"Левая рука тьмы" - читать интересную книгу автора (Ле Гуин Урсула К.)
15. КО ЛЬДАМ
Я проснулся. До сих пор мне было странно и невероятно просыпаться в темном и теплом коконе и убеждать себя, что это палатка и спальный мешок, в котором я лежу, что я жив и что я не в Пулефене. На этот раз при пробуждении я испытал не удивление, а умиротворенное благодарное чувство мира и покоя. Сев, я зевнул и постарался пальцами причесать растрепанные слежавшиеся волосы. Я посмотрел на Эстравена, который недвижно лежал, вытянувшись в своем спальнике в двух футах от меня. На нем не было ничего, кроме брюк, ему было жарко. Взгляду моему было открыто его смуглое замкнутое лицо, оказавшееся на свету. Во сне Эстравен, как и любой спящий, выглядел слегка поглупевшим: черты его овального сильного лица расслабились и помягчели, на верхней губе и над густыми бровями выступили капельки пота. Я припомнил, как, залитый солнечным светом, во всех одеяниях, подобающих его фигуре, он стоял, потея, на параде в Эренранге. Теперь он был полуобнаженным и беззащитным в холодном свете наступающего дня, и в первый раз я увидел его таким, каким он был.
Проснулся он поздно и двигался медленно. Наконец, зевая, он поднялся и, натянув рубашку, высунул голову наружу, чтоб поинтересоваться погодой, а затем спросил меня, не хочу ли я чашку орша. Когда он увидел, что я уже успел выбраться наружу и приготовил котелок варева из той воды, что он поставил на печь прошлым вечером, чтобы она не превратилась в лед, он, взяв чашку, суховато поблагодарил меня, сел и стал есть.
— Куда мы отсюда направимся, Эстравен?
— Это зависит от того, куда вы хотите идти, мистер Ай. И какой вид путешествия вы предпочитаете.
— Каким образом нам скорее всего выбраться из Оргорейна?
— Идти на запад. К берегу. Тридцать миль или около того.
— И что потом?
— Гавани здесь замерзают или уже замерзли. Во всяком случае, зимой ни одно судно не пойдет в рейс. Следовательно, нам придется пережидать, скрываясь где-нибудь до следующей весны, когда большие торговые суда будут уходить из Сита и Перунтера. Если эмбарго на торговлю будет продолжаться, в Кархид они не пойдут. И мы должны продумать, как нам исчезнуть отсюда в роли торговцев. К сожалению, я без денег.
— Есть ли какой-нибудь другой выход?
— В Кархид. По суше.
— Как далеко придется идти — тысячу миль?
— Да, если двигаться по дорогам. Но идти по ним мы не можем. Мы не пройдем мимо первого же Инспектора. Единственный путь для нас — идти к северу через горы, на восток через Гобрин и спускаться вниз к Заливу Гаттен.
— Вы имеете в виду, что Гобрин придется пересекать по ледяному щиту?
Он кивнул.
— Но ведь зимой это невозможно, не так ли?
— Только, если нам будет сопутствовать удача. С одной стороны, Ледник лучше всего пересекать зимой. Хорошая погода, как вы знаете, стоит на всем протяжении ледника, где лед отражает солнечное излучение, штормы бушуют только по его окраинам. Отсюда и идут легенды о Месте среди Молний. Нам должно повезти. Это все.
— Значит, вы серьезно думаете…
— В противном случае для меня не имело бы смысла спасать вас с Фермы Пулефен.
Он по-прежнему был печален и угрюм. Разговор прошлой ночью дорого достался нам обоим.
— Если я правильно понимаю вас, вы считаете, что в переходе через ледник меньше опасности, чем ждать до весны, пока вскроется море?
Он кивнул.
— Одиночество, — лаконично объяснил он.
Я обдумал его слова.
— Я думаю, что вы должны учесть и мою неподготовленность. Я очень далек от вашего умения так противостоять холоду. Я не очень хорошо хожу на лыжах. Я в плохой форме — хотя чувствую себя куда лучше, чем несколько дней назад.
Он снова кивнул.
— Думаю, что мы как-нибудь справимся, — сказал он с такой откровенной простотой, которую я еще недавно принимал за иронию.
— Хорошо.
