"Том 12. Лорд Дройтвич и другие" - читать интересную книгу автора (Вудхауз Пэлем Грэнвил)Глава XI ЛЮБОВНЫЙ ЖАР МИСТЕРА ПИЛКИНГТОНАРепетиции, музыкальных комедий — под это определение подпадают и «музыкальные фантазии» — начинаются обычно хаотично и беспорядочно в Брайант-холле, этом любопытном здании на Шестой авеню, сразу у 42-й стрит. Тут, в пыльном зале без ковра, вся мебель — несколько деревянных стульев да длинные деревянные скамейки, хор, или в случае «Розы Америки» — ансамбль, усаживается вокруг пианиста и старается с помощью дирижера затвердить слова и мелодии первого акта. Покончив с этим, они переходят к балетмейстеру — тот учит их нужным па, ансамблевым танцам и выходам на «бис», которых, как рассчитывает этот неисправимый оптимист, должно быть не меньше шести. Потом в хоровые номера вводятся главные герои. И наконец, расставшись с Брайант-холлом и кочуя из одного незанятого театра в другой, герои и хор репетируют вместе, повторяя весь спектакль снова и снова, до самого показа на предпремьерных гастролях. Джилл на ранних стадиях репетиций показалось, будто она опять очутилась в школе. Ей вспомнилась ее первая учительница, которую дирижер несколько напоминал манерами и внешностью. Она наигрывала псалмы на пианино, ведя слабеньким сопрано ретиво орущую ораву ребятишек, каждый из которых старался, побуждаемый самолюбием, переорать ближайшего соседа. В первое утро репетиция началась с появления мистера Зальцбурга, дирижера и концертмейстера, суетливого деловитого человечка с доброжелательными глазами за большими стеклами очков. Он, подпрыгивая, подошел к пианино, уселся и выдал громкий аккорд, своего рода сигнал горна, призывающий леди из углов, где они уютно устроились группками и шушукались. Процесс общения начался за десять минут до того — встреча тех, кто уже был знаком по предыдущим спектаклям, и быстрое знакомство их со своими подружками. С Нелли Брайант тепло поздоровалась хорошенькая рыженькая девушка, и Нелли тут же познакомила их. Звали ее Бэйб. Рядом с Бэйб сидела похожая на иву блондинка по имени Луис. Все четверо уселись на скамейку и завели беседу. Через минуту ряды их пополнились темноволосой девушкой с южным акцентом и еще одной блондинкой. Рядом сбивались другие компании, в зале точно щебетали скворцы. Особняком держались серьезные, безупречно одетые молодые люди; девушки не обращали на них ни малейшего внимания; с десяток таких подпирали стенку, с видом мужчин в бальном зале, которые не танцуют, а только смотрят. Джилл больше слушала разговоры. Она чувствовала себя, будто в первый день в новой школе, — немного робела, желая стушеваться. Болтовня крутилась вокруг нарядов, мужчин, шоу-бизнеса именно в таком порядке. Вскоре один молодой человек небрежной походочкой пересек зал и, подойдя к девушкам, заметил, что денек-то выдался отличный. Приняли его, как показалось Джилл, несколько сдержанно, но потихоньку он ассимилировался в группе. Вскоре прибился и второй, напомнив девушке-иве, что они работали вместе в шоу «Ты — та самая». Его узнали и представили другим. Прием в компанию он вскоре оправдал, весьма правдоподобно изобразив бой котов. Через пять минут он уже обращался к южной девушке, а Джилл сообщил, что поступил в это шоу, только чтоб заполнить паузу перед премьерой другого, где у него шикарнейший номер с пением и танцами. Его он будет делать с одной малюткой в кабаре у Гезенхаймера. В эту атмосферу, полную гармонии и дружелюбия, диссонансом вторгся резкий аккорд мистера Зальцбурга. Началось общее движение, к пианино придвигали стулья и скамейки. Мистер Зальцбург на минутку подзадержался, открыв огромную музыкальную папку и копаясь в ней точно терьер в крысиной норе, и разговоры зашелестели снова. Наконец дирижер вынырнул из папки с руками, полными нот, и воззвал: — Детьи! Он энергично ударил по желтым клавишам пианино, отозвавшемуся жалобным металлическим треньканьем. Наклонясь так, что очки его чуть не касались нот, он решительно заковылял вперед, изобразив мелодию, потом сыграл ее еще раз, вызвав сам себя на «бис», и бисировал. После чего, сняв очки, протер их. Последовала пауза. — Иззи, — общительно шепнула девушка-ива, перегнувшись через Джилл к подружке южной девушки, блондинку— обещал мне брошку. Общий всплеск интереса, девичьи головки сомкнулись теснее. — Не может быть! Иззи?! — Вот именно, Иззи! — Ой-ой! — Он только что получил премию! — Вот так так! — Сам сказал мне вчера и пообещал купить брошку! Правда, он под газом был, — не без грусти добавила ива, — но, надеюсь, все-таки сдержит слово. — Она умолкла, тревожное облачко затуманило ее безупречно красивый профиль, и она стала похожа на задумавшуюся греческую богиню. — А если не сдержит, — добавила она, полная девичьего достоинства, — фиг я куда-нибудь пойду с этим жадюгой! Ославлю его, не успеет и глазом моргнуть! Шорох одобрения приветствовал эти похвальные чувства. — Детьи! — снова воззвал мистер Зальцбург. — Де-тьи! Поменьше шума и болтовни! Мы здесь, чтобы работать! Нельзя терять времени! Итак! Акт первый. Вступительный хор. Так, теперь все вместе. Ла-ла-ла… — Ла-ла-ла… — Там-там-тамти-тамти… — Там-там-тамти… Мистер Зальцбург страдальчески прижал ладони к ушам. — Нет, нет и нет! Фальшь, фальшь, фальшь!.. Еще раз! Ла-ла-ла… Круглолицая девушка с золотистой фивкой и личиком удивленного херувима перебила его, окликнув: — Мистел Зальцбулг! — Ну, что такое, мисс Тревор? — А что это за шоу? — Музыкальное, — сурово объяснил мистер Зальцбург. — И у нас здесь репетиция, а не говорильня. Еще раз, пожалуйста. Но обескуражить херувима было не просто. — А музыка, мистел Зальцбулг, холошая? — Когда выучите, сможете судить сами. Итак… — А она такая же класивая, как тот ваш вальс, котолый вы нам иглали, на лепетициях «Смотли, как идешь»? Ну, помните… Он еше начинается вот так… Высокая величественная девушка с томными карими глазами и манерами герцогини, случайно забредшей в помещение для слуг, чуть подалась вперед, проявив к беседе живейший интерес. — О, так вы сочинили вальс, мистер Зальцбург? — с милой снисходительностью поинтересовалась она. — Как любопытно! Может, вы его и нам сыграете? Собравшиеся единодушно пожелали отложить разучивание мелодии и послушать вальс мистера Зальцбурга. — О, мистер Зальцбург, сыграйте! — Пожалуйста! — Кто-то мне говорил, ваш вальс — сплошной восторг! — Я вальсы просто обожаю! — Ну пожалуйста, мистер Зальцбург! Мистер Зальцбург явно сдавался. Пальцы его нерешительно тронули клавиши. — Но, детьи… — Уверена, мы все получим огромнейшее удовольствие, — снисходительно проговорила герцогиня. Больше всего на свете я люблю хорошие вальсы. И мистер Зальцбург сдался. Подобно всем дирижерам, он в свободные минуты сочинял музыку и большую часть свободного времени тратил на то, что устраивал засады на либреттистов, пытаясь заманить их к себе. Вечная трагедия дирижерской жизни сравнима лишь с пытками официанта, который, постясь сам, помогает пировать другим. В музыке у мистера Зальцбурга идеалы были самые высокие, и душа его восставала против вечной обязанности репетировать и исполнять произведения других, куда менее достойных. Обычно особых уговоров «сыграть что-то свое» не требовалось, он всегда был готов проиграть хоть всю партитуру сочиненного им спектакля. — Так вы желаете? — спросил он. — Ну что ж! Вальс, как вы сами поймете, — это ключевая тема моего музыкального шоу. В первом акте его поет героиня, во втором — герой с героиней, дуэт. Вплетается он и в финал второго акта, а в третьем вальс звучит эхом за кулисами. Сейчас я сыграю вам дуэт из второго акта. Со словами выходит еще длиннее. Итак! Начинает мужской голос… Минут десять хор с большой приятностью проводил время. — Ах, но это же не репетиция! — покаянно вскричал мистер Зальцбург под конец. — Мы не занимаемся делом. Начнем, начнем! Вступительный хор первого акта и, пожалуйста, соблюдайте тональность. В тот раз звучало фальшиво, фальшиво, фальшиво! Итак! Ла-ла-ла… — Мистел Зальцбулг! — Мисс Тревор? — Помню, как-то вы иглали нам такой ужасно миленький фокстлот. Ах, как бы мне хотелось… — В другой как-нибудь раз! В