"Тупик" - читать интересную книгу автора (Савченко Владимир)

Часть вторая Кто четвертый?

Глава первая

В двенадцать часов в следственном отделе собралось спешное совещание. Председательствовал Мельник. Когда Коломиец доложил ему о последней кончине, Андрей Аполлонович схватился левой рукой за сердце, правой за голову и потребовал докладную по всей форме. Сейчас он, не слишком отклоняясь от текста представленной Стасиком записки, изложил сотрудникам все дело, начиная от звонка из Кипени.

— Вот так, значит, это самое! — закончил он информативную часть своего выступления. — Три покойника за трое суток. И какие люди: академик с мировым именем, член-корреспондент и доцент, ученый секретарь — головка института. Нет, я конечно, далек от мысли, что все так получилось в результате небрежности и упущений в работе младшего следователя Коломийца… хотя и без таковых не обошлось. Кто знает, если бы вы, Станислав Федорович, провели сразу на месте тщательное расследование, собрали факты — так, значит! — то дальнейшее развитие событий было бы не столь трагичным…

Стасик смотрел на шефа в упор укоризненно-тяжелым взглядом. Мельник не выдержал, опустил глаза:

— Ну-ну… в какой-то степени и я здесь виноват: не дал пану Стасю четких указаний, когда направлял его в Кипень, понадеялся на его самостоятельность. Но, если, отдав предсмертные записи Тураева покойному Загурскому, Коломиец и отступил от правил… так, значит! — то в случае с Хвощом он поступил в соответствии с законной практикой расследований. Я бы и сам порекомендовал ему дать заметки на заключение ученым. Однако после прочтения их Хвощом Хвоща не стало…

— После этого еще не значит «вследствие этого», — заметил Кандыба. — Да и вообще у Хвоща иная картина смерти, чем у тех двоих, кровоизлияние в мозг.

— А по свидетельству того же Штерна, лечащего врача, у него не было предрасположений к инсульту, даже повышенного давления не имел — так, значит! — парировал Мельник. — Да и кровоизлияния в мозг так просто не случаются. Это первое. Теперь второе. Я не хочу углубляться в теорию причинности — так, значит! — но когда имеешь дело с малоисследованными фактами, то четко разделить, где два факта связаны причинно, а где просто совпали, невозможно. Это каждый опытный юрист должен понимать. Взаимосвязь в таких случаях вскрывается при многократном повторении, статистикой — так, значит! Лично я не прочь бы проверить интересное предположение, которое Станислав Федорович высказывает в своей докладной, на большом числе фактов, скажем, на сотне-другой… если бы речь шла о мошках, а не о людях. Тем более о таких людях — так, значит, это самое! А посему никуда не денешься: как рабочую версию приходится допустить, что кончины Загурского и Хвоща — а возможно, и самого Тураева — имеют своей причиной эти вот записи академика! — Он потряс листками. — Я понимаю, насколько это дико звучит, но иных связующих фактов в деле нет.

— Ну знаете! — развел руками Кандыба. Инспектор ОБХСС Бакань опасливо взял листик:

— Это что же, прочтет человек — и с копыт?

— Да нет, читайте на здоровье, Алексей Игнатьевич, не опасайтесь! Я сам прочел, вот товарищ Коломиец тоже…

— Два раза, — вставил Стасик.

— Вот, пан Стась дважды даже, так, значит… и ничего. Оба живы-здоровы, даже не пошатнулись в рассудке. А все почему? Мы не специалисты, восприятие не то. Вот я читал, что чувствовал? Ну, интересно, как это академики теории создают… я думал, сразу формулы пишут, уравнения… так, значит! — а у него там одни фразы. Интересные вроде бы мысли. А насколько они верны, насколько нет, да и что там к чему — в это мне проникнуть трудно, да, по правде сказать, не очень-то и надо. Что мне Гекуба, так, значит!.. А когда читает соответствующий специалист, он… ну, вживается в образ мышления писавшего, что ли? Не знаю… — Андрей Аполлонович обвел глазами собравшихся. Чувствуете, какой заколдованный круг получается? Чтобы понять, почему и как эти записи Тураева послужили причиной смерти его коллег, надо дать их на экспертизу ученым, исследующим пространство-время — так, значит? А дать им эти бумаги, значит, подвергнуть их, как это четко показал случай с Хвощом, смертельной опасности. А оставить дело без расследования нельзя: серия смертей со столь странной взаимосвязью требует как объяснения, так и принятия мер пресечения. Вот… Кто имеет конструктивные мнения, прошу высказываться.

