"Лев Толстой" - читать интересную книгу автора (Труайя Анри)Глава 1 КавказС начала XIX века Кавказ стал для молодежи местом, где можно было пережить необычные приключения и покрыть себя славой. Царь Александр I присоединил к России часть Грузии еще в 1801 году, но и спустя десятилетия горные народы оказывали сопротивление регулярным войскам, которые пытались обосноваться на их территории. Обуздать непокорных призваны были казаки из станиц, возведенных по левому берегу Терека и правому – реки Кубань. Отсюда отправлялись карательные экспедиции в черкесские аулы и деревни: уничтожали пастбища, забирали скотину и отступали назад с многочисленными пленными. Ответ следовал незамедлительно – порой русские уже на обратном пути попадали в засаду, устроенную горцами, а то, ранним утром, когда станица еще спала, они внезапно появлялись, убивали часовых, поджигали дома, уводили плачущих женщин. После пятидесяти лет изматывающей борьбы противостоящие стороны начали испытывать по отношению друг к другу какое-то злобное уважение. Самыми опасными считались чеченцы и дагестанцы, во главе которых стоял Шамиль, убедивший их в необходимости священной войны против христиан. Для этих фанатиков смерть была вознаграждением от Аллаха. Знавший наизусть стихи Пушкина и Лермонтова, посвященные Кавказу, Толстой не сомневался, что его ждут удивительные открытия, и с нетерпением всматривался в даль: когда же наконец появятся снежные вершины гор, о которых он столько слышал? И вот как-то вечером ямщик указал ему кнутом на серые громады, выросшие из облаков. Он был разочарован. Но на следующее утро, увидев их сияющую белизну на фоне яркого неба, несказанно обрадовался. То тут, то там начали попадаться конные казаки, по другую сторону Терека время от времени вился дымок, указывая на аулы. Глядя на все это, Лев старался отделаться от ощущения, что совершает экзотическую прогулку. В его двадцать три года умение внимательно всматриваться в происходящее, взвешивать каждое слово, говорить правду казались ему необходимыми не только для служения искусству, но правилами обычной вежливости. Когда 30 мая 1851 года они прибыли в станицу Старогладковскую, молодой человек был поражен и подавлен: поселение было устроено в котловине, окружено густым лесом, домики на сваях, сторожевая вышка, старая пушка на деревянном лафете, колокол, в который били по тревоге, и несколько лавчонок, где продавали ткани, семечки и пряники. В тот же вечер он записал в дневнике: «Как я сюда попал? Не знаю. Зачем? Тоже».[77] Немного погодя отправит написанное, как всегда, по-французски письмо тетушке Toinette: «…я ожидал, что край этот красив, а оказалось, что вовсе нет. Так как Тем не менее, у него нет поводов сожалеть о содеянном. Через неделю после прибытия Николай со своим подразделением был отправлен в Старый Юрт, чтобы охранять больных, лечившихся в термальных источниках соседнего городка Горячеводска. Толстой присоединился к брату и на этот раз увидел настоящий Кавказ, о котором мечтал и в существование которого перестал верить в Старогладковской. Обрывистые скалы, тропы, от одного вида которых кружится голова, шумные, почти кипящие водопады, на главном из которых построены были три мельницы, одна под другой. В воде источников можно было сварить за три минуты яйцо, а местные жительницы стирали белье, выбивая его ногами. Сидя на берегу и покуривая трубку, Лев наслаждался этим зрелищем и не удержался, чтобы не описать сцену тетушке, впрочем, на первом плане переживания чисто художественные: «Весь день татарки приходят стирать белье выше и ниже мельниц. Нужно Вам сказать, что стирают они ногами. Точно копошащийся муравейник. Женщины в большинстве своем красивы и хорошо сложены. Восточный наряд их прелестен, хотя и беден. Живописные группы женщин и дикая красота местности – поистине очаровательная картина, и я часто любуюсь ею».[79] Даже ночью, в палатке, прелесть окружающего не дает покоя его мыслям: голова полна увиденным днем, он чувствует, что через свое единение с природой приближается к Богу. Толстой начинает задумываться о том, как совместить высокие чувства и простоту изложения, не быть слишком выспренним и высокопарным. Ощущения художника и христианина пытаются ужиться в нем. В дневнике появляется запись: «Не знаю, как мечтают другие, сколько я ни слыхал и ни читал, то совсем не так, как я. Говорят, что, смотря на красивую природу, приходят к мысли о величии Бога, о ничтожности человека; влюбленные видят в воде образ возлюбленной. Другие говорят, что Когда все в лагере засыпало, Лев бегло записывал на листках бумаги свои впечатления, которые, казалось, не могли заинтересовать никого, кроме него. «Ночь ясная, свежий ветерок продувает палатку и колеблет свет нагоревшей свечи. Слышен отдаленный лай собак в ауле, перекличка часовых. Пахнет засыхающими дубовыми и чинарными плетьми, из которых сложен балаган. Я сижу на барабане в балагане, который с каждой стороны примыкает к палатке, одна закрытая… другая открытая и совершенно мрачная, исключая одной полосы света, падающей на конец постели брата. Передо мною ярко освещенная сторона балагана, на которой висит пистолет, шашки, кинжал и подштанники. Тихо. Слышно – дунет ветер, пролетит букашка, покружит около огня, и всхлипнет и охнет около солдат».[81] Ему не спалось, но описаний того, что было вокруг, уже не хватало. Тишина ночи, отдыхающие люди, колеблющееся пламя свечи, которое освещало опавшие, сухие листья, – все вызывало в нем чувство счастья и тревоги одновременно. Внезапно на память приходили слова молитвы его детства, и он замечал в дневнике: «…ежели определяют молитву просьбою или благодарностью, то я не молился. Я желал чего-то высокого и хорошего; но чего, я передать не могу; хотя и ясно сознавал, чего я желаю. Мне хотелось слиться с существом всеобъемлющим. Я просил его простить преступления мои; но нет, я не просил этого, ибо я чувствовал, что ежели оно дало мне эту блаженную минуту, то оно простило меня… Чувство страха совершенно исчезло. Ни одного из чувств веры, надежды и любви я не мог бы отделить от общего чувства…»[82] И как всегда, за приливом следует отлив. Пока Льву кажется, что он во власти мистической красоты, мирские мысли овладевают им. «Я не чувствовал плоти, я был – один дух. Но нет! плотская – мелочная сторона опять взяла свое, и не прошло часу, я почти сознательно слышал голос порока, тщеславия, пустой стороны жизни; знал, откуда этот голос, знал, что он погубит мое блаженство, боролся и поддался ему. Я заснул, мечтая о славе, о женщинах; но я не виноват, я не мог».[83] Такие религиозные порывы – следствие красоты, окружавшей его, оканчивающиеся мечтами об объятиях неведомой женщины, были нередки. Толстой размышлял и о смерти, пытался смотреть на все с философским беспристрастием. Что, впрочем, не мешало радоваться новому седлу или огорчаться, что левый ус закручивался сильнее, чем правый. Его положение в лагере было совершенно неопределенным: единственный гражданский среди офицеров, он выглядел праздным аристократом, беспечным путешественником. Начальство и товарищи брата не нравились ему – грубые и невежественные, спорили только о женщинах и лошадях, обсуждали вылазки и проявленную кем-то храбрость. Подполковник Алексеев, командовавший батареей, был невысокого роста, со светлыми рыжеватыми волосами, бакенбардами и пронзительным голосом. Ревностный христианин, он проповедовал воздержание и трезвость, приглашал к себе на обед подчиненных. Был там и молодой офицер Буемский, почти мальчик с розовым, простодушным лицом, капитан из уральских казаков Хилковский, «старый солдат, простой, но благородный, храбрый и добрый»,[84] а также некий Кнорринг, высокий поручик с широким, с выдающимися скулами лицом, имеющим «на себе, – по словам Толстого, – какую-то мягкость, то, что в лошадях называется „мясистая голова“, когда он смеялся, выражение лица его было совершенно бессмысленным, манеры – самые грубые. Они с Николаем дружески похлопывали друг друга при встрече, радостно восклицая: „Здравствуй, морда!