"Кошачье кладбище" - читать интересную книгу автора (Кинг Стивен)

40

Нет, нет и нет! Ничего подобного на самом деле не было: ни грозного рыкающего грузовика из Оринко; ни отчаянной погони за сыном, когда казалось, вот-вот ухватится Луис за его курточку; ни прострации Рейчел, когда она чуть не ушла на прощальную церемонию в домашнем халате; ни фотографии Гейджа, с которой и в постели не расставалась Элли; ни слез Стива Мастертона; ни драки с Ирвином Гольдманом; ни страшного рассказа Джада о Тимми Батермане. Все эти эпизоды лишь привиделись Луису, пронеслись перед его мысленным взором за считанные секунды, пока он бежал за смеющимся малышом к дороге. Вот позади крикнула Рейчел: «Гейдж! Поворачивай назад! Остановись!» Луис мчался со всех ног: беда, неотвратимая беда все ближе и ближе. И верно: за поворотом послышался рокот мотора, сразу вспомнилось предостережение Джада в их первый же день в Ладлоу: «Смотрите, ЧТОБ МАЛЫШНЯ НА ДОРОГУ НЕ ВЫБЕГАЛА… СТОЛЬКО ВСЯКОЙ ЖИВНОСТИ ГИБНЕТ…»

А Гейдж уже бежал по отлогому спуску лужайки — прямо к шоссе, быстро молотили проворные ножонки, по всем законам природы ему давно уже положено растянуться на земле, но он все бежал и бежал, а грузовик все ближе и ближе, все громче надсадное урчание мотора, что так часто баюкает по ночам. Сейчас же не придумать звука страшнее!

ГОСПОДИ ИИСУСЕ, НЕ ДОПУСКАЙ ЕГО НА ДОРОГУ, ДАЙ МНЕ ЗАДЕРЖАТЬ ЕГО.

Последний рывок, немыслимый прыжок — Луис распластался в воздухе, как вратарь в отчаянном броске. Он даже заметил собственную тень на траве — в памяти промелькнул змей, их гордый «ястреб», реявший над полем миссис Винтон. И в то мгновение, когда Гейдж уже выбегал на дорогу, Луис скользнул по курточке сына и… удержал его.

Рванул на себя, свалился на землю, лицом о гравий на обочине, расквасив нос и больно ударившись мошонкой — боль огнем ударила в пах. СКОРО МНЕ В ФУТБОЛ ИГРАТЬ, ЯЙЦА СПРЯЧУ ПОД КРОВАТЬ. Но что ему боль! Вопль Гейджа — тот упал попкой на обочину, кувыркнулся, стукнувшись головой оземь — что гимн радости. Но тут же громкий плач заглушился ревом мчащегося грузовика и неистовым гудком. Несмотря на боль в паху — точно пуля засела! — Луис подхватил сына на руки. Почти тут же подбежала Рейчел, вся в слезах, что-то кричит, выговаривает Гейджу:

— На дорогу — ни-ни! Нельзя! Дорога — бяка! Бяка!

А Гейдж так изумился, увидев заплаканную и сердитую маму, что перестал плакать и во все глаза смотрел на Рейчел.

— Луис, у тебя нос разбит, — заметила она и вдруг крепко-крепко обняла мужа — он едва не задохнулся.

— Это еще не самое страшное! Боюсь, я кое-что поважнее себе отшиб, Рейчел. Знаешь, как болит?!

Но жена закатилась таким неистовым, почти истерическим смехом, что Луису невольно подумалось: если бы Гейджа задавило, Рейчел бы сошла с ума.

Но Гейджа не задавило. Все страшные картины мелькнули в воображении Луиса за доли секунды, когда он бежал наперегонки со смертью сына по солнечной лужайке чудесным майским днем.

Гейдж пошел в школу, с семи лет стал ездить в спортивный лагерь, где обнаружил удивительные способности в плавании. За месяц разлуки он ничуть не соскучился по родителям, чем немало удивил и огорчил. А в десять лет он уезжал уже на целое лето, в одиннадцать принес первые награды в соревнованиях на первенство среди летних лагерей по плаванию. Он вытянулся, но в целом оставался прежним милым Гейджем, вступающим в жизнь с удивленно распахнутыми глазами. И жизнь, надо сказать, щедро одарила его.