Сотрудники молчали — молчали с явным намерением отсидеться и разойтись, вернуться к своим делам. Это были опытные, искушенные работники сыска, и они понимали, что случилось редкостное по своей исключительной безнадежности дело. Какие тут могли быть конструктивные идеи! Только одна: ждать. Ждать, пока что-то еще обнаружится, а если не обнаружится, то ждать дальше, пока эта история скроется от глаз под грудой новых дел, забудется и уйдет в архив. Собирай иль не собирай для порядка совещания, это ничего не даст.

Бакань дочитал листки, молвил: «Да, действительно…» — и положил. Старик Канцеляров, всегда старавшийся выручить начальство и к тому же сильно уважавший науку, взял один листик, повертел в руках, взглянул на просвет — и спросил Мельника:

— Может… на спектральный анализ их дать, а?

— Та-ак, один высказался, — грустно комментировал тот. — Кто следующий?

— Может, там шифровка какая-то? — столь же наобум брякнул Кандыба.

— Именно что шифровка, Нестор Семенович, — подхватил Мельник. — Только не в тривиальном детективном смысле, а в ином: идеи и знания, воспринимаемые людьми, в этом вопросе достаточно компетентными, и не воспринимаемые, или, скажем иначе, безразличные всем иным. Так, значит? Вот эти идеи и воздействовали на потерпевших, а возможно, и на автора их — как… — Андрей Аполлонович замолк, в затруднении повертел пальцами. — Действительно — как?

— Как психический яд, — сказал вдруг Стась.

— Возможно. Это уже нечто, так, значит! — Мельник одобрительно кивнул Коломийцу, затем устремил свой пронзительный взгляд в дальний угол комнаты, где поодаль от всех сидел худощавый мужчина с нервным надменным лицом судпсихиатр Никонов. — А почему безмолвствует наш выдающийся специалист по судебной психиатрии? Кирилл Романович, это ведь по вашей части: существуют психические яды?

Теперь все смотри на Никонова. Тот опустил глаза, поднял кустистые брови, лоб его наморщился.

— И да и нет, — ответил он. — Как образное понятие. И то скорее в беллетристике, чем в психиатрии. Например, массовая реклама. Или поп-музыка. И тому подобное. Их именуют «психическими ядами», оболванивающими массы потребителей. Но… но! — от этого еще никто не умер. Реальные же яды, которые расстраивают здоровье и психику, медикаментозны. А не информационны.

— Понятно, — сказал Мельник. — А какое ваше мнение по существу данного дела? Уж вам-то грех отмалчиваться, Кирилл Романович, я на вас сильно рассчитываю.

Никонов, не поднимая глаз, чтобы не видеть немилых его сердцу сотрудников следственного отдела (они его вышучивали), потянулся через стол, придвинул папки с личными делами Тураева, Загурского и Хвоща, раскрыл, стал сравнивать фотографии. Воцарилась тишина.

— Ага… Вот у этого есть, — пробормотал судебный психиатр. — И у этого. Правда, не столь выражена.

— Что — есть? — нетерпеливо подался к нему Мельник.

— Складки Верагута. На обоих, между прочим, глазах.

— Где? Где? — оживились сотрудники, сгрудились около Никонова, рассматривали фотографии. Действительно, верхние веки и у Тураева, и у Загурского имели характерные для людей с психически восприимчивой, ранимой натурой складки, скошенные вниз и к вискам.

— Верно. Смотри-ка, а мы и не заметили, — сказал Кандыба.

— А вот у Хвоща нет, — сказал Стась.

— Так ведь Хвощ умер от инсульта, а они — так, — сказал Ба-кань.

— А на паспортной так вроде и у Хвоща есть, — сказал Канцеляров. — Или это ячмень, а, Кирилл Романович? Не разберу.

Никонов молчал, только зыркал на всех исподлобья затравленно. Он знал эту игру коллег: делать из психиатра психа.

— Постойте, постойте, — сказал Мельник. — Ну, складка Верагута… и что?

— Штрих, — сказал Никонов. — Натуры.

Нестор Кандыба первый с улыбкой зааплодировал. К нему присоединились и другие.

