"Тупик" - читать интересную книгу автора (Савченко Владимир)

Глава четвертая

Судебно-медицинское вскрытие тел Тураева и Загурского произвели во второй половине дня; в экспертной комиссии участвовал и Исаак Израилевич Штерн. Заключения в обоих случаях получились почти одинаковыми и подтвердили то, что Штерн с самого начала и предполагал: оба умерли от остановки сердца — причем не внезапной, не паралитической, а просто остановилось сердце, и все. Ни тот, ни другой на сердце никогда не жаловались — и верно, патологических изменений в этих органах не нашли. Загурский умер между четырьмя и пятью часами ночи, пережив своего великого друга ровно на сутки. Еще у Евгения Петровича обнаружили легкий цирроз печени; Штерн, пользовавший и его, объяснил, что ранее 3агурский пил, иной раз неумеренно (косвенно по этой причине его и оставила супруга), но в последнее время по настоянию Александра Александровича и по его, Штерна, советам бросил.

Анализ окурков и минеральной воды, равно как и все другие предметные исследования на месте кончины Загурского, не дали решительно ничего.

Таким образом, ни криминальный, ни анатомический сыск не обнаружил улик, которые позволили бы заподозрить в смерти Тураева и его заместителя убийство, самоубийство или хотя бы несчастный случай. Тем не менее было понятно, что дело нечисто: слишком уж подобными по характеру и обстоятельствам оказались эти две смерти.

— Ну, пан Стась, влез ты в трясину обеими ногами, — сказал Коломийцу Нестор Кандыба, покидая в конце дня комнату. — Теперь думайте, пане, — и добавил голосом Мельника: — Так, значит, это самое!

Стасик сидел над протоколами осмотра, над актами медэкспертизы, над скудными показаниями свидетелей — думал. Каждый умирает в одиночку; как говорил вчера Загурский: «Смерть человека есть завершение его жизненной индивидуальности» — вроде так?.. А вот в данном случае вышло иначе: индивидуальности разные — смерти одинаковые. И не только в сходстве клинической картины дело, а в… в чем? В том, что между этими двумя событиями есть несомненная связь. Какая?.. Ну, были между покойными прочные служебные и житейские отношения: знали друг друга более двух десятилетий, с первого курса МГУ, у них были общие научные интересы, творческое сотрудничество, деловая дружба… Однако из этого вовсе не следует, что, если помер один, то непременно должен тотчас умереть и другой. У лебедей так бывает, у брачных пар. Да и то у них вторая смерть имеет характер самоубийства — а здесь явно естественная смерть. Словом, это не то. Смертоубийственная связь должна быть более явной, вещественной.

Есть ниточка и вещественной связи: при кончине и Тураева, и Загурского присутствовал один и тот же предмет; не так' чтобы уж совсем предмет, но все-таки — бумаги с заметками Тураева. «В чутье Мельнику все-таки не откажешь…»

И тем не менее не прав был Андрей Аполлонович, напрасно он распек Коломийца из-за этих листков. При осмотре квартиры Загурского Стасик обнаружил и другие записи на ту же тему, о которой так увлеченно толковал ему Евгений Петрович в машине по пути из Кипени. Это были, вероятно, тезисы научного доклада — отпечатанные на машинке, с пометками, сделанными рукой Загурского. Эти записи, ясное дело, предшествовали предсмертным заметкам Тураева: в них сухо, но достаточно внятно излагалась «проблема времени» в интерпретации покойных соавторов.

