"В паутине дней" - читать интересную книгу автора (Ли Эдна)

Глава III

Жизнь бессмысленна – или так только мне казалось всегда, – если в ней нет порядка и содержания, однако в Семи Очагах я не находила ни того ни другого. Дни катились один из другим, как серая лента, каждый из них оставался таким же бесцветным, каким был предыдущий и становился следующий. Нечем было вспомнить день вчерашний и нечего было ждать от завтрашнего.

Старая Мадам, закованная в шелк, сидела в своем кресле, бормоча о прошлом величии, если ей удавалось перехватить меня и завязать беседу. Она постоянно жевала какие-то кусочки, что приносила ей с кухни Марго. Когда она не ела, что случалось редко, то размахивала и жестикулировала своими праздными ручками, но никогда я не видела их занятыми каким-нибудь вышиванием, или штопкой, или еще какой-нибудь полезной работой. Да и во всем доме я не заметила особого трудолюбия. С утра Марго и Маум Люси болтали на заднем крыльце, их спины были сгорблены, но работа стояла, и я заметила, что Вин сразу после завтрака исчезал и появлялся только тогда, когда пора было подавать к столу. И некому было спросить их, почему они не заняты делом, и никто не бранил их за безделье.

Я поняла, и очень скоро, что жена Сент-Клера Ле Гранда нисколько не интересовалась делами такого рода. Она редко спускалась раньше полудня, а когда появлялась, еще в ночной сорочке под шалью, то сидела в гостиной, как бледный дух, уставившись в пространство, потом вставала и шла опять наверх. За ужином она обычно не появлялась совсем; а если и приходила, то глаза ее блестели и щеки горели, как оказалось, от выпитого бренди, и она сидела за столом, глупо хихикая, глядя в темные углы столовой, почти ничего не ела, и рука ее дрожала, когда она подносила к губам стакан с вином.

Мне казалось постыдным, что такая молодая и красивая женщина – а она еще сохраняла следы необычайной красоты – губит себя пристрастием к спиртному. Но никто не пытался ей помочь. Напротив, мне показалось, что они поощряли ее слабость. Я заметила, что Марго приносит ей в комнату бренди так же, как Вин носит его Сент-Клеру. А когда Сент-Клер отсутствовал, что бывало не редко, и Лорели обедала с нами, Старая Мадам следила, чтобы Марго не забывала наполнять ее стакан; и когда она наконец поднималась и, спотыкаясь, брела вверх по лестнице, глаза Старой Мадам следили за ней с тайным злорадством и даже с торжеством.

Но в этом доме с неубранными комнатами и отсутствием каждодневного труда мы с Рупертом неизменно следовали правилам, установленным мной, поскольку привычка к систематической работе и порядку была внушена мне с детства. И иногда мне казалось, что только этот ребенок и я заняты упорядоченной деятельностью, тогда как остальные были так пассивны, что, казалось, все вымерли. Я замечала такие вещи, что до крайности возмущали меня: кучи нестиранного белья на полу, вещи в шкафах валялись в беспорядке. На кухне было грязно и оставалось много лишней еды, целые окорока лежали, пока не испортятся, горы белого хлеба оставались и зеленели от плесени! И поскольку это задевало мою страсть к бережливости и чистоте, я как-то строго сказала Маум Люси:

– Что вы собираетесь с этим делать?

Ее морщинистое лицо приняло враждебное выражение.

– О чем вы, мэм?

– Вот этот окорок. Не собираетесь же вы его выбросить?

– А что с ним еще делать?

– Есть много способов использовать его по назначению. – Я вынула его из продуктов, приготовленных к выбросу. – Положите его в шкаф и накройте. – Я пошла за ней к шкафу и заглянула через ее плечо: – Какие грязные полки. Сначала надо их отмыть.

Она сердито проворчала что-то, когда я уходила, но на следующее утро я заметила, что на кухне стало гораздо чище, а полки в шкафу были отчищены добела.

На кухне я не остановилась. Довольно резко я обратила внимание Марго на клубки пыли, что скопились в углах комнат и под кроватями, на мебель, которую не протирали уже много дней, на шкафы и буфеты, которые необходимо было привести в порядок. И я назначила понедельник днем стирки и велела ей в этот день стирать в лоханях из кипариса, что стояли у мойки, и кипятить белье в железном котле на треногой подставке на заднем дворе. И хотя глаза ее загорелись от негодования, она выполнила мои указания.

На этом мое вмешательство в хозяйство не прекратилось. Строгими понуканиями я заставила Вина скосить в саду сорняки и очистить его от поросли. Сначала он принялся за работу неохотно, но потом увлекся приведением дорожек в порядок и прополкой клумб и временами даже напевал за этим занятием.

