"Чудовы луга" - читать интересную книгу автора (Кузнецова Ярослава, Штайн Анна)15Осеннее безумие разливалось по жилам, туманило рассудок. Кай пробирался все дальше и дальше на север, продолжая путь, с которого сшибло его весной. В дремучих лесах Элейра, крутился ворот, натягивая струну, захлестнувшую горло. Летом она ослабла, Кай думал — порвалась. Жидкое вино в тавернах, в которых он останавливался, лилось в глотку, не принося облегчения. Он плохо спал, хотя теперь дорога была проще — Ласточка сунула ему в сумку горсть монет, наверное, большую часть своих сбережений. Впрочем, он почти не помнил Ласточку. Он вообще ничего не помнил. Возможно, он ехал всего несколько дней. Возможно, год успел провернуться и пойти на следующий круг. Тележное колесо года, попачканное дегтем, скрипело, медленно вращалось, и Кай поворачивался вместе с ним, распятый на ободе. Если жилья не предвиделось, он продолжал двигаться по размокшим дорогам, бросив повод, глядя прямо перед собой. Лошади не требовалось принуждение, она упрямо, тряским шагом, двигалась вперед, такая же безумная, как и ее всадник. Если ночь заставала его у жилья, он просился на ночлег, пугая хозяев остановившимся взглядом. Даже за серебро его пускали не всегда, хотя народ здесь был бедный, монеты видел только на ярмарках. Привычный мир лопнул, как переспелый плод, мякоть, ошметки кожуры и семена растеклись липкой кашей. Лежа по ночам без сна, он видел, как лиловым светится воздух, слышал биение живой плоти за стенами. Веки не смыкались, но и, закрыв их усилием воли, он продолжал кружиться вместе с чудовищным колесом новогодья. Наматывались на единое веретено дороги Элейра, движение длилось и длилось, не прекращаясь ни на миг. Сырой осенний ветер срывал с деревьев бурую листву и тоскливо посвистывал в ветвях. Кай видел его прозрачное течение, струи и потоки в густом от тумана воздухе. Временами парню казалось, что порог безумия уже пройден и дороги назад нет. Смеркалось. Маленький деревенский дом стоял на отшибе. Тянуло дымом, прелой соломой, подгорелым зерном. На покосившемся плетне темнели пустые горшки. Кай спешился, привязал понурую кобылу. Овес в торбе весь вышел. Он виновато похлопал по конской шее, ощутив под пальцами свалянную клочками гриву, и двинулся к крыльцу. Деньги у него еще оставались. Надо было купить еды и фуража. — Кого несет на ночь глядя? — спросили за дверью. Слышно было, как в доме канючил младенец, голосили и дрались старшие дети. — Пусти переночевать, добрая женщина, — Кай постарался смягчить осипший на ветру голос. — Я хорошо заплачу. Стукнул засов, в щель просунулась растрепанная женская голова. Из натопленного помещения повалил пар, запахло едой и сладковатым скотьим духом. Пронзительные вопли стихли. Кай отстранил женщину и вошел, хрустя сухой соломой. В углу, за загородкой топталась коза, с печи уставились на пришельца три пары блестящих глаз, круглых от любопытства. Грубо сколоченный стол, сундук вместо лавки, лестница из горбылей прислонена к темному проему, ведущему на чердак. Небогато. Кай сунул хозяйке архенту, скинул плащ и сел за стол, задвинувшись в угол, в самую тень. Масляный светильник чадил и потрескивал, освещая в основном сам себя. Разглядев серебряную монету, женщина успокоилась и захлопотала вокруг позднего гостя — выставила перед ним чистую миску, протерев ее передником, наскребла овсянки из горшка, отрезала ломоть хлеба. Кай принюхался, повертел носом. В последнее время он ничего толком не мог в себя запихать. Есть хотелось ужасно, но вид пищи вызывал отвращение. Хлеб — и тот в горло не лез. Пока он ковырял овсянку, залитую духовитым козьим молоком, хозяйка накинула кожух и вышла во двор, обиходить кобылу. Дети на печи зашевелились, повысовывали головы, начали шушукаться. Кай глянул на них равнодушно, зачерпнул каши, попробовал проглотить. Не лезет. — Слушай, свари мне супу, — попросил он, дождавшись, когда стукнет дверь. — Я тебе дам еще денег, много. Супу хочется. Накатила