Для уяснения задачи геометризации времени, писали они, надо прежде всего четко зафиксировать различия между временем и пространством, или — более строго-между нашими восприятиями этих двух наиболее общих категорий действительности:

1) в геометрическом пространстве мы можем перемещаться в любую сторону от начального местонахождения, можем возвращаться в прежние точки; во времени мы перемещаемся только в одном направлении, от прошлого к будущему. Можно сказать, что «время несет нас вперед»;

2) пространственные ориентации: «вверх-вниз», «вправо-влево», «вперед-назад» — индивидуальны для каждого наблюдателя (что верх для нас, то низ для южноамериканцев); понятия же временной ориентации «прошлое», «настоящее» и «будущее» — общие для всех. Это позволяет считать, что все мы увлекаемы куда-то общим потоком времени;

3) в наблюдаемом пространстве образы материального мира чередуются весьма разнообразно, по какому направлению ни взглянуть: здания, луг, река, лес, воздух, облака, косметический вакуум, астероиды, снова вакуум, планета… и т. д., и т. п. — то есть по пространственным направлениям концентрация и образы ощущаемой нами материи меняются резкими скачками. По направлению же времени мы наблюдаем, как правило, достаточно долгое, устойчивое существование объектов и плавное, медленное изменение их свойств (собираются или рассеиваются облака, исчезает снеговой покров, зеленеют деревья, повышается или понижается уровень воды в реке…). То есть если рассматривать материальные образы как конечные события в пространстве-времени (что на самом деле и есть), то окажется, что все предметы-события сильно вытянуты пс направлению времени; это позволяет рассматривать их как некие «струи» в потоке времени. В субъективном же плане время оказывается просто направлением нашего (и всех окрестных тел) существования;

4) нашему сознанию трудно свести категории «пространства» и «времени» к чему-то единому из-за чисто наблюдательной специфики: в пространстве мы видим, слышим, обоняем, осязаем — во времени же мы это не можем, а можем вспоминать прошлое и вообразить (вариантно представить) будущее. То есть дело сводится к тому, что мы воспринимаем время иными «органами чувств», нежели пространство: памятью и воображением. Эти органы разумного восприятия мира (у людей они развиты явно сильнее, чем у животных) никак не менее важны, чем глаза, уши и нос: без памяти невозможно наблюдение, сопоставление, обобщение, без воображения — предвидение и творчество. Кроме того, им, как и пространственным органам чувств, свойственны искажения и ошибки (ложное предсказание, например, уместно сравнить со зрительным миражем). В силу этих сопоставлений нам следует рассматривать память и воображение как органы чувств, необходимые — наравне со слухом, зрением и т. п. — для ориентации в пространстве-времени, а по информационной природе как родственные им: отличие «зрения» от «памяти» или «слуха» от «воображения» не больше, чем различия между «зрени ем» и «слухом».

Таким образом, заключали Тураев и Загурский, вскрывая различия между пространством и временем и между нашим восприятием их, мы неожиданно обнаруживаем глубинное родство этих категорий. Если бы мы, как наблюдатели, располагали некими обобщенными, безличными к координатной ориентации органами восприятия, сочетающими свойства зрения-слуха и памяти-воображения, то посредством их мы явно воспринимали бы не отдельно трех мерное пространство и отличное от него существование-течение во времени, а четырехмерное, в простом геометрическом смысле, материальное пространство. Математическое описание всех явлений при этом бы сильно упростилось, а понимание природы вещей в такой же степени возросло.

Странным было первое впечатление Коломийца от этих тезисов, неуютное какое-то: холодный ледяной блеск академической мысли, беспощадной в своем поиске истины. А впрочем, конечно, занятно, прочти Стась такое где-нибудь в «Знании — сила» или в «Клубе любознательных» «Комсомолки», то непременно бы молвил, покрутив головой: «Н-да… во дают все-таки наши ученые! Это ж надо додуматься!» Но сейчас направление его мыслей было иным: эти тезисы позволяли лучше вникнуть в последние записи Тураева.

Коломиец еще раз перечел их. Нет, как ни смотри, это чисто научные заметки в развитие той же идеи геометризации понятия «время» — и не более. Ну, правда, написаны как бы для себя — отрывочно, местами смутно, с лирическими отступлениями, даже с местоимением «я» вместо общепринятого в научных статьях «мы» — с человечинкой: индивидуальность писавшего чувствовалась отчетливо. Но, главное, ни в одной из предсмертных записей академике не было даже и косвенных намеков на какие-то личные передряги сложные взаимоотношения, потаенные заботы — мысли и только мысли. О времени, пространстве, материи, жизни мира, о восприятии этого человеком, лично автором записей. И все.

