"Долговязый Джон Сильвер: Правдивая и захватывающая повесть о моём вольном житье-бытье как джентльмена удачи и врага человечества" - читать интересную книгу автора (Ларссон Бьёрн)

9

Выслушав мой отчёт о пока что недолгой жизни, Данн отошёл к одному из многочисленных матросских сундучков, расставленных по всему дому и служивших, в зависимости от потребности, то столом, то стульями. Вернулся он с бутылкой коньяка.

— Прямиком из Франции, — пояснил он, ставя перед нами бутылку и три рюмки.

— Разве мы с ней не воюем? — удивился я.

— Кто это мы? — сказал Данн. — Я, во всяком случае, не объявлял ей войны. Мне хочется время от времени позволить себе бокал вина или рюмку коньяка. А таких, как я, и в Ирландии, и в Англии набирается довольно много.

— И за их счёт можно неплохо жить? — предположил я.

— Возможно. Англичане называют Кинсейл и Корк притонами контрабандистов, но они понятия не имеют, как с этим бороться. Я ни капельки не удивлюсь, Джон, если в один прекрасный день нам запретят рыбачить или вообще отнимут наши судёнышки. Ведь в глазах англичан Ирландия — такая же колония, как их владения в Африке и Индии. В тысяча шестьсот первом году мой дед участвовал в битве при Кинсейле. Шесть тысяч пятьсот ирландцев под предводительством О’Нейла и тысяча испанцев в самом Кинсейле противостояли четырём тысячам англичан, которые три месяца держали испанцев в осаде. В ночь под Рождество разразилась настоящая гроза, и мы за каких-нибудь три часа потеряли честь, веру в себя, древние традиции и обычаи. Если бы О’Нейл победил тогда Маунтджоя, всё могло сложиться иначе.

— У меня отец был ирландец, — сказал я.

— Знаю, — ответил Данн и улыбнулся моему озадаченному выражению лица. — Не подумай, что я пытался что-то разнюхать про тебя. Просто когда я услышал, как тебя зовут, да ещё про контрабандное наследство в поясе, меня осенило. Тут неподалёку, в Кове, жил один Сильвер, который ходил во Францию… рисковый парень, им многие восхищались. Они с отцом года два промышляли вместе, когда я ещё был маленький. Этого моя память не сохранила, зато я помню, что отец не раз говорил: лучше Сильвера не найти на всём белом свете.

Данн с Элайзой, похоже, радовались за меня: хорошо, дескать, если можно равняться на своего папашу. А я вместо того чтобы равняться, всегда смотрел на него свысока, как в прямом, так и в переносном смысле!

— Он умер, — только и сказал я. — Спился. Или вроде того.

— Жалко, — отозвалась Элайза.

Я промолчал.

— Но теперь нам пора решить судьбу Джона Сильвера, — произнёс Данн, очевидно, из сочувствия меняя тему. — Я бы советовал тебе затаиться, пока Уилкинсон не уберётся из Кинсейла.

Я взглянул на Элайзу. Данн, проследив за моим взглядом, покачал головой.

— Боюсь, опять выйдет по-элайзиному, — сказал он, — пусть даже это не самый разумный выход из положения. Ведь Уилкинсон наверняка разослал по округе людей искать твой труп… дабы быть уверенным, что никто не спасся. Потому что, ей-же-ей, не хотелось бы мне оказаться на месте Уилкинсона, если б хоть один человек из команды выжил.

Данн вдруг прикусил язык. Вероятно, он сообразил… мы все трое сообразили… что один человек точно выжил, и этим человеком был я, а у меня были все основания отомстить капитану — как перед Богом, так и перед прочими судьями на этом свете.

— Я его не трону, — успокоил я Данна с дочерью. — Когда-нибудь он узнает, что Джон Сильвер спасся, и это станет для него достаточным наказанием. После этого он будет дрожать, как бы не выяснилась правда.

На лицах обоих проступило облегчение.

— Ну и прекрасно, — сказал Данн. — С меня хватит того, что моей дочке приглянулся бунтовщик.

— Я могу уйти, — предложил я. — Джон Сильвер не привык быть балластом, так и запишите.

— Не городи чепухи, — сказала Элайза.