другой! Сейчас мы должны работать! Начнем, начнем! Ла-ла-ла… — Ах, девочки! — сокрушенно вздохнула херувимчик. — Вот бы вы послушали! Такая плелесть! Такая плелесть! И весь хор разразился возгласами: — О, ми-и-стер Зальцбург! — Пожалуйста, мистер Зальцбург! — Сыграйте нам ваш фокстрот, мистер Зальцбург! — Просим, просим! — Если он так же хорош, как вальс, — уронила герцогиня, вновь снисходя до уровня простонародья, — то он великолепен. — Она припудрила нос— А в наши дни так редко услышишь мелодичную музыку, правда? — Какой именно фокстрот? — слабо уточнил мистер Зальцбург. — Сыграйте, — постановил голос слева, — все! — Да! Правильно! Сыграйте все! — подхватила вся труппа. — Уверена, это будет очаровательно, — согласилась герцогиня, убирая пуховку в сумочку. И мистер Зальцбург заиграл. По-видимому, дирижер уже потерял всякий стыд, Драгоценные минуты, принадлежавшие его нанимателям и предназначенные для «Розы Америки», упархивали одна за одной. Леди и джентльмены ансамбля, которым полагалось бы впитывать и учить мелодии Роланда Трэвиса и стихи Отиса Пилкингтона, блаженствовали, вольготно развалясь на стульях. Под стремительной атакой пальцев так и мелькали желтые клавиши. Собрание окончательно перестало походить на репетицию, напоминая, скорее, счастливый домашний вечерок, и самодовольного херувимчика осыпали благодарными взглядами. Она проявила, читалось в них, такт и сообразительность. Опять потекли приятные беседы. — …прошла я пару кварталов и в витрине у «Шварца и Гулденстейна» вижу точно такую же модель за 26.50… — „он ко мне прицепился еще на 42-й стрит и нахальничал с самого начала. На 66-й выскочил из машины и окликнул: «Хэлло, птичка!» Ну, я собралась, да и… — …пусть даже ты муж моей сестры! — заявила я ему. — Да, наверное, я немножко вспылила. Меня, знаете ли, трудно завести, но могу и взбеситься… — …нет, милочка, ты и половины не знаешь! И половины! Настоящий купальник! Да, можно его назвать и так. Но пляжный коп утверждал, что это детский носочек! А когда… — …я и говорю: «Слушай-ка, Иззи, хватит с меня таких словечек! Мой отец был джентльмен, хотя и не думаю, что ты о них слышал, и я не привыкла…» — Эй! Резкий окрик откуда-то от двери врезался в шелест болтовни, точно нож в масло, — грубый и скрипучий, громкий и властный, — и шорох бесед вмиг оборвался. Только мистер Зальцбург, вконец опьянев от музыкальной лихорадки, продолжал терзать старенький инструмент, не ведая о появлении неблагодарного слушателя в его аудитории. — А сейчас я вам играю комическое трио из моего второго акта. Это коронный номер. Исполняют тенор, комик и субретка. На втором припеве выбегают четыре девушки и двое юношей. Девушки танцуют с солистами, а юноши — с субреткой. Итак! На «бис» выходят четыре девушки и двое юношей. На третий «бис» — соло для комика, а остальные на сцене отбивают ритм, хлопая в ладоши. На новый «бис» все поют припев еще раз и умолкают. Последний «бис» — три солиста исполняют танец со всем хором. Шикарнейший коронный номер, можете поверить! Одного его хватит для успеха! Но я никак не могу добиться прослушивания. Нет! Когда бы я ни просил менеджеров прослушать мою музыку, они вечно заняты. А когда прошу дать мне либретто для постановки, они хохочут — ха-ха-ха! — И мистер Зальцбург с большим воодушевлением и правдоподобием изобразил, как хохочет менеджер на его просьбу предоставить либретто. — Сейчас я сыграю вам еще раз! — Как бы не так! — прогремел голос— Что тут вообще происходит? У нас тут что, концерт? Ошеломленный и напуганный, мистер Зальцбург развернулся на табурете, чуть не свалившись с него. Божественное вдохновение покинуло дирижера, словно высвистал воздух из проколотого воздушного шарика, и он, подобно шарику, внезапно скукожился. Отвалив челюсть, он глядел на вновь вошедших. Вошли в зал двое — долговязый мистер Пилкингтон и другой, ростом пониже, казавшийся рядом со спутником-жирафом еще толще, чем был на самом деле. Чуть за тридцать, чисто выбритый, светлые волосы гладко зачесаны назад, цвет лица нездоровый, близко посаженные