"В паутине дней" - читать интересную книгу автора (Ли Эдна)

Глава II

Моя первая трапеза в доме Ле Грандов была самой изнурительной в моей жизни. За столом не было никого, кроме нас троих – Старой Мадам, хозяина Семи Очагов и меня. О его жене и сыне, которого мне предстояло учить, не было сказано ни слова. А вежливые вопросы Старой Мадам о моем путешествии, которые требовали в ответ только „да“ или „нет“, напоминали небольшие булыжники, падающие на дно пустого колодца.

Несмотря на все свои старания, я почти ничего не съела. На мой вкус, еда была слишком жирная и острая: бесформенная масса, называемая гумбо, дикие индейки, жаренные с острыми приправами, громадный кусок розовой свинины с сахарным тростником; и, кроме этого, овощи, плавающие в свином сале, и десерт – сливы в сахаре, обильно политые жирными сливками. Даже если бы меня и привлекала эта пища, аппетит все равно был бы испорчен из-за Старой Мадам, которая, сидя в конце стола, жадно чавкала, издавая безобразные звуки, и вылавливала своими мелкими пальчиками кусочки прямо из тарелки.

Я запаслась терпением и в долгих молчаливых паузах украдкой разглядывала Сент-Клера Ле Гранда, который лениво сидел во главе стола, словно его угнетала невыносимая скука, и не спеша поднимал белой рукой бокал с вином.

Не знаю, его ли рост или красивой формы голова, или томно полузакрытые глаза, или все вместе придавало Сент-Клеру Ле Гранду такой незаурядный вид. Правда, мне он не показался красавцем, хотя многие, наверное, и не согласились бы со мной. Но, на мой взгляд, он казался слишком безжизненным, глаза не выражали никакого чувства, хотя лицо его было замечательно: его узкий утонченный овал смягчал тяжесть подбородка и невыразительность глаз. Но главное, этого человека окутывал ореол такого гордого превосходства, что, казалось, им владеет безграничное равнодушие ко всему и всем вокруг. Я с первого взгляда поняла, что он привлекает женщин, как эти свечи на столе ночных мотыльков. Вот тогда, за этим столом, я решила, что ни за что Эстер Сноу не стала бы поклоняться такой святыне, как Сент-Клер Ле Гранд.

Если не считать едва заметного поклона в мою сторону, когда Старая Мадам представила меня, он вообще не замечал моего существования. Но я не позволила себе смутиться от этого. Я сидела и спокойно ужинала, словно такое молчаливое застолье было для меня делом обычным. Я отвечала на вопросы Старой Мадам: где я родилась? сколько мне лет? сильно ли отличается Юг от моих краев? чем именно? – и не задавала никаких вопросов сама, кроме одного. Я спросила о мальчике Руперте, которого мне предстояло учить.

Пальцы Старой Мадам с куском индейки застыли на полпути ко рту, когда ей пришлось отвечать:

– Руперта сегодня пораньше отправили спать, мадемуазель, – сказала она и звучно заглотнула индейку сальным ртом.

Сент-Клер Ле Гранд медленно произнес голосом, лишенным какого-либо интереса:

– Наверное, вам лучше будет узнать, мисс Сноу. Руперт наказан из-за вас.

– Из-за меня?

– Руперт не любит янки. Он думает, что у них, как у чертей, растут рога и хвосты.

– Мне придется научить его тому, что это не так, сэр.

Он пожал плечами:

– Вам придется научить его очень многому, – равнодушно проговорил он и снова замолчал.

Поскольку на это мне ответить было нечего, я невозмутимо продолжала свой ужин, хотя на душе у меня вовсе не было так уж спокойно. Верно сказала Старая Мадам, это не совсем обычный дом. Беседа казалась довольно тягостной, а паузы – такими значительными, будто были полны какого-то особого смысла. Даже Марго двигалась вокруг стола так угрюмо, и я без конца ловила на себе ее беззастенчивые взгляды. „Действительно, – подумала я, – если этот ужин – показатель, то жизнь в Семи Очагах предстоит мрачная“.

Но наконец этот долгий обряд завершился. Старая Мадам в последний раз обсосала пальцы и вытерла их о салфетку; Марго, отбрасывая громадные тени на стены столовой, подошла к коляске Старой Мадам сзади и с ловкостью, которая достигается долгой практикой, выкатила хозяйку из комнаты.

Я неторопливо сложила свою салфетку и с вежливым извинением поднялась и последовала за креслом Старой Мадам. В зале между двумя комнатами она подождала, когда я к ней подойду.

– Доброй ночи, мадемуазель Сноу.

– Спокойной ночи. – Ее безжизненный взор обратился к сыну, который остался за столом, допивая свое вино: – Доброй ночи, сын мой.

Не повернув головы, он бросил:

– Доброй ночи.