Посмотрев на меня, он допил свой чай. Чаем он может быть назван лишь условно: заваренный на поджаренных зернах перма, орш представляет собой коричневый, горьковатый напиток, насыщенный витаминами А и С, и с сахаром напоминает приятное стимулирующее питье, как чай из лобелии. Там, где на Зиме нет пива, появляется орш, а там, где нет ни пива, ни орша, там нет и людей.
— Будет трудно, — сказал он, опуская чашку. — Очень трудно. Если нам не повезет, мы не доберемся.
— Я лучше умру во льдах, чем в этой крысиной норе, откуда вы меня вытащили.
Он прожевал кусок сухого хлебного яблока, предложил мне ломоть его и сам принялся задумчиво жевать, не двигаясь с места.
— Нам нужны еще припасы, — сказал он.
— Что произойдет, если мы с вами доберемся до Кархида? Вы же считаетесь изгнанником.
Он посмотрел на меня темными непроницаемыми глазами выдры.
— Да. Предполагаю, что мне и придется им оставаться.
— И когда они выяснят, что вы помогли бежать их пленнику?
— У них нет в этом необходимости. — Слабо улыбнувшись, он сказал — Первым делом, мы должны пересечь Лед.
Наконец я не выдержал.
— Эстравен, простите ли вы мне мои вчерашние слова…
—
— Да.
 |
— Отлично. — С этими словами он исчез. Я не встречал человека, который в меняющихся обстоятельствах действовал бы так стремительно и точно, как Эстравен. Я уже пришел в себя и был полон желания двинуться в путь, он вынырнул из тангена, и в ту секунду, когда его покинуло оцепенение, Эстравена уже не было. Он не суетился и не торопился, но был в состоянии постоянной готовности к действию. Оставались тайной истоки его выдающейся политической карьеры, с которой он расстался ради меня; здесь крылось и объяснение его веры в меня и преданности моей миссии. Как только я появился, он уже был готов помогать мне. Единственный человек на Зиме.
Тем не менее, он считал себя медлительным, вечно опаздывающим в аварийной ситуации.
Однажды он рассказал мне, что, считая себя таким тугодумом, он решил предоставить руководить своими действиями, главным образом, интуиции, которой он и объяснял все свое «везение» и то, что она редко подводила его. Он сказал это совершенно серьезно, и вполне возможно, это было правдой. Предсказатели из Крепостей — не единственные люди на Зиме, обладающие даром предвидения. Они приручили и воспитали в себе дар предвидения, но относятся к нему не очень серьезно. В этом смысле можно сказать и о Иомеште: одаренностью считается не просто предвидение, а скорее умение видеть (пусть даже в мгновенной вспышке озарения)
Пока Эстравена не было, я поставил маленькую жаровню на максимальную мощность и в первый раз почувствовал настоящее тепло: как долго мне еще не придется наслаждаться им? Я подумал, что, должно быть, уже месяц Терн, первый месяц зимы и Нового Первого Года, но в Пулефене я сбился со счета.
Жаровня Чабе была одним из тех великолепных и экономичных приспособлений, созданных геттенианами в своей тысячелетней борьбе с холодом. Ее бионические батареи были рассчитаны на четырнадцать месяцев непрерывной работы, она выдавала мощную волну тепла, будучи в то же время печкой, жаровней и фонарем, и весила не больше четырех фунтов. Без нее мы не одолели бы и пятидесяти миль. Эстравен, должно быть, потратил на нее немалую долю своих денег, которые я так высокомерно вручил ему в Мишноре. Были еще палатка из пластика, которая могла сопротивляться самой плохой погоде и в какой-то мере противостоять конденсации влаги внутри, что является просто наказанием в холодную погоду, спальные мешки из меха пестри, одежда, лыжи, сани, припасы — и все лучшего качества и вида: легкое, ценное и надежное. Если он решил раздобыть еще припасов, где он их достанет?
Он не возвращался до сумерек следующего дня. Несколько раз я выходил наружу на снегоступах, чтобы подготовить себя к переходу и попрактиковаться в ходьбе по сугробам и провалам, окружавшим нашу палатку. На лыжах ходить я умел, но со снегоступами дело у меня не шло. Я не осмеливался далеко отойти от места нашей стоянки, чтобы не потерять пути обратно: вокруг нас была глухая местность, изрезанная лощинами и руслами речушек и ручьев, бегущих с далеких восточных склонов гор, вечно покрытых облаками. У меня было вдосталь времени подумать, как мне быть в этих заброшенных местах, если Эстравен не вернется. Он появился, скатившись с крутого холма — он был прекрасным лыжником — и остановился рядом со мной, потный, уставший и тяжело нагруженный. На спине он тащил огромный мешок, набитый какими-то свертками. Дед Мороз, который вынырнул из каминной трубы на доброй старой Земле. В свертках были смесь каддика, сухие хлебные яблоки, чай и куски твердого, красного, землистого на вкус сахара, который геттениане гонят из своих корнеплодов.
