"Кошачье кладбище" - читать интересную книгу автора (Кинг Стивен)

39

— В ту пору, ну, когда война шла, в Оррингтоне еще останавливались дальние поезда. Ну, Билл заказал катафалк, подкатил на станцию, к багажному отделению, чтоб там погрузить гроб с телом сына. Прибыл состав, четверо станционных ребят — и я среди них — сняли, значит, гроб. А офицер, что за этот гроб отвечал — ну, он вроде как от армейской похоронной службы — даже из вагона не вышел, так напился. При нем еще одиннадцать гробов, их дальше везти.

Поместили, значит, мы Тимми в машину, под катафалк нам большущий «кадиллак» определили. А в ту пору самая главная забота — побыстрее схоронить солдатика, ведь везли-то издалека. Билл Батерман ни слезинки не уронил. Лицо застыло, и такое… как бы сказать… вроде как задубелое сделалось. Машинист Хью Гарбер говорит, у офицера-сопроводителя работы хоть отбавляй. На узловой станции гробов навезли видимо-невидимо, и все на юг нужно отправить. Подходит, говорит, к нам офицер, вытаскивает из кармана фляжку с дешевым виски и — к машинисту: «Ну, что, мистер механик, вы хоть знаете, что у вас не поезд, а кладбище на колесах?» Тот только головой мотает. «Так вот, знайте. У нас в Алабаме поезда с покойниками иначе и не называют». Вытаскивает из другого кармана список. «Вот, сначала два гроба в Хьюлтоне выгрузить, один — в Пасадамкиге, два — в Бангоре, один — в Дерри, один — в Ладлоу… Я точно молочник, что бидоны да бутылки по домам развозит. Хотите выпить?» Хью, ясное дело, отказался, говорит, в Бангоре у начальства нюх на виски больно уж острый. Ну, офицер с пониманием отнесся, Хью ведь тоже его за пьянку не попрекнул. В общем, едут, сгружают гробы под звездным флагом там и сям. Всего-то их штук двадцать набралось. И так до самого Бостона: слезы родных, стенания. А тут, в Ладлоу — этот Билл Батерман, сам словно мертвяк, вот-вот душа засмердит. В общем, после рейса Хью напился и впервые в жизни пошел к шлюхе. А проснулся — у него на лобке вши кишмя кишат, да такие кусачие! Нет, говорит, больше в такие рейсы никакими коврижками меня не заманишь.

А Тимми мы отвезли в похоронное заведение, что на Папоротниковой улице — там сейчас прачечная. А через два дня со всеми армейскими почестями его похоронили на кладбище. Да, нужно вот еще что сказать: жена старика Батермана уже десять лет как Богу душу отдала, при родах вместе с ребенком умерла. Для дальнейшего это важно. Будь у Батермана еще ребенок, глядишь, не так бы он убивался, а, Луис? Да, второй ребенок ему б напомнил, что и другим нелегко, и им нужно помочь. В этом вам, конечно, полегче: все-таки дочка подрастает, да и супруга цела и невредима… В письме, что старик Батерман получил от командира взвода, где Тимми служил, говорилось, что убили его на подходах к Риму 15 июля 1943 года. Через два дня тело отправили домой, и девятнадцатого Тимми уже был в Штатах. Двадцатого его погрузили на поезд. Большинство наших солдат, кто в Европе погиб, там же и похоронены, домой-то отсылали самых что ни на есть героев. Тимми-то подавил неприятельскую огневую точку, даже серебряную звезду получил посмертно.

Похоронили Тимми вскорости, даты точно не помню, кажется, 22 июля. Прошло дней пять, и вдруг Марджори Уошборн — почтальонша наша — встречает… Тимми на дороге, шагает парень к извозчичьему двору. Марджори так на своем велосипеде в канаву и съехала — немудрено. Вернулась на почту, сумку с письмами бросила, говорит начальнику, пойду, мол, домой да прямо в постель.

— Заболела, что ли? — спросил начальник. — Ишь, белая как полотно.

— Я сейчас такое видела! Так перепугалась, что до смерти не оправлюсь! И не спрашивайте, ничего не скажу. Ни вам, ни родным. Разве только Иисусу Христу, когда на небо отправлюсь. — И пошла прочь.