— Давайте-ка лучше о другом, — вмешался Данн. — У меня есть судно, которое помогает мне обделывать кое-какие делишки, не совсем законные. Это кинсейлский гукер под названием «Дейна», сорокафутовый, одномачтовый, остойчивый и быстроходный, хорошо приспособленный для прогулок через Ла-Манш — в Морле, Брест и Сен-Мало. Ты бы видел, как моя «Дейна» рассекает носом волны Атлантики, как она, приосев всем корпусом, набирает скорость. Кинсейлский гукер не чета голуэйскому, который только и умеет, что пробкой болтаться в неспокойных водах тамошнего залива. Нет, наш гукер предназначен для открытого моря, и чем больше его нагружаешь, тем лучше он идёт. Вести такое судно — истинное наслаждение. Что скажешь, Сильвер?

Я не понимал, куда он клонит. Никогда в жизни не слышал, чтобы кто-нибудь отзывался о судне с таким восторгом. На «Леди Марии» — по крайней мере, на её баке — упоминались в основном плавучие гробы, похоронные ладьи, кровопийцы, дрова, летучие кошмары, дырявые корыта, скотобойни, несговорчивые шлюхи, кривые оглобли, черепахи, а то и что-нибудь похлеще.

— Предлагаю тебе место на моём судне, — уже нетерпеливо произнёс Данн и добавил: — Не подумай, я тебя не принуждаю. Хочешь — нанимайся за жалованье, хочешь — входи в долю.

— Плавать за долю? — спросил я. — Как пираты?

— Может, и как пираты. А может, просто как в былые времена. Раньше ведь жалованья никто не получал. У каждого, от юнги до капитана, была его доля, у кого-то больше, у кого-то меньше. Иногда прибыль и убытки делились между всеми поровну, но чаще — по долям. Тогда ещё не было вербовщиков. Никого не залучали обманом и не заставляли силой. Мир идёт вперёд, Сильвер. Но, если ты вложишь в «Дейну» сорок фунтов, твоя доля будет составлять десять процентов… Плюс, — добавил он, помолчав, — пять процентов надбавки за, Элайзу.

Я снова раскрыл рот от изумления. Передо мной сидел отец, который фактически предлагал мне плату за то, чтобы я пользовался его гостеприимством и его дочерью, если, конечно, не считать наоборот, что мне приплачивали за разрешение использовать меня ею.

— Что ты молчишь, как пень?! — возмутилась Элайза.

— Даю сорок фунтов, — ответил я. — Если у меня наберётся такая сумма.

Элайза расплылась в улыбке.

— Почему ты покраснел? — спросила она.

— Я не покраснел.

— А теперь давайте выпьем за наше партнёрство, — сказал Данн. — И не жалей о нём.

Чего мне, собственно, о нём жалеть? Сделанного не воротишь, потому будь что будет — вот мой девиз.

— Нам остаётся одно, — заметил Данн. — Похоронить Джона Сильвера.

— Может, ограничимся распятием? — возразил я. — Чтоб я уж точно восстал из мёртвых…

— Во всяком случае, тебе понадобится новое имя, — сказал Данн.

— Не хочешь стать Иисусом? — предложила Элайза. — Помню, в Португалии я познакомилась с одним бразильцем. Его звали Жезус, то есть Иисус, хотя похож он был скорее на чёрта и вёл себя соответствующе.

— А как тебе нравится Джон Лонг? — спросил Данн. — Джонов везде полно, так что это совпадение неважно и фамилия Лонг совершенно ни к чему не обязывает.

— На том и порешили, — хлопнув в ладоши, ответила за меня Элайза. — Джон Лонг — прекрасное имя, ведь я смогу и дальше звать тебя Джоном. А Лонг значит Долговязый и тоже вполне подходит, хотя длинные у тебя не вязы,[9] а кое-что ещё…

Так оно и пошло-поехало. В Элайзиных руках я превращался в тесто, из которого можно было лепить что угодно. Прячась в её тёплых мягких объятиях, я словно становился восставшим из мёртвых Джоном Лонгом, у которого было мало общего с заглянувшим в глаза смерти моряком Джоном Сильвером.