— Ну чего вы, чего! — огрызнулся судпсихиатр. — Что я такого сказал?..

— Та-ак! — Андрей Аполлонович яростно хлопнул по столу; все притихли, разошлись по местам. — Все ясно, рады случаю развлечься и отвлечься от этой задачи — так, значит! Ни черта вы в ней не можете сообразить, потому что это вам не магазинные хищения, не насилия и не прочая уголовщина. Не доросли вы, граждане, до интеллектуальной криминалистики — так, значит, это самое! Впрочем, не стану скрывать: и я тоже… — Он помолчал, вздохнул, повернулся к Коломийцу. — Что ж, пан Стась, сочувствую, сожалею, переживаю, но помочь не в силах. Дело остается на тебе. Хоть сам изучи все теории о пространстве-времени — так, значит! — но выясни, в чем убийственная сила этих бумаг. И покойников, само собой, больше быть не должно. Все!

После перерыва Коломиец ушел в парк имени Тактакишвили, ушел от сочувственных взглядов одних сотрудников и иронических — других, бежал от тягостного сознания своей беспомощности. Справа от его скамьи был пейзаж с киоском и двумя только зазеленевшими акациями, слева — пейзаж с чертовым колесом и каруселью: позади несла воды катера, пятна нефти и окурки река Катагань.

«Уволюсь, брошу все, не по мне это занятие! Я плохой следователь, факт. Первое серьезное дело, и уже два покойника на мне. На мне, на мне — потому что не сообразил, не раскрыл… То ли ума недостает, то ли характера? И того, и другого, видимо… Ну а теперь-то что делать? Все верно, иные варианты, кроме как с „психическим ядом“, отпадают. Но в чем он, этот яд?»

Стась раскрыл портфель, достал листки с записями Тураева — четыре четвертушки с красным обрезом, исписанные нервным, бегущим почерком. Теперь от них на него пахнуло могильным холодом. «Ну, попробуем еще».

…Искушенный читатель мог заметить, что автор упустил уже по крайней мере три удобных места в своем повествовании, где можно было бы изложить тураевские заметки. По правде сказать, он охотно упустил бы и все остальные — но нельзя, не получается. Тем не менее, поскольку автор ничуть не заинтересован в уменьшении читательского поголовья, он от души рекомендует читать приводимые ниже записи — во всяком случае, по первому разу — бегло, не углубляясь в их суть. («Читай ты эти клятые бумаги, только не вникай!» — как советовал своему приятелю один чеховский персонаж.) А то, не ровен час, и в самом деле не удастся иному читателю благополучно дойти до конца этой истории. А уж коль скоро удастся, то можно будет и перечесть — с чувством, с толком, проникая в самые глубины мысли и духа покойного академика.

— записал Тураев вверху первого листа. И Коломиец представил, как он ходил по кабинету в дачном мезонине — от дивана к фикусу мимо стола и книжных стеллажей, потом обратно от фикуса к дивану, курил, морщился от дыма и размышлений тонкое бледное лицо; потом останавливался у стола, записывал одну-две фразы, снова ходил, или стоял у окна, смотрел на темный лес за белесо-туманными прудами — и думал, думал, думал…

«Попробуем с самого начала. Мир существует в пространстве (это три измерения) и во времени (еще одно). Всего четыре измерения, что бы под ними ни понимать. Начало координат в пространстве — это „я“, начало координаты во времени — настоящее; следовательно, ориентация и отсчет в четырехмерном мире идет от „я-сейчас“ моего состояния в настоящий момент. Утрамбовано.

Мы часто пишем, говорим: представим себе то-то… Это не означает, что мы всегда можем все представить, чаще это означает, что мы можем произнести такие слова. Например: „Представим себе четырехмерное пространство…“ — и не выйдет. Двумерное, поверхность — пожалуйста; трехмерное — труднее, но можно. А дальше никак. А надо бы.

Можно вот так: отбросить одно из пространственных измерений и представлять себе „трехмерное пространство-время“. В принципе это ничего не меняет. Только себя тогда надо представлять двумерным, обитающим в плоскости.