Все в округе знали, что Тимми умер, даже некролог в газете напечатали, с фотографией, все честь по чести. На похороны полгорода собралось. И тут — на тебе! — Марджори его на дороге встречает. Идет, говорит, и шатается. Это уж она двадцать лет спустя призналась старому Джорджу Андерсону, своему бывшему почтовому начальнику, да и то уж на смертном одре. Джордж тогда со мной поделился: похоже, говорит, ей очень хотелось кому-либо рассказать о том, что давным-давно видела. Ее воспоминания мучили, терзали. Говорит: смотрю я на Тимми, бледный такой, одет не по погоде, в старые плотные штаны и теплую шерстяную рубашку, а жарища стоит, градусов под сорок в тени. Волосы на затылке вздыбились. Глаза, говорит, будто изюмины в сыром тесте. Джордж, говорит, я ведь с привидением в тот день встретилась. Потому-то и испугалась. Не думала, не гадала, что такое привидится, а вот поди ж ты!

Ну, конечно, поползли слухи. Вскоре и другие стали Тимми встречать. Миссис Страттон — мы хоть и звали ее «миссис», но толком не знали, замужем ли она, или вдовая, или вообще девица. Жила в маленьком домишке — две комнаты всего — на углу улиц Педерсен и Хенкок. Пластинок у нее джазовых полным-полно, она и в гости горазда зазвать, если у мужичка десятка лишняя зашевелится. Так вот. Она Тимми со своего крыльца приметила. Дошел он до перекрестка, встал и стоит. Руки болтаются, голова чуть вперед наклонена, в общем, ни дать, ни взять, боксер, которого ударом оглушили. Миссис Страттон говорит, ногой шевельнуть от страха не могла, а сердце того и гляди из груди выскочит. А потом, говорит, он вроде оборотиться хотел, да ноги, как у пьяного, заплелись, чуть не упал. Тут, говорит, на меня как зыркнет! Душа в пятки ушла, уронила она тазик с выстиранным бельем да прямо в грязь. Перестирывать все пришлось.

Говорит, глаза у него мертвые, тусклые. Но ее приметил, улыбнулся даже, заговорил: не осталось ли, мол, пластинок прежних, он, мол, не прочь потанцевать с ней. Хоть всю ночь напролет. Как зашла миссис Страттон в дом, так неделю нос высунуть боялась, ну а там все само собой разрешилось. Тимми Батерман успел многим глаза намозолить. Сейчас-то уж померли многие, поразъехались. Но пара-тройка старых хрычей вроде меня могли б мои слова подтвердить, попроси их хорошенько.

Так вот, значит, видели Тимми на Педерсоновой дороге: прошагает с милю от отцовского дома и обратно. И так целыми днями. Говорят, и ночами тоже. Лицо бледное, волосы колтуном, рубашка, а иногда и штаны расстегнуты. И взгляд такой… чудной… — Джад замолчал, закурил сигарету, затянулся, взглянул на Луиса сквозь голубое облако дыма, и тот не приметил в глазах старика и толики лжи, хотя весь рассказ — сущая небылица.

А Джад меж тем продолжал.

— Вы, наверное, в книжках читали, в кино видели — не знаю, право, насколько можно верить, — про зомби, оживших мертвецов на Гаити. В кино их такими истуканами показывают: взгляд остановился, походка нетвердая, неуклюжая. Вот Тимми Батерман чем-то на них смахивал, Луис, но не во всем. В глазах мелькало какое-то выражение, будто он что обдумывал. Не все и не всегда это, правда, замечали. Даже мыслями это, пожалуй, не назвать. А как лучше — черт его знает! Какая-то хитринка во взгляде мелькала, как тогда, с миссис Страттон, когда он потанцевать с ней предложил. Что-то, конечно, в мозгу у него происходило, не знаю уж что, только это был уже не Тимми Батерман. Он будто к какому-то радиосигналу извне прислушивался. Посмотришь на него, невольно подумаешь: «Дотронется — закричу!» Так и ходил он взад-вперед по дороге. Однажды, помнится, конец июля стоял, прихожу я домой, а у меня на веранде Джордж Андерсон, начальник почты, угощается ледяным чаем вместе с Ганнибалом Бенсоном, нашим выборным головой, и Аланом Пуринтоном, он пожарной командой заправлял. С ними и моя Норма сидит, как воды в рот набрала. Джордж все бедро правое растирает, у него ногу выше колена отняли, когда он тоже на железной дороге работал. И порой в жару, да перед грозой культя эта его донимала. Однако до меня добрался, и боль не помешала.