“» Поначалу Лев отнесся к нему прохладно, но постепенно привык к его смеху, запаху плохого табака, грубым и плоским шуткам. Подполковник Алексеев мог сколько угодно запрещать алкоголь за столом, его подчиненные наверстывали упущенное в палатках. Николай напивался порой до беспамятства, младший брат старался сдерживаться. Это касалось и игры. «Несколько раз, когда при мне офицеры говорили о картах, мне хотелось показать им, что я люблю играть. Надеюсь, что даже ежели меня пригласят, то я откажусь», – записывает он в дневнике утром 13 июня 1851 года. Но в тот же день вечером должен 650 рублей – «проиграл своих 200, Николенькиных 150 и в долг 500». Как расплатиться? Это станет ясно позже. Великодушный Кнорринг согласился на вексель со сроком платежа в январе 1852 года. Теперь же – счастливый поворот событий, все готовятся к выступлению против горцев, и засидевшийся Толстой добивается у командующего левым флангом Кавказской линии князя Барятинского разрешения участвовать в операции в качестве волонтера. Во второй половине июня войска пришли в движение: батальон пехоты, вся кавалерия, девятнадцать пушек, повозки с продовольствием и боеприпасами – длинная цепь, ощетинившаяся штыками, тронулась в путь по крутому склону. Вдали слышна была барабанная дробь. Лев ехал верхом рядом с братом, сердце его радостно билось. На привале солдаты группами спускались к ручейку, чтобы напиться. Полковник Алексеев, восседая на барабане, пригласил подчиненных разделить с ним трапезу. Несколько офицеров отделились и в тени деревьев достали водку и карты. «Я с любопытством вслушивался в разговоры солдат и офицеров и внимательно всматривался в выражения их физиономий, но решительно ни в ком я не мог заметить и тени того беспокойства, которое испытывал сам: шуточки, смехи, рассказы выражали общую беззаботность и равнодушие к предстоящей опасности, – вспомнит Толстой в автобиографическом рассказе „Набег“. – Как будто нельзя было и предположить, что некоторым уж не суждено вернуться по этой дороге!» Чуть позже, когда отряд устремился в узкое ущелье, горцы с пронзительными криками открыли огонь, который, впрочем, на таком расстоянии не мог причинить вреда. Перейдя вброд реку, русские перестроились и пошли в атаку. Стрельба стала интенсивнее, несколько человек упали. «Какое великолепное зрелище!» – сказал генерал Барятинский. Его адъютант, стремясь понравиться начальству, добавил тоже по-французски: «Очаровательно! Истинное наслаждение – воевать в такой прелестной стране».[85] В действие вступила пушка, кавалерия исчезла в подлеске, оставив за собой облако пыли. Покинутый жителями аул был быстро разграблен. «Там рушится кровля, стучит топор по крепкому дереву и выламывает дощатую дверь; тут загораются стог сена, забор, сакля, и густой дым столбом подымается по ясному воздуху. Вот казак тащит куль муки и ковер; солдат с радостным лицом выносит из сакли жестяной таз и какую-то тряпку; другой, расставив руки, старается поймать двух кур, которые с кудахтаньем бьются около забора; третий нашел огромный кумган[86] с молоком и пьет из него и с громким хохотом бросает потом на землю».[87] По возвращении горцы, как и следовало ожидать, атаковали колонну в лесу. Русские отвечали им. Охваченный патриотизмом, Толстой обратил внимание на то, как русская храбрость, молчаливая и возвышенная, отличается от показной французской, которую олицетворяли для него участники сражения при Ватерлоо. «И как же после этого не болеть русскому сердцу, когда между нашими молодыми воинами слышишь французские пошлые фразы, имеющие претензию на подражание устарелому французскому рыцарству?» – спрашивал он в «Набеге». Понемногу перестрелка затихла, отряд тронулся в путь и вернулся к месту дислокации, где Лев был в высшей степени рад услышать, что генерал Барятинский оценил спокойное поведение «молодого гражданского» во время схватки. Но сам доволен не был – не мог забыть, как грабили аул, о трех погибших и тридцати шести раненых, и думал о том, как прекрасно жить на свете, как красива природа и как плохи люди, раз не могут оценить того, что им дано. В Старом Юрте Толстой снова пытается писать воспоминания детства, но ему кажется, что никогда не хватит терпения завершить их. «Надо пойти, сесть за закапанный чернилами стол, взять серую бумагу, чернила; пачкать пальцы и чертить по бумаге буквы. Буквы составят слова, слова – фразы; но разве можно передать чувство. Нельзя ли как-нибудь перелить в другого свой взгляд при виде природы? Описание недостаточно. Зачем так тесно связана поэзия с прозой, счастие с несчастием?» – замечает он в дневнике.[88] Предаваясь мечтам, вспоминает Зинаиду Молоствову, с которой расстался в Казани, не осмелившись признаться в любви. «Неужели я никогда не увижу ее? Неужели узнаю когда-нибудь, что она вышла замуж за какого-нибудь Бекетова? Или, что еще жалче, увижу ее в чепце веселенькой и с тем же умным, открытым, веселым и влюбленным глазом. Я не оставлю своих планов, чтобы ехать жениться на ней, я не довольно убежден, что она может составить мое счастие; но я все-таки влюблен. Иначе что же эти отрадные воспоминания, которые оживляют меня… Не написать ли ей письмо? Не знаю ее отчества и от этого, может быть, лишусь счастия».[89] Спустившись на землю, не думает больше о женитьбе, а всерьез рассматривает возможность поступить на военную службу, хотя и не торопится с решением. В начале августа полк возвращается в Старогладковскую, и Лев, воспользовавшись передышкой, в который раз обращается к своим правилам для жизни: «28-го рождение, мне будет 23 года; хочется мне начать с этого дня жить сообразно с целью, которую сам себе поставил. Обдумаю завтра все хорошенько, теперь же принимаюсь опять за дневник с будущим расписанием занятий и сокращенной Франклиновской таблицей… С восхода солнца заняться приведением в порядок бумаг, счетов, книг и занятий; потом привести в порядок мысли и начать переписывать первую главу романа.[90] После обеда (мало есть) татарский язык, рисование, стрельба, моцион и чтение».[91] Быть может, снова занося в дневник эти предписания, Толстой думал о матушке, о которой у него не сохранилось никаких воспоминаний – в юности она тоже тщательно фиксировала свои поступки и жесты, записывала назидательные, душеспасительные изречения и мечтала, что правила нравственные будут сродни тем, что применимы в точных науках. Делая это, молодая женщина мечтала прежде всего о счастии близких ей людей, тогда как сына ее, всегда полагавшего себя выше других, занимало лишь собственное совершенствование. Жизнь в Старогладковской, хотя и спокойная, скучной не была. Помимо природы, к которой он понемногу привык, Льва увлекала психология окружавших его людей, у которых не было ничего общего с терпеливыми и хитроватыми мужиками из Ясной Поляны. Казаки, никогда не знавшие рабства, превыше всего ставили свободу и отвагу. Они с меньшей ненавистью относились к горцам, убивавшим их братьев, чем к простым русским солдатам, которые жили рядом и помогали им защищаться. У казаков было превосходное оружие, лучшие лошади, которых они покупали или отнимали у врага, привычки которого и язык перенимали не без некоторого бахвальства – «этот христианский народец, закинутый в уголок земли, окруженный полудикими магометанскими племенами и солдатами, считает себя на высокой степени развития и признает человеком только одного казака; на все же остальное смотрит с презрением».