— Где вы все это раздобыли?
— Украл, — сказал бывший премьер-министр Кархида, грея руки над очагом, который он так и не переключил на меньшую мощность: ему, даже ему было холодно. — В Туруфе. Тут неподалеку. — Это я с трудом мог воспринять.
Он отнюдь не гордился своим поступком и не мог даже посмеяться над ним. Кража считается мерзким преступлением на Зиме, лишь самоубийц презирают больше, чем воров.
— Первым делом мы пустим в ход это добро, — сказал он, когда я поставил на печку котелок со снегом. — Оно тяжелое.
Большинство предварительно приготовленных им припасов составляло собой рацион «сверхпищи» — обезвоженные кубики высококалорийной еды. На орготе ее называют гичи-мичи, и мы тоже так звали ее, хотя между собой, мы, конечно, говорили по-кархидски. Чтобы продержаться шестьдесят дней, тратя в день по фунту, пищи у нас хватало. После того, как мы помылись и поели, Эстравен в эту ночь долго сидел у жаровни, прикидывая и вычисляя, что у нас есть и как и когда мы должны будем пустить это в ход. Весов у нас не было, и ему пришлось в качестве меры использовать фунтовую коробку из-под гичи-мичи. Как и большинство геттениан, он отлично разбирался в калорийности и ценности для организма каждого продукта; он знал уровень своих потребностей в самых разных обстоятельствах, и с достаточной точностью то, что нужно мне. Это знание на Зиме очень ценно для выживания.
Наконец, рассчитав наш рацион, он завернулся в свой спальный мешок и заснул. Всю ночь я слышал, как он бормотал во сне различные цифры: веса, дни, расстояния…
По грубой прикидке, нам предстояло пройти около восьмисот миль. Первые сто к северу или к северо-востоку, через леса и через северные отроги Симбенсина к большому леднику, ледовому щиту, который покрывал двойной выступ Великого Континента повсюду к северу от 45-й параллели, а местами спускался даже до 35-й. Один из этих протянувшихся к югу языков находился в районе Огненных Холмов, последних вершин Симбенсина, и этот район был нашей первой целью. Здесь, считал Эстравен, среди гор мы должны будем выйти на поверхность ледового щита, который откроется перед нами среди горных склонов или же на возвышенности, куда нам предстоит подняться с одного из выбросов ледника. В дальнейшем нам придется идти непосредственно по Льдам, прокладывая к востоку путь примерно в шестьсот миль. Недалеко от Залива Гаттен мы должны будем спуститься вниз и, двигаясь к юго-востоку, одолеть последние пятьдесят или сто миль по Шенсейским Болотам, на которых в то время будут лежать десять или двадцать футов снега, вплоть до границы с Кархидом.
Всю дорогу, от старта до финиша, нам придется идти по необитаемым и невозможным для жизни местам. Там мы не встретим ни одного Инспектора. Об этом надо было думать в первую очередь. У меня вообще не было никаких бумаг, а Эстравен сказал, что его документы очередной подделки просто не выдержат. Во всяком случае, хотя мне и пришлось многое перенести, я не изменился настолько, что меня не узнал бы любой, кто взглянет на меня. С этой точки зрения, маршрут, разработанный Эстравеном, был очень практичным.
Во всех остальных смыслах он был чистым сумасшествием.
Я держал свое мнение при себе, потому что твердо решил, что уж если мне придется погибнуть, то лучше, чтобы это случилось в пути бегства. Тем не менее, Эстравен все время думал над другими вариантами. На следующий день, когда мы тщательно укладывали и упаковывали груз на санях, он сказал:
— Если бы вы вызвали Межзвездный Корабль, когда он мог бы опуститься?
— В любое время, от восьми дней до полумесяца, в зависимости от того, где он находится на своей орбите по отношению к Геттену. Он может быть и по другую сторону солнца.
— Не быстрее?
— Не быстрее. Траектория кораблей НАФАЛ должна учитывать условия в солнечной системе. И корабль может двигаться в ней только на ракетной тяге, что займет у него самое малое восемь дней пути. А в чем дело?