— Уж больно далеко это зашло, — говорит, — молочницу уже ничем не заманишь на Педерсенову дорогу. Это во-первых, во-вторых, слухи уж и до властей дошли. Но и это еще не все.

— Что значит: слухи до властей дошли? — спрашиваю.

— А то, — это уж Ганнибал отвечает, — что звонили из Министерства обороны. Там некоему Кинсману, лейтенанту, вроде поручено всякими слухами заниматься, а вредные и злопыхательские на заметку брать. Так вот, он получил несколько анонимных писем, и «сигналами» этими пришлось заняться всерьез. Будь только одно письмо, над ним бы посмеялись да забыли. Кинсман сказал, что связался с нашей полицией: вдруг в наших краях завелся псих — ненавистник Батерманов и, знай, письма эти строчит. Но похоже, что письма написаны разными людьми, по почерку видно, и все об одном твердят: Тимми Батерман вроде как убит и в то же время разгуливает цел и невредим по Педерсеновой дороге. Так вот, Кинсман сам грозится приехать либо уполномоченного прислать, если все не утрясется, — говорит Ганнибал. — Им важно, вправду ли Тимми умер или просто дезертировал, не хочется ведь признавать, что в его бумагах все переврано. И еще интересовались, кого же, если не Тимми, привезли в гробу. В общем, Луис, такая каша заварилась! Мы целый час за чаем просидели, все толковали. Норма уж и сандвичи хотела нам сделать, да гости отказались. В общем, говорили мы, говорили и договорились пойти к старику Батерману. Проживи я еще сто лет, не забуду того вечера. Жарища адская, хотя солнце-то уже зашло, а все как из печки пышет. Конечно, идти к Батерману никому неохота и все же пошли. Дело есть дело. Нормушка моя, светлая голова, отзывает меня в сторону, шепчет: «Не позволяй им, Джадсон, вконец распоясаться. Образумь их. Какая ж это мерзость!»

Джад смерил Луиса спокойным взглядом и продолжал:

— Она так и сказала — мерзость! Это ее слово. А потом — прямо в самое ухо: «Джадсон, если что — беги. Брось их всех, пусть сами выкручиваются, и беги. Помни, что у тебя есть я и уноси оттуда ноги подобру-поздорову».

Поехали мы в бенсоновской машине. Он, сукин сын, льготные талоны на бензин где-то добывал. Не знаю уж где и как. Едем, молчим, курим вовсю. Понятное дело — страшно. Только Алан Пуринтон разок голос подал: «Бьюсь об заклад, Билл Батерман в лесок, на то сатанинское кладбище наведался». Мы промолчали, Джордж лишь кивнул. Одним словом, приехали мы, постучали. Никто и не думает нам открывать, пошли мы на задний двор. Там-то их, голубчиков, и нашли. Билл на заднем крыльце с кружкой пива, а Тимми чуть поодаль стоит, закатом любуется. А закат этакий кроваво-красный, и лицо у Тимми такое же, точно с него кожу содрали. А Билл… в него словно дьявол вселился. То ходил гоголем, а сейчас худой как скелет — кило двадцать, наверное, потерял, — штаны с рубашкой как на пугале огородном висят. Глаза ввалились, как мыши в глубоких норах, а рот все набок кривится. — Джад помолчал, задумавшись, тряхнул головой. — Верно говорю, Луис, на него словно проклятье легло. Тимми обернулся, нас увидел, улыбается. От такой улыбки кровь в жилах стынет. Потом снова на закат засмотрелся. Билл говорит:

— Не слышал, как вы, ребята, постучали. — Врет, конечно! Алан кулаков не пожалел, глухой бы услыхал. Все стоят, молчат, ну, я и говорю:

— Билл, говорили, вроде твоего парня в Италии убили.

— Ошибка вышла. — А сам мне прямехонько в глаза смотрит.