Но то была одна причина. Другая же заключалась в том, что у Элайзы был крайне бойкий, невоздержанный, бесстыжий язык. Несколькими словами она могла поставить на место любого человека, выбив из него гордыню и спесь, так что в конечном итоге у него начинали дрожать колени и он чувствовал себя младенцем, которому нужно заново учиться ходить. А это, как известно, дело нешуточное. Мне казалось, что с Элайзой я говорю более здраво, чем обычно. И не столько потому, что она легко ловила меня на слове, сколько из-за того, что всё равно не смог бы обвести её вокруг пальца, даже если б захотел.

Со временем я внушил себе, что Элайза подходит мне не хуже просаленных кожаных перчаток, в которых я, впрочем, более не нуждался, поскольку они выполнили свою задачу — поставили на мне клеймо жизни, а не смерти. Я ведь во всех отношениях начал новую жизнь. Я стал прибывшим из колоний моряком Джоном Лонгом, компаньоном Данна, женихом его дочери — так меня всем представляли и под этим именем знали в Лейзи-Коув и окрестностях. Итак, нужда в перчатках отпала, но я всё-таки надевал их, помогая Данну с «Дейной», и делал это ради Элайзы! Вот до чего доходит человеческая глупость…

Я держался подальше от капитана Уилкинсона, который, судя по слухам, не торопился возвращаться в Глазго. Он надеялся найти хоть одного матроса, который пережил кораблекрушение и которого, на основании достоверного свидетельства самого Уилкинсона, можно было бы предать суду и повесить за мятеж. Лишь после этого капитан мог с достоинством вернуться, получить новое назначение и снова покинуть ненавистную ему сушу.

Иначе говоря, я оказался пленником Лейзи-Коув. В какой-нибудь миле к северу путь мне преграждал Форт-Чарльз с гарнизоном из четырёхсот шумных неотёсанных английских рекрутов и подозрительных, надменных офицеров, видевших в каждом ирландце коварного врага, что вообще-то было недалеко от истины. Со дня сражения 1601 года в Кинсейле всегда кишмя кишели английские солдаты, потому что это был лучший глубоководный порт для норовивших напасть на Англию с тыла испанцев и французов.

Да, меня обложили со всех сторон, мне подрезали крылья. Я чувствовал себя раненой птицей и мечтал о той поре, когда выйду с Данном в море и вдохну воздух свободы. Через месяц идиллии, ласок и прочих нежностей я уже не был уверен, что хочу взять в море Элайзу. Я думал о ней постоянно, неотступно, у меня, почти не было других мыслей. Я был внимателен и кидался удовлетворять каждую её прихоть… если не сказать похоть. Её доброта и забота заморочили мне голову, я был сам не свой. Иногда мне казалось, что Элайза связала меня по рукам и ногам, что её любовь оборачивается удавкой на моей шее.

Впрочем, поначалу всё это было неважно: наши желания совпадали, и мы делали то, чего оба страстно хотели. Затем меня стало тяготить её присутствие в мыслях. Не то чтобы Элайза мне разонравилась или у меня появился зуб на неё. Она оставалась прежней, только, увы, иногда переставал существовать я сам. Мне казалось, она не имеет права настолько прибирать меня к рукам. Перед моим внутренним взором рисовалась уже целая жизнь в подобном духе, целая жизнь, прожитая как бы в чужой шкуре.

Несколько раз выйти в море наедине с Данном, думал я, и положение во всех смыслах должно исправиться. Но стоило мне заикнуться об отплытии, как Элайза твёрдо заявила, что пойдёт с нами. Отчасти, объяснила она, потому что хочет приглядеть за мной, чтобы я не испарился в неизвестном направлении. Я ведь шустрый, меня только выпусти из виду, и я исчезну! Впрочем, она выставила и второй довод: надо, дескать, позаботиться об отце, который не может постоять себя. Она безумно любит отца, но он слишком доверчив и полагала на людскую честность.

— Хотя прекрасно знает ей цену, — прибавила Элайза. — Он же не псих, как ты заметил, если у тебя варит башка. К счастью, мне не перешло по наследству его доброе сердце, потому что жить с таким сердцем, прямо скажем, трудно.

И тут она была права: жить в нашем мире с таким добрым и щедрым сердцем, как у Данна, трудно. Если, конечно, ты хочешь оставаться человеком. В противном случае это не имеет значения.