Все это было каплей в море, поскольку на каждом шагу я видела признаки запустения и небрежности. В домике с хлопкоочистительной машиной хранилась большая часть урожая, кучи хлопка лежали в грязи, и, обследовав их, я обнаружила, что они буквально кишели молью. Мне показалось непростительной такая беспечность того, кто заправлял делами в Семи Очагах. Однако Сент-Клера, казалось, это ничуть не волнует. Я подумала, что если руки работают только, когда им этого хочется, а чаще не хочется, то неудивительно, что хозяйство терпит убытки на каждом шагу – хлопок гниет в хлопкочистильне, рисовые поля стоят невозделанными, а в амбаре гуляет ветер.

Но, несмотря на эти дополнительные заботы, помимо занятий с Рупертом, дни мне казались скучными и однообразными, такими унылыми и монотонными, что я стала искать малейших предлогов, чтобы выбираться в Дэриен. Муслин для воротничка, новые чулки, шпильки, хотя я и не нуждалась в них немедленно, становились удобной причиной для того, чтобы я могла хотя бы ненадолго убежать из этого мрачного дома и от бесцельного прозябания в нем.

Каждый раз во время этих поездок я наведывалась к жене хозяина магазина, Флоре Мак-Крэкин. И хотя ее муж встречал меня весьма неприветливо, его маленькая хозяйка каждый раз оказывала мне такой сердечный прием, что было ясно, как ей не хватает компании. Вытерев руки о передник, она вела меня на свою опрятную кухоньку, где мы пили с ней крепкий чай со свежеиспеченным хлебом и золотистым маслом; и хотя вначале мы говорили только о погоде, нарядах и Союзе лояльных, который обрушился на Южные штаты и Дэриен, наша беседа неизменно возвращалась к Семи Очагам. Я обнаружила, что у Флоры Мак-Крэкин – как и у всего города – этот дом вызывает суеверный интерес, как у ребенка в сказках – замок великана-людоеда; и я, сжигаемая любопытством, осторожно выведала у Флоры Мак-Крэкин историю Семи Очагов.

Она была не очень хорошая рассказчица и не обладала даром красноречия; скорее даже с трудом подбирала слова. Но постепенно, подстрекаемая моими настойчивыми вопросами, она поведала мне эту историю. Она рассказала, что первый Ле Гранд был уже стариком и имел взрослого сына, когда построил на болоте этот дом. Кирпич он привез из Англии, а вещицы, которыми обставил дом, были доставлены со всего света. Он смеялся (Флора Мак-Крэкин изумленно таращила глаза при упоминании о таком безрассудстве), когда ему говорили, что он строит дом на земле, которую индейцы почитали священной, и что проклятье падет на того, кто осквернит ее. Когда строительство было закончено, он привез в этот дом самое дорогое свое сокровище – свою невесту-француженку. Совсем девочка – ей было не больше шестнадцати, как рассказывают, и он прятал ее от посторонних и не спускал с нее своих ревнивых глаз. Она одна гуляла по тропинкам среди зарослей самшита, а старый муж следил за ней из узких окон своего дома. Однажды он застал ее в объятиях молодого надсмотрщика, посадил их обоих в лодку и пустил ее по Проливу, когда разыгралась страшная гроза. И больше никто и никогда о них не слышал. Но говорят, она еще раз появилась в саду перед сильной бурей и бродила там, ломая руки (Флора Мак-Крэкин задумчиво покачала головой). Не прошло и года, как старый муж скончался. И будто бы случилось все это неспроста. На доме лежит проклятие.

Хотя меня и подмывало сказать, что старые мужья и неверные молодые жены попадаются не только в домах, на которых лежит проклятие, я воздержалась от этого замечания и попросила ее рассказывать, что было дальше. И она рассказала о Филиппе, сыне первого Ле-Гранда, который приехал из Франции, чтобы вступить во владение Семью Очагами. И когда она говорила, я должна признать, что, несмотря на свое косноязычие, ей нельзя было отказать в выразительности. Портрет Филиппа, который она нарисовала своими простыми словами, предстал передо мной так же ярко, как и портрет Пьера, его отца. Пьера она изобразила старым хитрым денди, жестоким и подозрительным; а Филипп оказался прекрасным парнем, любителем охоты и катания на лодке, азартным картежником и сердцеедом. Но проклятие, продолжала она, упало и на него, и очень скоро. Его второй ребенок был найден задушенным в своей кроватке (здесь глаза женщины расширились от ужаса). И словно одного этого несчастья было недостаточно, проклятие настигло Филиппа еще раз, и вскоре он был убит выстрелом в спину на охоте, да еще своим лучшим другом. На следующее утро после похорон его тело нашли откопанным, правая рука была отрезана и исчезла. Семья решила, что это местные колдуны, а люди знали, что это проклятие. Вдова Филиппа осталась жить в Семи Очагах, а своего старшего сына послала учиться в Европу. Когда он вернулся и стал хозяином Семи Очагов, то тоже привез с собой невесту из Франции – ту самую, что теперь стала Старой Мадам.