усталость, такая сильная, словно он не ехал неделю по относительно ровной дороге, а тяжко работал. Тело болело, как избитое. Хозяйка пожала плечами, кивнула. Поковырялась в ивовой корзине, достала несколько луковиц, муку из ларя. Пряностей в этом бедном доме, конечно же, не водилось. Коза в углу возилась, постукивала копытами, дергала солому из подстилки. — Одна живешь, — сказал Кай, чтобы не молчать. — Что так? — Муж с борти упал о прошлом годе, — неохотно ответил женщина, стуча ножом. Резко запахло луком, Кай поморщился. — Сгорел в единый месяц. А чего тебе? — Как же ты тут одна справляешься? — Да пропросту, что же сделаешь. Зимой тяжко, но держимся, а дров свекор подкинул. Жареный лук шкворчал в масле, в горшок сыпанули муки. Дети заныли, подталкивая друг друга локтями и норовя соскочить вниз. — А ну цыть, оглоеды! — прикрикнула на них мать. — Вы-то супа не заслужили, бездельники. — Ну мамаааа… — нудела старшая девочка с крысиными светлыми хвостиками, свешиваясь едва не по пояс. — А чего ему супу, с маслом, а нааам… вон он какой здоровый! — Будете приставать, приедет Шиммель и заберет вас! — пригрозила хозяйка. — Посажу в мешок и отдам, не пожалею, разрази меня сто чертей и сивая кобыла! Кай насторожился, прислушался. — Кто это, Шиммель? — спросил он, стараясь не выдать своего интереса. — Я не местный… — Вижу, что не местный, местный разве поехал бы в такую темень, да еще осенью… — женщина отложила ложку, принюхалась. — Да так, сболтнула я в сердцах. Эти обормоты к ночи всю душу повытрясут. Не слушайте ерунду всякую, господин. — Шиммель на сивой лошади ездит! — пискнули с печи, — Она сама, как скелетина, из ноздрей огонь пышет! — Шиммель — убивец страшный, пьет людскую и звериную кровь, взглядом леденит… — Глаза у него, как плошки, совиные, во тьме видит! Удальцы лесные ему в жертву лошадиную голову приносят, а он им силу дает, кровушки насосавшись! Хозяйка с раздражением гремела посудой, потом схватилась за огниво и бересту. Дрова не хотели разгораться. Искры сыпались и гасли в сухом мху. Огонь задыхался, не родившись. Каменные стенки печи выстыли изнутри, чадила потухшая лучина около прялки. У Кая зазвенело в ушах, предметы начали расплываться. — Замолчите уже, окаянные! — женщина повернула к Каю перемазанное мукой и сажей лицо. — Городят, сами не знают, что. Свекор наплетет им… Это все дела разбойничьи, страшные, а он, всем известно… — …сам в разбойниках ходил и душегубствовал! — ликующе завершила старшая девочка и уставилась на гостя. — Да заткнетесь вы, стервецы мелкие! — взвыла доведенная до отчаяния мать и запустила на печь ухватом. Наверху захохотали и заухали на разные голоса, не хуже стаи болотных привидений… — Сладу с ними нет, — слышал Кай словно из-под воды. — Помогите, добрый господин, огонь разжечь. Не любит меня эта печь, гаснет и все тут. Холодная, как могила. Кай пошевелился, пытаясь подняться. Пламя в светильнике трепыхнулось и умерло. Слабое мерцание в раскрытом зеве печи сменилось чернотой. Стало очень тихо. Хозяйка всхлипнула и в который раз ударила кремнем о кресало. Судорожно втянула воздух и попробовала снова. Ворох искр. Слабый белый дымок. Темнота. Кай неторопливо выбрался из-за стола. Напуганная женщина услышала шорох, выронила огниво и отступила назад, закрыв руками лицо. — Осторожно, — сказал он. — На ведро наткнешься. Тьма оказалась проглядной. Кай ясно видел очертания предметов и слабо подцвеченные золотым контуры женского силуэта. В висках стучало, сердце прыгало, как после порции хмельного. Хозяйка заскулила, продолжая отступать. Ведро опрокинулось, плеснула вода. Дети сидели тихо, как мыши. — Вот что, — Кай разозлился. Вот дура! — Я пойду наверх и спущусь через шестую четверти. Свари мне суп. Я не знаю, как ты это сделаешь, но я хочу жрать, черти полуночные! И ты мне его сваришь. Он растянулся на чердаке, на чем-то сухом и колком, уставившись в сизое небо, плывущее и пляшущее над ним. Крыша больше не служила помехой взгляду. Мысли метались и