Прежде чем ответить, он туго затянул шнур и тщательно завязал его.
— Я думал, не стоит ли обратиться за помощью к вашему миру, поскольку мой оказался беспомощным. На Туруфе есть радиомаяк.
— Какой мощности?
— Небольшой. Ближайший крупный передатчик должен быть в Кухумее, примерно в четырехстах милях к югу отсюда.
— Кухумей ведь большой город, не так ли?
— Четверть миллиона душ.
— Нам придется где-нибудь найти передатчик, а затем скрываться минимум восемь дней, так как Сарф кинется нас искать. Шансов немного…
Он кивнул.
Я вытащил последний мешок с каддиком из палатки, пристроил его на сани и сказал:
— Если бы я только вызвал корабль той ночью в Мишноре — той ночью, когда вы предупреждали меня — когда я был арестован… но мой ансибл остался у Обсле. Я думаю, он и сейчас у него.
— Может ли он его использовать?
— Нет. Не сможет даже случайно, возясь с ним. Установка координат очень сложная вещь. Но если бы только он оказался у меня в руках!
— Если бы только я знал, какая игра развертывается в тот день, — сказал он, улыбаясь. Он ни о чем не сожалел и не сокрушался.
— Думаю, что вы знали обо всем. Но я не верил вам.
Когда сани были нагружены, он настоял на том, чтобы весь остаток дня мы провели в безделье, накапливая энергию. Он расположился под пологом палатки, делая записи в маленьком блокноте, набрасывая своим мелким быстрым почерком вертикальные строчки кархидского письма — отчет за прошедшие дни. Он не мог делать записи в предыдущий месяц, и это волновало его, так как он очень аккуратно вел их. Они предназначались, как я предполагал, чтобы стать рассказом, который должен будет связать Эстравена с его семьей, с Очагом Эстре. Стало мне это ясно позже; в то время я еще не знал, что он пишет, и просто сидел, намазывая лыжи или бездельничая. Начав насвистывать какой-то мотив, я остановился. У нас была только одна палатка, и если мы не хотим своим присутствием довести друг друга до сумасшествия, придется внимательно следить за своим поведением, забыв о самолюбии… Когда я начал насвистывать, Эстравен посмотрел на меня, но в его взгляде не было раздражения. Он смотрел на меня, скорее, с мечтательным выражением и сказал:
— Мне нужно было узнать о вашем корабле еще в прошлом году… Почему они послали вас сюда, в наш мир, одного?
— Первый Посланец в мир всегда приходит один. Один чужестранец вызывает любопытство, а два считается вторжением.
— Жизнь Первого Посланца ценится довольно дешево.
— Нет, Эйкумена ничью жизнь не считает слишком дешевой. И из этого следует, что в случае опасности лучше пожертвовать одной жизнью, чем двумя или двадцатью. Кроме того, посылать людей в большие прыжки через время обходится недешево. Как бы там ни было, я сам напросился на это дело.
— Честь в опасности, — произнес он, скорее всего, пословицу, потому что мягко добавил. — Мы будем на вершине славы, когда достигнем Кархида…
Слушая его голос, я поймал себя на том, что в самом деле верю: мы достигнем Кархида, одолев восемьсот миль гор, долин, провалов, вулканов, ледников, снежных и ледяных покровов, замерзших болот и застывших заливов, пустынных и безжизненных, где невозможно укрыться и где бушуют штормы пика зимы середины Ледниковой Эпохи. Он сидел, продолжая заполнять свой дневник с той же упрямой медлительной тщательностью, что я подметил и в поведении сумасшедшего короля, и сказал:
—
В его «когда» звучали отнюдь не беспредметные надежды. Он рассчитывал оказаться в Кархиде в день Архад месяца Аннера, на четвертый день четвертого месяца зимы. Мы должны были пуститься в путь завтра, в тринадцатый день первого месяца зимы, Торменбод Терн. Нашего рациона, если он правильно его рассчитал, должно было хватить нам на три геттенианских месяца, на 78 дней, то есть, мы должны были в течение семидесяти дней делать по двенадцать миль в день, что и должно было привести нас в Кархид в день Архад месяца Аннера. Все было рассчитано, и нам не оставалось ничего другого, как погрузиться в глубокий сон.