— Неужто?

— Сам же видишь, вот он стоит.

— А кто ж тогда в гробу, что ты на кладбище схоронил? — Это уже Алан Пуринтон спрашивает.

— А черт его знает. Мне это совсем неинтересно. — Хотел было закурить да сигареты рассыпал по крыльцу, а потом едва собрал — переломал, передавил половину, так волновался.

— Придется эксгумацию провести, — говорит Ганнибал. — Слыхивал о таком, а? Мне аж из Министерства обороны звонили. Хотели узнать, чьего сына похоронили под именем Тимми.

— Ну а мне какое дело? — Билли уже голос повышает. — Мне-то что? Мальчик мой вернулся, уже не один день дома. Его контузило. И пока он малость не в себе. Но поправится скоро.

— Брось, Билл, дурака валять! — Я уж и сам сердиться начал. — Ведь вытащат гроб, увидят, что пустой. Иль ты туда камней напихал, после того как мальца своего вытащил? Хотя навряд ли. Я же прекрасно все знаю. И Ганнибал, и Джордж, и Алан тоже. И ты ведь сам себя не обманешь. На лесное кладбище ходил, верно? А теперь и себе, и всей округе морока одна.

А тому хоть бы хны.

— Вы, ребята, не забыли, где выход? — говорит. — Я вам ни объяснять ничего не должен, ни оправдываться. Когда похоронку на сына получил, из меня вся жизнь словно по капельке вытекла… А теперь мой мальчик вернулся. И никто его у меня не отнимет. На фронт он в семнадцать лет пошел. Он — ровно последняя память о моей дорогой женушке, и никто никакого права не имел его забирать. Пусть армия катится в задницу вместе с Министерством обороны, и со всей этой треклятой страной, и с вами со всеми впридачу. Мой мальчик вернулся. Скоро он поправится. Все. Больше мне сказать нечего. Поворачивайте и — ать-два! — шагайте, откуда пришли.

А губы-то так ходуном и ходят, на лбу горошинами пот, тут-то я и понял, что он уже спятил. Да и я б, наверное, спятил, живи я рядом с… этим… с этой тварью.

Луиса начало мутить. И куда торопился — столько пива в один присест выпил?! Теперь в животе тяжесть, чего доброго, еще вытошнит.

— Ну, что нам оставалось делать? Пошли мы прочь. Ганнибал ему напоследок: «Да поможет тебе Бог, Билл». А Билл ему: «До сих пор что-то не помогал. Мне на себя приходилось полагаться». Тут, глядь, Тимми подходит. Причем и походка-то у него странная, Луис, ровно у старика: ноги задирает, ставит осторожно, потом волочит по земле, шаркает. Вроде краба движется. Руки вдоль тела болтаются. Подошел он поближе, смотрю, у него на лице отметины, вроде как оспинки в ряд или ожоги. Наверное, его фрицы из пулемета прямо по лицу полоснули. Как только голову совсем не снесли. И пахнет от него могилой. Хуже не придумать. Будто все нутро мертвое и гниет. Не ровен час, думаю, сейчас червяков могильных на нем примечу.

— Ну, хватит, — оборвал его Луис враз осипшим голосом. — Наслушался.

— Да нет, еще не все, — Джад говорил устало и печально. — В том-то и дело, что это еще цветочки. Наверное, мне не передать, как все ужасно. Никому не понять, пока сам на себе не испытаешь… Понимаете, Луис, передо мной стоял мертвяк. И в то же время — живой. Более того: он будто каждого насквозь видел.

— Это как? — Луис подался вперед.