– Наша Старая Мадам? – уточнила я.

– Да – Мари какая-то там, так ее звали. Это и есть Старая Мадам. Разве она не ведет себя так, словно она королева? Да, говорят, она в жизни пальцем не шевельнула – даже никогда сама не надела чулок! На это были рабы! Ее лодку, в которой она приезжала в Дэриен и ездила в гости на острова, расписанную золотом и набитую шелковыми подушками, сопровождали восемь рабов в ливреях, чьей единственной обязанностью было катать миссис во время ее выездов.

Слушая этот рассказ, я подумала о том богатстве, которое позволяло жить в такой почти неприличной роскоши и праздности; я сказала об этом миссис Мак-Крэкин.

Да, кивнула она, денег была пропасть. Ведь второй Пьер Ле Гранд был очень умелым хозяином, несмотря, она поджала губы, на то, что сильно пил и в отношении женщин у него была плохая репутация. Она слышала от своей матери о богатых урожаях хлопка и о том, что по Проливу от Семи Очагов плыли целые караваны, нагруженные рисом. У него была почти тысяча рабов, у этого Пьера Ле Гранда.

– А сколько, – спросила я, – у него было детей?

– Только двое. Сент-Клер – тот, что живет там теперь, – и дочь.

– Дочь? А разве нет еще одного сына? Руа, по-моему, так его зовут?

– Да, мэм, но, понимаете, он был не совсем настоящим их ребенком…

– Что вы имеете в виду – "не настоящим“?

– Она, то есть Старая Мадам, не была его матерью. Он был рожден вне брака. Его отец взял мальчика в Семь Очагов, когда тот был совсем ребенком, и вырастил его, как и других своих детей. Говорили, что Руа был любимцем отца. Но когда тот умер, то Руа остался без гроша в кармане. Но Руа всегда был немного дикарем.

"Так что теперь, – раздумывала я, – мне понятно многое в словах Руа. Не сын богатого отца, а незаконнорожденная черная овечка в прославленном семействе. Неудивительно, что его имя никогда не упоминалось в доме, а сам он никогда не появлялся там".

Я просила маленькую хозяйку продолжать.

– Вы говорили, что была еще и дочь?

– Да, мэм. Сесиль. Но она умерла. Умерла года три или четыре назад. В первый год войны это было. Помню, потому что…

Я перебила ее.

– Должно быть, снова проклятие. – Я не смогла скрыть иронии в голосе.

Она серьезно смотрела на меня.

– Да, мэм. Проклятие.

Потом она рассказала мне о Сесиль. Милая крошка, вспоминала она, похожа на молодую лань. Она была во Франции, при дворе Наполеона III. Об этом писали в газетах Саванны. Но она вернулась домой, так и не выйдя замуж, хотя говорили, что Сент-Клер (он стал главой семьи после отца) хотел выдать ее за французского аристократа.

– Но она не соглашалась?

– Нет, мэм. Видите ли, ее возлюбленным был молодой Боб Кингстон, простой бедный парень, солдат. И однажды ночью, когда Боб остался в Семи Очагах, случилось несчастье…

– Какое?

– Он упал с лестницы. И сломал шею. – Ее добрые глаза смотрели прямо на меня и губы задрожали. – Говорили, что это несчастный случай, но некоторые утверждали, что это не так – его сбросили с лестницы…

– Сбросили? – не поверила я.

– Да, мэм. Не прошло и трех месяцев, как Сесиль умерла. От разрыва сердца, – ее голос упал до шепота, – как сказали.

Ее маленькое растерянное личико было так серьезно и доверчиво, что я с трудом удержала улыбку. Удержала, так как мне ничего не было известно, да и никто другой не смог бы убедить Флору Мак-Крэкин в том, что молодой Боб Кингстон (наверняка под мухой), может быть, просто споткнулся и полетел с этой изогнутой лестницы. Да она и не хотела, как мне казалось, чтобы ее убеждали в этом. Так что я придержала язык. "Зачем, – спросила я себя, – разрушать тайну ее сказочного людоедского замка?"

– А что случилось с землей? Это, должно быть, война, изменила все… Я замолчала, так как заметила, что она смотрит вдаль, словно не может вернуться в эту обыденную жизнь.

Да, отвечала она, война все оборвала. Деньги Ле Грандов пропали – янки сожгли весь их хлопок на Дэриенской пристани. Освобожденные рабы бежали; постепенно поместье пришло в упадок. Хлопковые поля стоят невозделанные, и медленно, но верно болото подбирается к рисовым затонам.

– Досада, – проговорила Флора Мак-Крэкин. – Какая досада. – И, наливая мне новую чашку чаю, она с сожалением покачала головой.