зеленоватые глазки… Стоя у конца полукруга, толстяк грозно поглядывал поверх хористов на незадачливого мистера Зальцбурга. — Почему девушки не работают? Мистер Зальцбург, нервно приподнявшийся с табурета, пугливо отшатнулся от этого взгляда и, споткнувшись о табурет, плюхнулся задом на пианино, произведя любопытный аккорд, в духе футуристов. — Я… мы… э… мистер Гобл… Мистер Гобл обратил свой зеленый взор на концертную аудиторию, посеяв в ее рядах тихую панику, будто спрыснул их из шланга ядовитой жидкостью. Девушки, сидевшие к нему поближе, трепеща, опустили глаза себе на туфли, а те, что подальше, норовили укрыться за спинами соседей. Даже герцогиня, тешившая себя убеждением, будто обладает даром непомерного высокомерия, перед которым пасуют любые нахалы, а пристающие с ухаживаниями отступают в смущении, отвела глаза; поникла и девушка-ива, подружка Иззи, точно хрупкое деревцо под ураганным ветром, несмотря на свои победы над обладателем почетного титула. Одна Джилл бесстрашно встретила взгляд агента. Сидя на внешней стороне полукруга, она открыто смотрела на него. Ей не доводилось видеть ничего похожего. Такое поведение выделяло ее из толпы, и мистер Гобл сосредоточился на ней. Несколько секунд он молча взирал на Джилл, потом, подняв палец-сосиску, обежал взглядом остальных, будто погрузившись в сложные математические подсчеты. — Тринадцать, — наконец подвел он итог. — Да, все верно, я насчитал тринадцать. — Он обернулся к мистеру Пилкингтону. — Я же говорил, в хоре будет двенадцать девушек. Вспыхнув, мистер Пилкингтон споткнулся о собственные ноги. — Ну да… да… — неопределенно промычал он. — Да. — А здесь — тринадцать. Сами посчитайте! — Мистер Гобл круто повернулся к Джилл. — Как ваша фамилия? Кто вас нанял? Хриплый звук откуда-то из-под потолка известил, что мистер Пилкингтон прочищает горло. — Я… э… — Ах, вон оно как? Гобл опять уставился на Джилл. Осмотр затянулся надолго, и ее охватило чувство, будто в ее одежде что-то не в порядке. Она ответила на взгляд дерзко, насколько удалось, но сердце у нее бурно колотилось. Еще ни разу в жизни она никого не боялась, но в этом светловолосом толстяке было что-то змеиное, и ей стало тошно, как от тараканов в детстве. В уме у нее на секунду мелькнуло: как было бы отвратительно, если б он до нее дотронулся! Весь мягкий, липкий… — Ладно, — заключил наконец мистер Гобл и кивнул мистеру Зальцбургу. — Продолжайте! И постарайтесь на этот раз хоть немножко поработать. Я вас не для того нанял, чтоб музыкальные представления тут устраивать. — Да, мистер Гобл. То есть, я имею в виду — нет, мистер Гобл! — Сегодня днем можете репетировать на сцене «Готэма», — бросил мистер Гобл. — Назначьте репетицию ровно на 2.00. За дверью Гобл повернулся к Пилкингтону: — Глупая выходка с вашей стороны нанимать эту девицу. Тринадцать! Да я лучше под лестницей в пятницу пройду, чем дам премьеру в Нью-Йорке с хором из тринадцати девушек. Ладно, неважно. Выбросим какую-нибудь после гастрольных показов. — Он призадумался на минутку. — А девчонка прехорошенькая! Где это вы такую подцепили? — Она… э… пришла в офис, когда вас не было. Я сразу увидел — тот самый типаж, какой требуется нам для музыкального ансамбля, поэтому я и нанял ее. Она… — Мистер Пилкингтон сглотнул, — такая… очаровательная! Такая… утонченная! — Да, верно, хорошенькая, — согласился мистер Гобл, погрузившись в свои мысли. Мистер Пилкингтон боязливо поспешал следом. Вот такие эпизоды побуждали его жалеть, что он не обладает уверенностью в себе. Он тосковал, что не из тех он мужчин, чтобы, сбив шляпу набок и вздернув подбородок, бросить вызов всему миру. Финансовое бремя спектакля нес он. Если спектакль провалится, в убытке будет только он один. И все же, каким-то манером этот грубиян, этот неотесанный субъект, шагающий перед ним, никогда не позволит ему и словечка вставить, будто он ребенок. Гобл деспотически правил один; кричал и вел себя так, точно командовать пристало только ему. Мистер Пилкингтон вздохнул, уже жалея, что ввязался в театральное дело. В зале