Я заново учился управлять «Дейной» да и вообще управляться с судном, потому что это было совсем другое дело, чем ходить матросом на «Леди Марии». Теперь мне нужно было самому обрести чувство руля, поворачиваться боком или лицом к ветру, чтобы прикинуть его силу, определять скорость судна, прежде чем перекладывать парус, выбирать подходящую волну, чтобы гукер не потянуло назад и не развернуло против ветра, следить за кильватерной струёй, чтобы вычислять дрейф, короче говоря, нужно было жить своим умом. Вскоре я сиял от радости, как только умею сиять на море, и распространял своё сияние вокруг. Краем глаза я видел взгляды, которыми обменивались при этом Элайза с Данном; в них тоже светилась радость, но несколько иная — радость оттого, что у них есть я.

Однажды Данн попросил меня взять курс на юг и пойти дальше обычного, минуя Восточную косу и риф под названием Булман.

— Ты должен уловить, как меняется чувство моря на маленьком судне, — сказал Данн. — Гукер — это тебе не топорный, неуклюжий «купец». А потом я хочу показать тебе кое-что интересное.

Сначала мы зашли в Питт, откуда открывался вход в Песчаную бухту, и, став там на якорь, перекусили, а Данн в это время рассказывал мне о погоде, ветрах и течениях по эту сторону мыса Олд-Хед-оф-Кинсейл. Указывая ориентиры на суше, он объяснял, как следует вести себя в темноте и в случае шторма. Затем мы при ясной погоде и хорошей видимости двинулись вдоль Олд-Хеда.

— Тебе нужно как следует изучить окрестности, — сказал Данн. — Чтобы добиваться успехов, наша братия должна знать всё лучше таможни. Наши удачи зависят от знаний и хитрости.

— Значит, тебе удачи не видать, — вставила Элайза.

— Видишь вон тот заливчик по левому борту? — спросил Данн. — Это Кисан-Дини-Вити, или Бухта Утопающего. Местные жители утверждают, что там до сих пор слышны в шторм крики о помощи.

Меня охватила досада. Конечно, Данн не имел в виду ничего плохого и всё-таки мог бы пошевелить мозгами. Нашёл чем утешить человека моего склада: лишний раз напоминая ему, как легко может: быть спета его песенка. Такому жизнелюбу, как я, одного напоминания более чем достаточно.

— Большая бухта называется Залив Буллена, — неутомимо продолжал Данн, не заметив моего настроения. — Здесь можно стать на якорь при западном и юго-западном ветрах, но надо остерегаться подводных мелей в южной части залива. Их избегают, держась на одной линии с Задним мысом. Вон тем, который закруглён, видишь?

— Своим названием он обязан тому, — встряла Элайза, — что похож на голую задницу. Коварный мыс, поэтому я всегда представляю на его месте британского солдата без штанов. Очень помогает, если ты устал на обратном пути и у тебя слипаются глаза.

Пройдя совсем близко от небольшого острова, мы вошли в следующую бухту.

— Это залив Вест-Хоулопен, лучший рейд на всём юго-западном побережье. Здесь можно спокойно оставить чашку на столе, даже если по ту сторону мыса дует крепкий ветер. Впрочем, покачать немного может, потому что отголоски волн доходят и сюда. Сейчас я тебе покажу, каким образом.

Данн плавно подвёл судно к скалам, и я понял, что он имеет в виду. Через гору, да-да, прямо сквозь гору я увидел нижний край солнца, которое закатывалось в море по ту сторону мыса.

— Тут промоина, — объяснил Данн. — Во время прилива можно даже спокойно пройти на шлюпке. Иначе откуда бы у залива было такое название, Хоулопен, сиречь Открытая Дыра?

Я ничего не ответил. В голове у меня шумело, грудь вздымалась. Однажды я уже заглянул в лицо собственной смерти и думал, что мне хватит этого до конца жизни, но теперь оказалось, что насмотреться на такое невозможно, пока окончательно не сойдёшь в могилу, чего я ещё не сделал. Лишь Элайза вынудила меня забыть, что у человека всего одна шкура и что её надо беречь.

— Возможно, кому-то удаётся не разбиться о камни на той стороне, а спастись через эту промоину, — продолжал Данн. — Я много думал о твоём спасении, Джон. Скорее всего, у тебя получилось именно так. Тебе следует поблагодарить Всевышнего за то, что ты остался в живых.

