителей, пребывание на вершине так скоротечно. А затем начинается путь под гору. То же самое, что и в сексе. Более двух тысячелетий назад Овидий сказал блестящую фразу, и с тех пор ничего не изменилось: „После слияния неизменно следует опустошение". Доводы адвоката, произносимые тихим голосом, действовали неотразимо. Он говорил терпеливо и рассудительно. На миг Микали показалось, что он в особняке на Гидре, где под гудение сосновых дров в камине с ним беседует дед. – Но сегодня вечером вас охватили другие ощущения. Вы наслаждались опасностью, каждой ее секундой. Хотите, я предскажу, что случится дальше? Наутро все музыкальные критики в один голос заявят, что накануне вы сыграли свой лучший концерт. – Да, – просто отозвался Микали. – Я хорошо играл. Директор сказал, что в пятницу у них не останется ни одного непроданного билета. – В Алжире вы уничтожали все на своем пути, верно? Целые деревни – женщин, детей. Такая уж шла тогда война. А сегодня вы прикончили мерзавцев. Микали смотрел на лежащую под окном улицу, но видел совсем другое – феллахов, не спеша поворачивающихся спиной к горящему на центральной площади Касфы грузовику и, как в замедленной съемке, наплывающих на него. Он снова ждал их, прижав красный берет к ране и упрямо отказываясь умирать. Тогда он четыре раза подряд победил смерть на ее собственном поле. И сейчас вновь ощутил то же захватывающее дух возбуждение. Теперь он понял, что происшедшее в Буа де Медон – событие из того же ряда. Конечно, он отплатил за деда, и все же… – Дайте мне рояль, ноты, любые ноты, и я вот этими руками сотворю чудо. – Даже более того, – мягко произнес Девиль. – Много более. Думаю, вы сами знаете, что я прав, мой друг. Микали тяжело вздохнул. – И кого конкретно вы запланировали для меня на будущее? – А разве вам не все равно? Легкая улыбка тронула губы пианиста. – В общем-то, да. – Вот и отлично. Но для начала я сделаю для вас то, что мои друзья-евреи называют „мицвах", то есть добрую услугу, за которую я ничего не жду взамен. Кое-что лично для вас. Скажите, график концертов позволит вам быть в Берлине в первую неделю ноября? – В Берлин я могу приехать когда захочу. Там меня рады видеть всегда. – Хорошо. Первого ноября туда сроком на три дня прибывает генерал Стефанакис. Если вам интересно знать, Вассиликос находился в прямом его подчинении. Мне кажется, личность генерала сможет вас заинтересовать. Но сейчас я предложил бы что-нибудь предпринять относительно нашего доброго приятеля Жарро. – Что же именно? – Для начала вольем в него еще коньяку. Жаль впустую тратить хороший напиток, но ничего не поделаешь. – Девиль, ухватив за волосы бесчувственного Жарро, запрокинул ему голову и затолкал горлышко бутылки между зубов. Потом бросил взгляд через плечо. – Надеюсь, вы сможете достать для меня билет на ваше выступление в пятницу. Очень не хотелось бы его пропустить. На рассвете следующего дня, в пять тридцать, когда по-прежнему лил сильный дождь, ночной патрульный задержался у спуска к Сене, что напротив улицы Гани. Насквозь промокший полицейский чувствовал себя отвратительно и остановился под каштаном покурить. Туман немного поднялся над поверхностью реки, и в конце спуска, в воде, он заметил что-то странное. Приблизившись, патрульный понял, что видит кузов грузовика „ситроен", капот которого находится под водой. Он нехотя ступил в ледяную воду, сделал глубокий вдох, нырнул, дотянулся до ручки двери и потянул. На поверхность он выбрался с телом Клода Жарро. Неделей позже состоялось судебное расследование. Количество алкоголя в крови погибшего в три раза превышало допустимую норму. Вердикт звучал предельно лаконично – смерть в результате несчастного случая. Концерт в пятницу превзошел все ожидания. На приеме в честь музыканта присутствовал сам министр внутренних дел, уединившийся с греческим послом для конфиденциальной беседы. К окруженному толпой почитателей Микали пробился Девиль. – Рад, что вы смогли прийти, – заметил пианист, пожимая ему руку. – Дорогой друг, разве возможно пропустить такое? Вы играли блестяще, просто блестяще. Микали обвел взором зал, заполненный избранной парижской публикой. – Странно, но я чувствую себя здесь совершенно чужим. – Одиночество в толпе? – Полагаю, именно так. – Уже почти двадцать пять лет я испытываю такое. Потрясающая игра – ходить по лезвию ножа и не знать наверняка, сколько еще продлится удача. Каждый день ждать провала, стука в дверь. – Девиль улыбнулся. – В этом есть своя прелесть. – И всегда находиться на вершине, да? – добавил Микали. – Вы думаете, он все-таки придет – ваш провал? – Возможно, тогда, когда я меньше всего буду его ждать, и наверняка по какой-нибудь глупой и случайной оплошности. – Не уходите, – попросил Микали. – Мне нужно обменяться парой слов с министром внутренних дел. Потом продолжим разговор. – Разумеется. В это время министр говорил послу Греции: – Естественно, мы прикладываем все усилия, чтобы