Ее глаза скользнули опять ко мне:

– Мой сын поговорит с вами о моем внуке, мадемуазель, если вы подождете в гостиной…

– Конечно.

Она замахала крошечными ручками.

– Поехали, Марго, – приказала она.

Мулатка, державшая руку на спинке кресла в ожидании приказания, резко повернула каталку и повезла ее по залу. А я вошла в гостиную и подошла к камину, в который, как я заметила, только что подбросили дров.

Но в комнате уже кое-кто был. На большом стуле в углу за камином сидела женщина, и я сразу поняла, что это миссис Ле Гранд. Когда я нерешительно остановилась в дверях, она наклонилась вперед и поманила меня. В ее глазах я заметила некоторую странность, о которой упоминала супруга хозяина лавки.

Я направилась в ее сторону:

– Вы зовете меня, миссис Ле Гранд?

Не сводя с меня отрешенных карих глаз, она приложила палец к губам, призывая к молчанию.

– Вы – мисс Сноу? – Ее голос упал почти до шепота.

– Да.

– Я не успею вам сказать всего, что хочу, – торопливо проговорила она, – но не допустите, чтобы он возненавидел меня.

– Простите, – начала я.

– Тише, – сказала она и прислушалась к звукам в столовой, затем продолжала: – Они хотят, чтобы он возненавидел меня. Не допустите этого.

Не знаю, что бы я ответила на эту странную просьбу, но в этот момент послышался скрип стула, означавший, что Сент-Клер встал из-за стола. Повинуясь импульсу оградить эту женщину от неприятностей, хотя я прекрасно понимала, что ее просьба была вызвана болезненным душевным состоянием, я отошла от нее, и, когда Сент-Клер Ле Гранд вошел в гостиную, я стояла у рояля, просматривая ноты, что лежали на нем. Но хотя я заметила, что его глаза похолодели и сузились при виде жены, больше ничего не переменилось в его лице, когда он подошел и расположился у камина, облокотившись на великолепную мраморную полку. Когда он заговорил, его голос был так же бесстрастен, как и прежде:

– Присядьте, мисс Сноу.

Немного смущенная, я села на низкий стульчик подальше и от камина, и от Сент-Клера Ле Гранда. Надо сказать, я была несколько рассержена. Я оказалась свидетелем того, что по этой комнате проносились какие-то подводные течения семейных разногласий, и я осудила манеры хозяев этого дома, которых не волновало мнение постороннего человека о них. Но я поняла еще кое-что. Если Сент-Клер Ле Гранд до сих пор игнорировал меня, то теперь этому пришел конец. Сейчас его бесстрастные глаза были нацелены прямо на меня, и мне казалось, что он пытался проникнуть в мои мысли и скрытый за безжизненной маской проницательный ум старается оценить все мои недостатки и слабости и, взвесив, разложить их по полочкам.

Негромкий частый стук нарушил тишину. Я увидела, что это миссис Ле Гранд безостановочно стучит маленькой ножкой.

– Я скажу Вину, чтобы он принес бренди, Сент?

– спросила она. А потом мы поговорим о Руперте… Он продолжал стоять, облокотившись на каминную доску, глаза его были полузакрыты.

– Ты можешь пойти к себе, Лорели…

Она повернула к нему голову каким-то механическим движением, словно та держалась на проволочках.

– Но Руперт, – нерешительно проговорила она. Его голос перекрыл ее слова и мягко оборвал на полуслове:

– Доброй ночи, Лорели.

Она сидела так прямо и неподвижно, что я решила – сейчас она запротестует. Вызов читался в каждой линии ее напряженной фигуры, а отрешенный взгляд смотрел в пространство. Но вдруг то ли потому, что она и не собиралась настаивать, то ли уже не надеялась на победу, но она уступила и, поднявшись, порхнула мимо меня к двери.

– Доброй ночи, мисс Сноу.

– Спокойной ночи, миссис Ле Гранд.

Она поднималась по лестнице, шлейф ее платья волочился по ступеням, а тонкая рука плыла по перилам. На повороте она обернулась и взглянула назад, и если я когда-нибудь видела настоящее отчаяние в глазах женщины, то это было тогда.

– Доброй ночи, Сент, – позвала она, и мне послышалась мольба в ее голосе. В ответ он лишь слегка пожал плечами. Наконец мы увидели, как она поднялась по ступенькам, и кончик шлейфа скользнул вслед за ней по вытертому ковру.

Сент-Клер молча ждал, пока ее шаги не замерли в верхнем зале и резкий стук двери не сообщил о том, что она вошла в свою комнату. Но и после этого он продолжал стоять, томно облокотившись на камин. А поскольку мне нечего было сказать, я молчала, как и он.

Наконец он протянул:

– Что же вы молчите, мисс Сноу?

– Мне нечего сказать, сэр.

Он удивленно поднял брови:

– Как? Никаких рассказов о ваших способностях как гувернантки, заверений о том, что наилучшим образом сможете научить моего сына тому-то и тому-то?

