"Северные рассказы" - читать интересную книгу автора (Климов Анатолий Матвеевич)

ГЛАВА 2

В чуме, приютившемся на опушке таежной глухомани, кажется, нет никаких признаков жизни. Ветхий чум еле сдерживается под напорами ветра — ветер вот-вот сорвет его с земли, и взлетит он огромной черной птицей в воздух...

Сугробы завалили его вход. Вокруг не видно ни следов человека, ни собаки, ни оленя, ни полозьев нарт. Лишь из дымового отверстия вверху ветер изредка вырывает клочки дыма и развевает их в пространство. Это — единственный признак теплящейся жизни.

У костра посреди чума сидит женщина и неподвижно смотрит в огонь. Время от времени она бросает в него хворост и снова каменеет. Только когда порывы ветра содрогают жилище, когда в щели ветхого покрова его врывается колющий тысячами неведомых лезвий холодный северяк, она зябко кутается в свою изодранную одежду.

Беден чум снаружи, беден он и внутри. Котел висит над костром, несколько шкур в углу — вот и все. Большая нужда, безжалостная нищета глядит из каждого предмета в чуме. Пустынно. Неуютно. Холодно...

Вот опять жестокий порыв ветра потряс жилище. Кутается в лохмотья шкур женщина у костра. Из угла с лежанки поднялся мальчик, подошел к огню.

— Что, мой маленький Майри, холодно? Грейся у огня, — говорит женщина. — Почему не спишь, сын?

— Холодно, — ответил мальчик, присаживаясь к костру. — Холодно. Есть хочется. Хочу мороженой рыбы, большой-большой кусок. Где отец, почему он не привез нам из лавки кренделя и сахара?

Мать взглянула на него печальными глазами и ответила:

— Ты, Майри, большой вырос. Скоро в лес один белковать пойдешь, по звериным тропам пойдешь, слопцы и луки настораживать будешь. Везде ходи, сын, но далеко обходи дома царских людей. Никогда, Майри, не меняйся подарками с ними и не ходи в лавку к ним. Ты видишь сам, какой отец стал! Как приехали в леса к нам царские люди, построили стойбище на реке, привезли пьяную воду, худо шибко стал жить наш род. Ясачники берут большой ясак, поят мужчин водкой и отбирают оленей и добытого зверя...

Она говорила теперь уже для себя. Маленький Майри, как и отец, сутулый и плосколицый, многого не понимал из слов матери. Он сидел и слушал больше не ее слова, а таинственный говор тайги.

Женщина продолжала:

— Вот и твой отец слаб стал к веселой воде. Добрые хозяева давно ушли в леса от худых людей, увели с собой олешек, унесли капканы и скликали собак. А твой отец остался, ходит меняет на водку оленей, собак, зверя, утварь... Ум его ушел из него, Майри. Три дня назад взял он мою последнюю ягушку[6] и ушел в стойбище русских.

— Он придет скоро и даст мне сахар и рыбы? — встрепенулся мальчик..

— Да, принесет, сын, принесет много кренделя, много жира и чая, — говорила мать и лгала сыну и себе. А потом она посадила Майри рядом с собой, спрятала его голову в свои колени и стала рассказывать ему и блуждающим ветрам древнюю хантэйскую сказку:

«...Мышонка, реки у изгиба, гнездышко там находится.

Однажды льдинки пронеслись... Мышонок сказал:

— Льдинка! Подальше! Мое гнездышко не задень.

Лед заговорил. Сказал:

— Раз если пронесусь, по обыкновению не спрашиваю, гнездышко ломаю.

Мышонок сказал:

— Льдинка! Отчего твой нос по амбару вырос?[7] Солнце тебя растопит. Пользы от тебя обыкновенно не бывает.

Солнце заговорило. Сказало:

— Мышонок! Почему твой нос по амбару вырос? В моем таянии льда твое какое дело?

Мышонок сказал:

— Раз пронесусь — много льда речек пробегаю. Кочки по склону увижу — забегу. Тучи по верху идут — ты вовсе не светишь. В это время от тебя пользы не бывает.

Облако заговорило. Сказало:

— Мышонок! Солнца в моем закрывании тебе какое дело?

Мышонок сказал:

— Облако, почему твой нос по амбару вырос? На Голом Камне[8] если твоя половина останется — от тебя пользы не бывает.

Голый Камень заговорил. Сказал:

— Мышонок! Тучи половина на моем хребте — тебе какое дело?