[92] Во всех станицах, рассеянных по берегам реки, мужчины проводили время одинаково: на сторожевых вышках, в походах, за ловлей рыбы и охотой. Домашней работой занимались женщины, и хозяйками в доме были они – хотя казаки и пытались, пусть только внешне, обходиться с ними на восточный манер, как с рабынями, тем не менее уважали и побаивались их. Женщины одевались как черкешенки, в татарские рубахи, короткие стеганые полукафтаны, мягкую обувь без каблуков, но платок на голове завязывали по-русски. Жилища отличались чистотой. В отношениях с мужчинами девушкам предоставлялась большая свобода. Лев жил у старого казака по имени Епишка (Епифана Сехина), который с самого начала проникся к нему дружеским расположением. Девяностолетний Епишка был огромного роста, с грудью колесом, широченными плечами и широкой белой бородой. Пленившийся им Толстой вывел его в повести «Казаки» почти без изменений в образе дяди Ерошки: «На нем был оборванный подоткнутый зипун, на ногах обвязанные веревочками по онучам оленьи поршни[93] и растрепанная белая шапчонка. За спиной он нес чрез одно плечо кобылку[94] и мешок с курочкой и кобчиком[95] для приманки ястреба; чрез другое плечо он нес на ремне дикую убитую кошку; на спине за поясом заткнуты были мешочек с пулями, порохом и хлебом, конский хвост, чтобы отмахиваться от комаров, большой кинжал с порванными ножнами, испачканными старою кровью, и два убитые фазана».[96] Постоялец проводил долгие вечера со своим хозяином, который, выпив, становился словоохотлив. Положив локти на стол, с раскрасневшимся лицом, горящими на морщинистом лице глазами, Епишка говорил без умолку, а вокруг него стоял «сильный, но не неприятный смешанный запах чихирю,[97] водки, пороху и запекшейся крови».[98] Он рассказывал о своей шальной юности, сражениях, охоте. Никогда казак не работал руками, природа всегда сама заботилась о его пропитании. Этот пьяница и разбойник воровал лошадей и не боялся ни зверей, ни людей: «Посмотри на меня, я беден, как Иов, у меня нет ни жены, ни сада, ни детей, ничего – только ружье, сеть и три собаки, но я никогда не жалуюсь на жизнь и никогда не пожалуюсь. Я иду в лес, смотрю по сторонам – все, что меня окружает, мое. Я возвращаюсь домой и пою». Льву, который не переставал задаваться вопросами о добре и зле, он с громким смехом говорил: «Все Бог сделал на радость человеку. Ни в чем греха нет. Хоть с зверя пример возьми. Он и в татарском камыше, и в нашем живет. Куда придет, там и дом. Что Бог дал, то и лопает».[99] По его словам, нет ничего противоестественного в том, чтобы соблазнить молодую девушку, и старик с легкостью доказывал это утверждение. Он и гостю предлагал в этом помочь. И так как молодой человек вяло этому сопротивлялся, восклицал: «Грех? Где грех? На хорошую девку поглядеть грех? Погулять с ней грех? Али любить ее грех? Это у вас так? Нет, отец мой, это не грех, а спасенье. Бог тебя сделал, Бог и девку сделал. Все он, батюшка, сделал. Так на хорошую девку смотреть не грех. На то она и сделана, чтоб ее любить да на нее радоваться».[100] Молодой человек пытался противостоять советам Епишки и, чтобы обуздать плоть, ходил со сводником на охоту. Дичь была в изобилии: фазаны, дрофы, бекасы, утки, зайцы, лисы, олени, волки. Пока он был «в деле», все шло хорошо, но едва возвращался в станицу, сердце его начинало трепетать при виде светлокожих девушек с черными глазами, под одеждой которых угадывались их формы. Некоторые приходили по вечерам к домишкам и предлагали себя за несколько монет. Лев описывал в дневнике течение своей любовной горячки: «Вчера была у меня казачка. Почти всю ночь не спал… Не выдержал характера»,[101] «Пьяный Епишка вчера сказал, что с Саламанидой дело на лад идет»,[102] «Мне необходимо иметь женщину. Сладострастие не дает мне минуты покоя»,[103] «Будь я последователен в своей страстности к женщинам, я бы имел успех и воспоминания; будь я последователен в своем воздержании, я бы был гордо-спокоен… Наконец, не в силах больше выносить воздержание, просит Епишку устроить ему свидание. Но Льву недостаточно этих быстро вспыхивающих и так же быстро гаснущих увлечений, за которые надо платить, он мечтает о настоящей страсти, экзотической и романтической, к местной женщине, и находит ее в гордой красавице, будущей Марьянке из «Казаков». Она «была отнюдь не «Отец его человек зажиточный, – напишет Толстой тетушке Toinette, – но деньги у него закопаны, и он сыну не дает ни копейки. Чтобы раздобыть денег, сын выкрадывает у врага коней или коров и рискует иногда 20 раз своей жизнью, чтобы своровать вещь, не стоящую и 10 р.; делает он это не из корысти, а из удали. Самый ловкий вор пользуется большим почетом и зовется Чеченец не умел считать, и компаньоны по игре безжалостно обманывали его. Лев вмешался, взял юношу под свое покровительство, и тот, полный признательности, предложил стать кунаками, друзьями на жизнь и на смерть, «и о чем бы я ни просил его, деньги, жену, его оружие, все то, что у него есть самого драгоценного, он должен мне отдать, и, равно, я ни в чем не могу отказать ему», – продолжает он в том же письме. Чтобы скрепить союз, молодые люди должны были обменяться подарками: Садо подарил русскому уздечку с серебряным набором, дорогую шашку; тот ответил серебряными часами. В это время финансовое положение Толстого было очень стесненным. В январе 1852 года наступал срок платежа по векселю Кноррингу, но не было никакой возможности выполнить обещание. В последней надежде взывает он о помощи к Богу. «На молитве вечером я горячо молился, чтобы Бог помог мне выйти из этого тяжелого положения, – сообщает тетушке. – Ложась спать, я думал: „Но как же возможно мне помочь? Ничто не может произойти такого, чтобы я смог уплатить долг“. Я представлял себе все неприятности по службе, которые мне предстоят в связи с этим; И чудо произошло. Пока Толстой в одиночестве засыпал при свете свечи, его кунак Садо играл с офицерами в Старом Юрте и отыграл у Кнорринга вексель. На другой день он принес его Николаю, который прибыл туда с поручением, и спросил: «Как думаешь, брат рад будет, что я это сделал?» Получив письмо с доброй вестью, Лев был полон признательности, смотрел на вексель и не знал, кого благодарить – Бога или Садо. «Разве не изумительно, что на следующий же день мое желание было исполнено, то есть удивительна милость Божия к тому, кто ее так мало заслуживает, как я. И как трогательна эта преданность Садо, не правда ли?» – рассказывает он в том же письме тетушке и просит ее купить в Туле « Толстой все неуютнее чувствовал себя гражданским среди военных, как если бы он отказывал тем, кто приютил его, в помощи. Ему не нравилось положение нахлебника, ни, тем более, презираемого всеми. Брат уверял его, что он очень понравился князю Барятинскому и тот был бы не против принять Льва в качестве новобранца. Обещание столь высокого покровительства довершило дело – молодой человек написал в Тулу, чтобы ему выслали необходимые документы, и отправился с Николаем в Тифлис, сдавать экзамены, необходимые для зачисления на военную службу. Путешествие по Военно-Грузинской дороге восхитило его: величественные скалы, грозное рычание зажатого в ущелье Терека, орлы над головами, заснеженные вершины, высокогорные деревни, свежесть, скрип арбы – все говорило о свободе, величии и дикости. По приезде в Тифлис Толстой узнал от генерала Бриммера, что присланных из Тулы бумаг недостаточно, чтобы быть зачисленным на военную службу, – не хватало документа за подписью губернатора о том, что он не состоит на гражданской. Расстроенный, Лев решает дожидаться в городе (Николай возвращается в Старогладковскую), снимает на окраине, в немецком квартале, среди виноградников и садов левого берега Куры скромную квартиру. К югу, на том же берегу реки, на склоне горы располагался квартал местных жителей, с кривыми улочками, домиками с балконами, разноцветной, волнующейся толпой, в которой заметны были магометанские женщины с закрытыми лицами, персы с крашенными в красный цвет ногтями и высокими прическами, татарские муллы в развивающихся сутанах, зеленых или белых тюрбанах, горцы в черкесках. Над толпой торжественно покачивали головами верблюды. Несмотря на ноябрь, стояла жара, в воздухе пахло нечистотами, медом, благовониями и кожей. На правом берегу Куры располагалась русская часть города – чистая, аккуратная, деловая, скучная, как любой провинциальный город. Толстой иногда ходил в театр, в итальянскую оперу, но тут же начинал жалеть о потраченных на билет деньгах. Причин его дурного настроения было две: отсутствие денег и плохое самочувствие (одна из девушек в станице оставила мучительное воспоминание о ночи любви). В течение трех недель он в раздражении и ярости занимался своим здоровьем и отмечал в письме к брату: «Болезнь мне стоила очень дорого: аптека – рублей 20. Доктору за 20 визитов и теперь каждый день вата и извозчик, стоят 120. – Я все эти подробности пишу тебе с тем, чтобы ты мне поскорее прислал как можно больше денег… La maladie venérienne est détruite: mais se sont les suites du Mercure, qui me font souffrir l' impossible. [Венерическая болезнь уничтожена, но невыносимо страдать-то меня заставляют последствия ртутного лечения]. Можешь себе представить, что у меня весь рот и язык в ранках, которые не позволяют мне ни есть, ни спать. Без всякого преувеличения, я 2-ю неделю ничего не ел и не проспал одного часу».