– Все, что требуется, я изложила в письме.

– Вы хотите сказать, что, кроме этих рекомендаций, вы ничего не собираетесь добавить?

– Я сделаю все, что в моих силах, сэр.

– И не станете перечислять свои успехи на этом поприще? Приводить примеры, как отлично вы справлялись с детьми у мистера Такого-то и Такого-то?

– Зачем, сэр?

– Но на что я могу рассчитывать? Я нанимаю учительницу-янки в качестве гувернантки моего сына, а она преспокойно сидит у меня в гостиной и ничего не обещает.

– Я думаю, что учительницы-янки, как вы выражаетесь, ничем не отличаются от учительниц с Юга.

– Боже упаси. Если женщина с Юга знает, сколько дважды два, это событие.

– Неужели, сэр.

– Девушку на Юге с колыбели учат только одному.

– Чему же?

– Окрутить мужчину и выйти за него замуж. А вы, значит, – он приподнял веки и взглянул на меня, – получили более суровое образование, не так ли?

– Я выросла сиротой, сэр.

– Это мне известно. И вас учили зарабатывать себе на хлеб и кров…

– Совершенно верно.

– И еще готовить и убирать в доме, мыть посуду за кусок хлеба и ночлег…

– Да.

– И приходилось сносить насмешки и щелчки, я думаю.

– Напротив, со мной хорошо обращались.

– Хорошо обращались с вами? Янки?

– Сэр, вы, должно быть, как и ваш сын, думаете, что у янки растут рога и хвосты? Последние два года я служила в доме одного евангелического священника, где видела только доброту и уважение.

– Тогда почему же вы ушли оттуда?

– Потому что жена доктора Прентисса умерла.

– И он остался вдовцом?

– Да, сэр, с тремя маленькими детьми.

– И вы покинули его? – Он снова цинично усмехнулся. – Доктор Прентисс был стар?

– Нет, сэр, он еще довольно молодой человек.

– И он не просил вас остаться и заботиться о его осиротевших детках и утешать его одинокое сердце?

– Нет, сэр.

– Но почему? Ведь вы такая миловидная девушка.

– Вы не совсем верно все поняли…

– А что тут понимать? У молодого священника, недавно овдовевшего, живет в доме скромная, умелая, заботливая девушка. И он отпускает ее.

Меня рассердили эти насмешливые слова, произнесенные безразличным ленивым тоном.

– Я бы предпочла не обсуждать свои личные дела, сэр. Какие у вас будут указания насчет вашего сына?

Он снова прикрыл глаза тяжелыми веками. Лицо его было, если это только возможно, еще безжизненнее, чем прежде.

– Совсем немного, – протянул он. – Он испорченный мальчишка. Я хочу, чтобы вы привили ему дисциплину, как у янки, и немного здравого смысла.

– Я сделаю все, что смогу.

– Его мать чертовски избаловала его. – Его лицо потемнело. – Поэтому я и нанял вас. Чтобы вы стали стеной между ним и… Он помолчал и сурово посмотрел на меня. – Вы спокойны и сдержанны. Научите его быть таким же.

– Постараюсь, сэр.

– Да. – Его голос стал еще более холодным и отчужденным. – Надеюсь, что постараетесь. Доброй ночи, Эстер Сноу.

Я пошла наверх, чувствуя на себе его вялый и оценивающий взгляд, но, обернувшись на повороте лестницы, я увидела, как он ленивой рукой берет бутылку, которую Вин подал ему на подносе. Горлышко бутылки засияло при свете огня.

Несмотря на усталость, я не могла заснуть. Я находилась в такой стадии утомления, когда тело жаждет покоя, но не может найти его, потому что все кружится перед глазами и бесконечной чередой всплывают перед мысленным взором события прошедшего дня. И я, лежа в кровати (довольно удобной), с интересом всматривалась в картины, что вставали у меня в памяти.

Я решила спокойно проанализировать все, что я увидела и услышала, но так и не смогла. Мне было ясно, что попала в разбитую семью, чтобы наставлять испорченного ребенка, и что эта семья (старалась я рассуждать логично и беспристрастно) состояла из хозяина, его старой матери, молодой жены и мальчика, которого мне еще предстояло увидеть. Но, перечислив себе эти факты и разложив их пред собой в ряд, как я в детстве делала с семечками из яблок, я поняла, что ни один из них не важен сам по себе. Важно было то, что просто так не разглядишь и не услышишь – странное выражение на лице капитана и на лице жены лавочника и ее слова: „Говорят, что миссис не в себе“. И важно было то, что касалось самой миссис.


Где-то после полуночи я заснула, хотя и не заметила, когда сознание уступило место подсознанию и реальность сменилась снами. Потому что во сне передо мной опять вставали те же лица и меня вгоняло в тоску то же болото, печальный крик совы, и этот темный дом ожидал, когда я в него войду.