Мышонок сказал:

— Голый Камень, почему твой нос по амбару вырос? Самец росомахи если тебя обмочит, пользы от тебя никакой нет.

Росомаха заговорила. Сказала:

— Мышонок! Голый Камень как я обмочу — тебе какое дело?

Мышонок сказал:

— Почему по амбару нос поднял? Хантэ пасть[9] твою воду разбрызжет, пользы от тебя не бывает.

Хантэ пасть очень уже деревянная. Она не заговорила...»[10]

Не успела сказка уйти вместе с ветрами из чума, не успел маленький Майри уснуть, как послышались в вое ветра крики людей.

Женщина насторожилась, долго вслушивалась в крики, а потом поспешно схватила мальчика и ушла в «поганый» женский угол чума.

Вскоре отлетела в сторону от удара ноги шкура у входа и вместе со снегом и ветром в чум ввалились две фигуры, одетые в малицы[11]. Люди были пьяны. Тяжело ступая непослушными ногами, один из вошедших дошел до костра, упал к теплу и заорал:

— Матвей Дакимов! Садись на хорошее место к котлу! Почетный гость ты у меня, только зачем ты старому Петьке Ходакам не даешь больше водки. Дай немного еще, друг!

Тот, кого называли Матвеем Дакимовым, тоже грузно опустился на земляной пол к огню.

— У нас в Березове много купцов повелось нынче. Иди, кляньчи у других, остяк. Что ты дашь взамен? Зверя промышлять бросил, хозяйство стащил в трактир — чем платить будешь?

— Дай денег, друг, — пьянея еще больше от тепла, заявил остяк. — Бери чего хочешь...

Не договорил, запнулся, впялился в лицо вдруг вышедшего из темного угла Майри.

— Ты принес калач и сахар, отец? Я есть хочу. Дай рыбы, — просил мальчик.

Испуганная мать молчала в углу. Отец разглядывал лицо сына, а гость, подумав немного, неожиданно предложил:

— Знаешь, Петька, отдай мне своего сына! Денег дам. Водки купишь. Опять веселый будешь. Все равно сдохнет он у тебя с голоду ведь. А?

И быстро откинув полы малицы, пошарил в кармане камзола и вытащил на ладонь груду серебра.

— Ну, давай?

Пьяный отец схватил деньги, крепко зажал их в руке и бросился вон из чума. С улицы донесся его крик:

— Я пойду сейчас за водкой. Опять буду веселым...

Матвей Дакимов с силой вырвал из рук матери сына, отбросил в угол обессилевшую женщину, схватил Майри, прыгнул с ним в нарту и быстро исчез в лесу под завывание непогоды.

В Березове Дакимов, чтобы отвязаться от посещений вечно пьяного отца Майри, продал мальчика за два рубля проезжающему через Березов по «царским делам» тобольскому посадскому Матвею Плутову.

Из родной тайги увезли хантэ Майри Ходакам в мрачный, разгульный городище Тобольск. Пугали мальчика, никогда не видевшего ничего кроме тайги, воды да тундры, сумрачные цитадели Петровской крепости, высокие, казалось, падающие колокольни церквей, шум улиц и трезвон колоколов.

Плутов хвастался своею живой покупкой, показывал Майри — дикого хантэ гостям, служилым людям и челяди.

Все с любопытством осматривали мальчика, ощупывали, смеялись над его пугливостью и этим озлобляли. С самого детства в его душу вкрались ненависть и печаль. Когда его оставляли в покое, он забивался в угол и лежал там, скучая о родине. Ночами видел сны, как он вместе со своим отцом летом ловили рыбу и потом ели ее сырьем. Видел, как отец брал его с собой на беличью охоту, как учил сына ставить силки и настораживать лук... Когда его забывали, он сутками не вылезал из своего убежища, голодал, мучился неподвижностью и бездельем, но упрямо сидел, ничем не напоминая о себе. А когда за ним приходили или сам Плутов, или кто из челяди, Майри не выходил, отбивался, кусался и плакал протяжно и неумело. Там, у себя в тундре, в суровой земле, он никогда не плакал. Упадет, или располоснет ножом руку, или его покусает собака, — всегда молчал Майри, ибо знал, что слабые не живут в этой земле. Отец так учил его:

— Когда собака притащит щенят, вынеси их на мороз и брось в снег. Тот щенок, который заскулит и поползет к матери — худой, и его нужно убить. Слабая собака будет, однако! А который молчит или в лес поползет — того береги пуще всего. Волк, а не собака будет.