— А так. Смотрит он на Алана долго-долго, улыбается во весь рот, и говорит — а голос низкий, невнятный. С трудом можно разобрать, будто ему в горло песку насыпали: «Твоя жена, Пуринтон, спит с парнем, с которым вместе в аптеке работает. Как тебе это нравится? А когда кончает, орет благим матом. Что скажешь?» Алан стоит, только воздух ртом хватает, словно его в поддых ударили. Сейчас-то он в доме для стариков, насколько я знаю, ему уж под девяносто. А в ту пору едва за сорок перевалило, и слушок кое-какой о его второй жене у нас по городу полз. Она ему родней дальней приходилась, поселилась у него с женой еще до войны. Ну, Люси — это жена его — умерла, он и женился на девице, Лорин, помнится, ее звали. Было ей от силы года двадцать четыре. Не очень-то хорошая молва о ней шла. Ну, мужики поняли, что она нрава вольного, и дело с концом. А бабы ее сразу в шлюхи записали. Может, и сам Алан догадывался. Тогда-то он как заорет: «Заткнись! Не то по морде схлопочешь, не посмотрю, что дохляк!» Ну и Билл тоже давай сына урезонивать, даже в лице изменился: вот-вот блеванет, думаю, или замертво упадет, или то и другое разом. Но Тимми и ухом не повел. Поворачивается к Джорджу Андерсону и говорит: «Твой внук, в ком ты души не чаешь, ждет не дождется, когда ты помрешь. Деньги ему нужны. Он вообразил, что у тебя в банке кругленькая сумма отложена. Потому-то и крутится подле тебя ужом, а за спиной насмешничает. На пару с сестрой. Старым пнем тебя обзывают». И верите ли, нет, Луис, у него даже голос изменился. Злобный такой, с издевкой, вроде как будто внук Джорджа говорит, конечно, если верить Тимми. «Старый пень! То-то, обосрутся с горя твои наследнички, когда узнают, что ты беден как церковная крыса. Все потерял в 1938-м. То-то обосрутся! Верно, Джордж?» Джордж попятился, деревянная нога его подкосилась, рухнул он прямо на крыльцо, кружки с пивом, что Билл поставил, — в сторону. Побелел как полотно. Но поднялся-таки и как заорет: «Замолчи, Тимми! Замолчи!» Но Тимми будто прорвало. Он и Ганнибалу кое-что высказал, и мне… уж совсем взбеленился, вроде как бредить начал, орал как полоумный. Ну, мы видим, дело худо, давай к воротам, бочком-бочком, а потом уж со всех ног припустили. Джорджа пришлось под руки тащить. Деревянная нога у него свернулась набок, видно, застежка съехала, так и волочилась по траве. Напоследок помню, стоит Тимми на заднем дворе, там, где белье развешано, багровые закатные блики на лице и темные отметины. Волосы дыбом, и орет, и хохочет: «Старый пень! Старый пень! И ты, рогоносец, и ты, бабник, прощайте! Прощайте, господа!» И хохочет, заливается. Будто у него внутри заводная пружина — Джад остановился, тяжело дыша.

— А что, — спросил Луис, — все, что Тимми кричал, — правда?

— Истинная! — выдохнул Джад. — Чистейшая правда. Я ведь и впрямь в Бангоре в бордель к девкам наведывался. Как и почти все мужики, хотя не отрицаю, немало есть и праведников. А мне вот невтерпеж было хоть изредка в чужую плоть вторгнуться. Или заставить бабу за деньги сделать то, что жену никогда не осмелишься попросить. И у мужчин, Луис, бывают свои причуды. По-моему, ничего страшного я не совершил. А последние восемь-девять лет вообще не грешу. Да и Норма, узнай обо всем, не покинула бы меня. Правда, что-то, наверное, навсегда ушло бы из наших отношений. Что-то дорогое и милое сердцу.

Глаза у Джада покраснели, веки набрякли, взгляд затуманился. ОЧЕНЬ НЕПРИГЛЯДНЫ СТАРИКОВСКИЕ СЛЕЗЫ, подумал Луис. Но, когда Джад протянул к нему руку, крепко и по-дружески сжал ее в своей.

— Тимми говорил только плохое. Только плохое. Господи, да у каждого в жизни немало такого. Дня через два-три Лорин Пуринтон навсегда уехала из Ладлоу. Те, кто видел ее уже на станции, говорят: под каждым глазом по фингалу, грудь ватой обложена — тоже, видать, вся в синяках. Алан и словом о ней не обмолвился. Джордж умер в 1950-м, не знаю, оставил ли какое наследство внуку с внучкой. Ганнибала выгнали с должности — как раз из-за того, в чем обвинил его Тимми. Из-за чего именно — не скажу, ни к чему вам это. Положим, за неоправданные расходы из городского бюджета. Хотели даже судить за растраты, но делу так и не дали ход. Сочли, что, лишив места, достаточно наказали, ведь всю жизнь он ходил в «шишках».