мистер Зальцбург вытер лоб, очки и руки с видом человека, очнувшегося посреди кошмарного сна. — Де-тьи! — едва прошептал он. — Де-тьи! Пожалуйста, еще раз! Акт первый. Вступительный хор. Начали! Ла-ла-ла! — Ла-ла-ла! — вторили ему укрощенные члены ансамбля. К тому времени как две половинки труппы — ансамбль и солисты — слились в одно целое, новизна для Джилл притупилась. Ей стало казаться, будто она всю свою жизнь работает в театре, и только и знает, что репетирует. Приятные светские сборища вокруг пианино мистера Зальцбурга через несколько дней сменились гораздо менее приятными и более напряженными репетициями — разучиванием танцев под руководством знаменитого Джонсона Миллера. Ростом Миллер был невелик, с белоснежной шапкой волос и каучуковым телом акробата-подростка. Сколько ему лет, никто в точности не знал, но, несомненно, он достиг возраста, когда человек уже не способен на те подвиги выносливости, какие он совершал каждодневно с неутомимым энтузиазмом фокстерьера. Издевками и бранью он вывел по тернистой дороге к успеху больше театральных трупп, чем десяток других хореографов страны, вместе взятых, несмотря даже на свой физический изъян — глухоту. Миллер обладал волшебным даром улавливать мелодии, фактически не слыша их. Казалось, будто он впитывает музыку, под которую ему надо ставить танцы. Манеры у него были грубоватые и деспотичные, и он неизменно выкладывал все, что думает, откровенно и без обиняков. Привычка эта, как ни странно, принесла ему популярность там, где язык двусмысленностей и туманных намеков культивируется почти так же усердно, как в международной дипломатии. То, что Джонсон Миллер высказывал вам в лицо, возражений не предполагало, и люди это ценили. Как-то вечером, когда девицы из ансамбля переодевались, снимая практичные платья после особо изматывающей репетиции, подружка Иззи, то есть ива, дала ему исчерпывающую характеристику, защищая от нападок южной девушки, жаловавшейся, что хореограф совсем загонял ее. — Ну конечно, он тебя загонял. И меня тоже. У меня прямо на глазах тают девичьи округлости, а тело так деревенеет, что я едва наклоняюсь ботинки зашнуровать. Но он знает свое дело, он — балетмейстер высший класс, а так редко про кого можно сказать в нашем шоу-бизнесе. — Это правда, — согласилась блондинка. — Дело свое он знает. Он обеспечил успех многим шоу, которые, если бы не он, шмякнулись бы об пол, как уставшие собаки. Герцогиня зевнула. Репетиции всегда утомляли ее, а то, что она видела в «Розе Америки», не производило на нее особого впечатления. — Вот уж удивлюсь, если он и с нашим шоу умудрится добиться успеха! Мне оно кажется дикой чепухой. — Плямо конец света, душечка, — откликнулся херувим, поправляя перед зеркалом золотистую гривку, — Меня от него вообще тошнит. И чего это Айк взялся за такую чушь? Девушка, которая знала все — в любой труппе непременно сыщется такая, — заторопилась с объяснениями: — Ой, а я слыхала! Айк не вкладывает ни гроша. Он получит двадцать пять процентов с проката. Ангел-спаситель — тот, долговязый, который все к нам заглядывает. Пилкингтон. — А позже Рокфеллер потребуется, — вывела блондинка. — Да ну! Палу дней обкатаем шоу на гастлолях, а там подыщут какого-нибудь автола подчистить, — оптимистически воскликнул херувим. — Так всегда делают. Видала я шоу и похуже нашего, и из них получались хиты. Все что тлебует-ся— новый сценалий, новое либлетто и длугая музыка. — И новые герои, — подсказала рыженькая Бэйб. — Видали таких тюфяков? С усталым вздохом герцогиня приподняла красиво очерченные брови и поизучала в зеркале эффект. — Удивляться приходится, где только они находят подобных актеров, — томно согласилась она. — Похожи на заголовок из сегодняшней газеты: «Тонны ветчины, не пригодной для потребления». Девочки, кто в мою сторону? Могу подбросить двоих-троих на своем лимузине. — Плости, дологуша! Большое спасибо, и так далее, — отозвался херувим, — но я велела Клаленсу, моему поклоннику, подогнать на угол тламвай. И он очень расстлоится, если я не плиду. Нелли уже договорилась