Непонятно от чего, я вздрогнула и проснулась. Я села в кровати и напряженно уставилась в темноту, вся превратившись в слух. Однако я не слышала ничего, кроме тысячеголосого ночного хора лягушек и свистящего шепота сосен. Но я поняла, что не это разбудило меня. Эти звуки я слышала и до того, как уснуть. Что-то еще донеслось до меня сквозь сон и встревожило мое сознание.

Ощупью я нашла и зажгла свечу, подождала, когда пламя разгорится и перестанет мигать. Затем, укутавшись в халат, я сунула ноги в тапочки и осторожно подошла к двери, отворила ее и прислушалась.

Отсюда я не услышала ничего определенного, только какое-то движение в доме и приглушенные голоса. И тут я, обычно не такая уж нервная женщина, вдруг решила, что должна узнать, кто или что нарушило мой сон в этом мрачном доме.

Медленно и как можно тише я прошла по темной пустоте верхнего зала, держась за стену. И когда я уже была рядом с лестницей, то заметила, что снизу из-под нее выбивается полоска света. Я остановилась на верхней ступеньке. Но не могла ничего разглядеть из-за изгиба лестницы. Зато я услышала голоса и один из них узнала. Это был голос Сент-Клера Ле Гранда, протяжный и сухой, и, хотя я не могла разобрать, что именно он говорит, в его словах явно слышались угрожающие нотки. Однако теперь я поняла, что не этот голос был тем, что разбудило меня. Это был другой звук, похожий на резкий свист, то повышающийся, то падающий (где я слышала его раньше?) в четком ритме.

Почти бесшумно я стала спускаться ступенька за ступенькой до того места, где они делают поворот. И там, перегнувшись через перила, я заглянула вниз.

У открытой двери стоял Сент-Клер. Его фигура преграждала путь человеку, стоявшему в дверном проеме и небрежно облокотившемуся на косяк с презрительной улыбкой на лице. И я не удивилась, узнав в нем Руа – того, кто привез меня сюда из Дэриена. Я поскорее отпрянула назад и решила, что они не должны были меня заметить. Но сделала я это недостаточно быстро. Несомненно заметив мое движение, Руа метнул взгляд наверх, и на долю секунды его глаза встретились с моими. Затем он перевел взгляд снова на Сент-Клера и беспечно рассмеялся.

– Ладно, Сент, – проговорил он отчетливо, словно хотел, чтобы я могла его лучше услышать, – я ухожу. Но не забудь, зачем я приходил.

– А ты запомни, что я обойдусь без твоего вмешательства.

Он неумолимо захлопнул дверь перед лицом Руа, но наши глаза на секунду успели встретиться еще раз, и я еще успела расслышать его презрительный смех в адрес и закрытой двери, и своего брата.

Быстро, пока Сент-Клер не повернулся и не заметил меня, я взбежала вверх по лестнице и поспешила по залу к своей комнате. И тут я вдруг поняла, что за звук разбудил меня и откуда он взялся. Я подумала о хлысте с кожаными плетками на конце, который Сент-Клер держал в руке, стоя в дверях, и рассекал им воздух так легко и привычно, будто во время беседы всего лишь поигрывает цепочкой от часов.

Но на меня, непонятно почему, этот хлыст навел ужас. Вид безжалостно рассекающих воздух плеток вызвал в моей памяти самые кошмарные истории, какие я когда-либо слышала. Мне чудились распростертые истерзанные тела, безжалостные руки, работающие кнутами без устали. Сцены из книги миссис Стоу возникли у меня перед глазами. Даже когда я забралась обратно в постель и лежала, уставясь в темноту, я никак не могла отогнать эти видения. И хотя в конце концов мне удалось заснуть, сон мой был тяжелым. Во сне я снова слышала свистящие звуки плетей и видела белую руку Сент-Клера, сжимавшую ручку кнута.

Только очень глубокую печаль или самый отчаянный страх не сможет победить утреннее солнце. И когда, проснувшись на следующее утро, я увидела, как оно льется в мое окно, услышала стаккато из голосов певчих птичек, цыплят и гусей, уловила соблазнительный запах жареной ветчины и горячего кофе, мои ночные видения потеряли свой кошмарный смысл. И пока я умывалась и одевалась, как следует распекла Эстер Сноу.

„Мое дело, – напомнила я себе, – обучать маленького мальчика. Этот мальчик должен быть единственной моей заботой, если я собираюсь остаться в Семи Очагах“. А при более спокойном размышлении, при свете дня, я решила, что хотела бы остаться. Даже теперь, зная о том, что потом обрушилось на меня, я не ругаю себя за то решение, хотя прекрасно знаю, что многие на моем месте думали бы теперь иначе.