гасли, как искры в печи. …взглядом леденит… пропищал в голове детский голосок… убивец страшный… Внизу стучали, шептались, грохнуло и разбилось что-то глиняное. Заплакал ребенок. Потом все стихло, потянуло сквозняком. Кай понял, что замерзает, плюнул и спустился обратно. Его встретила одна коза, неприязненно зыркавшая через загородку. Вокруг тела животного тоже золотилось неяркое сияние. — И ты меня боишься, дурища стоеросовая, — парень протянул руку. Коза замекала, отпрянула, перескочила через перегородку и умчалась в распахнутую дверь, стуча копытами. В пустом холодном доме оставаться не хотелось, и Кай выехал в ночь. Приведет испуганная тетка односельчан с дубьем — кому охота? Добравшись до кромки болот, он остановил кобылу, задумался. Деревянная осклизлая тропа вела вглубь трясины, но выглядела достаточно надежной на вид. В лунном свете поросшие мхом и осокой кочки казались твердой землей, ступишь — и иди себе. Чудовы луга, так говорили местные. Ступишь — и потонешь вместе с лошадью, концов не сыщут. Не сыщут. Кай привык бродяжить, с самого рождения — в седле, в дороге, редкие остановки в трактирах, в фортах, черт знает, куда занесет на следующий день. Толкнулось воспоминание, размывчатое, как из прошлой жизни, как не с ним бывшее… Горит камин, и Вир, живой, мрачный, усталый, сидит около огня, вытянув ноги. Очередной форт, в гарнизоне которго можно переждать очередную зиму. — Холодно, — ноет Кай, совсем еще мелкий. И сыро, и овсяная похлебка на ужин, и злющий повар, и скользкое бревно во дворе, где тренируют мальчишек с деревянными еще мечами… — Потерпишь. — Я б во дворце пожил, — Кай смотрит в огонь и щурится, стараясь высмотреть саламандру. Трактирные байки: будто саламандры живут в языках пламени, в огне спят, огнем питаются. Кто огненную змею увидит — век счастлив будет. Нет змеи. — Дворцы все заняты, — Вир возится с прорехой на крутке, тянет дратву, что-то там не ладится у него. — Вот вырастешь добрым рыцарем, пойдешь служить самому государю Лавенгу, или кому-нибудь из высоких лордов, насмотришься. Он критически оглядывает дело своих рук и дергает краем рта. — Если раньше не сдохнешь. — А я слышал, у дролей город есть, где дома один краше другого. Да только в тех домах ни души. Заходи, кто хочешь, живи. — Опять бабских сказок наслушался? — И тепло там, — продолжает Кай упрямо. — И деревья даже зимой в цвету стоят, и музыка играет — не пойми откуда, красивая… А дома пустые… и у каждого дома — чаша с огнем, чтобы всякий мог во тьме увидеть и дойти до города того… — Так чтож там сами дроли не живут, а? — Не знаю… Глухой стук копыт увязал во влажном воздухе. Ночной холод слегка отрезвил парня, но вокруг лошадиной гривы все равно мерцало золотое. Остовы деревьев на редких взгорках, выпиравших из вязкой жижи, торчали темными скелетами. Лунные полотнища лежали на них издырявленной тонкой кисеей. Когда по обеим сторонам гати зажглись зеленые огни, Кай не испугался. Мир оказался… не таким. Словно выворачивался наизнанку, с каждым днем и шагом — все сильнее. Места для страха не осталось. Огни прибывали, роились в трясине, промелькивая сквозь туман, как летние мотыльки. Послышалось цвирканье, скрипы, свист — высокий, тонкий, еле различимый человеческим ухом. Кай не обращал внимания, ехал шагом, покачиваясь в седле и слепо уставившись на дорогу меж ушами лошади. Кобыла не беспокоится, значит ничего страшного — снова мерещится. С некоторых пор он стал доверять лошади больше, чем себе. Парня донимал голод. Он так и не проглотил ни ложки в негостеприимном доме. Воображаемый аромат сдобренного приправами лукового супа преследовал его, смешиваясь с тоскливым запахом болота и подгнившей травы. Кобыл прянула ушами и стала, как вкопанная. Кай чертыхнулся, глянул вперед. Сначала ему показалось, что из молочной пелены выходят дети, совсем крохи с зелеными фонариками. Их оказалось много, целая толпа угловатых темных силуэтов. Плетенки в маленьких руках отблескивали гнилушечным