"Северные рассказы" - читать интересную книгу автора (Климов Анатолий Матвеевич)

ЯДКО ИЗ РОДА СЕГОЕВ

Упряжка бежит, теряясь в просторах снегов. У оленей вспотели бока. Пар валит от разгоряченных животных. Они сбавляют рысь, бегут, вяло переставляя ноги. Вдруг на рога вожака падает хорей — длинный шест для погонки упряжки, — и олень стремительно рвется вперед. Веер упряжки нарушен. Но и остальные тоже рвутся вперед, догоняя передового, и снег под их ногами проваливается все меньше и меньше. Разбег взят.

Ядко Сегой успокаивается. Он опять прячет лицо в разрез мехового капюшона малицы — и поет. А снег из-под копыт несущейся упряжки бьет ему в лицо холодно и больно.

Дальше от холода и ветра, глубже в меховое тепло гуся и малицы прячет лицо Ядко и продолжает петь. Песнь эта длинна, как необъятные просторы Ямала, тягуча и монотонна, как тысячи километров снега. Поет Ядко свою родовую песнь — сказание о бедствиях рода Сегоев, о своей семье, о самом себе.

Давно на Ямале запел первый ненец из рода Сегоев печальную песнь о своей судьбе. А потом эта песня, изменяясь из рода в род, пошла по устам всех прочих Сегоев. Пели это сказание и дед, и отец Ядко, поет он ее теперь сам.

— ...Восемнадцать зим и лет[55] маленький Ядко жил в тундре, когда отец ушел от Каменного Пояса (Урала), с отрогов Пай-Хоя, в Надымскую сторону в поисках правды. Сегои уходили от бедной жизни всем родом. Худой царский начальник привозил в тундру «пирт», а потом отбирал меха, угонял оленей за долги.

Хой! Хой!..

— ...Уходил род искать правду дальше, думал укрыться от плохих законов, которые делали ненцев бедными. Жили мало дней и ночей спокойно, когда началась большая война русских с русскими. Великий тадибей Тибичи сказал: «Беда, ой, ненцы, большая беда пришла в тундру! Идут из лесов к нам худые, ой, худые люди. Уходите, ненцы, дальше в тундру, на Конец Земли (Ямал)!..»

Хой! Хой!..

— ...И отец ушел к Большой воде. С ним ушел брат его Хасовой Сегой! Одним временем приехал к нам в стан русский начальник. Золотые плечи у него. Много кричал на брата отца — надо ему много оленей! «Где бедному ненцу взять много оленей?» — ответил ему Хасовой. Тогда худой русский взял шашку, повалил брата отца на нарту и разрубил ему голову! Много крови было тогда, и Ядко шибко плакал. Совсем скоро пришли в стан другие русские, с красной лентой на лбу, и много стреляли в худого русского.

Хой! Хой!..

— ...И стоя станом у Большой воды, видели потом, как белые (так говорили шаманы) бежали. Они ехали в лодках и скрывались в море.

Хой! Хой!..

— ...И сказали шаманы: «Пришел в тундру новый закон — совсем худой закон! Уходите от него, ненцы! Красный закон это! А знаете, ненцы, где красная тундра[56], там голодное стадо олешек, там смерть. Так говорит бог Яумал-Хэ». И ушли Сегои все, только отец был беден и не мог поднять чум. Остались мы, и страшно было. Несколько зим каслали у воды, летом добывали рыбу, зимой зверя промышляли. Лучше жить стали. Рыбу у нас красные русские не отбирали. Денег в долг давали. Товаров много привозили.

Хой! Хой!..

— ...Умер отец, и остался маленький Ядко один. Шаман бил в бубен и говорил: «Все Сегои умрут, все ненцы умрут. Умрешь и ты, Ядко, если будешь жить мирно с Красным законом. Яумал-Хэ требует жертв! Мало оленей у Ядко, но боги зовут их к себе». Ядко отдал. Худо стало жить. Три оленя осталось у Ядко. Тогда Каменная Голова — богатей из Надымской тундры — взял Ядко сторожить свое стадо. Много у Каменной Головы олешек, ой, много! В стадо зайдешь — и не выйдешь, дороги нет до края. Почему же у Ядко только три? Пошто-так боги хотят?..

И оборвалась недопетая бесконечная песня около самого чума, заглохла в визге оленегонок-лаек, прилегла у порога ветхой нюги.