Мои наставления самой себе были прерваны Марго, постучавшей в дверь и объявившей, что мой завтрак готов и что Руперт уже за столом. Я последовала за ней вниз по лестнице и по нижнему залу к двери, которая выходила на заднее крыльцо, соединяя главную часть дома с кухней. В кухне за небольшим столиком возле низенького окошка сидел юный Руперт, уплетая свой завтрак. Я увидела, что второе место было приготовлено для меня.

– Мистер Руперт, – Марго положила темную руку ему на плечо, – это ваша новая учительница, миз Сноу.

Мальчик хмуро взглянул на меня, не говоря ни слова, и я, пожелав ему доброго утра, села и развернула салфетку, ожидая, пока тощая старуха наполняла миску кукурузной кашей и подавала ее мне.

Я осматривала огромную кухню и приходила в восторг от увиденного. Огромный камин, в котором на перекладине висели пузатые котелки над огнем, был огорожен голландскими плитами – духовками для жаренья и копчения мяса. На стенах отсвечивали румянцем медные сковородки и кастрюльки, а с балок, поддерживающих потолок, свешивались, кружась, длинные косички стручков красного перца. В горшках уже что-то кипело и булькало, а на вертеле вращалась туша молодого поросенка, и восхитительный запах, смешанный с ароматами трав и пряностей, наполнял всю кухню.

Маум Люси, кухарка, принесла мне тарелку с толстыми кусочками ветчины, с розовой и поджаристой корочкой по краям, с щедрой порцией кукурузной каши, да еще жареного картофеля. Я с тревогой посмотрела на это изобилие. Мне бы хватило и кусочка белого хлеба с чашкой горячего чая. Но я понимала, что не время и не место привередничать с едой, так что отъела немного ветчины и по настоянию Маум Люси попробовала еще горячего печенья.

Во время еды я наблюдала за Рупертом, но осторожно, так, чтобы он не заметил. Я нашла, что на вид он не совсем обычный ребенок, маловат для своих девяти или десяти лет, но изящно сложен и гибок в движениях. Глаза его смотрели настороженно и вдумчиво из-под шапки пепельных волос.

Он ел свою кашу торопливо, метая в меня такие взгляды, словно подзадоривал меня обратится к нему. Я поняла, что передо мной ребенок, которому нужна строгая дисциплина. За столом он вести себя не умел, и я подозревала, что он привык не церемониться с теми, кто шел против его воли. Однако он был неглуп. Он сразу почувствовал во мне противника, который не сдастся ему, и в каждой линии его тела чувствовался воинственный вызов.

Моя задача вдруг предстала передо мной во всей своей сложности. Я знала, что не пожертвую ни каплей своего авторитета, но подружиться с ним я должна, так как поняла, что это весьма чувствительный ребенок, дружбу которого очень трудно завоевать и очень легко потерять.

Перед тем как он добежал до двери, я позвала его:

– Руперт.

Он обернулся, его хрупкие плечи ссутулились.

– Вернись, пожалуйста, подбери салфетку и извинись.

Он взглянул на меня, глаза его сузились и смотрели холодно, как у его отца. Я заметила, как его худенькая грудь поднимается и опускается от нарастающего в нем гнева.

Затем он заговорил, и я в жизни не видела столько презрения в детских глазах и не слышала его столько в детском голосе:

– Ты мне не нравишься, ты, проклятая янки!

Я продолжала пить свой кофе с нарочитым спокойствием.

– Ты мне тоже не нравишься, – призналась я, – но это не имеет значения. Я думаю, что ты будешь вести себя как джентльмен.

Я чувствовала, что не пробила пока ни единой дырочки в стене его недружелюбия, поэтому спокойно продолжала пить кофе, обдумывая в голове, чем бы пронять этого мальчика.

– Даже если мы и враги, Руперт, мы можем вести себя как рыцари в старинные времена, когда объявлялось перемирие…

Он продолжал гневно сверкать на меня глазами, но мне показалось, что во взгляде его промелькнул интерес. Немного погодя он заговорил, и слова звучали так, будто говорит он их против своей воли:

– Что делали рыцари в старинные времена?

– Хочешь послушать одну историю?

Он был заинтригован и почти уступил. Но затем его лицо ожесточилось.

– Ты проклятая янки. А все янки грязные подонки.

У печи ахнула Маум Люси:

– Господи помилуй!

А Марго бросила сковородку и поспешно схватила Руперта за плечо:

– Мистер Руперт! – увещевала она. – Как вам не стыдно.

Я коротко перебила ее:

– Не обращай внимания, Марго. Руперт не совсем понимает, о чем говорит.

– Нет, понимаю, – упрямо процедил он.

– Да нет, Руперт, – спокойно возразила я, – потому что только очень глупый человек может так думать. А ты выглядишь совсем не дураком.

Он продолжал сверлить меня глазами, сжав маленькие кулачки.

Я прочертила ножом на столе линию:

– Поди сюда, Руперт. Я хочу тебе кое-что показать.