«Нет, не прав был Мельник, зря наорал на меня… Э, что я все на это сворачиваю: кто прав, кто не прав! Обида заела? Сейчас не до нее. Пока неясна картина, все не правы».

И все-таки линия связи двух кончин, Стась это чувствовал, проходила через проблему, которую они оба, Тураев и Загурский, пытались решить; в частности, через эти бумаги. Какое-то тревожное впечатление оставляли заметки Тураева. Какое?.. Словами Коломиец это выразить не мог.

Прозвенел телефон на столе Мельника. Стасик подошел, взял трубку:

— Горпрокуратура, следователь Коломиец слушает.

— О, славно, что я вас застал! Это Хвощ беспокоит. Я вот о чем: когда мы сможем забрать тела Александра Александровича и Евгения Петровича? Их ведь обрядить надо… Меня, понимаете ли, председателем комиссии по похоронам назначили.

— Уже можно забирать, родных и организацию должны были об этом известить.

— Не известили меня. Значит, можно? Ясно. Ну а… — ученый секретарь замялся на секунду, — обнаружили уже что-нибудь?

— Нет, ничего, — сухо ответил Коломиец.

— Я ведь, поймите, не по-обывательски интересуюсь. Здесь у нас такие разговоры, слухи… Надо бы общественность проинформировать, успокоить.

— Проинформируйте, что нет оснований кого-то в чем-либо подозревать, — это вернее всего… — Тут Стася осенила мысль. — Вы из дому звоните, Степан Степанович?

— Нет, я еще в институте.

Институт теоретических проблем — серо-голубой бетонный параллелепипед, разлинованный полосами стекла и ребрами алюминия и позолоченный слева лучами заходящего солнца — украшал площадь Героев Космоса в центре города. В вестибюле Стась увидел два траурных плаката с портретами Тураева (покрупнее) и Загурского (поменьше). Хвоща он нашел на втором этаже в кабинете с табличкой серебром на малиновом фоне — «Ученый секретарь». По сравнению с утренним своим видом Степан Степанович сейчас выглядел похудевшим и озабоченным. Левый рукав того же полотняного костюма украшала траурная повязка. На столе перед ним стояла пишущая машинка, и он бойко выстукивал на ней текст.

— Некролог на Евгения Петровича, — прояснил Хвощ. — Еще визировать надо, он ведь тоже в центральные газеты пойдет. Садитесь. — Он указал на стул, отодвинул машинку. — Вы не представляете, что у нас сегодня творилось, сплошная драма. Восемь сотрудников отправили домой из-за сердечных приступов, инфарктную «неотложку» загоняли. Из этих восьми у пятерых раньше сердце никогда не болело… так подействовало. Женщины плачут, вокруг уныние, растерянность. Директор и его первый зам один за другим, это ж надо!.. Простите, я отвлекся: о чем вы хотели поговорить?

— Да все о них же. Прежде всего нельзя ли познакомиться с личными делами Тураева и Загурского?

— Можно, конечно, только сейчас в отделе кадров уже никого нет. Завтра подъедете или пришлете кого-нибудь.

— Так… А кто еще, кроме них, был причастен к разработке проблемы времени?

— Проблемы времени?.. — Степан Степанович потрогал пальцем щеку, задумчиво возвел и опустил очи. — Если иметь в виду тот аспект, что придал ей Александр Александрович: сведение пространства и времени в единый четырехмерный континуум… вы это имеете в виду? — Стась кивнул. — …то только они двое и занимались. Первая стадия самого что ни есть глубинного поиска, техническим исполнителям в ней делать нечего. Если говорить еще точнее, то занимался этим, вел тему сам Тураев. Мыслью никто за покойным Алексадром Александровичем угнаться не мог, это все мы сознаем и об этом ныне скорбим. Без академика Тураева-младщего наш институт превращается в заурядное академическое заведение и, боюсь, ему грозит скорый закат… — Он вздохнул. — Люди теперь начнут уходить, вот увидите.