После таких бесед я возвращалась в Семь Очагов с картинами, возникшими в моем воображении под действием рассказов Флоры Мак-Крэкин, и вновь поражалась инертности, которой были все зачарованы в этом доме, с тоской смотрела на когда-то плодородную землю, которая теперь лежала словно пораженная болезнью. И почти незаметно для себя я стала размышлять, что нужно для того, чтобы вернуть сюда богатство и благополучие.

Нужны негритянские руки, понимала я. Но я также понимала, что теперь их можно раздобыть лишь через Биржу свободной рабочей силы в Дэриене, так как слышала, что бывшие рабы, глотнув свободы, возвращаются на плантации, чтобы наняться к старым хозяевам в качестве свободной рабочей силы, или ищут новых работодателей. Значит, нужны деньги; это я тоже прекрасно понимала. Вдобавок к ежемесячному жалованью каждую пару рабочих рук надо будет содержать до конца соглашения. Пять тысяч долларов – это минимальная сумма, которая потребуется, чтобы начать это дело. Но, может быть, если поговорить с Сент-Клером Ле Грандом и убедить его, что я сумею осуществить свой проект, он смог бы достать денег.

Идея, родившаяся из досужих размышлений, выкристаллизовалась в определенный план, и я занялась расчетами всерьез. И по мере того как я в это втягивалась, мне стала приходить в голову мысль о том, что, возможно, эта запущенная плантация и есть шанс для меня обрести дом, о чем я мечтала всегда.

Теперь, с четким планом в голове, я начала совершать долгие прогулки по поместью, посещая сначала хлопковые поля, затем рисовые затоны. Оценивающим взглядом я осматривала возвышенность, что тянулась от берега реки. Эта земля прекрасно подходила для овощных посадок, так как, копнув ее острой палкой, я обнаружила, что под сухим верхним слоем, слежавшимся за несколько лет, почва черная и жирная. "Вот здесь, – сказала я себе, – и лежит основа тех урожаев, которые могут вытянуть Семь Очагов из трясины праздности и нищеты".

Однажды, совершая очередную прогулку по окрестностям, так серьезно планируя, что и где посадить, будто уже занималась реальным воплощением своей идеи, я пересекла поле и дошла до леса, в который упирались плантации. В нем было сумеречно, прохладно и очень тихо. Не было слышно щебетания птиц, не видно было стремительных белок, с интересом разглядывающих вас из-за веток блестящими глазками; только сосны осмеливались шелестеть на ветру, и то их шум напоминал скорее дрожащий шепот. И тут я поняла, что этот квадрат леса, обнесенный самшитовыми зарослями и затененный высокими деревьями, не что иное, как семейное кладбище. Надгробия располагались вокруг обветшалых солнечных часов, на которые всегда падало хоть немного света. Веткой я сгребла листву с их поверхности и прочла надпись, полустершуюся от времени. "Время быстротечно", – гласила она, и, стоя в этой сумрачной тишине, нарушаемой лишь осторожным шелестом сосен, я почувствовала неумолимое движение всех этих лет. И дрожа, я стала обходить могилы.

Вот могила первого Ле Гранда, каменная плита на ней пьяно покосилась: Пьер Дюваль Ле Гранд – 1716 – 1788. А вот здесь покоится Филипп и рядом Анжелика, жена Филиппа. Затем другой Пьер (как я поняла, отец Сент-Клера), и недалеко от него самая последняя могила – на ее камне стояло только одно имя: Сесиль – 1846 – 1862. Стоя возле нее, я вспомнила рассказ Флоры Мак-Крэкин.

"Всего несколько могил, – подумала я, – почти за сто лет". В самом деле, не считая нескольких могилок младенцев, это было все. Я заметила, что Ле Гранды были не очень многочисленным семейством и размножались довольно сдержанно – словно чуждались самой жизни.

После этого визита на кладбище, вернувшись в дом, я спустилась в нижние комнаты и с зажженной свечой, чтобы лучше видеть, стала изучать портреты, что висели там и прежде не вызывали у меня большого интереса. Тут был и Пьер, старый франт с крючковатым носом и жестокой линией рта; Филипп блистал в белом шелке и шляпе на черных волосах, и его насмешливо прищуренный взгляд напомнил мне такой же – у Руа; а в чертах молодой женщины в пышных юбках, которая жеманно улыбалась с полотна, я обнаружила признаки сходства со Старой Мадам; но даже юность не могла скрасить выражения хитрости и коварства в близоруких глазах. В зале со стены неподвижно смотрел молодой Сент-Клер в элегантном желто-коричневом сюртуке, и, наконец, я подошла к портрету Сесили. Сесиль в бледно-голубом платье, с глазами как у испуганной лани навсегда застыла над мраморной балюстрадой. Сесиль, которая прожила всего шестнадцать лет.