А здесь плакал мальчик. Не от боли, а от отчаяния и злобы. Был похож он в эти минуты действительно на затравленного зверька, который решил дорого променять свою жизнь. И это особенно нравилось гостям.

— Дикарь!

— Людоед!

— Язычник!

Хором галдела толпа. А он исподлобья глядел на них с пылающей ненавистью в глазах.

Проведал про него сибирский архиерей. Дошла молва до ожиревшего от «денного и нощного бдения и моления» миссионерского пастыря о «язычнике» и «идолопоклоннике» Майри. Призвал он к себе посадского Матвея Плутова и отпросил остячонка к братьям-монахам в обитель.

Так Майри Ходакам стал воспитанником миссионерской школы.

Шесть долгих лет чах и мучился мальчик в стенах миссионерской школы. Никакие «слова божьи» не могли смирить и укротить дикое вольное сердце сына лесов. Наоборот, всякое словопоучение к смирению вселяло в него только ненависть к этой религии, которая говорит одно, а делает и разрешает делать другое. Монахи никак не могли заставить «язычника» забыть прежние обиды.

Майри был теперь уже не маленький мальчик, а высокий юноша с голубыми, как лед, глазами. Он аккуратно делал то, что его заставляли делать. Регулярно, механически утром и на ночь крестился и шептал молитвы, смысла которых не знал, а только лишь вызубрил напамять. Дальше этого успехи его не шли. Монахи жаловались на него старшему брату-миссионеру. Майри сажали в карцер, секли, накладывали трудные взыскания, но он оставался прежним. Молча исполнял требы, так же молча отсиживал время в карцере и, поцеловав белую руку монаха, уходил в семинарский сад.

Летом и зимой он бродил здесь, среди редких деревьев, и попрежнему тосковал по лесам, по водным просторам, по родному чуму и матери.

Самым любимым другом в его духовной тюрьме была жалкая маленькая дворовая собака. Он кормил ее, и она всегда ждала его в саду. Бросив ей хлеба, Майри садился на траву рядом и рассказывал ей о тайге:

— Много зверя в лесу там. Птицы много. Хорошо ходить за ними по следам. Убежим, собака, отсюда в лес...

Или устраивал игру в охоту и учил ее, как скрадывать зверя. Эти игры развлекали его и поддерживали дух. Зато безмерно угнетали его бесконечные молитвы, чтение евангелия, длинные поучения монахов.

Однажды осенью он решил бежать.

Темной августовской ночью Ходакам забрал собаку, перелез через каменную стену монастырскую, вышел к реке, отвязал чью-то лодку и поплыл по течению. Днями или плыл тихо, или прятался в талах, а ночью работал на веслах...

Прибыв в Березов, пробрался к своим местам и не нашел ничего. Старый рыбак, у которого он нашел приют, помогая ловить рыбу, рассказал ему однажды печальную историю его семьи:

— Как увезли тебя, не успел растаять снег, как мать умерла. А отец долго еще ходил по Березову, побирался по дворам, а потом воровать даже начал. И все нес за водку. Четыре зимы прошло, как замерз пьяный в снегу. Рваный был, холод был, умер человек...

Не нашел утешения в родной тайге бездомный парень. Без радости ходил он в урманах. Все напоминало ему здесь о его детстве. Но не тянуло Майри бродить за зверем, готовить силки, плашку и плавать на колдане за рыбой. Бродил он сумрачный и молчаливый. В груди его кипели горячие ключи ненависти к этим жестоким людям. Старик видел, что переживает Майри.

— Ты бы ушел отсюда, Майри, — сказал он как-то. — Есть на севере, далеко отсюда, за лесами Казымскими, свободная земля, куда не пришли еще купцы и попы. Говорят старики, в той земле много нашего народа живет. В тундре с оленями ходят — хорошо живут. Уходи туда, парень. Молодой ты, за зверем ходить можешь, оленей пасти научишься и будешь жить хорошо. А здесь плохо. Я вот стар, а то ушел бы с тобой. Уходи.

Запала эта мысль Майри в голову. Захотелось уйти от худых людей к своему вольному, как говорил старик, свободному народу, в эту счастливую страну. Собаку оставил старику (стара стала — пусть вместе помирают) и ушел на север искать вольную и свободную землю.

Нес он туда свою мятежную ненависть, ярость и желание хорошо работать, хорошо, честно жить. За спиной уносил колчан со стрелами, в руках тугой лук старика.