Он колебался, но любопытство пересилило, и он с дерзким видом неохотно, но подошел ко мне.

– Что? – спросил он.

– Видишь эту линию?

– Конечно. Я не слепой. – Он произнес это нетерпеливым тоном, как взрослый разговаривает с ребенком. Я уже поняла, что в этом девятилетнем ребенке есть и зрелость, и способность размышлять, но неуправляемая и требующая дисциплины и контроля. Я знала, что угрозами его не направишь в нужное русло – только убедительными доводами.

Я прочертила полоску поглубже.

– Руперт, – сказала я, – если ты живешь по эту сторону полоски, а другой мальчик – по другую, это значит, что ты хороший, а он плохой?

– Что за глупый вопрос.

– Вот именно, это глупо, правда? Но всего лишь такая же черта отделяет нас с тобой друг от друга. Вот ты называешь меня янки, а сам называешься южанином.

– Но янки отняли папины деньги и сожгли наш хлопок на пристани в Дэриене.

– Но ведь это была война. На войне люди должны делать то, что им приказывают.

Он подумал.

– Хотите сказать, – спросил он, – что им пришлось это сделать?

– Конечно, так же как вашим солдатам-южанам приказывали убивать наших людей.

Его глаза задумчиво сузились:

– И вы ненавидите южан?

– Разумеется, нет. Я знаю, что южане делали так потому, что считали, что это правильно, так же как и солдаты Севера.

– Но и те и другие не могли быть правы одновременно.

– Верно, не могли, но каждый считал правым себя. Поэтому, как видишь, никого из них нельзя винить больше, чем другого.

Я сложила свою салфетку.

– А теперь я хочу посмотреть, что это за Семь Очагов. – Я сказала это очень обыденным тоном. – Не покажешь мне ваши окрестности?

Я не спеша направилась к двери, чувствуя, что Маум Люси и Марго смотрят, как поступит он. Минуту он стоял неподвижно, но, когда я взялась за ручку двери, была вознаграждена, увидев, как он нагнулся, слегка покраснев, и поднял свою салфетку. Он положил ее на стол и, засунув руки в карманы, зашагал за мной.

Ободренная взятием первого препятствия, я не тешила себя мыслью, что это окончательная победа. На самом деле я отдавала себе отчет в том, что, возможно, полностью завоевать сердце этого мальчика вообще невозможно. Хрупкий, с темными глазами, он напоминал мне молодого олененка, готового сорваться с места при малейшем неосторожном движении; и поэтому во время прогулки по плантации я старалась не говорить ничего необдуманного, чтобы не рисковать уже достигнутым успехом. Я говорила с ним так, словно мы были с ним ровесниками. И когда я задавала ему вопросы о плантации, то с удовольствием отметила, что отвечает он быстро и умно, и заметно было, что он польщен тем, как внимательно я его слушаю. Я поняла, что этому мальчику не хватает человека, с которым он мог бы свободно поговорить, как это часто бывает с ребенком, который растет в окружении одних взрослых.

Мне хотелось побольше узнать об этом месте, так как дневной свет лишь подтвердил мое первое, ночное впечатление. Дом утопал в огромном количестве деревьев – дубов, кипарисов и лавровишен, – которые росли так густо, что их могучие стволы, казалось, корчились в муках от того, что буйный подлесок глушил их корни. Один раз в тусклом проблеске солнечного луча, которому удалось проникнуть в просвет густой листвы, я увидела змею, абсолютно неподвижно гревшуюся на гнилом бревне.

С любопытством я разглядывала дом и решила, что он такой же странный, как и все тут. Высоко поднявший свои башни, с узкими длинными окнами, глубоко сидящими в кирпичных стенах, он вполне мог служить крепостью. Снова я задумалась, что заставило первого Ле Гранда бежать и укрыться в этом темном месте, в этом темном доме. Теперь, как и все в этом печальном краю, он казался заброшенным и запущенным. Веранда осела, полы на ней не подметались много дней, и в одном из ее углов, куда упал случайно лучик солнца, нежилась, не опасаясь быть потревоженной, ящерка с раскосыми яркими глазами.

Перед домом в беспорядочном ковре невырубленного подроста и оплетенный душителем-плющом протянулся на четверть мили, до самого Пролива, сад. За ним была сооружена стена, которая, как объяснил Руперт, преграждала путь воде во время разлива. Он также сообщил, что полоса ноздреватой земли между стеной и водой – это трясина. Негры называли ее Мари-де-Вандер Лейн и утверждали, что в темные ночи молодая женщина в белом, стоная и ломая руки, бродит по ней.