[110] Спустя пять дней Лев описывает свое состояние тетушке, но под его пером венерическая болезнь превращается в горячку, которая удерживала его в постели в течение трех недель. Это принудительное сидение дома оказалось плодотворным, удалившись от света, он с наслаждением вновь погрузился в рассказ о своем детстве. «Помните, добрая тетенька, что когда-то Вы посоветовали мне писать романы; так вот я послушался Вашего совета – мои занятия, о которых я Вам говорю, – литературные. Не знаю, появится ли когда на свет то, что я пишу, но меня забавляет эта работа, да к тому же я так давно и упорно ею занят, что бросать не хочу»,[111] – сообщает Т. А. Ергольской. Когда силы вернулись к нему, он стал чаще выезжать, завел друзей, играл в бильярд, проиграл больше тысячи партий известному маркеру,[112] увлекся охотой: «Охота здесь чудо! – пишет 23 декабря 1851 года брату Сергею. – Чистые поля, болотцы, набитые русаками, и острова не из леса, а из камышу, в которых держатся лисицы. Я всего 9 раз был в поле, от станицы в 10 и 15 верстах и с двумя собаками, из которых одна отличная, а другая дрянь, затравил двух лисиц и русаков с шестьдесят. Как приеду, так попробую травить коз…» И небрежно добавляет: «Ежели захочешь щегольнуть известиями с Кавказа, то можешь рассказывать, что второе лицо после Шамиля, некто Хаджи-Мурат, на днях передался русскому правительству. Это был первый лихач (джигит) и молодец во всей Чечне, а сделал подлость». Бумаги все не приходили, Лев страдал от того, что все еще вынужден был ходить в гражданском платье – пальто от Шармера и складной шляпе за десять рублей, тогда как малейшая его жилка уже чувствовала себя по-военному и он едва удерживался, чтобы не отдать честь проходящему мимо генералу. Видя нетерпение молодого человека, начальник артиллерии дал ему временное назначение, которое должно было окончательно вступить в силу после получения разрешения тульского губернатора. Толстой был приписан к 4-й батарее 20-й артиллерийской бригады, где служил Николай. Сдав некое подобие экзамена, 3 января 1852 года он получил звание юнкера и, облачившись наконец в военную форму, ощутил странное чувство несвободы. Разгульное поведение, непостоянство собственного характера уже начинали мешать ему самому, избавление виделось в предписанной сверху дисциплине и служении в армии, где будет «способствовать с помощью пушки к истреблению «Год тому назад я находил счастие в удовольствии, в движении; теперь, напротив, я желаю покоя как физического, так и нравственного».[114] Признает, что в его решении предпринять это странное путешествие на Кавказ чувствовалась воля Божья и что все происходящее с ним здесь полезно для его душевного развития, но при этом его не покидает уверенность, что раньше или позже вернется в Ясную, чтобы реализовать свое истинное предназначение человека спокойного, семейного, доброго, занятого науками. Едва став юнкером, Толстой уже мечтает об отставке и описывает тетушке, как это будет: «Пройдут годы, и вот я уже не молодой, но и не старый в Я воображаю, как он будет, как в старину, рассказывать детям своего сочинения сказки. Как дети будут целовать у него сальные руки (но которые стоят того), как он будет с ними играть, как жена моя будет хлопотать, чтобы сделать ему любимое кушанье, как мы с ним будем перебирать общие воспоминания об давно прошедшем времени, как Вы будете сидеть на своем обыкновенном месте и с удовольствием слушать нас, как Вы нас, старых, будете называть по-прежнему „Левочка, Николенька“ и будете бранить меня за то, что я руками ем, а его за то, что у него руки не чисты… Все это, может быть, сбудется, а какая чудесная вещь надежда. Опять я плачу. Почему это я плачу, когда думаю о Вас? Это слезы счастья, я счастлив тем, что умею Вас любить».[115] В пишущем эти строки на почтовой станции в Моздоке со слезами на глазах и сердцем, разрывающимся от нежности, живы и маленький мальчик, наказанный Проспером Сен-Тома и воображающий, сидя в темном чулане, себе в утешение героическое будущее, и чистый казанский студент, слишком застенчивый, чтобы говорить о женщинах, и придумывающий невероятные истории любви к Ней, идеальной женщине, и гуляка-москвич, который отправляется на Кавказ с мыслью сражаться с горцами, соблазнить прекрасную черкешенку и научить ее читать по-французски «Собор Парижской Богоматери».[116] Всегда это безудержное воображение, прихотливое движение мысли, желание приукрасить будущее, чтобы отделаться от грустного настоящего. Воскрешение воспоминаний детства сделало его еще более чувствительным, чем тщательнее восстанавливал он картины минувшего и образы дорогих людей, тем больше хотел увидеть их вновь. Но пока итогом его путешествия стала 14 января 1852 года вовсе не Ясная Поляна, а станица Старогладковская, с ее белыми домиками, сторожевой вышкой, лавчонками, смеющимися девками, беспечными казаками… К сожалению, брат Николай уже выступил в поход, и Лев немедленно отправился в путь, чтобы присоединиться к нему. Весь февраль прошел в переходах, наступлениях и отступлениях, стычках, перестрелках. «Я равнодушен к жизни, в которой слишком мало испытал счастия, чтобы любить ее; поэтому не боюсь смерти», – записно в дневнике 5 февраля 1852 года. Почти каждый день он обменивался выстрелами с засевшими среди камней или в чаще леса горцами, 17 и 18 февраля в боях на реке Мичике снаряд ударил в колесо пушки, которую наводил юнкер Лев Толстой. Командовавший батареей Николай дал приказ отступать, не прекращая огня, измученные солдаты вынуждены были прокладывать себе дорогу между отрядами горцев, которые обстреливали их. «Потом уже вечером, страшно усталые, мы ехали, и опять раздались выстрелы, и как трудно было снова поднять свои уже опустившиеся нервы, чтобы быть бодрым в виду опасности, – вспоминал Толстой позже, в 1900 году.[117] – Тут я почувствовал такой страх, какого никогда не испытывал.[118] А потом на ночлеге у казаков был такой вкусный козленок, какого мы никогда не ели. И спать легли в одной хате восемь человек рядом на полу. А воздух был все-таки отличный, как козленок…».[119] На следующий день, вспоминая свое поведение, Лев судит себя со всей строгостью и записывает 28 февраля в дневнике: «Состояние мое во время опасности открыло мне глаза. Я любил воображать себя совершенно хладнокровным и спокойным в опасности. Но в делах 17-го и 18-го числа я не был таким». Он недоволен собой, к тому же его оскорбило, что начальство, хотевшее представить его за храбрость к Георгиевскому кресту, отказалось от своих планов из-за сущего вздора: не состоит официально на службе в армии – злосчастные бумаги все еще не пришли из Тулы! Чем занимаются в канцеляриях? «Откровенно сознаюсь, что из всех военных отличий этот крестик мне больше всего хотелось получить, и что эта неудача вызвала во мне сильную досаду, – жалуется юнкер тетушке. – Тем более, что для меня возможность получить этот крест уже прошла».[120] По возвращении в Старогладковскую он начинает все с большей небрежностью относиться к службе. Пишет тетушке, что пешие переходы и стрельба из пушек вовсе не хороши, в особенности потому, что мешают вести размеренную жизнь. Товарищи находят его высокомерным, избегающим сближения с ними, часто вместо того, чтобы принять участие в споре, углубляется в книгу или смотрит вдаль. Лев признается Т. А. Ергольской: «Слишком большая разница в воспитании, чувствах, взглядах моих и тех людей, которых я здесь встречаю, чтобы я испытывал малейшие удовольствия с ними. А Николенька обладает талантом, несмотря на огромную разницу между ним и всеми этими господами, веселиться с ними, и все его любят. Завидую ему, но не способен на это».