Поднявшись на рассвете, мы натянули снегоступы и вышли, сопровождаемые легким снегопадом. Склоны холмов были покрыты
Если мы могли идти с такой скоростью по глубокому снегу, тяжело нагруженные, по пересеченной местности, холмы и взгорки которой все время попадались нам под ноги, то, конечно же, на Льду, где лежит твердый снег, дорога ровнее, а груза станет меньше, нам удастся идти куда быстрее. До сих пор моя вера в Эстравена носила бессознательный характер; теперь же я поверил ему безоговорочно. Через семьдесят дней мы будем в Кархиде.
— Вам доводилось раньше путешествовать таким образом? — спросил я его.
— С санями? Часто.
— Делали длинные переходы?
— Как-то осенью несколько лет назад прошел по Льдам Керма пару сотен миль.
Нижняя часть Земли Керма, гористый полуостров, расположенный в основном на юге полуконтинета Кархида, был, как и в северной части, покрыт ледником. Обитатели Великого Континента Геттена живут на полосе земли между двумя белыми стенами. Уменьшение солнечной радиации на восемь процентов, как они подсчитали, заставит стены слиться вместе, и тогда не будет ни земли, ни людей, останется только лед.
— Зачем?
— Из-за любопытства, ради приключений. — Помедлив, он слегка улыбнулся. — Преодоление комплексов интеллектуальной жизни, — сказал он, цитируя одно из моих выражений, которые я принес из Эйкумены.
Оба мы, сидя в теплой палатке, испытывали удовольствие от общества друг друга. Мы пили горячий орш, ожидая, пока будет готова каша из каддика.
— Нас было шестеро, — сказал он. — Все очень молоды. Мой брат и я из Эстре, четверо наших друзей из Стока. Цели у нашего путешествия не было. Мы хотели посмотреть на Теремандер, гору, которая возвышается над всеми Льдами. Мало кто из людей был у ее подножия.
Каша поспела — еда, которая совершенно отличалась от густой безвкусной массы на Ферме Пулефен; по вкусу она напоминала поджаренные орехи на Земле и восхитительно обжигала рот. Согревшись и размякнув, я сказал:
— Лучшая пища, которую мне доводилось есть на Геттене, всегда была связана с вами, Эстравен.
— Но не на том банкете в Мишноре.
— Да, вы правы… Вы ненавидите Оргорейн, не так ли?
— Мало кто из орготцев знает, как надо готовить. Ненавидеть Оргорейн? Нет. С чего бы? Как можно ненавидеть или любить целую страну? Тибе утверждает это, но мне его фокусы чужды. Я знаю людей, я знаком с городами, фермами, с горами, реками и холмами, я знаю, как солнце на закате освещает пашни по осени и скрывается за холмами, и с какой стати я должен возводить границу, определяя по имени и отказывая в любви тому, что вообще трудно назвать? Что значит любовь к одной стране, неужели она неминуемо связана с нелюбовью к другой стране, которая даже не заслуживает этого имени? В этом нет ничего хорошего. Что, если тут просто самолюбие? Само по себе оно хорошая вещь, но его не надо переоценивать, как и свою профессию… И поскольку я вообще люблю жизнь, постольку я люблю и холмы Эстре, но граница этой любви не означает, что за ней лежит ненависть. Да и кроме этого, надеюсь, что я просто глуп.
Глупость в понятиях Хандарры означает не обращать внимания на абстракции, а сразу же улавливать суть вещей и явлений. В его словах было что-то, присущее женскому подходу к действительности, отказ от абстракций, от идеалов, подчинение лишь тому, что дано, и это несколько смущало меня.
Все же со свойственной ему щепетильностью он добавил:
— Человек, который не противостоит плохому правительству, дурак. А если есть такая вещь, как хорошее правительство, то служить ему — большая радость.
В этом мы понимали друг друга.
— Такая радость мне известна, — сказал я.
— Да, я тоже так думаю.
Я отпил из кружки с горячей жидкостью и выплеснул остатки ее за клапан полога. Снаружи стояла глухая тьма; непрерывно шел снег, и его хлопья мелькнули в полосе света, прорвавшейся из-за полога. Снова окунувшись в сухое тепло палатки, мы разложили наши спальные мешки. Он сказал мне:
— Дайте мне тот стакан, мистер Ай.
И я сказал:
— «Мистер Ай» будет продолжаться и на Льдах Гобрина?
Он посмотрел на меня и засмеялся.
— Я не знаю, как обращаться к вам.
— Меня зовут Дженли Ай.
— Знаю. А вы пользуетесь именем моего поместья.