— Мать! — сказал Ядко, войдя в чум и садясь у огня. — Мать, на летовки ухожу с оленями на Малый Ямал. Последняя летовка у Каменной Головы, мать, а потом уйду. Шибко плохо у него. Бьет, ругает, а денег не платит. Прошлым днем загрыз у меня в стаде злой сермик (волк) важенку, и опять Каменная Голова в долг меня ввел. Сегодня опять надо жертву большую богам дать. Пусть они помогут мне в стаде летом. Попроси их, мать!

И та, которая родила его, та, которая всю жизнь под суровой скорбью глаз скрывала великую любовь к сыну, сказала:

— Да, Ядко, я принесу богам жертвы, я попрошу их послать тебе в капканы лучшего зверя и отогнать от олешек сермиков. Боги сильны, Ядко, они помогут тебе.

Мать принесла жертвы богам. Сам же Ядко, кочуя с оленями Каменной Головы на Ямал, зашел на Святой мыс — жертвенный мыс кочевников Ямала, между береговыми поселками Хэ и Нори, и здесь отдал шаману две последние лисьи шкурки за моление в честь обильной охоты и счастливой летовки чужих стад.

На летнем приволье тундры Ядко, как и все ненцы из рода Сегоев, познал истинное несчастье рода: копытка и сибирка уложили много оленей из стада Каменной Головы. В капканы и плашки Ядко не шел зверь.

Зато нашел Ядко другое счастье в эту летовку. В станы кочевников в ту пору приехали советские факторщики. Они не были так страшны, как говорили шаманы. Они привезли с собой ненцам много товаров и охотно давали их в долг. Чай, сахар, масло, табак появились в чумах бедняков. Эти приветливые люди называли себя кодачевой мирлавкой. У них совсем не было спирта, они справедливо расценивали шкурки зверя и всегда исправно платили за них ненцу-охотнику.

Они говорили ненцам о новой власти, о ее работе среди кочевников, о советах и о богатеях. Ядко был любознательный, приметливый и сообразительный парень. Он и раньше чувствовал всю жестокость и корысть богатеев и обман шаманов и сомневался в их правоте.

Его сомнения еще больше усилились, когда он узнал, что богатеев и шаманов фактория не снабжает товарами и продуктами. Понял тогда Ядко и то, почему шаманы и богатеи злы на новую власть. Понял, почему они так уговаривали ненцев уйти от нового закона. Это явилось для него настоящим откровением. Теперь все свободное время он думал обо всем этом, разделяя жизнь на «мы» и «они». Выходило ярко, понятно, постижимо — и он стал озлобляться на «них».

Факторщики первые завезли в Мессовскую тундру Ямала, на территорию реки Мессо, молву о совместной работе бедняков. Много еще не понимал из их разговоров Ядко, но нутром чувствовал в крепком слове — колхоз, артель — большую силу.

Все короткое полярное лето Сегой прожил в муках противоречивых чувств. С одной стороны, временами давили еще традиции старины, заветы стариков и сила шаманских и родовых законов. С другой — надвигалось что-то не совсем пока понятное, но радостное.

Вернувшись с летовки к стоянке своего хозяина, он почти вызывающе принял руготню и сетования Каменной Головы насчет падежа оленей. Хмуро молчал, когда тот, задыхаясь от злобы, рычал:

— Ой, Ядко, где мои олени? Где красавцы-минеруи и сильные хоры? Иль затаил у кого из родичей моих олешек, собака!

И только под конец не вытерпел Ядко и со злобой выкрикнул:

— Так тебе и надо, проклятый тетто (богач)! Пусть подохнут все олени твои! Других украдешь у нас!

А когда Голова, оскорбленный пастухом-батраком, привычно взял в правую руку тяжелую березовую палку и замахнулся, чтобы ударить парня, Ядко вдруг спокойно шагнул к нему и твердо сказал:

— Ударишь, старый хор, — изобью, а потом в совет к красному русскому свезу!

Не угроза побоев, а слово «совет» заставило Каменную Голову окаменеть с палкой в руке. Он понял, что с этой минуты у него не стало больше безвольного батрака.

Ехал Ядко, провожаемый первыми воплями первых буранов, к своему чуму и пел родовую песню Сегоев. Теперь к ней он прибавил еще свое, новое.