[121] Особенно угнетает его быть под началом Алексеева, которого считает глупцом и болтуном. Преисполненный своими полномочиями, подполковник хотел бы подчинить себе юнкера Толстого. Традиционно офицеры должны были присутствовать за столом у начальства, но Лев демонстрировал при этом неуважительную скуку, не смеялся шуткам командира и уходил, не дождавшись десерта. В конце концов Алексеев перестал его приглашать. «Я отобедал очень дурно дома; потому что от Алексеева ни к обеду, ни к ужину меня не приходили звать…» («Дневники», 30 марта 1852 года), «Алексеев до того глуп, что я больше к нему ни ногой…» (5 апреля 1852 года), «Утром получил грубую и глупую записку Алексеева об учении. Он окончательно решился доказать мне, что он имеет возможность мне надоедать…» (8 апреля 1852 года), «…был на ученьи и не мог не улыбнуться, глядя на самодовольную фигуру Алексеева» (11 апреля 1852 года). Однажды, придя к Алексееву, испытал стыд за брата, который смертельно пьяный сидел за столом. «Жалко, что он не знает, какое большое для меня огорчение видеть его пьяным… Неприятнее всего для меня то, что о нем судят и сожалеют люди, которые ногтя его не стоят…» (31 марта 1852 года). Но, будучи трезвым, этот худой, лысеющий, с неухоженными руками брат был самым обаятельным из его товарищей. Лев читал ему все написанное, а «Детство» доставляло много забот. Он без конца зачеркивал, переделывал, начинал заново, задумываясь о тяжелом писательском труде. «Пришел брат, я ему читал написанное в Тифлисе. По его мнению, не так хорошо, как прежнее, а по-моему, ни к черту не годится»,[122] «Перечел и сделал окончательные правки в первом дне. Я решительно убежден, что он никуда не годится. Слог слишком небрежен и слишком мало мыслей, чтобы можно было простить пустоту содержания»,[123] «Странно, что дурные книги мне больше указывают на мои недостатки, чем хорошие. Хорошие заставляют меня терять надежду».[124] Муки творчества усугубляются для этого новичка тем, что здоровье его никуда не годится. Ревматизм, боли в горле, острая зубная боль, энтерит, необъяснимая слабость… По совету врача из Кизляра он отправляется к Каспийскому морю, а вернувшись в Старогладковскую, просит об отпуске, чтобы продолжить курс лечения на водах в Пятигорске. Алексеев, который оказался вовсе не злопамятным, соглашается и даже авансом выдает деньги на поездку. Шестнадцатого мая измученный Толстой в Пятигорске, устраивается недалеко от города в домике с видом на снежную вершину Эльбруса и сразу приступает к лечению: поднявшись с рассветом, принимает серные ванны, до отвращения пьет воду из источника, ест рахат-лукум, спит днем, но никакого улучшения не наступает. Развлечения этого городка, славящегося своим чистым воздухом, великолепными окрестностями и частными особняками, его совсем не интересуют. Прогулки под музыку по бульвару, встречи в кондитерских, театральные представления, соревнования в элегантности среди офицеров в отпуске и богатых штатских, кокетство праздных дам, интриги, сватовство, дуэли, пикники и прогулки верхом – все это кажется ему пародией на парижскую «жисть». Его не трогает даже интерес, который проявляет к нему хорошенькая хозяйка. «Она решительно со мной кокетничает: перевязывает цветы под окошком, караулит рой, поет песенки и все эти любезности нарушают покой моего сердца. Благодарю Бога за стыдливость, которую он дал мне, она спасает меня от разврата».[125] Будь его здоровье лучше, он, без сомнения, не устоял бы. Но его состояние так странно: он среднего роста (1 м 75 см), коренастый, крепкий, со стальными мускулами, а нервы как у бабенки, малейшая неприятность вызывает горячку или желудочные колики, даже эскапады собаки Бульки с замашками ветреника заставляли его тревожиться вовсе не соразмерно происходившему (однажды испугался, что собаку забьют полицейские, и у него началось носовое кровотечение). В Пятигорске не оказалось хороших переписчиков, это стало причиной мигреней. Пришлось доверить черновики крепостному Ванюшке, который справлялся как мог, но заболел, что стало новым поводом для расстройства нервов у его барина. Решительно все было против, но, мужественно приняв неудачи, Толстой стал сам убирать комнату, готовить еду и заботиться о слуге, который, едва переместившись в удобную постель и позволив хозяину обслуживать себя, почувствовал вкус к лени и стал дерзить. По выздоровлении пришлось пригрозить ему поркой, а так как за несколько недель до того был наказан другой слуга, Алешка, это принесло свои плоды, Ванюшка принялся за работу. Хотя молодой граф и хвалил себя за проявленную любовь к ближнему, но никогда не забывал ни о той дистанции, которая разделяла его с крепостными, ни о лучшем способе заставить вести себя как подобает. Двадцать девятого июня 1852 года он записывает в дневнике: «Тот человек, которого цель есть собственное счастье, дурен; тот, которого цель есть мнение других, слаб; тот, которого цель есть счастие других, добродетелен; тот, которого цель – Бог, велик». Какова его цель на данный момент – сам не знает, но не покладая рук продолжает работу над повестью, 27 мая 1852 года заканчивает третий вариант и тут же берется за новый. «Пожалуй, это вроде работы Пенелопы, – пишет Лев 30 мая тетушке Toinette, – но это меня не удручает, я пишу не из честолюбия, а по вкусу – нахожу удовольствие и пользу в этой работе, потому и работаю». Но в тот же день замечает в дневнике: «Есть ли у меня талант сравнительно с новыми русскими литераторами? Положительно нету». Три дня спустя, 2 июля, не столь категоричен, оценивая себя: «Однако я еще не убежден, что у меня нет таланта. У меня, мне кажется, нет терпения, навыка и отчетливости, тоже нет ничего великого ни в слоге, ни в чувствах, ни в мыслях. В последнем я еще сомневаюсь, однако». Продолжая в раздражении устало править четвертый вариант «Детства» – где несомненно «будут орфографические ошибки»[126] – принимается писать рассказ «Набег», навеянный его жизнью на Кавказе. Толстой заканчивал последнюю главу повести, когда 1 июля получил от своего управляющего из Ясной Поляны письмо, в котором тот предупреждал, что торговец лесом Копылов собирается подать на него в суд за непогашение векселей. Судебные санкции в этом случае могли окончиться отторжением имущества. «Я могу лишиться Ясной, – заносит он в дневник в тот же день, – и, несмотря ни на какую философию, это будет для меня ужасный удар. Обедал, писал мало и дурно, ничего не сделал доброго. Завтра кончу „Детство“ и решу его судьбу. Ложусь… 12». В последовавшие за этим известием дни он обратился к Сергею, чтобы тот помог ему уладить это дело, перечитал в последний раз рукопись, нашел ее ни плохой, ни хорошей и без большой надежды решил отправить в журнал. Он выбирал между «Современником», «Les Nouvelles de la Patrie» и «Библиотекой для чтения», но предпочел «Современник», который основал еще Пушкин и который был самым уважаемым среди толстых журналов. Руководил им в то время Н. А. Некрасов. Толстой написал ему 3 июля: «Милостивый государь! Моя просьба будет стоить Вам так мало труда, что, я уверен – Вы не откажетесь исполнить ее. Просмотрите эту рукопись и, ежели она не годна к напечатанию, возвратите ее мне. В противном же случае оцените ее, вышлите мне то, что она стоит по Вашему мнению, и напечатайте в своем журнале… В сущности, рукопись эта составляет 1-ю часть романа – „Четыре эпохи развития“; появление в свет следующих частей будет зависеть от успеха первой… С нетерпением ожидаю Вашего приговора. Он или поощрит меня к продолжению любимых занятий, или заставит сжечь все начатое». Рукопись называлась «Детство» и была подписана, как и письмо, только инициалами Л. Н. В постскриптуме говорилось, что ответ следовало выслать поручику артиллерии графу Николаю Николаевичу Толстому в станицу Старогладковскую с передачею Л. Н. Отправив пакет, Лев почувствовал и облегчение, и слабость, он был счастлив и несчастлив одновременно, его занимала одна мысль: сколько времени потребуется известному и очень занятому человеку, чтобы прочесть рукопись. В попытке обмануть свое нетерпение он отправляется на другой термальный курорт, в Железноводск. После серных ванн – железные, он погружается в них, пьет воду. По-прежнему без результата – все те же зубные боли, желудочные колики, ревматизм. Неужели он никогда не поправится? Ведь причина, вероятно, не в теле, а в душе. В Железноводске продолжает работать над «Набегом», гуляет, проклинает дождь, армию и спрашивает себя, не настало ли время просить об отставке. Мучают его и более серьезные сомнения: «Я видел, что тело умирает; поэтому предполагаю, что и мое умрет; но ничто не доказывает мне, что душа умирает, поэтому говорю, что она бессмертна – по моим понятиям».