— Я не знаю, как в таком случае называть вас.
— Харт.
— Тогда я просто Ай. Кто пользуется первым именем?
— Братья по Очагу или друзья, — сказал он, и голос его звучал словно бы издали, хотя он лежал в двух футах от меня в палатке шириной всего восемь футов. Это не было ответом. Что может быть более надменным, чем честность? Озябнув, я забрался в свой меховой спальный мешок. — Спокойной ночи, Ай, — сказал чужеземец, и другой чужеземец ответил:
— Спокойной ночи, Харт.
Друг. Кто может считаться им в этом мире, где любой друг может стать любовницей, когда сменятся фазы луны? Нет, я наглухо запер свою принадлежность к мужскому полу; никакой дружбы с Теремом Хартом или с любым представителем его расы. Ни с мужчиной, ни с женщиной, ни с кем из них и ни с обоими, которые подвержены циклическим метаморфозам из-за прикосновения руки — существа, похищенные эльфами из человеческой колыбели, они ни плоть от плоти моей, ни друзья мне; никакой любви между нами быть не может.
Мы заснули. Я проснулся лишь один раз и слышал, как снег густым покровом опускается на палатку.
С рассветом Эстравен уже был на ногах и готовил завтрак. День обещал быть ярким. Загрузив сани, мы двинулись в путь, едва только солнце упало на верхушки густых кустов, покрывавших долину; Эстравен тащил сани спереди за лямки, а я подталкивал и направлял их сзади. Снег начал подмерзать под нашими ногами. На чистых склонах мы бежали, как собачья упряжка, не сбавляя шага. Весь день мы шли вдоль кромки леса, который граничил с Фермой Пулефен, лес из карликовых, тонких, изогнутых, покрытых сосульками деревьев тора. Мы не рискнули использовать главную дорогу, ведущую к северу, но какое-то время двигались по ее колеям, пока они шли в нужном направлении, а как только лес стал свободен от упавших деревьев и полеска, углубились в него. Несколько раз мы пересекли небольшие долины с крутыми берегами. Вечером указатель расстояния сказал нам, что мы одолели за день двадцать миль, и устали мы куда меньше, чем предыдущей ночью.
У зимы на этой планете есть то преимущество, что стоят светлые дни. Планета лишь на несколько градусов наклонена к плоскости эклиптики, во всяком случае резкой смены времен года не чувствуется, особенно в низких широтах. Время года меняется не в пределах одного полушария, а на всей планете. В конце долгой и медленной орбиты, когда планета входит в афелий и покидает его, солнечной радиации не хватает, чтобы обеспечить резкую смену времен года, холода стоят повсеместно, и поворот к серому лету от бело-фиолетовой зимы совершается постепенно. И если бы не холода, зима, в течение которой погода становится куда более сухой, чем во все остальные месяцы, была бы приятным временем года. Солнце, когда вам доводится увидеть его, стоит высоко в небе, и сияние его не уходит медленно и постепенно, как на полярных шапках земли, где и холод и ночь приходят вместе. На Геттене стоит ясная погода, холодная, ужасная, но яркая.
Уже три дня мы двигались по Тарренпетскому лесу. Наконец, Эстравен решил остановиться пораньше и разбить лагерь, чтобы поохотиться с капканами. Он решил поймать несколько пестри. Они считались одними из самых крупных животных на Зиме, размерами примерно с лису, яйцекладущие, травоядные с прекрасным серым или белым мехом. Он решил, что они пойдут нам и на пропитание, потому что пестри были съедобны. Они массами откочевывали к югу. Они были столь легки на ногу и осторожны, что за время переходов нам попались на глаза лишь два-три из них, но так как каждую прогалину в лесу покрывал мягкий снег, мы видели бесчисленную путаницу следов, все из которых вели к югу. Через пару часов западни Эстравена были полны добычей. Он ободрал шкуру с шести пестри, часть мяса повесил на мороз, а часть решил поджарить нам на ужин. Геттениане — не охотники, потому что тут очень мало дичи, на которую имеет смысл охотиться. Тут нет ни больших хищников, ни крупных травоядных, не считая морских животных. Я никогда раньше не видел, чтобы геттенианин обагрял свои руки кровью.
Эстравен посмотрел на белоснежный мех.