Но не так уж плохи эти люди. О хорошем почему-то вспоминают реже. Ганнибал основал фонд для строительства больницы, это еще перед войной. Алан Пуринтон — добрейшей души человек, таких я больше не встречал. А Джордж Андерсон и хотел всего-то ничего: всю жизнь управлять почтой. А эта ТВАРЬ в каждом видела только плохое. Говорил Тимми только о плохом, хотел, чтобы только плохое оставалось в памяти, потому что сам ПЛОХ, потому что видел: мы ему опасны. Тимми Батерман — тот, кто ушел воевать, — был обычным милым мальчишкой, не ахти каким умным, но добрым. А тот, кого мы увидели в тот вечер в лучах красного заката, — чудовище. Может, зомби, может, сама нечистая сила. Может, еще и названия нет, однако микмаки знали о таком, пусть и безымянном.

— О чем же? — спросил недогадливый Луис.

— О том, к чему прикоснулся Вендиго, — спокойно ответил Джад и глубоко вздохнул, задержал дыхание, выдохнул, взглянул на часы.

— Вот и день прошел. Поздно уже, Луис. Что-то на меня недержание речи напало.

— Ничего подобного. Вы очень интересно рассказывали, — возразил Луис. — Так чем же все кончилось?

— Через два дня дом Батерманов сгорел дотла. Ночью. Алан Пуринтон уверен был, что кто-то поджег. Весь дом керосином облили. Запах потом три дня стоял.

— И что, оба сгорели?

— Да, сгорели. Но умерли еще до пожара. У Тимми в груди две пули засели из старого отцовского кольта, он у отца в руке был зажат. Похоже, старик убил сына, облил дом керосином, сел на стул подле радио, чиркнул спичкой и выстрелил себе в рот.

— Господи!

— Тела обуглились, и все же окружной полицейский врач определил, что Тимми вроде как с месяц мертвый.

Оба замолчали. Тикали часы, отмеряя секунды.

Джад поднялся.

— Я не ради красного словца сказал, что в смерти вашего сынишки повинен. По крайней мере, причастен. Да, индейцы знали это место, но не из-за них оно испоганилось. Не вечно же микмаки здесь жили. Пришли откуда-то: может, из Канады, может, из России. У нас-то они поселились с тысячу лет тому, а может, и все две наберется — наверное, не определить, ведь они отметин глубоких не оставили… Так и исчезли. И мы когда-нибудь тоже, хотя после нас следы поглубже останутся, не знаю уж, на беду или во благо. А место это как было, так и будет, и все его тайны при нем останутся, никто их с собой не унесет. Страшное, жуткое место. Нельзя мне было вас впутывать, тащить туда кота хоронить! Теперь-то мне это ясно. В месте том сокрыты темные силы, и держаться надо подальше, коли дорога жизнь близких да и своя тоже. Эх, слаб я, не совладал! Вы спасли Норме жизнь, и мне хотелось как-то вас отблагодарить. А эти темные силы мое доброе намерение во вред обратили. Силы эти по-разному действуют, вроде как луна — от новолуния до полнолуния. Так и здесь свой цикл есть. Раньше-то бушевала темная силушка, потом вроде пришипилась, а теперь никак снова разворачивается. Боюсь, и я ее орудием стал, чтоб вам досадить через сына. Видите, как все обернулось — и он умоляюще взглянул на Луиса.

— Выходит, эта сила знала, что Гейджу суждено умереть, — предположил Луис.

— Нет. Эта сила и умертвила Гейджа, потому что я вас привел на кладбище и открыл его тайну.

— Не верю, — голос у Луиса дрогнул. — Не верю и никогда не поверю. Такого не может быть.

Он крепко сжал старикову руку.

— Завтра мы хороним Гейджа. В Бангоре. Там ему и оставаться. Не пойду я больше ни на Кошачье кладбище, ни дальше — шага не ступлю!

— Обещайте мне, — хрипло проговорил Джад. — Дайте честное слово.

— Честное слово!

Но в глубине души возгоралась искорка сомнения, искорка надежды, и ее не затушить.