[127] Также впервые он задумывается над установленным порядком вещей и, вдохновляемый «Политиком» Платона, мечтает написать роман, который вызовет взрыв в обществе: «В романе своем я изложу зло правления русского, и ежели найду его удовлетворительным, то посвящу остальную жизнь на составление плана аристократического избирательного, соединенного с монархическим, правления, на основании существующих выборов».[128] Седьмого августа Толстой вернулся в Старогладковскую к привычному уже образу жизни: учения, стрельба, глупые упреки Алексеева, дружеские попойки, карты, охота («Убил пять бекасов… Убил трех фазанов… Убил куропатку»), зубная боль, чтение, женщины, скука, работа, писательские мечты («Написать в жизни одну хорошую книгу слишком достаточно»[129]). Двадцать восьмого августа, в день своего рождения, с грустью замечает в дневнике: «Мне 24 года; а я еще ничего не сделал. Я чувствую, что недаром вот уже восемь лет, что я борюсь с сомнением и страстями. На что я назначен? Это откроет будущность». На следующий день, 29 августа, взгляд на мир меняется: «Получил письмо… от редактора, которое обрадовало меня до глупости». В десятый раз перечитывал он строки, написанные нервической рукой Некрасова: «Я прочел Вашу рукопись („Детство“). Она имеет в себе настолько интереса, что я ее напечатаю. Не зная продолжения, не могу сказать решительно, но мне кажется, что в авторе ее есть талант. Во всяком случае, направление автора, простота и действительность содержания составляют неотъемлемые достоинства этого произведения. Если в дальнейших частях (как и следует ожидать) будет поболее живости и движения, то это будет хороший роман. Прошу Вас прислать мне продолжение. И роман Ваш, и талант меня заинтересовали. Еще я советовал бы Вам не прикрываться буквами, а начать печататься прямо с своей фамилией, если только Вы не случайный гость в литературе. Жду Вашего ответа…» Когда первая радость прошла, Толстой с досадой обратил внимание на то, что среди всех похвал не было ни слова о деньгах, а его финансовое положение было очень стесненным. Поразмыслив несколько дней, написал в Санкт-Петербург, чтобы получить необходимые объяснения. Это письмо разминулось с сообщением Некрасова, что роман сдан в печать. Быть может, он еще раз обратился к редактору, так как тот отправил ему третье письмо: «Что касается вопроса о деньгах, то я умолчал об этом в прежних моих письмах по следующей причине: в наших лучших журналах издавна существует обычай не платить за первую повесть начинающему автору, которого журнал впервые рекомендует публике… за дальнейшие ваши произведения прямо назначу Вам лучшую плату, какую получают наши известнейшие (весьма немногие) беллетристы, т. е. 50 р. сер. с печатного листа… Мы обязаны знать имя каждого автора, которого сочинения печатаем, и потому дайте мне положительные известия на этот счет. Если Вы хотите, никто, кроме нас, этого знать не будет». Только 31 октября Толстой получил по почте номер «Современника» со своей повестью. Но, насладившись видом своей прозы, напечатанной черным по белому, как произведение настоящего писателя, пришел в ярость от того, что Некрасов сделал купюры и даже изменил название на «Историю моего детства». Он излил свою желчь в письме, которое так и не решился послать. Тон отправленного вместо него и подписанного был тоже слишком решительным для начинающего: «Я буду просить Вас, милостивый государь, дать мне обещание, насчет будущего моего писания, ежели Вам будет угодно продолжать принимать его в свой журнал – не изменять в нем ровно ничего».[130] Приступая к работе над «Детством», Толстой не собирался писать историю своей семьи, он хотел рассказать о своих приятелях Владимире, Михаиле и Константине Иславиных и их отце, которого хорошо узнал в Москве и который имел «характер рыцарства, предприимчивости, самоуверенности, любезности и разгула… был знаток всех вещей, доставляющих удобства и наслаждения». Он вывел его на страницах своего романа довольно точно, мать, напротив, была придумана от начала и до конца. Неизбежно, пытаясь воспроизвести жизнь этой семьи, автор стал обращаться к собственным воспоминаниям, и понемногу именно они стали во главу повествования. Позже он посчитал, что «вышло нескладное смешение событий их [Иславиных] и моего детства».[131] В брате рассказчика, Володе, легко узнать черты брата Льва Николаевича – Сергея, Любочка – почти точная копия Марии, неизменной перешла в «Детство» и бабушка; Карл Иванович – не кто иной, как Федор Иванович Рёссель, а Saint-Jérôme – Проспер Сен-Тома; Наталья Савишна жила во плоти и крови в Ясной Поляне под именем Прасковьи Исаевны; князь Иван Иванович напоминал князя Горчакова; в Соне Валахиной угадывалась Сонечка Калошина, первая любовь автора; что до братьев Ивиных, то они имели много общего с братьями Мусиными-Пушкиными; чувства же самого рассказчика, Николеньки Иртенева, его взаимоотношения с близкими и слугами, взгляд на природу и животных были те же, что испытывал в его возрасте Толстой. Так, в этом первом произведении, где вовсе не хотел писать о себе, он безотчетно излил всю свою нежность к годам детства. Пятьдесят лет спустя Лев Николаевич сказал об этой книге, которую теперь больше не любил, что написал ее под влиянием сильно подействовавших на него тогда писателей – Стерна (его «Сентиментального путешествия») и Тёпфера («Библиотеки моего дяди»). Наверное, к ним можно было бы добавить Руссо, Диккенса, Гоголя и – почему бы и нет – Стендаля. В действительности, под чьим бы влиянием он ни находился, с первых же страниц Толстой показал, что не похож ни на кого. Инстинктивно пытался уйти от принятого описания людей и вещей, проникнуть в мир человека, который ничего не читал, ничему не учился и самостоятельно совершает свои открытия. «Когда я писал „Детство“, то мне казалось, что до меня никто еще так не почувствовал и не изобразил всю прелесть и поэзию детства», – вспоминал Толстой в разговоре с В. Булгаковым в последний год своей жизни. Заботила его искренность и честность не только изображения, но и мысли. Он писал не для того, чтобы понравиться, но чтобы как можно точнее воспроизвести все нюансы жизни. Чтобы найти самую короткую дорогу к сердцу читателей, пытался освободить язык от надоевших метафор, отбрасывал напыщенные сравнения, все эти слезы как жемчуг и сверкающие как алмазы глаза. В черновиках к «Детству» замечал, что губы никогда не казались ему коралловыми, но кирпичными, глаза скорее напоминали воду с синькой, приготовленную для стирки, чем небо. По его мнению, французы всегда были склонны сравнивать свои впечатления с произведениями искусства. Лицо? Оно напоминает такую-то статую… Природа? Она похожа на такую-то картину… Беседующие люди? Это сцена из такой-то оперы или такого-то балета… Но прекрасное лицо, природа, живые люди всегда прекраснее статуй, картин и декораций! Толстой с самого начала решил для себя, что всегда будет отдавать предпочтение верному слову, даже если оно грубо, обыденно и неблагозвучно, не станет избегать на бумаге повторов и никогда не откажется от истины, даже в ущерб элегантности слога и поэзии. С тем же недоверием отнесся он и к традиционной форме построения