с другой девушкой пойти с ней выбрать весенний костюм; подобные торжественные ритуалы в одиночку не совершаются. Джилл с херувимом дошли до угла вместе. Джилл с самого начала понравилась эта невысокая девушка, напоминавшая ей лондонскую ласточку. Такая миниатюрная, живая и бойкая, и так умеет заботиться о себе. — Ее лимузин! — фыркнул херувим. Заключительная фраза герцогини еще отдавалась в ее душе мучительной болью. — Тошнит плямо от нее! — Разве у нее нет лимузина? — удивилась Джилл. — Еще чего! Нет, конечно. Она помолвлена с шофелом из автокомпании «Спидвел», и тот, когда удается, укладкой заимствует машину. Вот и весь ее лимузин! Полазительно, почему это нашим девушкам нлавится пликидываться женщи-нами-вамп, с десятком миллионелов на ключке. Не выставляйся Мэй, да не веди себя, как класотка из «Мулен Луж», холосая была бы девчонка. Она без ума от палня, с котолым помолвлена, и не взглянет ни на одного миллионела, хоть на блюдечке его плеподнеси. Планилует выйти за своего палня замуж, как только тот скопит на мебель, и тогда она поселится в Галлеме, и станет на кухне возиться, да носы детишкам подтилать. В общем, плевлатится в настоящую домохозяйку из низшего следнего класса. У Мэй один недостаток — она любит женские лассказики и считает, что именно так следует вести себя девушке из хода. — Вот забавно! — откликнулась Джилл. — А я б ни в жизнь не догадалась. Проглотила этот ее лимузин со всеми колесами! Херувим бросил на нее любопытный взгляд. Джилл была для него загадкой, предметом тайных недоумений; как и для остальных девушек из хора. — Это ведь твое пелвое шоу, плавда? — спросила она. — Да. — Слушай-ка, а что ты вообще делаешь в театле? — В основном, терплю ругань мистера Миллера. — Вот-вот! Телпишь лугань мистела Миллела! А что ж не сказала, как другие, — «телплю, как Джонни олет»? — Понимаешь, большую часть жизни я прожила в Англии. Нельзя ждать, что я так скоро выучусь изъясняться по-американски. — Так и знала, что ты англичанка. У тебя такой же акцент, как у палня, котолый иглает фата в нашем шоу. Слушай-ка, а почему ты вообще пошла в театл лаботать? — Ну… А почему ты? Почему идут другие? — Я-то? Я в театле — своя. Настоящая блодвейская клы-са. Нигде больше мне не будет холошо. Я лодилась в шоу-бизнесе. У меня обе сестлы делают номел, а блат в лепелтуалном театле в Калифолнии. И папа — комедиант, очень хо-лоший. Но ты тут — чужая, это слазу видно. И чего ты встля-ла в хол? — Ну, это просто. У меня нет денег. А никак иначе я заработать не могу. — Честно? — Честно. — У-у, палшиво! — херувим призадумался, круглые глаза внимательно вгляделись в лицо Джилл. — А замуж чего не выйдешь? — Не просит никто! — рассмеялась Джилл. — Кое-кто неплеменно поплосит. Во всяком случае, если он на уловне, а я думаю — он такой. Палня по виду всегда опледелишь. Если сплосишь меня, — у нашего длуга Пилкингтона уже и лицензия на блак в калмане, и колечко заказано, и все такое плочее. — У Пилкингтона! — ошеломленно воскликнула Джилл. И ей припомнились некоторые случаи во время репетиций, когда хор отдыхал и слушал, как работают солисты на сцене, а долговязый Пилкингтон внезапно возникал на соседнем месте и застенчиво заводил разговор. Неужели влюбился? Если так, очень досадно. У Джилл уже был опыт в Лондоне с влюбленными молодыми людьми, которые, следуя кодексу нации, отказывались признать поражение, и ей вовсе не доставляло удовольствия охлаждать их пыл. У нее было доброе сердце, и она расстраивалась, когда приходилось кому-то причинять боль. Действовало на нервы и преследование пораженных в сердце представителей мужского пола, пытавшихся поймать ее взгляд, чтобы обратить ее внимание на свое разбитое сердце. Ей припомнилась одна домашняя вечеринка в Уэльсе, тогда беспрерывно лил дождь, и ей пришлось ускользать от жертвы любви, которая то и дело выскакивала из сумеречных углов и начинала все свои мольбы словами: «Послушайте-ка, а знаете…» Хотелось надеяться, что Отис Пилкингтон не намерен излагать свои мольбы в таких выражениях. А вот зловредную привычку