— А кого следует поблагодарить за тех, кто не спасся? — вырвалось у меня.

— Я имел в виду другое, — терпеливо сказал Данн. — Просто тебе пора примириться с мыслью о том, что ты выжил, и перестать корить себя.

— Наверное, ты прав. Но вот незадача: выжил ещё капитан Уилкинсон.

На обратном пути я был мрачен, и даже Элайза не могла развеять меня, однако же я попросил их с Данном не беспокоиться, объяснив, что мне полезно было лишний раз посмотреть в лицо смерти и что я скоро забуду, как прежде времени похоронил себя. Аминь. Меня только удивляло, что мои слова им, как об стену горох. Этим людям втемяшилось в голову, будто они должны научить меня жить заново. А сами не могут уразуметь, что мне послужило достаточным уроком быть на волосок от гибели и что я без их помощи прекрасно знаю: я жив.

Когда мы вернулись в Лейзи-Коув, я захотел побродить один и, сказав об этом своим спутникам, направился к форту. Добравшись до высоких, чуть отклонённых внутрь стен, я увидел наверху несколько солдат в алых мундирах. Я помахал им, но ответа в том же духе не получил. Вероятно, это было запрещено. По утверждению Данна, комендант форта Уоррендер был поклонником приказов и параграфов, а его единственным кредо и жизненным правилом была дисциплина, дисциплина и ещё раз дисциплина.

— Ваше дело — повиноваться, не думая, — с первого дня внушал он новобранцам, которые прибывали в форт для обучения, чтобы затем, усвоив всё, что требуется, в особенности науку подчинения, отправиться в колонии или стать морскими пехотинцами, единственными из моряков, которые считали делом чести слушаться приказов.

Я обошёл форт кругом и с западной его стороны уселся на скале, спиной к крепости. Солнце уже скрылось за горой Кампасс-Хилл, но было по-прежнему светло и тепло, как всегда в начале ирландского лета. Прямо по носу раскинулся запретный для меня город Кинсейл, по левому борту открывался вид на Атлантический океан, который в закатных лучах солнца отливал тёмным рубином, а по правому борту, за холмами, роскошный сочно-зелёный покров которых вызывал тайное желание родиться коровой или хотя бы овцой, прятались домишки на берегу бухты Саммер-Коув. Пейзаж был очень красивый, такие изображают поэты, когда им наскучит писать о людях, что, с моей точки зрения, вполне правомерно. Возможно, он и мне принёс некоторое облегчение.

Во всяком случае, я погрузился в полную безмозглость… как иначе назвать состояние, в котором человек перестаёт думать? Но отдохновение, видимо, было в ту пору не для меня, поскольку я тут же встрепенулся от мушкетного выстрела. Навострив уши, я поначалу не услышал более ничего, потом до меня донеслись отрывистые звуки приказа, после чего снова воцарилась тишина. Её разорвал протяжный женский крик, можно сказать, вопль, настолько истошный, что у меня волосы стали дыбом.

Чуть погодя раздался новый звук, который заставил меня задрать голову к верху крепостной стены. И что, вы думаете, предстало моему взору? Самая натуральная невеста, вся в белом и с венцом на голове, причём собравшаяся ринуться оттуда в свободный полёт. Не знаю, потому ли, что она заколебалась в последний миг сего безумного действа, или потому, что была явно не в себе, но красивого полёта у неё не вышло. Женщина пошатнулась и с криком, пронзившим меня до мозга костей, неловко упала с тридцатифутовой наклонной стены.

Я едва успел отскочить с того места, куда она приземлилась… глухо треснули переломанные кости, брызнула кровь… Вверху стены высунули головы какие-то люди, которые принялись орать и чертыхаться, вопить и проклинать всё на свете, стенать и плакать. Я подошёл к одетой в белое даме и, став на колени, пощупал ей пульс. Она была не живее камней, о которые расшиблась.

Я не мог решить, пуститься ли мне наутёк или остаться здесь. Но, прежде чем я что-либо надумал, послышались торопливые шаги и рядом со мной очутился красный мундир — судя по эполетам и прочей мишуре, офицерского звания.