— Для охотников на пестри дел тут не меньше, чем на неделю, — сказал он. — И игра стоит свеч. — Он протянул мне шкуру, чтобы я пощупал ее. Мех был так нежен, мягок и глубок, что пальцы почти не чувствовали его прикосновения. Наши спальные мешки, обувь и капюшоны были подбиты этим же мехом, который был приятен глазу и великолепно сохранял тепло.
— С трудом можно себе представить, — сказал я, — что они годятся и на жаркое.
Эстравен бросил на меня краткий взгляд своих непроницаемых глаз и сказал:
— Нам нужен белок.
И он отбросил обрывки кожи, чтобы всю ночь
Он был прав, он был совершенно прав. В пестри было не больше фунта-двух съедобного мяса. Вечером я съел половину своей порции и мог бы есть и дальше, ничего не почувствовав. На следующее утро, когда мы пошли по гористой местности, я чувствовал себя, словно во мне включили дополнительный двигатель.
В этот день мы шли наверх. Приятный снежок
— Если вам не удастся просушить свои вещи, за ночь вы потеряете слишком много тепла, и вам не удастся как следует выспаться. Дневного рациона слишком мало, чтобы компенсировать потери. Мы не можем рассчитывать на то, что солнцу удастся высушить вещи, так что мы должны стараться держать их сухими.
Слушая его, я столь же тщательно, как и он, берег палатку от снега и влаги, так что от неизбежной сырости страдали лишь наша еда, наши легкие и кожа, с которой испарялась влага. Но к вечеру, когда мы ставили палатку, все промокло насквозь. Мы едва не лежали на жаровне Чабе и плотно перекусили оставшимся у нас мясом пестри, разогрев его. Указатель расстояния, игнорируя усилия, которые мы прилагали, карабкаясь на склоны, показал, что мы прошли за день всего только девять миль.
— Первый день, что мы прошли меньше намеченного, — сказал я.
Эстравен кивнул и промолчал, разламывая зубами берцовую кость дичи. Он сбросил сырую верхнюю одежду и сидел в рубашке и брюках, с босыми ступнями, распахнув воротник. Мне по-прежнему было слишком холодно, чтобы я осмелился снять плащ, куртку и обувь. Он же сидел себе, высасывая костный мозг, спокойный и собранный, и от него шла уверенность; одна прядь его густых волос упала на лоб, и он отбросил их за плечи, сам того не замечая. Он не был обескуражен. Он весь целиком принадлежал этому миру и знал его.
Первая порция мяса, которую я попробовал, вызвала у меня легкие спазмы в желудке, но ночью они усилились. В угрюмой темноте, в которой был слышен лишь неумолчный стук дождя по пологу палатки, я лежал без сна.
За завтраком он сказал:
— У вас была плохая ночь.
— Откуда вы знаете? — Он спал очень крепко, почти не шевелясь, даже когда я выходил из палатки.
Он снова посмотрел на меня.
— Что с вами?
— Понос.
Сморщившись, как от боли, он с силой сказал:
— Это мясо.
— Думаю, что да.
— Моя вина. Я должен был…
— Все в порядке.
— Вы можете идти?
— Да.
Непрерывно шел дождь. Западный ветер с моря не позволял температуре опускаться ниже тридцати градусов, даже здесь на высоте трех или четырех тысяч футов над уровнем моря. Сквозь дождь и серый туман мы не видели перед собой дальше, чем на четверть мили. Если перед нами вырастал склон, я не знал, насколько высоко он простирается: не было видно ничего, кроме пелены дождя. Мы шли по компасу, стараясь отклоняться от северного направления не больше, чем того позволяли промоины и склоны.
Ледник, лежащий на этих горных склонах, в течение сотен тысяч лет то наступал, то отступал к северу. На гранитных склонах были прорезаны тропы, длинные и прямые, словно сделанные огромным У-образным долотом. Мы тащили сани по ним, словно по дороге.
Я старался изо всех сил; впрягаясь в лямки, я чувствовал, как согреваюсь от усилий. Когда мы к полудню остановились перекусить, мне стало холодно и дурно, и я не мог есть. Мы снова двинулись, карабкаясь все вверх и вверх. Дождь шел, и шел, и шел. Ближе к вечеру Эстравен остановился под большим навесом черной скалы. Не успел я выпутаться из постромок, как он уже ставил палатку. Он приказал мне зайти в нее и лечь.
— Со мной все в порядке, — сказал я.
— Нет, это не так, — сказал он. — Слушайтесь меня.