Долго шел Майри. Сколько холодных ночей и дней пережил он за дорогу в поисках счастливой страны! Уже редели и мельчали леса, свирепее становились ветры. Начиналась тундра...

Долго шел парень, пока не встретил случайно обоз оленей и ненцев, кочующих по первому снегу в сторону Березова.

— Куда путь твой лежит, друг? — спросил Майри старый ненец, погонщик первой упряжки.

— Я ищу землю вольную и счастливую, где нет царских и торговых людей, где не убивают, не разоряют хозяйство и не заставляют верить в других богов, друг. Говорят в Березове, что есть такая земля туда дальше, — махнул рукой на север Майри. — Туда не пришли еще худые люди царя, и мой народ живет хорошо, сытно. Туда иду я.

— А разве в Березове худо живут? — с тревогой спросил старик, жадно заглядывая в глаза юноше, пока тот говорил.

— Шибко худо. Нет правды там! Оленей отбирают, бьют, зверя берут за водку.

Замолчал Ходакам, и безмолвствовал старик-ненец. Олени отдыхали на снегу, и молчали женщины и сыновья старика на нартах. Долго молчали оба, пока не спросил сам себя оленевод:

— Так куда же? Где тропа к правде? Я тоже ищу эту счастливую страну. От несчастья и бед ухожу в Березовские леса. Ты не ходи туда, хасово[12]. Много русских пришло в тундру. Туда же много худых законов привезли с собой царские люди. Много песцов и лисиц отбирают за ясак, много отрубают олешек. Злые русские шаманы заставляют силой поклоняться новому богу, имена предков заставляют бросать и звать по-новому... Где же правда?

Так долго и молча стояли они — искатели украденной свободы и правды. Молча простились и пошли своей дорогой.

Опять долго шел снегами Майри наедине с своими печальными думами. И вот, сияющим утром зимнего дня увидел он далеко-далеко на горе дома. «Обдорск!» — решил Майри и быстрее зашагал вперед. Шел и боялся поднять голову на гору, боялся увидеть то, что так глубоко ненавидел, от чего бежал. На полдороге поднял голову и застыл, как камень... Высоко в небе, выше всех домов, блестел над тундрой золотой крест церкви!

Сколько стоял он — не знает, только вышел вдруг из оцепенения, выкрикнул что есть силы: «Где правда?!» и бросился бегом напрямик к ненавистному кресту. Бежал, по пояс вяз в снегу, падал, вскакивал и вновь бежал.

Подбежав к церкви, Майри торопливо взял на изготовку лук и стал посылать стрелы в деревянный позолоченный крест. Одну за другой слала тугая тетива стрелы кверху, в проклятое зло тундры, в несчастье тайги и Заполярья...

Собирался народ, бежали стражники, а он все стрелял и стрелял, пока не сбили его с ног.

Упал Ходакам — питомец миссионерской Тобольской школы — около подножья опозоренного им храма, а вверху, впившись в позолоченное дерево креста, раскачивались две стрелы... Православные набросились на Майри, били его долго, до потери сознания. Потом отвели к воеводе.

Через десять дней предстал Майри Ходакам перед судом так называемой Обдорской самоедско-остяцкой управы. Судили его быстро, ибо он и в управе, и на допросах воеводы молчал, как рыба.

Ни побои, ни бешеная ругань воеводской своры, ни сладкие увещания миссионера-монаха не открыли его рта для ответов на вопросы. Он крепко стиснул зубы и раскрывал их только для кровавого плевка на пол. Озверелые христиане-миролюбцы отбили ему легкие.

Приговор суда, витиевато выведенный вороватым дьячком, гласил:

«...бить сто раз плетьми потом водить по селу для позора».

Секли жестоко. Во время экзекуции хлынула у него из горла кровь и залила всю грудь. Майри не стонал, ни о чем не просил. К концу порки вновь потерял сознание. А потом отлили его ледяной водой, накинули на шею веревку и водили по селу для позора, для посмешища и острастки.

После наказания худой и бледный Майри Ходакам ушел из Обдоры в леса Надым-реки. Рассказывали потом ненцы из Надымской тундры, что появился в их местах новый человек — остяк— хмурый, злой и неразговорчивый. Работал у кулаков, но подолгу не жил ни у одного. Ссорился, бывало, дрался с ними и уходил прочь. Так и ушел искатель вольной счастливой земли на Таз-реку. Долго бродил один, пока судьба не свела их вместе — Вавлю и Майри.