— Как она себя чувствует? — визгливо спросил он.

— Не знаю. Во всяком случае, она мертва.

Офицер прямо-таки задохнулся.

— Это ужасно! — воскликнул он. — Вот уж будет расстройство для коменданта!

— Почему?

— Потому что это его дочь.

Появились двое запыхавшихся рядовых, которые мгновенно отдали честь, но даже не взглянули на убившуюся женщину. Вероятно, они боялись сделать это без соответствующего приказания.

— Будьте любезны доложить майору Смиту, что мисс Уоррендер умерла. Пускай пришлёт сюда двоих с носилками. Исполнять!

Запыхавшиеся рядовые опять отдали честь и, повернувшись на каблуках, без команды пустились бегом марш.

— Не хотел бы я оказаться на месте коменданта, когда ему будут докладывать, — сказал офицер, переведя взгляд на молодую женщину.

— А что, собственно, случилось? — осведомился я.

— В то, что это действительно случилось, просто трудно поверить, — в растерянности и словно безотчётно произнёс он.

Если бы несчастная особа не лежала у наших ног, офицер ни за что в жизни не доверился бы незнакомцу, да ещё такой шушере, как я. Но ему явно нужно было облегчить душу.

— Сегодня у мисс Уоррендер свадьба, — объяснил он. — Утром она обвенчалась с сэром Тревором Эшхерстом, пехотным капитаном. После обеда новобрачные гуляли вдоль стены у Бастиона Дьявола, который теперь явно оправдывает своё название. Мисс Уоррендер… или миссис Эшхерст, как её правильнее называть… правильнее было называть… увидела на лугу, у подножия стены, красивые цветы. Эшхерст, как истый джентльмен, обещал молодой целый букет, так что он попросил её подождать в доме коменданта, а сам велел одному из караульных сбегать вниз и набрать хороший букет, пока он посторожит бастион вместо него. Утомившись от венчальных треволнений, капитан присел на табурет и заснул на посту, совершив самое страшное преступление, какое только возможно для военного. И что дальше? Дальше мимо проходил комендант с обычной проверкой постов, которую не могли отменить никакие свадьбы. Обнаружив сэра Эшхерста спящим, он застрелил новоиспечённого зятя на месте.

Разумеется, я не поверил собственным ушам.

— Какого чёрта?.. — начал я.

— В вопросах дисциплины комендант всегда был непреклонен. В этом отношении его не переплюнет ни один английский военный. Не случайно новобранцев сначала присылают сюда и только потом доверяют им службу за границей или во флоте.

— Повиновение любой ценой, — вставил я, чувствуя поднимающуюся во мне весёлость. — Но чтобы в день свадьбы дочери…

— Увы, ему пришлось дорого заплатить за свои принципы, — сказал офицер, снова опуская взгляд на погибшую новобрачную. — Его дочь любила мужа больше отца.

— По-моему, это неудивительно, — сказал я. — Но почему она не застрелила отца? На её месте я бы поступил именно так.

Офицер смерил меня долгим взглядом и уже собрался раскрыть рот, как мы услышали второй за сегодняшний день выстрел в крепости, за которым последовала тишина… и снова гвалт с криками, воплями и беспорядочными приказаниями. На верху стены показалось лицо.

— Комендант погиб, — прокричали нам. — Он убил себя выстрелом в голову.

— Нет! Только не это! — возопил офицер.

А я вдруг испытал неслыханное чувство освобождения. И в этом-то мире, подумал я, положено вести себя с достоинством, быть исправным моряком, солдатом, подданным, повиноваться приказам… Чего ради?

Я расхохотался. Просто не мог удержаться. И этим смехом унесло, смыло всю гниль, которая наросла у меня на киле за десять лет плавания на «Леди Марии».

— Да кто вы, собственно, такой? — с ненавистью спросил офицер, когда мой приступ смеха начал хотя бы внешне убывать.

И я, глупец, пусть даже не являющийся таковым в самых трудных положениях, разумеется, сказал:

— Джон Сильвер по прозвищу Долговязый, морской волк и кое-кто ещё. Я к вашим услугам, сэр.

После чего повернулся и ушёл прочь, чувствуя, как внутри меня продолжает свадебными колоколами звенеть радостный смех.