Вот за моим окном и за забором — удобный объект для такого рассмотрения: засохшее дерево. Сейчас и не угадаешь, что это было:

липа, ветла, или, может быть, вяз? Оно давно такое, еще как мы сюда приехали, и я не первый день к нему присматриваюсь, даже хотел обратить внимание Е. П., но как-то все к слову не пришлось. Так сказать, дерево в общем виде: ствол, от него отходят крупные ветви, а от них оттопыриваются средние и мелкие — и все они более-менее прямые, все устремляются вверх, хотя уже лишены побегов, почек и листьев. Сейчас его освещают уличные фонари и свет из окна.

Итак, пусть я двумерный: моя „пространственная“ плоскость горизонтальна и пересекает ветви дерева, а „время“ мое ориентировано по его стволу, по вертикали — „прошлое“ выше, „будущее“ ниже. Что я буду воспринимать-наблюдать и какие сделаю выводы?

Места пересечения моей плоскости (моего „настоящего“) с ветками я буду воспринимать как двумерные тела — крупные и мелкие, круглого или эллиптического сечения — в пустом пространстве. Далее понаблюдав, я установлю, что эти „тела“ движутся как относительно меня, так и друг относительно друга в самых разных направлениях: одни (сечения тех веток, что круто отходят от ствола) с большей скоростью, другие — с меньшей. И в общем-то — это первое обобщение — соблюдается галилеев принцип: „тела“, будучи предоставлены сами себе, движутся прямолинейно и равномерно.

Но… понаблюдав еще (моя плоскость все перемещается вниз, в „будущее“), я замечу, во-первых, что общий характер движения тел таков, что они сближаются и даже сталкиваются, при этом получаются сплошь „неупругие соударения“ (с соответствующей картиной деформации „тел“ — их сечения в месте слияния веток), заканчивающиеся слипанием двух тел в одно, а во-вторых, скорости и траектории „тел“ в таких сближениях соответствующим образом меняются; особенно это заметно у крупных „тел“ — толстых ветвей, которые, перед тем как сойтись в одну, изгибаются… и явно же по параболам! Все это можно обобщить только так, что здесь существует поле тяготения… к стволу. (Пардон, к большому круглому „телу“.)

…Мне что-то не по себе уже от этих соответствий. Тем более что причинная-то картина совсем другая, дерево растет и ветвится снизу вверх. Впрочем, великая наука Механика с причинностью вообще не в ладах — настолько не в ладах, что школьный парадокс: почему, если действие равно противодействию, лошадь тянет телегу, а не телега — лошадь? — она не объясняет. Кормят хорошо, вот и тянет… Эта „беспричинность“ механики и позволяет считать ее частью геометрии.

Но вернемся в двумерность, ведь открытия еще не все. Понаблюдав за этими „неупругими соударениями тел“, нетрудно открыть еще два закона. Во-первых, закон сохранения масс: масса — площадь сечения ветви — после соударения-слияния двух „тел“ равна (ну, какой-то погрешностью измерений…) массам-сечениям соударившихся тел. Во-вторых, что еще серьезнее, закон сохранения количества движения! Он ведь просто бросается в глаза: когда тоненькая ветка (малая масса) сходится с толстой, то направление результирующей почти такое, как и было у толстой, — а две примерно одинаковые ветви сливаются в такую, что идет по равнодействующей, направление которой зависит и от сечений — „масс“ ветвей.

Итак, принцип Галилея и законы Ньютона… неплохой улов. (Постой, здесь можно замахнуться и на Эйнштейна: ведь сечение — „масса“ увеличивается, чем круче отходит ветвь от ствола, то есть с чем большей скоростью движется двумерное „тело“; это же его закон об увеличении массы тела с приближением его скорости к световой!..)

Но пока оставим это. Дело не в том.

А в чем?

…Движение реальных тел в нашем мире не только поступательное, оно богаче. Здесь и вращения — особенно больших и „круглых“, кои преобладают в мироздании — вокруг себя и вокруг других тел (но в растительном мире есть лианы или всякие там „крученые панычи“ — они вьются по спиралям около стволов и ветвей… в двумере это и выглядит вращением), и колебания, пульсации, вихрения. И соударения их не только неупругие, но бывают и упругие с обменом импульсами и последующим расхождением в пространстве (касающиеся ветви разных деревьев?..), а если и неупругие, но необязательно такие, что завершаются слипанием — чаще наоборот, с разлетающимися осколками… но ведь это получается тоже ветвление в пространстве-времени? Гляди-ка, не могу уйти от этой аналогии!