светом, переливались. Я все-таки схожу с ума. У детей не бывает таких плоских лупоглазых лиц, растянутых до ушей узких ртов… Нетвари окружили усталого всадника на тощей кобыле, примолкли, стояли, покачиваясь на тонких ножках. Снизу вверх глядели на Кая черные щели глаз. Каждую фигурку окаймляло зеленое свечение. — Чего вам надо? — спросил Кай. Голос его прозвучал странно и одиноко. Дыхание становилось паром в холодном воздухе. Тяжко выдыхала трясина. Горбатая громада каменного острова темнела по правую руку, щетинилась кривыми соснами. — Пустите, мне надо проехать, — попросил Кай. — Отойдите. Болотные чуда не двинулись с места, словно ждали чего-то. Кай вздохнул, вынул ноги из стремян, спешился, присел на корточки. Его обступили плотнее, заглядывали в лицо, прикасались к волосам и одежде, осторожно, боязливо. Защелкали, засвиристели, отталкивая друг друга, стараясь подобраться поближе. Кай ощущал запах сырости, глины, слышал шелест, словно от змеиных чешуй. — Вы как хотите, — сказал он, вставая. — Я пошел. Поняли? Я спать хочу. И есть. Я устал. Повел кобылу в поводу, проталкиваясь среди косматых уродцев, стараясь не наступить ни на кого. Стайка нетварей со скрипом шатнулась вслед за ним, вокруг заплескало. Кай понял, что страшные малыши шлепают прямо по трясине, не проваливаются. Тянуло к полуночи. Он уже так замерз и устал, что чувствовал только тупое безразличие. Сейчас я лягу и они меня сожрут. Ну и ладно. Кай добрался до твердой земли, выбрал место посуше и сел, привалившись к заросшему мхом камню, завернулся в плащ. Кобыла, по-прежнему не обращавшая на болотный народец никакого внимания, принялась обдирать полуоблетевший ольховый куст, дергая головой и позванивая сбруей. Кай вздохнул и прикрыл глаза. Явись сюда хоть огнедышащие демоны, он бы не пошевелился. Цвирканье и свист раздражали слух, не давали провалиться в плывущее марево сна. — Ну вас, — пробормотал Кай, натягивая плащ на уши. — Уйдите… Щебет поутих, сделался нежным, успокаивающим, слился со скрипом ветвей и шелестом сухой осоки. Зашуршало, сухо и ломко, стало теплее, запахло водорослями. Кай завалился на бок, на мягкую подстилку, появившуюся неведомо откуда. Его дергали за рукава, птичьи коготки перебирали волосы, послышался певучий звон — должно быть, чуденыши добрались до кошеля с монетами. Кай засыпал, неудержимо и стремительно, его уносило, как лодку в открытое море. Что-то шершавое, душистое сунули в рот, словно птенцу, он разжевал — вкусно — сглотнул. Обсевшие парня малыши зачирикали оживленно. Скормили сонному еще ягод, полосу крошащегося сладковатого мяса, корешок, едкий и соленый. Кай понял, что может есть, жевал жадно, не разбирая, что дают, чувствуя, как приходит сытость и прибавляется сил. Звенели монеты, кто-то зашипел, кинулся — видно маленькие разодрались из-за добычи. — Забирайте, — пробормотал Кай, не разлепляя глаз. — Если людям это не нужно… Из-за ворота осторожно потянули шнурок с подвеской, он прижал ее рукой, сам не зная зачем, стиснул пальцы покрепче. Так он и заснул — в самом сердце чудовых лугов, на груде сухой болотной травы, скрючившись и зажав в кулаке медную сольку. К деревне под названием Белые Котлы, лежащей по ту сторону болот, он добрался только к полудню. Ночные привидения, повстречавшиеся на гати, к утру растворились бесследно, оставив на память только травяную подстилку. При свете дня он обнаружил, что из заботливо подшитых еще Ласточкой рукавов и ворота рубашки вытянули нитки, оставив края ткани махриться. Из куртки вытащили плетеный шнурок. Исчезли все монеты, а в спутавшихся волосах Кай нащупал заплетенные косицы, обрывки перьев и еще черт знает что, он даже разбираться не стал. Пока он спал на острове среди болот, даже его кобыла обзавелась косами в гриве и колтунами в хвосте. Из жестких черных волос торчали сухие пучки травы и чуть ли не ящерицыны лапки. Ну и видок у меня, думал Кай, бросив повод. Я похож на бесноватого. Или на колдуна. Об угощении, которое ему подсунули ночью, он