За Мари-де-Вандер, за водной гладью, расстилались болота, как и всюду в этих краях, природа здесь была необычайно красива. Пока мы с Рупертом стояли, обозревая этот пейзаж, черные и белые птицы, которых Руперт назвал водорезами, с криками носились над болотом, встряхивая перьями, когда они касались воды, на которую опускались в поисках пищи. Дальше расположилась стая древесных ибисов, которые своими могучими клювами подняли невероятную трескотню, а потом я даже ахнула от восхищения. Одинокая птица с нежно-розовым оперением опустилась на отмели и стала длинным клювом вылавливать из воды мелкую рыбешку, украшая болотную зелень изысканным цветом своих перьев. А Руперт, презрительно фыркнув при виде моего восторга, сказал, что это всего лишь старая колпица, которая по красоте даже не сравнится с голубыми цаплями.


Затем мы отправились на ту часть плантации, что находилась за домом и расстилалась, насколько мог охватить глаз. Несомненно, Семи Очагам принадлежала огромная площадь, потому что сады уступали место хлопковым полям, которые в свою очередь тянулись до самой стены леса, видневшегося уже на горизонте, а там, у реки, я увидела почвы, предназначенные для рисовых посадок, перерезанные множеством каналов. Но они были пересохшие и потрескавшиеся и заросли тростником.

На всем лежала печать запустения и заброшенности. Сады буйно заросли сорняками, на плантациях торчали давние скелеты хлопковых стеблей, а рисовые поля выглядели так, словно их не возделывали уже много лет. А заглянув на рисовую мельницу, я обнаружила там ржавое и разломанное оборудование и рядом – пустой, заброшенный амбар.

Руперт дернул меня за рукав.

– А вот бараки рабов, – сказал он. – У моего папы было столько негров, что все эти бараки были забиты ими, пока проклятые янки… – Он осекся.

Я проигнорировала его упоминание янки и стала рассматривать жилища рабов. Я впервые в жизни видела их, и все, что я о них знала, было почерпнуто мною из бесценной книги миссис Стоу и из северной прессы. Однако такими я себе их и представляла. Это была убогая колония на краю плантации, состоявшая из примитивных хижин с одним или двумя помещениями, сложенных из земляного бетона, который Руперт называл „табби“, и с приплюснутыми к земле каменными печками. Все они пустовали, кроме одной, где жили Вин и еще два, как сказал Руперт, „черномазых“ – Сэй и Бой.

Недалеко я увидела еще один дом, он стоял поодаль, будто считал для себя недостойным слишком близкое соседство с убогими бараками, и был устроен значительно лучше. Руперт объяснил, что до войны это был домик надсмотрщика, а теперь в нем живет Таун. Когда мы подошли к нему, я увидела двух темнокожих малышей, играющих на крыльце, а в дверях стояла темнокожая женщина, пристально смотревшая на меня черными глазами.

Старая Мадам завтракала в столовой, когда мы вошли в дом, но была так поглощена едой, что не заметила нас. Сент-Клера и его жены не было видно – но еще не пробило девяти. Наверное, они поздно встают. Я слышала, что это принято у южан.

Руперт привел меня в классную комнату, пыльное, захламленное место в задней части дома, где стояли заброшенно стол и два стула. На них, так же как и на полу, толстым слоем лежала пыль. Даже бумаги на столе были запылены, а в углах пауки сплели огромные паутины.

Я не могла работать в такой грязи. Велев Руперту обождать, я отправилась на кухню за метлой, ведром воды и тряпками. Марго, когда я попросила все это, взглянула на меня с таким презрением, словно мое намерение делать такую работу сильно уронило меня в ее глазах. Тем не менее она снабдила меня всем этим, и, вооруженная таким образом, я вернулась в классную и с жаром принялась за уборку, предварительно подоткнув юбку за пояс, чтобы уберечь ее от пыли, поднявшейся столбом.

Руперт, облокотившись на стол, наблюдал, как я обернула тряпкой метлу и опустила ее в ведро с водой.

– Что это вы собираетесь делать?

– Я собираюсь вымыть пол этой мокрой тряпкой и протереть плинтуса.

В его глазах я увидела то же выражение, что и у Марго, как будто он глубоко запрезирал меня. А когда я предложила ему взять другую тряпку и протереть стол, он наотрез отказался:

– Пусть этим занимается Марго.

– Но Марго занята по дому другими делами. Но он был тверд.

– Это негритянская работа.

Я вежливо поздоровалась с ней и была бы не прочь остановиться и поболтать, она показалась мне интересной особой. А кожа ее отливала как новая медная монета, гибкое тело безупречно сложено, ее фигура в дверном проеме напоминала статуэтку какой-то обольстительницы, отлитую из меди.

Но хотя она и ответила на мое приветствие довольно учтиво, к беседе она не располагала, и я прошла дальше.

– А кто эта женщина? – спросила я Руперта.

– Это Таун.

– Она тоже работает в вашем доме?

– Таун вообще не работает, – ответил он, затем спокойно добавил: – Таун – сука.