Да и то сказать: ведь все крупные тела во вселенной образовались от схождения и слипания мелких, кои передавали и все свои импульсы, тем создавая вращательно-поступательные движения планет, их спутников, звезд. А в конце времен „древо траекторий“ снова заветвится, растопырится… Так что от этой аналогии не уйдешь.

От нее и не нужно уходить. Она еще одно подтверждение геометричности механики, а тем самым и времени. Дело не в том…

А дело вот в чем. Наблюдая „тела“ — сечения ветвей — и их „движения“, я-двумерный вырабатываю подходящие к картине понятия (скорости, массы, траектории, силы, импульса…), прихожу к их обобщению — необязательно в словах и формулах — и заключаю все идеей о возможности воздействовать на ситуацию. На движение тел. Можно-де к вот этому, проносящемуся близко, приложить свою силу или подставить какое-то тело — и тогда оно изменит траекторию и не встретится с тем крупным кругляшом, с которым сейчас, без моего воздействия, может столкнуться.

Но ведь дерево-то уже есть!.. Будущее уже существует.

То, что я-двумерный воспринимаю как динамику, на самом деле статика.

А я-трехмерный? А мы, трехмерные?..

„Движения нет“, — сказал мудрец упрямо. Другой смолчал и стал пред ним ходить. Сильнее бы не смог он возразить…

Первый мудрец — это Зенон, который в развитие идей своего учителя Парменида ловко доказывал, что быстроногий Ахиллес не догонит черепаху. Нет, что вы, конечно же, догонит и перегонит, мы же это видим!.. Ах, милое относительное движение, которое мы видим! Мы, например, видим, мчась в поезде, как пейзажи по обе стороны колеи как бы поворачиваются, далекие предметы обгоняют близкие; но ведь ничего там не поворачивается и не обгоняет — земная поверхность цельна и тверда. А летящий в небе самолет из поезда может казаться неподвижным. Вот тебе и „смолчал и стал пред ним ходить“!

Два с половиной тысячелетия наука обходит стороной эти неопровергнутые Зеноновы парадоксы. Обтекает, делает вид, что их нет. Создает механику, паровые, электрические, ракетные двигатели, объясняет перемещения небесных тел… хотя сам факт движения теоретически сомнителен.

Но слабина рано или поздно обнаруживается. Вот и выходит, что чувствуемое нами движение — самообман. В четырехмерном пространстве-времени, обозримом мыслью, движения нет.

Что же есть? Иллюзия материальной суеты?..

Мир существует во времени точно так же, как существует и в пространстве: весь сразу. Как цельный образ. Что же тогда есть наше течение жизни?..

Четвертое измерение — время — обозримо мною (как и всеми) только в одну сторону от „я-сейчас“, в прошлое. Будущее нам неизвестно и в туманной размытости своей представляется многовариантным: могу поступить так — могу иначе, — то-то можно случиться — а может и нет?.. Но любое будущее приближается, становится настоящим, а затем и прошлым. Притом из всех возможных вариантов реализуется один, остальные отпадают: все события жизни выстраиваются в однозначную последовательность.

…Нить жизни только протягивается через игольное ушко настоящего — но она такая же впереди, как и позади его.

Постой, а этот бедняга, я-двумерный, который самонадеянно пытается сместить „тело“ (не зная, что это лишь ветка уже выросшего дерева) и тем изменить мир, — он-то что такое?

А все то же, ветвь от такого же (может быть, даже от того самого) дерева. И все его усилия-действия суть оттопырившиеся от него веточки и побеги в пространстве-времени. Он только не знает, что они уже выросли.

…Постой, но ведь получается, перемещаем тела! Что получается? Иллюзия деятельности, возникшая из иллюзии динамичного мира — из незнания будущего.

А чувства все наши, связанные с этим, наполняющие нашу душу и нашу жизнь, — они что?! Они — чувства, вот и все. Материя дана нам в ощущениях (не в действиях!), но никто еще не доказал, что она нам правильно дана.

Но… стоп! Ведь это явно противоречит сознаваемой мною (как и каждым) возможности выбора: я могу нарисовать загогулину под этой записью (ниже действительно было нарисовано шариковой ручкой нечто вроде скрипичного ключа), могу лечь на диван… могу выпрыгнуть в окно, наконец. От каждой точки „я-сейчас“ идет много путей — выбирай любой!