— ...Долго худо, ой, худо жили Сегои в тундре, пока не пришли к ним новые законы красной власти. Этой власти боятся шаманы и, как трусливые теутеи (тюлени), прячутся тетто.

Хой! Хой!..

В чуме Ядко удивил мать тем, что не принес, как обычно, жертв богам. Он сухо сказал:

— Я больше не сторож оленей Каменной Головы. Буду промышлять зверя один...

Мать подняла удивленное лицо на сына, но промолчала. Он старший мужчина в чуме — хозяин. Таков закон тундры.

В эту зиму в Норях коммунист-ненец Тер Калач собирал колхоз.

Скликал он по тундре всех бедных и обездоленных. Ядко долго обсуждал с другими бедняками этот клич. Долгие крикливо-разговорные ночи в чумах о колхозе во многих ненцах Надымской стороны родили сомнения. Как быть? Шаманы пугают, а новый закон зовет. Где правда? Разъехались, и каждый увез с собой палочку с зарубкой о дне собрания в Норях.

Ядко в это время болел. Ежась в старых шкурах от порывов ветра, он уныло считал дни. Проходит большой сон (ночь) — сострагивается зарубка. Ждал Ядко последних зарубок, думал, легче будет. Но вот и пришел срок. Упала у чума Сегоя упряжка, и сам Тер Калач вошел в чум:

— Что лежишь, охотник? Зверь бьется в капкане на зимней тропе, — шутил веселый Тер. — Или сны хорошие сбили тебя со счету? Сегодня кончается последний срок: нет больше зарубок — ехать надо!

— Тер Калач, во мне болезнь. Хорей упадет у меня из рук. Ты поедешь на большой сбор ненцев и отдашь главному русскому вот это.

Подал Тер у дощечку, на ней были написаны мысли его последних дней — продолжение песни рода Сегоев.

Когда Тер Калач подал на собрании дощечку «большому начальнику» — председателю Надымского райисполкома Пермякову, — в президиуме долго не могли понять грамоту Ядко. Вызвали для объяснения ненцев. Те растолковали:

— Первые два знака показывают, что у него в семье два работника. Первый знак большой — это он сам. Второй — маленький братишка есть. Потом пять знаков — это значит, что у Ядко Сегоя пять оленей, из них три быка и две важенки. Следующие два знака говорят, что у Ядко в чуме две женщины и обе не могут работать — старуха-мать и маленькая сестренка. Последний знак — тамга Сегоев, тамга рода, ее вся тундра знает. Вся дощечка со знаками — заявление Ядко Сегоя о принятии его в колхоз.

— Значит, Ядко батрак? — спросил председатель национального райисполкома. — Кто знает Ядко?

Собрание загудело. Все знали бедняка Ядко. Все знали о том, как он батрачил у Каменной Головы. Ядко Сегоя единогласно приняли в члены колхоза.

Через неделю в Нори приехал сам Ядко. Исхудалый, слабый, с растрескавшимися губами, но попрежнему живой, готовый работать.

Два дня ходил Ядко вокруг колхозников, приглядывался к работе, спрашивал, что и зачем делается, а потом пришел к уполномоченному окружного комитета партии и сказал:

— Колхоз для бедняков? Почему же так мало здесь ненцев у вас? Разве мало в тундре ненцев, которые живут у богатеев? Давай я поеду по станам звать к нам ненцев.

И уехал Ядко разносить по станам и чумам весть о новом труде всем бедным землякам.

Плыли по тундре ошалелые и измученные бесконечной далью снеговые поземки. В тундре, в глухомани снегов и буранов, росла молва о ненецком колхозе «Нарьян хаер» — «Красный рассвет».

Зло ощетинивались при этой вести тадибеи-шаманы и накликивали на колхоз злую беду.

— Красные пришли в холодную землю, чтобы совсем выгнать ненцев... Они собирают ненцев в колхозы, сгоняют их оленей в большие стада, чтобы потом легче отобрать и угнать было...

И немели все, когда вечно молчаливый батрак Ядко Сегой вдруг зло и насмешливо обрывал глашатая старого ненецкого бога Нума.

— Зря много волк воет, шаман. А почему он воет? Злой, голодный и без чума на снегу — оттого и воет. Так и ты, шаман. Почему ты больше всех кричишь? Знаю я. Тебя не зовут в колхоз. Ты стал зол и чуешь беду...