Хотя я и не одобряла подобных выражений, но не смогла удержать улыбку. Наверное, этот своенравный наглец обижал ее детей и получил от нее хорошенько. Ее уверенная фигура лучше всяких слов говорила о том, что с ней шутки не пройдут. Но по дороге к дому я задумалась над его словами. Я знала, что дети только повторяют то, что слышат от взрослых, и, поднимаясь по ступенькам, ведущим в дом, я размышляла, кто же в Семи Очагах так обзывал Таун.


Но солнце было уже высоко, и пришло время заняться уроками. Я поймала себя на том, что ждала этих занятий с большим нетерпением. Руперт во время прогулки удостаивал меня такой информацией о птицах, животных и растениях, которая говорила не только о его наблюдательном уме, но и об отличной памяти. Несомненно, при должном обучении он бы развивался очень хорошо.

– Лучше я сама сделаю это, чем буду жить в грязи.

– Вот как? – Его удивление было неподдельным. – Значит, вы не леди?

– Не говори ерунды, Руперт. – Я говорила резко, так как меня задело его отношение.

– От этого у вас такие смешные руки, да? Я остановилась и посмотрела на свои руки.

– Разве они смешные?

– Да, у моего папы руки гораздо белее и мягче.

Я пригляделась к своим рукам и подумала, что он прав. Мои руки были знакомы с тяжелой работой. Но они были вполне изящной формы и по крайней мере не такие беспомощные, как ручки Старой Мадам. И я подумала, что, сколько себя помню, этими руками я зарабатывала себе на жизнь.

Я оперлась на ручку метлы и серьезно заговорила с Рупертом; меня возмутило, что этот юнец с таким презрением отзывается о честном труде.

– Разве ты не знаешь, Руперт, что человек, который трудится, достоин уважения? Что достойным считается тот, кто способен сам позаботиться о себе?

– Разве? А негры на что? Моя бабушка за всю жизнь сама не надела чулок.

Мне показалось, что тут нечем хвалиться, но я не стала обсуждать это. Вместо этого я напомнила ему, что только трудом мы можем оправдать свою жизнь; что человек создан для того, чтобы совершенствоваться, и что только паразиты живут чужим трудом.

Он слушал внимательно, но мне не показалось, что я его убедила.

– Возможно, одни рождены, чтобы работать, как вы, – рассудил он, – а другие – чтобы не работать, как папа.

– Разве твой отец не трудится?

Его маленькая фигурка гордо выпрямилась.

– Папа – джентльмен.

– Но ведь не у каждого есть деньги, Руперт. Некоторые, как я, должны работать, чтобы прожить.

Он пожал плечами.

– Но у папы тоже нет денег. Это мамины деньги. И у нас иногда бывают такие скандалы – на прошлой неделе мама столько кричала…

Я не хотела обсуждать с ним это и переменила тему.

– Посмотри на комнату, Руперт. По-моему, теперь она выглядит гораздо лучше.

Он посмотрел на влажный чистый пол, приведенный в порядок стол с аккуратной стопкой бумаг.

– Да, – сказал он, – мне нравится. Я никогда не видел ее такой чистой.

Я услышала, что дверь отворилась, и, повернувшись, увидела Сент-Клера Ле Гранда. Руперт подбежал к нему.


– Посмотри, папа, – закричал он, – как тут чисто! Его отец лениво обвел глазами комнату, поигрывая своей белой рукой массивной цепочкой от часов, которая висела на его желтовато-коричневом жилете.

– Мы не привыкли к такой чистоте, мисс Сноу. – Он, как всегда, неохотно выговаривал слова, и было непонятно, доволен он или нет, и я ответила несколько язвительно:

– Я это заметила, сэр. Никогда еще не видела столько грязи. И столько прислуги из негров.

– Негры, мисс Сноу, самые никчемные создания.

– Жаль только, что нет никакого порядка, – начала я, но замолкла, испугавшись, что зашла слишком далеко.

Но он проигнорировал мои слова.

– Я уеду на день или два, – протянул он. – Занимайтесь с Рупертом, как сочтете нужным.

– И миссис Ле Гранд уезжает с вами?

Веки его встрепенулись, и я заметила, какими бесцветными и холодными стали его глаза.

– Миссис Ле Гранд? – переспросил он. Миссис Ле Гранд не слишком здорова, чтобы путешествовать.

Не проронив больше ни слова, он вышел, тихо закрыв дверь и оставив нас с Рупертом заниматься чтением, правописанием и арифметикой. Но во время чтения и сложения сумм я вспоминала высокую фигуру Сент-Клера Ле Гранда в дверях, скучающую и презрительную. И когда я случайно посмотрела вниз и обнаружила, что, когда разговаривала с ним, мой подол был подоткнут за пояс, а нижняя юбка выставлена напоказ, то залилась краской. Я упрекнула себя также за то, что обрадовалась мысли, что на мне была моя лучшая нижняя юбка, украшенная небольшой вышитой кружевной оборкой.