выныривать невесть откуда тот определенно приобрел. Раза два он даже напугал ее, материализовавшись рядом, точно бы выскочил из люка. — О, нет! — воскликнула Джилл. — О, да, — настаивал херувим, властно махнув приближавшемуся трамваю. — Ну, мне пола ехать на свою оклаину. У меня свидание. Пока! — Я уверена, ты ошибаешься! — Ну, нет! — Почему ты так решила? Херувим ухватился за поручни трамвая, готовясь туда забраться. — Ну, во-пелвых, — начал он, — кладется за тобой, как только мы вышли из театла, будто индеец в засаде. Оглянись! До свидания, дологуша! Не забудь, плишли мне кусочек свадебного толта! И его увез трамвай. Джилл увидела напоследок широкую обаятельную улыбку, а оглянувшись, и в самом деле узрела змееподобные формы Отиса Пилкингтона, башней нависающего сбоку. Мистер Пилкингтон, хотя и нервничал, явно был полон решимости. Лицо у него было наполовину скрыто шелковым шарфом, которым он укутал горло, — он очень берег здоровье, подозревая, что подвержен бронхиту. Над шарфом на Джилл кротко взирали глаза сквозь очки в черепаховой оправе; и бессмысленно было уговаривать себя, будто нежный блеск за стеклами — это не свет любви. Истина была слишком очевидна. — Добрый вечер, мисс Маринер, — поздоровался мистер Пилкингтон из-за шарфа приглушенным и далеким голосом. — На окраину идете? — Нет, в центр, — быстро ответила Джилл. — И мне туда же, — не растерялся мистер Пилкингтон. Джилл стало досадно, но она чувствовала полную беспомощность. Можно ли тактично распрощаться с человеком, заявившим о своем намерении идти в одну сторону с вами? Оставалось идти рядом с назойливым поклонником. И они вместе зашагали по Бродвею. — Устали, наверное, после репетиции? — своим специфическим тоном осведомился мистер Пилкингтон. Он всегда говорил так, будто, взвесив каждое слово, отстригал его от кинопленки. — Немножко. Мистер Миллер такой энтузиаст. — То есть, ему очень нравится мюзикл? — Нет, я имела в виду — трудится он очень усердно. — А про мюзикл он что-нибудь говорил? — Да нет. Понимаете, он не особо с нами откровенничает. Откровенно высказывается только насчет того, как мы выполняем па. Судя по этим высказываниям, не очень-то мы ему нравимся. Но девушки говорят, он каждому хору, с каким репетирует, твердит, что хуже них еще никого не видал. — А хор… вернее, леди из ансамбля, что они думают о мюзикле? — Ну, они вряд ли такие уж хорошие судьи, — дипломатично ответила Джилл. — Иными словами, он им не нравится? — Некоторые просто еще не до конца его понимают. Мистер Пилкингтон на минутку примолк. — Я и сам начинаю подумывать — а может, публика не доросла до него? — печально проговорил он. — Когда его поставили в первый раз… — О-о, так его уже ставили? — Любители — да. Прошлым летом в доме моей тети миссис Уоддсли Пигрим в Ньюпорте. В помощь армянским сиротам. Тогда его приняли очень тепло. Мы почти покрыли расходы. Такой был успех, что… я чувствую, вам я могу довериться. Но мне бы не хотелось, чтобы вы пересказывали мои слова вашим… вашим… другим леди… такой был успех, что я, вопреки совету моей тети, решил поставить спектакль на Бродвее. Между нами, это ведь я оплачиваю практически все расходы. Мистер Гобл никак не участвует в финансировании. Все — на мне. А мистер Гобл за определенное вознаграждение — долю в прибылях — предоставляет нам свой опыт в антрепризе. Что я считаю крайне важным. Мы с Трэвисом создали мюзикл, еще когда вместе учились в колледже, и все наши друзья сочли его просто блестящим. Моя тетя, как я уже сказал, была против моей затеи с Бродвеем. Она придерживается мнения, что я в бизнесе ничего не смыслю. Возможно, до некоторой степени она и права. По темпераменту я, без сомнения, художник. Но я хочу показать публике нечто получше этих хитов с Бродвея! Ведь они — настоящий хлам! К сожалению, я начинаю сомневаться в успехе. Когда играют актеры такого грубого типа, поставить спектакль, равнозначный «Розе Америки», очень трудно. Эти люди не улавливают духа пьесы, ее тонкого юмора, каламбуров, изысканной фантастичности сюжета. Сегодня