Молчали все, ожидая, что смерть сейчас же на месте поразит Ядко от этих дерзких слов. Духов тундры, законы Ямала, поверия старейших у костра (чье слово — закон!) оскорбил он. Но Ядко остался живехонек, и не ходила по глазам его трусость. Говорил еще Ядко:

— В колхоз надо беднякам итти. Пусть все идут — сыты будут. Кто не хочет, пусть сторожит чужих оленей, отдает добычу богатеям и ходит другой тропой. Много троп в тундре, пусть идут, куда их звезда ведет...

Ездил Ядко по тундре, разносил новую весть о рассвете, крепко схватывался с шаманами, шибко трепал богатеев. Надымская тундра напиталась слухами. Чумы были полны народом: проводились совещания.

Ядко вернулся в Нори довольный и возбужденный. Через несколько дней к колхозному стану пришло пять ненцев-оленеводов. Колхоз рос.

Новые слова, новая работа захватили Ядко целиком. В чуме его теперь почти никогда не видали. Мать долго не спала, поджидая сына к очагу. Напрасно просиживала старая ночами, прислушиваясь к шорохам тундры. Напрасно ждала она рассыпчатой дроби едущей упряжки сына... Ядко днями и ночами пропадал в Норях. День он отдавал колхозу. Вместе с рыбаками готовил инвентарь для путины.

Его можно было видеть везде: в правлении, в лавке, в складах, около стада — и везде он ходил, внимательно приглядываясь к работе колхозников.

Если замечал неладное, помогал исправить, не ругался, требовал, разъяснял. Вечером шел в ячейку (с первых: же дней вступления в колхоз он подал заявление в комсомол). Здесь он, в перерывы от занятий, руководил развлечениями. То комично изображал танец шамана, то усаживался на пол и начинал петь и рассказывать сказки и. предания своей родины — холодной, суровой земли, или же под веселый смех ребят неумело подтягивал песню.

Выучился писать по-русски и неплохо читать. Особенно любил он газеты. Быстро далась ему грамота. Было-просто удивительно, как у этого паренька хватает и сил и времени так работать и одновременно учиться. Его настойчивости, восприимчивости и организованности можно-было прямо удивляться. Ядко впитывал в себя знания, как губка, как чернозем воду. Причем они у него как-то быстро приводились в порядок, любое приобретение находило свое надлежащее место и никогда не забывалось.

Перед ледоходом, когда заболевшая флюсом Обь ломала лед, дождалась старая мать сына. Прежний, живой, веселый, рывком вошел он в чум и радостно сказал:

— Мать, слушай, мать! Там, в нарте, привез я тебе много, много сахару, калача, кренделя, настоящего чаю и посуду! Иди, возьми и ешь много, всего поешь, мать...

К июню пришла в надымскую глушь Заполярья усталая весна. Пока она шла от берегов Черного моря, с Каспия, широкими донскими и кубанскими степями, пронеслась по черноземью, пока воевала со снегами в уральских лесах и камнях, ковыляла по сибирским таежным тропам, пока блуждала в запутанной лесотундре, — выбилась весна из сил и состарилась вместе с временем.

К полярному кругу к июню доковыляла старушкой. В двери сурового края вошла она не дерзко, распахнув двери, и с силой ликующей молодости, а тихо приоткрыла ее изнемогающей рукой...

По утрам, встречая солнце, гоготали первые утки и протяжно плакали гагары в холодных заберегах и болотах, скромно пересвистывались в перелесках куропатки и многоязычно болтали ручьи.

Просыпалась тундра ото сна.

В средине месяца, наконец, протащила величественная Обь свои разбитые торосистые оковы и задышала часто весенней пряностью. Вместе со льдом ушли в Арктику холода, моржи, тюлени и снежные пурги. В воду падали хлопотливые перелетные стаи дичи. Берега реки расцветали талами.

В эти дни рыба шла из моря в губу для метания икры. Шли в воде плотные косяки чопорных благородных нельм, суетливых моксунов, прытких сырков и чванливых налимов.

Рыбное обилие стремилось к живунам, к сорам — протокам Оби и заливным лугам, к тиши и покою сытых заводей. Начинался вонзь — весенний ход и весенний лов рыбы в ненецком колхозе «Нарьян Хаер».