В старших классах он вышел в отличники, перевелся в школу Иоанна Крестителя — там лучше с плаванием — и выступал за сборную. В семнадцать лет он решил принять католичество, чем снова огорчил мать. Отец принял известие более спокойно. Рейчел полагала, что виной всему — девочка, с которой сын гулял, и что она непременно женит на себе Гейджа. («Ну, Луис, если эта шлюха-пигалица с образком святого Христофора не окрутит нашего простофилю, клянусь, съем твои трусы!» — пообещала она.) И что не даст ему закончить образование, добиться успехов в плавании — не видать сыну олимпийской медали! А годам к сорока у Гейджа будет с дюжину детишек-католикотят. Рейчел рисовала мрачную картину: сын, конечно, опустится, станет грубияном-шоферюгой с сигаретой в зубах, с отвислым брюхом, и вскорости, под аккомпанемент «Отче Наш» и «Богородице, Дево, радуйся» отправится в небытие после какого-нибудь инфаркта.

Луис считал, что побуждения сына чище и серьезнее. Да, Гейдж перешел в католичество (по этому поводу Луис не преминул послать старику Гольдману — недрогнувшей рукой! — мерзкую открытку, которая гласила: «Поздравляю с внуком-иезуитом. Преданный Вам, необрезанный зять»), но вопреки прогнозам Гейдж не женился на определенно красивой (и уж совсем не шлюхе-пигалице!) девушке, с которой встречался почти год, пока не окончил школу.

Он поступил в университет, попал в олимпийскую сборную по плаванию, и в один из чудесных солнечных дней, спустя шестнадцать лет после того, как Луис выиграл поединок за жизнь сына с грузовиком из Оринко, они с Рейчел (изрядно поседевшей к тому времени) смотрели по телевизору, как Гейджа награждали золотой олимпийской медалью. Телекамера показала крупным планом его лицо: еще мокрые, приглаженные волосы, спокойный взгляд, обращенный на национальный флаг, на шее — лента с медалью, исполняют гимн США. Луис не сдержал слез. Рейчел тоже заплакала.

— Славный конец — делу венец, — охрипшим от волнения голосом сказал он и хотел было обнять жену, но встретил ее полный ужаса взгляд. Лицо ее на глазах старилось, блекло, покрывалось морщинами невзгод… звуки гимна затихли. Луис снова поглядел на экран, но увидел другого, чернокожего паренька, в курчавых волосах алмазами играли капли воды.

КОНЕЦ ДЕЛУ ВЕНЕЦ…

ВЕНЕЦ…

ТЕРНОВЫЙ ВЕНЕЦ…

ГОСПОДИ, СКОЛЬКО КРОВИ…

Луис проснулся. Семь часов утра, серого дождливого утра. В руках он почему-то сжимал подушку. В голове точно били молотом, отмеряя каждый удар сердца. Так и боль: то накатит, то схлынет. Во рту мерзкий кислый привкус, как после несвежего пива, желудок крутит. Очевидно, во сне он плакал — подушка еще не просохла от слез. Будто сон — этакая расчудесная мелодрама со счастливым концом — перемежался с явью. Или даже во сне душу не обмануть, и она оплакивала усопшего.

Луис поднялся, шатаясь, добрел до ванной, сердце то замирало, то начинало мелко и часто колотиться, помутненное хмелем сознание грозило вот-вот отключиться. Едва он добрался до унитаза, как его вытошнило вчерашним пивом. Он опустился на колени, нашарил рычажок, потянул и спустил воду. Подошел к зеркалу — наверное, глаза налились кровью, но зеркало, оказалось, завесили. И тут он вспомнил: это Рейчел. К ней вернулись полузабытые детские воспоминания. Она занавесила все зеркала и порог дома переступала разувшись.

Нет, не бывать олимпийской сборной по плаванию, бессмысленно повторял про себя Луис, возвращаясь в спальню. Сел на кровать. Во рту все еще оставался мерзкий привкус, и Луис поклялся (не в первый раз и не в последний!), что больше и капли в рот не возьмет. Не бывать олимпийской сборной, не бывать отличным оценкам в колледже, не бывать и пигалице-католичке в подружках сына; не бывать летнему спортивному лагерю. Ничему уже не бывать. Тапочки изодраны в клочья, свитер аж вывернуло наизнанку, а само тело сына — крепкое, здоровое — обезображено. И столько крови.

И теперь он сидел на кровати, в тисках похмелья, слушал, как в окно лениво постукивает дождь, и горе, мало-помалу, подступало вплотную, застило взор, точно наклонилась над ним низко-низко сестра-сиделка в сером. Только находится он не в больничной палате, а в чистилище. Горе растворило Луиса, лишило сил, порушило последние рубежи защиты. Луис закрыл лицо руками и заплакал, раскачиваясь взад-вперед; сейчас бы он сделал все, будь только возможность хоть что-то исправить.