днем, — мистер Пилкингтон запнулся, — сегодня я случайно услышал, как двое солистов, не подозревавших, что я нахожусь поблизости, обсуждали спектакль. Один из них — эти люди так причудливо изъясняются — сравнил его с айвой, так же застревает в горле. А другой сравнил с головкой овечьего сыра. При таких настроениях разве можно рассчитывать на успех? Джилл стало несказанно легче. Оказывается, бедняге нужно только сострадание. Она ошиблась, блеск в его глазах — не жар любви, а огонь паники. Он — автор пьесы. Всадил большие деньги в постановку, и теперь у него особенно после критики, как выразились бы ее подруги по хору, «дрожат от трусости ножки». Чувство очень понятное. Отис ужасно походил на подростка-переростка, нуждающегося в утешении. Джилл даже растрогалась, и от облегчения сняла все линии обороны. И потому, когда, дойдя до 34-й стрит, мистер Пилкингтон пригласил ее на чашку чая — его квартира всего в двух кварталах от Мэдисон-авеню, — она без колебаний приняла приглашение. Всю дорогу до дома он продолжал в том же минорном ключе. Он был куда откровеннее с ней, чем была бы она с человеком, сравнительно незнакомым, но она знала, что мужчины часто ведут себя так. Дома в Лондоне ей частенько приходилось выслушивать самые личные откровения от молодых людей, которых она впервые встретила тем же вечером на танцах; и невольно Джилл уверилась — что-то в ее личности действует на определенный тип мужчин, как трещина в дамбе, давая волю бурным потокам их красноречия. К такому же типу явно принадлежал и Пилкингтон — раз начав говорить, он не утаивал ничего. — Не то чтобы я завишу от тети Оливии, — изливался он, помешивая чай уже в своей квартире, студии в японском стиле, — но знаете, как бывает. У тети есть возможность здорово подпортить мне жизнь, если я отмочу глупость. Сейчас у меня есть все основания полагать, что она намеревается оставить мне практически все свое состояние. А ведь это — миллионы! — добавил Отис, протягивая Джилл чашку. — Уверяю вас, миллионы! Но ей присуща твердая коммерческая жилка. И на нее произведет пагубное впечатление, если я потеряю на этой постановке крупную сумму, тем более что она специально остерегала меня. Она вечно ворчит, что я совсем не похож на моего покойного дядю, что я не бизнесмен. Мой дядя Уоддсли Пигрим состояние нажил на копченых окороках. — Взглянув на японские гравюры, Отис слегка содрогнулся. — До самой своей смерти он уговаривал меня войти в его бизнес, но для меня это невозможно. Однако, когда я услышал, как эти двое обсуждают мою пьесу, я почти пожалел, что не послушался его. Теперь Джилл была вконец обезоружена. Она даже погладила бы этого несчастного молодого человека по голове, сумей до нее дотянуться. — Я не стала бы беспокоиться, — заметила она. — Где-то я не то слышала, не то читала, что если актерам пьеса не нравится — это вернейший залог успеха. Мистер Пилкингтон подвинул свой стул на дюйм поближе. — Какая вы добрая! С огорчением Джилл сообразила, что все-таки ошиблась. Тот блеск был жаром любви. Черепаховые очки опаляли ее, будто пара прожекторов. Отис стал похож на овцу, а уж это, как ей было известно по опыту, признак безошибочный. Когда молодой человек становится похожим на овцу, пора исчезать. — Боюсь, мне пора, — поднялась Джилл, — Спасибо большое за чай. И мой совет: я бы на вашем месте ни чуточки не боялась. Уверена, все выйдет превосходно. До свидания. — Как, вы уже уходите? — Да, пора. Я и так опаздываю. Я обещала… Какую бы там выдумку ни собиралась преподнести Джилл в ущерб своей душе, ее перебил звонок я дверь, Шаги слуги-японца тихо приблизились к гостиной. — Мистер Пилкингтон дома? Отис сделал умоляющий жест, — Не уходите, Джилл, — пылко попросил он. — Это один мой знакомый. Пришел, наверное, напомнить мне, что я обедаю е ним сегодня вечером. Он и минутки не задержится. Ну, пожалуйста, не уходите! Джилл присела снова. Теперь у нее и семой уже не было ни малейшего намерения уходить. Жизнерадостный голое у парадной двери принадлежал давно потерянному дяде, майору Кристоферу Сэлби. |
||
|