старался даже не думать — подступало к горлу. Что я такое ел… нелюдскую пищу… Хотя сил прибавилось, и голод больше не донимал. Когда показался плетеный забор Белых Котлов, Кай мечтал только о постоялом дворе. Вымыться. Глотнуть вина. Поесть супу, черт возьми. И не подходить к огню. К людям тоже лучше не подходить. Мары полуночные… Против ожиданий деревенская улица пустовала. Даже дети не бегали по осенним лужам. Довольная жизнью пегая свинья разлеглась поперек проселка и не обратила на одинокого путника никакого внимания. Кай услышал шум голосов, выкрики, гомон. Проехал дальше — чуть не все население Белых Котлов толпилось на площади у длинного приземистого дома, крытого серой дранкой. Женщины, некоторые с детьми на руках, мужики с мрачными лицами, седобородые старики… Двери длинного дома были распахнуты, внимание толпы приковано к происходящему внутри. В центре площади недвусмысленно возвышались столбы с перекладиной и парой веревочных петель. Толпа расступилась перед странным незнакомцем, сомкнулась снова за лошадиным хвостом. Кай спешился, подошел к распахнутым дверям, пригляделся. Внутри тоже толпился народ, почище и поважнее, женщин не было. У дальней стены сидел за дощатым столом добротно одетый рыцарь в котте с кавеновым гербом. Сколько раз Кай расспрашивал Вира о Чистой Верети и своем несостоявшемся отчиме! «Три золотых сокола на синей перевязи», стукнуло в груди. Кровь бросилась в голову, прилила к щекам. Парень застыл в дверях, неподвижно, пожирая рыцаря глазами. Потом понял, что это не Кавен. Лорд Кавен, по словам Вира, был светловолосым, а сейчас, наверное, седым. Рыцарь, черный, скуластый, похожий на грача, только что налил себе питья из стоящего рядом на столе кувшина, отхлебнул, утер губы. За его спиной маялись двое солдат, обводили толпу скучающими взглядами. — Обвиняется, — лениво сказал рыцарь, даже не заглядывая в лежащий перед ним пергамент. — Дуко, сын Карпа, по прозванию Заноза, родом из селища Белые Котлы, в нижеследующих преступлениях… — Не ходил я на найлскую сторону, — безнадежно пробубнил здоровяк в рваной куртке, со связанными за спиной руками. — Ну вот не ходил и не ходил, ваша милость… чего забыл я там… и Кукша не ходил, потому как делать там нечего… — И Симен, сын Карпа, по прозванию Кукша, — продолжил рыцарь, — обвиняются совместно в преступных с найлами связях, незаконной торговле… Похоже, нарвался на лордский суд. Сам лорд не поехал, мелкие сошки, послал кого-то из капитанов. «Это дела разбойничьи», вспомнил Кай. Может они знают что про Шиммеля. Вот только… после того, как из-под ног вышибут полено, ничего уже не скажешь, как бы далеко ни вывешивался язык. — … в проведении ритуалов языческих, господу нашему противных, — список обвинений оказался изрядным. — В пролитии крови звериной и человеческой, в угоду злокозненному демону Шимилю, в поклонении оному, а тако же разбою, с оным Шимилем совместно чинимому, что есть преступление претяжкое, кое шибеницей карается. Заноза, виновато бубнивший что-то насчет найлов, замер. Похоже, такого он не ожидал. — Поклеп это! — наконец дернулся он. — Не было такого! — Ага, поклеп! — вскинулся один из стариков, столпившихся у стола. — А кто сивую кобылу-трехлетку прошлой весной с собственного двора свел неведомо куда! Все знают, что их резать надобно в жеребячьем возрасте, а ты ее кормил, а потом и увел! Шиммелю лошадь готовил! — Да продал я ее, — оправдывался Заноза. Светловолосый и всклокоченный Кукша, видно младший брат, молча стоял рядом, белый, как известь, изредка оглядывал толпу, словно в поисках подмоги. — Тебе бы только чужую кобылу зарезать, Куча! — Так батя твой против был, все помнят! Он тебя еще по селу с батогом искал, а ты кобылу увел, увел вопреки воле отцовской. А весной разбойники опять лютовали! — Дак я то при чем? — А при том, что кобыла твоя была! Седенький и согбенный Куча постучал палкой по половицам. — Всегдааа, всегда такой супостат найдется, который Шиммелю лошадь даст! Малые