Выбираю я или мне это кажется? Это надо знать достоверно ведь в выборах и во всем, с ними связанным, — в прикидках, колебаниях, мечтах, азарте надежд и ожиданий… вся жизнь!

Моя это жизнь? Или…

Переход тел от одного состояния к другому — в том числе и в пространстве-времени — определяет „принцип наименьшего действия“. Образом его может быть текущая по неровной поверхности вода: от каждого данного места найдется по какому-то направлению наибольший уклон — пусть малый, но чуть покруче всех соседних По нему-то и направится поток. Воде может показаться, что она „выбрала“ это направление и „отвергла“ другие. А все задано местностью.

Так и мы, струи во времени, осуществляем свой гомеостазис. Словом мудреное, а суть та же: непрерывные переходы к равновесию по „принципу наименьшего действия“. Чем меньше, тем лучше. В идеале — нуль.

…Нет противоречия между осознанием возможностей и реальной однозначностью существования. Ведь и осознание это, и „колебания-выборы“ последовательны во времени. Сначала я представляю один возможный вариант, обдумываю его, отбрасываю, потом принимаюсь за другой, затем за третий… а в пространстве-времени знай себе выписывается хоть и виляющая, но единственная ветка-траектория, однозначная последовательность того, что мы называем „колебаниями“, „обдумыванием“, „выбором“…

Мир существует в пространстве и времени — какой зловещий смысл приобретают теперь эти слова.

Выбора нет и не было. Напрасно я думал, что могу пойти в летную школу, а не на физфак МГУ, напрасно сердился на отца, когда он этому воспрепятствовал. Все было решено в будущем.

Напрасно я колебался, ехать или нет сюда из Дубны: „я-будущий“ уже „решил“ и прибыл. Просто два моих состояния: первое — заведование теоретическим отделом в ОИЯИ — и второе, директорство здесь, — соединяет не прямая, а очень волнистая линия.

…Вот, значит, ты какое, древо познания: четырехмерная древовидно-сетевая структура, в которую включены существования всех „тел“ — от начала и до конца, от фотонов и до звезд! И нет в этом познании ни добра, ни зла. Ничего нет.

Боже мой! И все, что было со мной, что есть и что будет: хорошее и плохое, слава, к которой стремился, и неприятности, которых избегал, путешествия и встречи, новые знания, радующие ум мысли, награды, достижения, потери… даже смерть моя — все это не „было“ и не „будет“, а просто есть. И смысл совсем иной имеет — такой, где я ни при чем, не из-за чего переживать.

Приговор вынесен — я только не знаю его. Или — уже знаю?..

…и то, что я сейчас лягу на диван с сигаретой в руке, и каждая струйка дыма от нее, каждый его синий завиток — все уже записано в четырехмерном мире, в мире без иллюзий… и без жизни? А если не закурю, не лягу?.. Да все равно: значит, записано, что, придя к этой мысли, буду сопротивляться ей.

Однозначная последовательность, включающая все. Ловушка, из которой не вырваться.

…выходит, записано, что „я“ — клочок материи под таким-то названием в таком-то месте, в такое-то время — приду к этой идее, к саморазрушительному Знанию Без Иллюзий?

Пришел. Что дальше? Все?

Какая злая шутка!..»

«Куда уж злее!..» Стасик сложил листки, спрятал в портфель. Он помнил то дерево на подъезде к даче Тураева — сухое, даже без коры. «И никто не спилил, — раздраженно подумал он. — Все газифицировались, дрова не нужны. Может, и жил бы еще академик».

Общее впечатление от прочитанного было и похоже, и непохоже на то, что оставили в его душе тезисы Тураева — Загурского. Сходство было в ледяном блеске мысли, заоблачной вершиной возвышающейся над обыденностью, над частными проблемами; а отличие в том, что в тезисах все выходило гладко, складно, непротиворечиво, вроде как в учебнике… а здесь у академика обнажилось противоречие. Противоречие трудное, страшное, логически неразрешенное им: он карабкался-карабкался на эту проблему-Эверест — и сорвался?..

Коломиец попытался собраться с мыслями. Ну ладно, драматический поиск истины («Это драма, драма идей» — как же, слышали мы это высказывание Эйнштейна; и про Зенона читали…); ну, похоже, что идея о геометрическом четырехмерном мире, в котором якобы мы обитаем, загнала почтенного ученого в тупик, в угол… так что же, он от огорчения и сомнений наложил на себя руки?! Так ведь нет, не наложил: не застрелился, не удавился, не отравился даже… просто умер. От размышлений на эту тему?! И те двое — Загурский и Хвощ тоже?!