Шибко густо и неожиданно идет в воде рыбья орда. Старики-ловцы говорят, что бывают места, когда весло в воде стоит «попом» — до того плотно подается вонзевая рыба! Едешь на берестяном колдане, гребешь с трудом и дном тащишься по спинам табуна!

Это самое промысловое время, самое дорогое и напряженное. Тут уж не зевай, а лишь поторапливайся.

Колхозники начали ловить дружно.

Ходили невода в воду, не щадили рыбу. К концу июня прошел вонзь. Сегой с бригадой приехал в Нори и доложил в правлении о том, что план они выполнили на сто тридцать процентов.

Осень наступает на Ямале всегда неожиданно. Первыми чувствуют ее пернатые гости юга. В сентябре шумными и крикливыми стаями стали улетать на юг ожиревшие гуси и красавцы лебеди. Забеспокоились в заводях гаги. Затихали на небе пожарища солнца, и ночь вступала в свои семидесятидневные права, а земля, не успевшая оттаять за лето на полметра вглубь, стала вновь застывать.

Надвигалась полярная зима.

В эту пору окружной комсомол в Сале-Харде получил из Нори от комсомольца Ядко Сегоя следующее письмо:

«Лиза и Хатанзеев Миша! Когда вы были в Норях, долго жили там, где наш колхоз рыбу промышлял, говорили, что писать надо вам в Обдорск, как работаем мы в колхозе, хорошо или плохо живем, чтобы знали это комсомольцы других колхозов.

Что нужно нам — тоже писать, и вы пошлете из Обдорска или привезете из большого города.

Моя голова много думала и много хочет сказать вам. Когда собрание колхоза было в чуме Якова Салендера, говорили, не надо кулаков, шаманов в колхоз пускать, я думал: «Зачем так говорить? У нас все хорошие люди».

Плохо думал. Олени худо в стаде паслись, сермик каждую ночь давит. Почему так пастух караулит? Спал много, оленя резал каждый день, гостей звал мясо есть, кровь горячую пить. Гостей, много нарт было, ели мясо оленей день и ночь. Хороший колхозник так делать не будет. Я сказал Того Хатио: «Не надо нам худых людей. Нужно больше смотреть, как пасут оленей, рыбу ловят, песца промышляют».

У Малых Норей, где стояло много чумов бедняков, куда я с вами и Петром Филипповым ходили звать их на большой праздник, мы там собрание проводили, чтобы оленей одно стадо сделать — так каслать лучше будет на Ямал, а кто дома останется — рыбу ловить будет.

Много ненцев согласилось, стадо большое пошло, пасти два чума отправили, остальные в бригаду Салендера Лапчима записались и рыбу промышлять в Хоровую уехали.

Когда много народу в Таз ехало, у нас в Норях долго жили, я у них видел патефон, хорошо, очень хорошо играет, все слушать приходили. Мне Айва-Седа рассказал, где его строят. Моя голова думает, что нашу песню тоже так делать можно, и ненцы все слушать будут.

Там, в Ленинграде, учится мой товарищ Няруй Иван, хорошо он пел, когда в тундре оленей пас. Напишите ему, что я просил, и он пошлет, чтобы патефон играл.

Ячейка наша хорошо работает. Бригада ездила в тундру к ненцам, помогала фактории пушнину заготовлять. Трех наших ребят скоро к вам в Обдорск пошлем учиться. Я очень тоже хочу учиться. Вы скажите Того Хатио, чтобы он меня на новую зиму отпустил.

Комсомольцы в Норях на днях стрелять всех собирали, кто метко бьет. Мы на трех нартах из колхоза приехали: я, Хено Пекась, Толе Оковой, Марьин. Винтовка маленькая была, точку далеко поставили, куда бить надо. Все стреляли по 10 патрон, я 8 раз попал. Мне сказали — больше всех. Еще больше так стрелять надо — лучше стрелять буду.

Много я вам сказал, другой раз писать буду, а то рука моя устала, как рыбу неводила.

Будем ждать, когда приедете к нам из Обдорска и привезете все, если наш колхоз за товаром поедет, я поеду в Обдорск, в гости приду и говорить больше буду — моя голова думает очень много.

Опять прощай.

Сегой Ядко.»

В окружкоме письму не удивились. Тундра, побережье суровых холодных ледяных морей, изменяется. Растет там из года в год социалистическое строительство, и шагает через многие века бывший дикарь-кочевник — ныне сын единой трудовой семьи народов нашей великой Родины.