стереть столь позорное пятно с французского мундира. Но, честно говоря, ваш критянин словно сквозь землю провалился. И все-таки рано или поздно мы его схватим, обещаю. Микали, услышав его слова, улыбнулся, а вслух произнес: – Господа, для меня большая честь, что вы смогли прийти на мой концерт. – Нам повезло, мсье Микали. – Министр щелкнул пальцами, и тут же рядом с ним вырос официант с подносом, уставленным бокалами с шампанским. – Вы играли восхитительно. Посол поднял бокал. – За вас, дорогой Микали. За ваш талант. Греция гордится вами. Чокаясь с ним, Микали увидел в зеркало, что Девиль тоже поднес бокал к губам. Генерал Георгиас Стефанакис въехал в западноберлинский отель „Хилтон" во второй половине дня второго ноября. Ему отвели номер на четвертом этаже. Соседние комнаты заняли его помощники. В качестве особого знака внимания дирекция гостиницы приставила к ним официанта и горничную греческого происхождения. Горничную, девятнадцатилетнюю малютку с оливковой кожей и иссиня-черными волосами, звали Зиа Будакис. Через несколько лет у нее возникнут проблемы с весом, а пока, открывая своим ключом дверь в номер, она выглядела, бесспорно, привлекательной в темных чулках и черном коротком форменном платье. Ее предупредили, что генерал вернется в восемь, поэтому она торопливо сменила постельное белье и прибралась в номере. Сложив покрывала, Зиа открыла дверь шкафа, чтобы убрать их. Стоявший там мужчина был одет в черные брюки и свитер, голову его скрывала маска с прорезями для глаз, носа и рта. Ей бросилась в глаза веревка, обернутая вокруг его талии. Рука, схватившая ее за горло, заглушив рвавшийся из груди крик, была в перчатке. В мгновение ока девушка оказалась вместе с незнакомцем в темном шкафу за закрытой дверью. Только маленькая щелочка позволяла видеть, что происходило в комнате. Человек ослабил хватку, и Зиа, не помня себя от страха, инстинктивно заговорила по-гречески: – Не убивайте меня! – А, гречанка, – ответил он, к ее великому изумлению, тоже на греческом, но с акцентом. – Боже, вы – Критянин. – Верно, любовь моя. – Мужчина развернул горничную к себе, продолжая придерживать за шею. – Если станешь хорошо себя вести, я не сделаю тебе ничего плохого. Но если попытаешься его предупредить, убью. – Да, – простонала Зиа. – Хорошо. Когда он придет? – В восемь. Критянин взглянул на часы. – Нам придется подождать еще двадцать минут. Значит, нужно устраиваться поудобнее, верно? Он облокотился о стенку шкафа, крепко прижимая девушку к себе. Зиа больше не боялась, по крайней мере, не так, как вначале, но испытывала странное возбуждение от близости мужского тела и руки, лежавшей на ее талии. Она подалась к незнакомцу – сперва едва-едва, а затем, когда он засмеялся и поцеловал ее в шею, сильнее. Зиа прежде не чувствовала такого возбуждения, как сейчас, в темноте. И когда он толкнул ее к стенке и задрал платье, с радостью отдалась ему. Едва все закончилось, незнакомец аккуратно связал Зие руки за спиной и тихонько прошептал на ухо: – Ну вот, ты получила, что хотела, а теперь будь умницей и помалкивай. Так же аккуратно он завязал ей платком рот и принялся ждать. Раздался звук ключа в замке, дверь открылась, и в номер вошел генерал Стефанакис в сопровождении двух помощников, все в форме. Генерал повернулся к свите: – Сейчас приму душ и переоденусь. Через сорок пять минут возвращайтесь. Поужинаем здесь. Отдав честь, офицеры удалились. Генерал запер дверь, швырнул фуражку на кровать и начал расстегивать китель. За его спиной бесшумно заскользила дверь шкафа. Микали шагнул в комнату. В правой руке он сжимал пистолет с глушителем. Застыв от изумления, Стефанакис молча следил за его движениями. И тогда Микали стащил с лица маску. – О Господи, – вырвалось у генерала. – Так, значит, вы и есть Критянин… – Добро пожаловать в Берлин, – произнес Микали и выстрелил. Он выключил свет в номере, снова надел маску, открыл окно и начал сматывать с пояса веревку. Через несколько секунд он приземлился в темноте на плоскую крышу гаража четырьмя этажами ниже. Такое упражнение не представляло для него труда. Когда-то в тренировочном лагере в Касфе, на побережье Марокко, легионер-парашютист в качестве выпускного теста должен был спуститься на веревке со стометрового утеса. Ступив на крышу, Джон стащил вниз веревку, снова обмотал ее вокруг пояса и спрыгнул на землю. Он задержался у мусорных контейнеров, снял маску, аккуратно сложил ее и сунул в карман. Затем из-за контейнера достал бумажный пакет и вытащил из него дешевый плащ темного цвета. Несколько минут спустя он уже шагал по переполненным вечерним улицам к своему отелю. В девять тридцать Джон Микали в стенах Берлинского университета играл Баха и Бетховена, приводя аудиторию в неистовый восторг. На следующее утро Жан-Поль Девиль получил из Берлина телеграмму, которая гласила: „Спасибо за мицвах. Возможно, когда-нибудь я смогу отплатить вам тем же". Подписи не было. |
||
|