— А если бы был жив Загурский, институту не грозил бы закат? поинтересовался Стась: его задело, что Хвощ молчаливо отодвигает симпатичного ему Евгения Петровича на задний план.

Ученый секретарь поиграл бровями, дернул правым, затем левым углом рта — и ничего не ответил.

— Нет, а все-таки, — настаивал Коломиец. — Ведь насколько я понимаю, они были равноправными соавторами, один без другого не обходился.

— «Насколько вы понимаете!» — ядовито произнес Хвощ. — «Равноправными соавторами»!.. Равноправными — да, но не равно-возможными. Между тем не права, а именно возможности человека к творчеству определяют его реальную роль в науке и реальный вклад! — Степана Степановича прорвало. — Александр Александрович был талант, может быть, даже гений… хотя о таких уровнях интеллекта я судить не берусь. Ученые старшего поколения, сотрудничавшие с ним, называли его знаете как? — одаренный лентяй. Он таким и был, сам говорил, что предпочитает выдумывать свои теории, а не изучать чужие, — пусть его учат. И учили! И долго еще будут. А Загурский… что Загурский! Неспроста ведь в нашем институте — да не только в нем, вообще в физических кругах — гуляет афоризм: «Не у всякого Загурского есть свой Тураев, но у каждого Тураева есть свой Загурский». И если смотреть прямо, то исключительная позиция, которую занимал Евгений Петрович в работе с Тураевым, во многом получалась не из-за его талантов, а благодаря умению корректно, но старательно оттеснять других от творческого общения с Александром Александровичем. Не худших его!.. — Хвощ покосился на недопечатанный некролог, помолчал, потом сказал спокойным голосом: — Оно, может, и неуместно сейчас так говорить — ну, да ведь вам нужны не заупокойные реляции, а знать все как есть.

«Все как есть… вот и знаю обойденного Загурским соперника. Ну и что? Загурский оттер Хвоща, да, видимо, не только его. Обойденные недоброжелательствовали, интриговали… но ведь не до покушения же на жизнь, в самом-то деле! Нет, не то».

— А за границей занимаются этой проблемой? — сменил Стась направление беседы. — Где, кто именно?

— Конечно. Но «где, кто именно» — определить трудновато. Понимаете, вопрос: что есть время, какой объективный смысл имеет наше существование во времени? — он вечен, как… как само время. Был такой Августин, раннехристианский философ, канонизированный потом в святые… («Как меняется человек!» — поразился в душе Коломиец. Придя сюда, он застал захлопотавшегося администратора, потом наблюдал околонаучного делягу, брызжущего желчью на покойного конкурента, а сейчас перед ним сидел четко мыслящий и уверенный в своих знаниях ученый.) Так он писал: «Пока меня не спрашивают о времени, я знаю, что это такое. Но когда мне надо объяснить, то я не знаю, что такое время!» И, знаете, за тысячу с лишком лет с той поры, как это сказано, дело мало продвинулось: чувствами понимаем, словами выразить не можем. А для науки надо бы не только словами, но и еще покрепче — логикой, уравнениями. И… в общем, сейчас проблемой времени занимаются так или иначе все теоретики, включая сюда и философов, и даже теологов. Есть много направлений: одни ищут кванты времени, другие пытаются объяснить его свойства через энтропию и ее возрастание в нашем мире, третьи усматривают во времени вселенскую энергию особого вида… Направление, по которому пошел Александр Александрович: объяснить свойства времени через свойства пространства — оригинальное, и, по-моему, наиболее перспективное. Отсюда близко и до общей теории материи.

— А что дало бы разрешение этой проблемы в плане практическом? Для военного применения, например?