«Гордая честность мышления — вроде той, что привела Джордано Бруно на костер, а Галилея в застенок. Будь благословенна, истина, к чему бы ты не вела! Только… истина ли? Или уверенность в своей правоте, возникшая от того, что не ошибался прежде в решении теоретических проблем, что вознесен, авторитетен и знает силу своего таланта? А у тех двоих — уверенность в правоте Тураева?.. Хм… оно верно, наука нынче для многих, как религия. Но не для таких же, как Загурский и Хвощ. Они не темные „верующие“, люди с головой! И выходит… пришли к тому же? К чему?!»

Мимо по аллее воспитательница вела стайку дошколят, остановила их у акации:

— Какой лист у акации, дети: простой или сложный?

— Сло-ожный, — пропели малявки старательным хором.

«Смотри, чему в детсадике учат! — поразился Стасик. — Так бы умер и не знал… — Он проводил детишек взглядом. — И эти вникают в строение деревьев. Смотрите, детки, а то один вон вникал-вникал… да уже и не один! — Он вздохнул. — Что же, дать на заключение еще одному специалисту?..»

Страшная картина представилась воображению Коломийца: он пересылает бумаги Тураева на отзыв одному видному специалисту в области физических теорий, другому, третьему, четвертому… и везде результат оказывается смерть эксперта. Не инсульт, так инфаркт, не инфаркт, так просто остановка сердца. Горы трупов, газеты пестрят некрологами. Интеллектуальный мор среди научной элиты, паника и всеобщие стенания!.. А кто-нибудь узнает (ведь узнают же!) об удивительном свойстве этих бумаг, переснимет тайком и начнет с корыстными целями подсовывать своим ученым коллегам — на предмет занятия освободившейся вакансии. «Действительно, влез в трясину», — Стасик вытер вспотевший лоб, посмотрел на зеленеющую окрест деревья.

«Нет, не в сухом том дереве сила — спилили бы его, академик все равно пришел бы к тем же выводам иным путем. Там логика, охват темы. Ведь не с Тураева оно началось, представление о предопределенности. Взять это — очень известное, раз и до меня дошло — утверждение Лапласа, что, если знать начальные координаты и скорости всех материальных частиц во вселенной, то можно по законам механики предсказать все последующие их положения, а тем самым и все события будущего. Или методы кибернетического прогнозирования, которые исходят из того, что будущее уже определено прошедшим и настоящим, мы только его не знаем. Или тезис философии: „Все взаимосвязано и взаимообусловлено…“ Тураев, собственно, только довел эти представления до последней крайности».

Коломиец поднялся, медленно зашагал вдоль набережной в глубь парка. «Так что же — прав он и „примкнувшие к нему“ Загурский и Хвощ: жизни нет, одна видимость, наперед заданная в четырехмерном пространстве геометрическая мертвечина? Да пошли они в таком разе со своей наукой!.. В конце концов, я и сам представитель науки — хоть и не столь шикарной, как физика или математика, но и без нее люди не обходятся: юриспруденция. Хм… так, может, потому я, юрист, и не приемлю выводы Тураева, что моя наука основана на понятии ответственности людей за свои поступки, а тем самым и свободы воли? Не все предопределено, человек выбирает варианты своего поведения — и ежели выберет не тот, что надо, может и срок получить… — Стась невесело усмехнулся. Вот-вот, у юристов пунктик „право и ответственность“, у физиков „логическая непротиворечивость“ или там „экспериментальное подтверждение“, у третьих что-то еще свое — и все говорим будто на разных языках, не можем проникнуть в единую суть всякого знания. Черт бы взял эту цивилизацию, цивилизацию-специализацию, где каждый знает и делает что-то свое — и никто толком не поймет другого!»

Содержимое портфеля омрачало рассудок, сам портфель отягощал руку Коломиец едва сдерживал великолепный порыв души: зашвырнуть его подальше в реку. «И делу конец, и покойников больше не будет. А иначе что я могу!.. Ну, разве что поступить на вечерний физфак университета: изучу все теории, проникнусь их духом — и лет через шесть доследую это дело. Или, проникнусь в суть, и сам отдам концы?..»