Я повиновался, но мне не понравился его тон. Когда он влез в палатку, таща с собой принадлежности для спанья, а я сидел у плиты, готовя еду, настала моя очередь. Тем же непререкаемым тоном он сказал мне, чтобы я лежал спокойно.
— Вряд ли вам стоит мне приказывать, — сказал я.
— Прошу прощения, — тем же тоном сказал он, держась ко мне спиной.
— Вы же знаете, что я не болен.
— Нет, не знаю. Но если бы вы сами не признались мне, я должен был бы догадаться по вашему внешнему виду. Вы не восстановили силы, а переход был тяжелым. И я не знаю, где пределы ваших возможностей.
— Когда я окажусь на их грани, я скажу вам.
Меня раздражал его покровительственный тон. Он был на голову ниже меня, был сложен скорее как женщина, чем как мужчина, у него было больше жира, чем мускулов; когда мы шли рядом, я должен был укорачивать свои шаги, чтобы он мог приноровиться к ним, сдерживаться, чтобы он не бежал за санями: жеребец в упряжке вместе с мулом…
— Значит, вы считаете, что больше не больны?
— Да. Конечно, я устал. Так же, как и вы.
— Это верно, — сказал он. — Я беспокоюсь за вас. У нас впереди долгий путь.
Он не собирался покровительствовать мне. Он думал, что я болен, а больной нуждается в указаниях. Он был откровенен и рассчитывал на взаимную откровенность, которую я не мог ему предложить. Кроме того, у него не было качеств настоящего мужчины, которые соответствовали его гордости.
С другой стороны, если он хочет отложить в сторону все сложившиеся представления о шифтгретторе, что, как я предполагал, он и делал по отношению ко мне, может, я должен ответить соответствующим образом, отказавшись от моего мужского самоуважения, которое он, конечно, понимал столь же плохо, как и я шифтгреттор…
— Сколько мы сегодня прошли?
Он обернулся, одарив меня легкой мягкой улыбкой.
— Шесть миль, — сказал он.
На следующий день мы оставили за собой семь миль, на другой день двенадцать и столько же на следующий день, когда вышли из-под дождей, из-под облаков и из района, где еще встречались люди. Это было на девятый день нашего похода. Мы были на пяти или шести тысячах футов над уровнем моря, на высоком плато, полном свидетельств вулканической деятельности и хаоса, который оставило появление молодых гор: мы оказались на Огненных Холмах в отрогах Хребта Симбенсин. Плато постепенно превращалось в долину, а долина в проход между высокими склонами. Когда мы достигли конца прохода, дождевые облака поредели. Холодный северный ветер окончательно разогнал их, открыв нашим взглядам пики справа и слева, темный базальт которых был покрыт снегом, и его островки и пятна ярко сверкали на внезапно появившемся солнце. Прямо перед нами, в нескольких сотнях футов внизу, поскольку тот же ветер разогнал скрывавшие их облака, лежали извилистые долины, заваленные глыбами льда и валунами. Долины пересекала огромная стена из льда и, подняв глаза, мы увидели воочию сам Лед. Ледник Гобрин, белизна которого бесконечно простиралась к северу, и от его слепящего сияния закрывались глаза.
Тут и там в долинах, среди россыпи камней и посреди больших массивов льда, высились черные отроги скал; одна такая масса вздымалась из плоскости плато чуть ли не до вершины пиков, между которыми мы находились, и с той стороны тянулся длинный, почти на милю, шлейф дыма. Подальше был другой, дымы тянулись из огненной печи, которая открылась среди льдов.
Эстравен с упряжью на плечах стоял рядом со мной, глядя на эту величественную и невыразимо пустынную местность.
— Я счастлив, что мне довелось при жизни увидеть это, — сказал он.
Я чувствовал то же, что и он. Это прекрасно, что мы видим перед собой конец похода, но главное, о чем мы будем думать в конце — это сам поход.
Здесь, на склонах, обращенных к северу, не дождило. Снежные поля простирались до долин и террас. Мы сняли колеса, поставив сани на полозья, одели лыжи и двинулись вниз, к северу, описывая дугу, и перед нами лежала безмолвная пустота, наполненная лишь огнем и льдом, на всем пространстве которой огромными черно-белыми буквами были написаны слова СМЕРТЬ, СМЕРТЬ, СМЕРТЬ. Но сани летели как перышко, и мы смеялись от радости.
| © 2024 Библиотека RealLib.org (support [a t] reallib.org) |