— А, вон вы к чему! — Степан Степанович опять коротко дернул сначала правым, затем левым углом рта. — Понимаете, это будет зависеть от того, какой она окажется, природа времени, найдут ли доступные воздействию его свойства. Вряд ли, я думаю, удастся здесь что-то использовать: время — категория всеобщая. Не уран и не тритий. Да и само установление природы его — дело неопределенно далекое… Так что, — Хвощ тонко улыбнулся, — вряд ли стоит предполагать в этих печальных событиях диверсию.

— Да я и не предполагаю, — скривил душой Стась, ибо он это предполагал — и теперь был разочарован. «Ну никакого тебе просвета, никакой щелочки! Что ж, надо говорить напрямую». — Степан Степанович, а вы сами знакомы с проблемой, над которой работали Тураев и Загурский, с их идеями?

— Да, в той мере, в какой они не делали из этого тайны, выступали на ученом совете с предварительными сообщениями. У меня даже возникли свои соображения на этот счет — но поделиться ими, увы, теперь не с кем.

— Буду говорить откровенно, меня к вам привели вот эти заметки Загурского и Тураева. — Коломиец раскрыл портфель, выложил тезисы и листки. — Я, понятно, не берусь утверждать, что эти бумаги причастны, скорее всего дело объясняется простыми причинами, но… во всяком случае, это единственная информационно-вещественная, что ли, ниточка между двумя событиями-кончинами… странными и в то же время похожими… — Стась чувствовал, что говорит ужасно неубедительно, закончил он совсем беспомощно: — Понимаете, я просто не имею права не проверить… эту ниточку, есть ли связь.

— Какая связь, в чем она? — Хвощ бегло просматривал листки

— Не знаю, может, я ошибаюсь, домысливаю… здесь у меня, как у того же Августина… Вот и выскажите, пожалуйста, свое мнение о содержании этих заметок. Надо же нам как-то закруглиться с этим делом… («И зачем мы только в него влезли!» — чуть не добавил Стась в порыве досады.)

— Что ж, можно. Это можно… — рассеянно проговорил ученый секретарь и, долистав, отложил в сторону тезисы, найденные у Загурского. — С этим я знаком, в прошлую пятницу Евгений Петрович излагал все на расширенном ученом совете. Их заберите, пожалуйста. А вот последние записи Александра Александровича… он быстро и жадно забегал глазами по строчкам, — они… гм, черт! Вот это копнул!.. Так-так… — Хвощ встал, наклонился над листками, расставив ноги, погрузился в чтение, приборматывал только время от времени: — Да-да… ух! Это же совсем новый поворот. Ну уж… а впрочем… это проливает свет!

— На что проливает? — напомнил о себе Стасик.

— А?.. — Степан Степанович поднял на него глаза — в них была отрешенность и блеск одержимости; Коломийцу стало не по себе: перед ним опять был новый человек. — Так вы хотите получить заключение? Я берусь. Завтра вас устроит?

— Вполне.

— Итак, завтра в конце дня позвоните. И большое спасибо, что принесли мне это. Огромное спасибо!

Коломиец простился, не совсем понимая, за что его так благодарят, и вышел. И пока он шагал по сизо-сумеречной площади к остановке троллейбуса, его постепенно охватывало сомнение, тревожное сознание допущенной ошибки («В чем?!» — недоумевал Стась), а за ними и тоскливое предчувствие беды. В троллейбусе оно обострилось так, что в пору была завыть, как собаке о покойнике. «Да что такое? Не следовало давать эти бумаги Хвощу? Почему?! Вернуться, забрать?.. Э, вздор, нельзя так поддаваться настроению».

Ночь Коломиец проспал неспокойно, а утром по дороге на работу, не утерпев, позвонил из автомата на квартиру Хвоща. Выслушав, что ему сказали, он повесил трубку мимо рычажка, вышел из будки и двинулся, бессмысленно глядя перед собой. Окрестный пейзаж вдруг предстал перед ним негативом: черное небо, на фоне которого белесо выступали расплывчатые тени домов, деревьев и прохожих.

Степан Степанович Хвощ скончался этой ночью в три часа. Врачи установили инсульт, кровоизлияние в мозг.

Стасик чувствовал себя убийцей.