Козлищи весной пожгли? Пожгли! С амбарами и коровником вместе. — И девок всех тамошних перетрахали! — встрял из толпы молодой голос. — Да, хорошие девки были, между прочим! Рыцарь поморщился и поднялся. В толпе поутихли. Кай вслушивался и вглядывался до рези в глазах. Странно, никто не отодвинул его от входа. Он так и маячил в дверном проеме — один. — Согласно воле лорда Кавена, приговариваются вышеозначенные Дуко и Симен к повешению за шею, до самой смерти. Заноза опустил голову. Брат его задергался, стараясь сбросить веревки. — Не боится твой лорд в шиммелевых землях распоряжаться словом-то своим? — выкрикнул он срывающимся мальчишечьим голосом. — Может, это я кобылу продал, кому надо, а брат ни при чем! И теперича на моей кобыле сам по лесам ездит! Толпа испуганно загудела. Факелы на стенах дернулись, как от сквозняка. Кай прижал рукой место, где полагалось быть сердцу. Оно что-то не торопилось стучать. Эти двое что-то знают. Они должны выжить и рассказать ему. Чувствуя, как знакомо плывет сознание, он шагнул вперед. Пространство расширилось, голоса слышались, будто в тумане, далеко, но резко. В толпе испуганно ахнули. Рыцарь насторожился, положил руку на меч. — Что, забоялся! — торжествующе заключил Кукша и истерически захохотал. — Шиммелева милость всем известна — холодное железо! Повесишь нас, как бы он под ваши ворота не пришел, с удальцами лесными! Рыцарь не слушал, он оглядывал толпу, в которой началось шевеление и послышались выкрики. Взгляд его несколько раз скользнул по Каю, не задерживаясь. Мужики начали пробираться к выходу, хватаясь за бороды и щеки. Кай отлично понимал что происходит. Это страшно, когда гаснет огонь, дыхание начинает превращаться в пар, леденеют губы, в жарко натопленной комнате хватает за пальцы мороз… Когда кровь стынет в жилах. Под ребрами стукнуло, раз, другой. Бегите, подумал он. Бегите, поднимайте панику, вышибите косяк. Теряйте разум от ужаса. Чем сильнее вы боитесь, тем проще мне. Он чувствовал, как волны людского ужаса сладко толкают его в грудь, заставляя откликнуться и забиться сердце. Люди, ломившиеся на улицу, обтекали его, как вода обтекает камень — словно не замечая. Вы еще будете проливать кровь ради меня. Он сделал еще шаг. Погас последний факел. Щелкнул пузырь в окне, прорвался клочьями. Народ кинулся к выходу, толкаясь и пробиваясь вперед. Кукша, выпучив глаза и оскалив зубы, выкрикивал что-то о демонах, мести и колдовстве. Но кавенова посланца было просто так не испугать. — А ну прекрати свое колдовство, парень! — рявкнул он, мгновенно осипнув от холода. Похоже, он подумал, что непотребство творится из-за Кукши. У Кая мягко стучало в висках, будто от вина. Губы горели. Связанный парень голосил, Заноза озирался, соображая. Страха в его глазах не было. Шаг, еще один, словно против течения. Меч рыцаря мелькнул в полумраке. Кукша захлебнулся криком и рухнул лицом вниз. — Вытаскивайте второго, — махнул капитан своим спутникам. — Повесим его к черту, и дело с концом. Потом лорд священника пришлет. Ррразвели тут нечисть полуночную… Кая словно в прорубь швырнули. Кожу обожгло. Мир качнулся и поплыл, накреняясь колесом. Текущая по истоптанным половицам кровь впитывается в щели, мешается с серой пылью… Кто-то страшный, с темными провалами глаз и пергаментной кожей заворочался на дне разума, поднял голову… Свело губы, перехватило дыхание. Я умираю. Кувшин на столе взорвался, как стручок спрыг-травы. Осколки брызнули в стороны, рыцарь выронил меч и схватился за лицо. Из-под пальцев потекли темные струйки. Кай наконец смог вздохнуть. Остатки толпы вынесло прочь из дома. Заноза кинулся за остальными, не обращая внимания на связанные руки. Ноги у него оставались свободны. Резануть по пеньковым путам ножом — дело недолгое. Когда Кай сцапал беглеца за рукав и потащил к кавеновым лошадям, никто не осмелился им помешать. Рыцарская лошадь, на которую в спешке запрыгнул Кай, оказалась серая, как пепел. Такую масть называют седой или сивой. |
|
|