произведения. По его мнению, не следовало начинать с описания персонажей, затем – окружения, постепенно вводя читателя в ход событий, но знакомить его с героями легкими штрихами, разбросанными тут и там по канве повествования. Короче говоря, полагал, что надо писать просто, чтобы читать могли самые обыкновенные люди. В это предприятие по демистификации он пустился с ощущением счастья и полноты жизни – тараща глаза, навострив уши, с трепещущими ноздрями. Шелест листвы, запах свежевспаханной земли, холодок стекла под рукой, фруктовый вкус во рту, лай собаки в деревне – все эти ощущения волнами сменяют друг друга, овладевая его мыслями. Прекрасно чувствуя природный ритм, Лев с легкостью может вообразить чувства других, столь непохожих на него людей. По очереди и с равной степенью достоверности становится барином, мужиком, женщиной, ребенком, молодой девушкой. В психологических портретах пытается достичь той же подлинности, что при описании окружающего мира. В черновиках к «Детству» Толстой писал, что никогда не встречал людей абсолютно злых, заносчивых, добрых, умных, сквозь скромность всегда просвечивает заносчивость, в самой умной книге – глупость, в самом дурацком разговоре – умные мысли. В свои двадцать три года он отказывался делить персонажей на положительных и отрицательных, каждый из них написан в манере импрессионистов множеством мелких мазков, которые, соединяясь в целое, создают неповторимый характер. Так, после танца маленький Николенька смотрится в зеркало, находит себя некрасивым, потным, дурно причесанным, «но общее выражение лица было такое веселое, доброе и здоровое», что сам себе понравился. После смерти матери он грустен, но странное самолюбование соседствует с горем: «то желание показать, что я огорчен больше всех, то заботы о действии, которое я произвожу на других…».[132] Наблюдая во время похорон за отцом в черном рединготе, бледным, задумчивым, прекрасным, хочет быть похожим на него в такой же момент; ему не кажется удивительным, что отчаявшийся отец обращает внимание на белую, обнаженную руку соседки, пришедшей ухаживать за матерью. Уже в «Детстве» Толстой невероятно отчетливо продемонстрировал умение написать психологический портрет, кажется, небрежно набросанными физическими чертами. Достаточно воспроизвести жест, подчеркнуть деталь одежды, чтобы чудесным образом оказалась освещена душа. У каждого из его героев своя атмосфера, элементы которой трудно определить, но которая делает их так непохожими друг на друга. «Кто не замечал тех бессловесных отношений, проявляющихся в незаметной улыбке, движении или взгляде между людьми, живущими постоянно вместе: братьями, друзьями, мужем и женой, господином и слугой, в особенности когда люди эти не во всем откровенны между собой. Сколько недосказанных желаний, мыслей и страха – не быть понятым – выражается в одном случайном взгляде, когда робко и нерешительно встречаются ваши глаза!»[133] – писал он. Со своими бесчисленными отклонениями от сюжета, поэтическими порывами и грузом воспоминаний, «Детство» было книгой одновременно наивной и невероятно новаторской при отсутствии какого-либо к тому стремления, победой души над разумом, искренности над искусственностью, чистого инстинкта над литературной культурой «истинных ценителей». Некрасов не ошибся в своем выборе. Двадцать первого октября 1852 года он написал Тургеневу о своем восхищении, тот, прочитав «Детство» в «Современнике», отвечал 28-го: «Ты прав – этот талант надежный… Пиши к нему – и понукай его писать. Скажи ему, если это может его интересовать – что я его приветствую, кланяюсь и рукоплещу ему». Воодушевленный Тургенев приносит повесть сестре Толстого Марии, которая живет с ним по соседству. Каково же было изумление родных Льва Николаевича, когда понемногу в этой подписанной только инициалами книге они стали узнавать описание своей семьи. Кто написал эти строки, кто мог знать об интимных подробностях их жизни? Но никому в голову не пришло, что автором может быть Лев, все дружно решили, что это Николай. Книга пользовалась у читателей невероятным успехом, критики вторили им. За исключением журнала «Пантеон», который посчитал ее милой, но лишенной таланта, пресса говорила о гениальности автора, о том, что давно уже не было произведения столь вдохновенного, столь благородно написанного, проникнутого такой глубокой симпатией к миру, о котором пишет автор, и что после публикации первой книги Л. Н. русскую литературу можно поздравить с появлением превосходного таланта. «Что происходит с русской литературой? Не начала ли она выздоравливать?» – вопрошали критики. Первые отзывы Толстой получил в ноябре 1852 года, будучи на охоте, и читал в избе, при свете свечи. Его охватила безудержная радость: он лежал на дощатой кровати, рядом с ним были брат и Оголин, читал, наслаждаясь похвалами и тем, что никто, даже эти двое, не подозревали, что все это относилось к нему. Двадцать пятого ноября Лев записал в дневнике: «Прочел критику о своей повести с необыкновенной радостью и рассказал Оголину», 26-го продолжает: «Я хочу, не отлагая, писать рассказы о Кавказе. Начал сегодня. Я слишком самолюбив, чтобы написать дурно, а написать еще хорошую вещь едва ли меня хватит». Он работал над «Набегом», «Романом русского помещика» (который потом станет «Утром помещика»), «Отрочеством», делал наброски других произведений. Его страсть рассказывать была такова, что, казалось, жизни не хватит, чтобы реализовать все идеи, которые переполняли его. Достоевский, бывший на семь лет старше Толстого, прочитав «Детство», поделился впечатлением со своим другом Майковым: повесть ему очень понравилась, но он считал, что Толстой больше не напишет ничего стоящего, хотя и признавал, что может ошибаться. Лев пробыл на Кавказе два года, и эта «дикая и свободная» жизнь потеряла для него всю свою привлекательность: кунак Садо и старый пьяница Епишка вызывали скуку, он больше не обращал внимания на казачек, красота которых еще так недавно его пленяла, а глупая болтовня товарищей по службе только усиливала тягу к одиночеству. В январе 1853 года начался очередной поход на чеченцев, руководимых Шамилем. Толстой, для которого подобные вылазки утратили остроту новизны, видел в них лишь бесполезные и удручающие стороны. «Война такое несправедливое и дурное дело, что те, которые воюют, стараются заглушить в себе голос совести», – записал он в дневнике 6 января 1853 года. В крепости Грозная, где они остановились на отдых перед началом боевых действий, молодые люди сильно пили и много играли: «Все – особенно брат – пьют, и мне это очень неприятно». «Утро безалаберное, вечером пришел Кнорринг пьяный с Гескетом и принес портер, я напился, очутились как-то Тенгинские офицеры и б… Я напился».[134] Ссоры, оскорбления, дуэль… Наконец, Двадцатая бригада вступила в бой: недалеко от Куринска началась серьезная перестрелка, восемь пушек четвертой батареи под командованием подполковника Алексеева разбомбили батарею Шамиля. Горцы отступили, среди русских оказалось только десять раненых. Шестнадцатого и семнадцатого февраля новые сражения, в результате которых были разрушены несколько аулов. Толстой, по его собственным ощущениям, вел себя в эти дни хорошо, надеялся получить Георгиевский крест. Но 7 марта, накануне того дня, когда все должно было закончиться, его посадили на гауптвахту, так как, заигравшись с кем-то из офицеров в шахматы, не присутствовал при осмотре батареи бригадным генералом Левиным. На следующий день под звуки барабанов полк отправился на парад, он остался один, в бешенстве, запертый в избе, ненавидя капитана Олифера, который донес на него, и генерала Левина, который вычеркнул его из списка представленных к награждению. Крест ему хотелось «только для Тулы», когда вернется домой. Десятого марта 1853 года это признание занесено в дневник – Толстой глубоко огорчен, что не получил креста. Раздосадованный, возвращается он в Старогладковскую, чтобы обратиться к генералу Бриммеру с прошением об отставке, в которой ему было отказано. Его постигло еще одно разочарование – «Набег» опубликован в «Современнике» с купюрами, которых потребовала цензура. «Умоляю Вас не отчаиваться ввиду неприятностей, с которыми знакомы все талантливые авторы, – писал ему Некрасов 6 апреля 1853 года. – Без шуток, Ваш рассказ даже в таком виде актуален, очень живой и красивый». Сестра Мария и брат Сергей тоже написали, чтобы поздравить с тем, что считали удачей. Что до тетушки, она восклицала с интонациями прорицательницы, предсказания которой сбылись: «Не я ли поощряла тебя к серьезным занятиям литературой? Не я ли предсказывала, что у тебя будет успех в такого рода произведениях, потому что в тебе есть все, необходимое для хорошего писателя: ум, воображение, возвышенные чувства?» Эти поздравления не могли заменить Георгиевский крест, но заставили Льва снова сесть за работу. «Пишу „Отрочество“ с такой же охотой, как писал „Детство“, – отмечено в дневнике 22 мая. – Надеюсь, что будет так же хорошо». И уже начинает набрасывать план третьей части – «Юности». Но эти занятия не спасают его от «плотских желаний», на которые он смотрит как на приступ болезни. «Хочу приняться и вступить опять в колею порядочной жизни – чтение, писание, порядок и воздержание. Из-за девок, которых не имею, и креста, которого не получу, живу здесь и убиваю лучшие года своей жизни».[135] Самой желанной для казаков по-прежнему была Соломонида, которая состарилась, но все еще нравилась Толстому, с ней он не робел. Перед другими его сковывала застенчивость. Один из его товарищей при нем сказал красавице Оксане, что Лев любит ее, и тот не смог перенести этого, «убежал и совсем потерялся». Другое бегство едва не стоило ему жизни. Тринадцатого июня его и Садо назначили сопровождать конвой в Грозную. Конвой двигался медленно, молодые люди неосторожно ускакали вперед и в нескольких верстах от крепости были атакованы чеченцами, восемь из которых пустились за ними в погоню. Но незадолго до того приятели поменялись лошадьми: Льву казалось, что его кабардинка была хороша для рыси, но тяжела для галопа. Садо уступил ему своего коня, очень быстрого, и теперь оказался в незавидном положении. Друг не оставил его, попридержав животное, хотя прекрасно понимал, что быть схваченным для него – верная смерть. Сама мысль спастись в одиночку казалась ему бесчестной. Он махал саблей, Садо потрясал ружьем, которое не было даже заряжено, а сзади приближались стук копыт, свист, крики ненависти. По тревоге выступили казаки из Грозной, и чеченцы отступили.[136] Собственная храбрость могла примирить Толстого с самим собой, но этого не произошло. По приезде в Старогладковскую он уступил всегдашним соблазнам – женщинам и картам – и продолжал ругать себя: «Вел себя целую неделю так безалаберно, что мне стало очень тяжело и грустно, как всегда бывает, когда недоволен собою».[137] И занялся, по его собственному выражению, наведением порядка в душе. Он любил вот так, в назначенный час заняться хозяйством, открыть окна и веником вымести дурные чувства, затем прогуляться по своим обновленным владениям и вновь посмотреть в будущее с надеждой. «Этот проклятый отряд совершенно сбил меня с настоящей колеи добра, в которую я так хорошо вошел было и в которую опять желаю войти, несмотря ни на что; потому что она лучшая… Цель моей жизни известна – добро, которым я обязан своим подданным и своим соотечественникам; первым – я обязан тем, что владею ими, вторым – тем, что владею талантом и умом»,[138] – записывает Толстой в дневнике. Его подданные, которых он так любит, еще раз «выручают» его – он продает 30 из них мужского пола со 135 десятинами земли деревни Ягодная. Это приносит ему 5700 рублей, на которые можно жить несколько месяцев. С другой стороны, в благородном порыве Толстой освобождает двадцатитрехлетнего крестьянина Александра Михайлова, который хочет поступить в монахи в Троице-Сергиев монастырь. В глазах небесного судии один поступок уравновешивает другой, кажется ему.[139] Настало лето, Лев получил разрешение поехать в Пятигорск, где проходили курс лечения сестра Мария и ее муж Валерьян. Сначала Мария забавляла его, потом разочаровала своим чрезмерным кокетством. Валерьян «благоразумен и честен, но нет в нем того тонкого чувства благородства, которое для меня необходимо, чтобы сойтись с человеком». Некоторое время спустя сюда же прибыл Николай Толстой, которому, в отличие от младшего брата, повезло – его просьба об отставке была удовлетворена. Но так горячо любимый, вызывавший восхищение, несмотря на неопрятность, лень и склонность к винопитию, Николай вдруг показался Толстому совсем другим, пустым и далеким, столь же далеким, как сестра и ее муж, посторонним. «Холодность ко мне моих родных мучает меня, – заносит он в дневник 18 июля. – Отчего никто не любит меня? Я не дурак, не урод, не дурной человек, не невежда. Непостижимо». Через два дня пишет брату Сергею: «Должен признаться, что ожидал гораздо больше удовольствия от свидания с Машей и Валерьяном, чем вышло в действительности. Бедная Маша ездит по здешним собраниям и находит, что это очень весело, а я, как ты можешь себе представить, нахожу, напротив, что это очень грустно. Грустно, во-первых, то, что она находит удовольствие в дурном обществе, а еще грустнее то, что она так занята этими удовольствиями, что предпочитает их обществу брата, которого не видала 2 года… Может быть, я, как и всегда, был слишком susceptible [обидчив]; но действительно в две недели, которые я с ними, я не слыхал ни от того ни от другого ни одного не нежного, но душевного слова, которое бы доказывало, что меня любят, что я что-нибудь значу в их жизни». Но, сердясь на это праздное существование, он прогуливается с братом и сестрой по бульвару, вокруг источников, ездит на пикники. Несколько дней его занимает некая Теодорина: «25 июля. Болтал с Теодориной…», «27 июля. Хорошенькие женщины слишком действуют на меня, и бульвар, Найтаки и притягивают и поддерживают праздность. Вчера Теодорина чудо как мило рассказывала про институтскую жизнь», «1–4 августа. Теодорина влюблена в меня. Мне не скучно. Принимаю ванны», «6 августа. Теодорина очень влюблена в меня. Надо решиться на что-нибудь. Признаюсь, меня утешает это», «7 августа. Теодорина все хуже и хуже, завтра хочу объясниться с ней», «8 августа. Ничего не делал, с Теодориной не объяснился», «11 августа. Я дотрагивался несколько раз до Теодорины вечером, и она сильно возбуждает меня», «3 сентября. Теодорина слишком проста. Мне жаль ее», «14 сентября. Теодорина будирует меня, и я не пойду больше к ней». Впрочем, эти любовные перепалки теперь позади – перед рождественскими праздниками Лев решил сосредоточиться на себе, настал очередной период нравоучений. Вновь его дневник полон наказов: «Остерегайся вина и женщин», «Наслаждение так мало, не ясно, а раскаяние так велико», «Каждому делу предавайся вполне, стараясь сделать его наилучшим образом», «В минуты сильных ощущений старайся принудить себя к бездействию», «Не обдумав поступок, будь нерешителен, обдумав, будь решителен», «Преодолевай тоску трудом, а не развлечением». И, как когда-то в Москве, он ведет «франклиновский» журнал, куда безжалостно заносит все свои поступки: «Встал поздно», «Разгорячился, прибил Алешку», «Злился – ударил кошку», «Не имел решительности». После публикации «Детства» и «Набега» Толстой стал считать себя настоящим литератором, и к «правилам в жизни» добавились не менее решительные «правила литературные»: «На всякое свое сочинение, критикуя его, не забывать смотреть с точки зрения самого ограниченного читателя, ищущего в книге только занимательности», «Самые приятные [произведения] суть те, в которых автор как будто старается скрыть свой личный взгляд и вместе с тем остается постоянно верен ему везде, где он обнаруживается», «Перечитывая и поправляя сочинение, не думать о том, что нужно прибавить (как бы хороши ни были приходящие мысли)… а думать о том, как бы выкинуть из него как можно больше, не нарушая мысли сочинения…». Запальчиво критикует Пушкина, проза которого кажется ему «стара», и не сомневается в том, что сам – гений. Быть может, и чувствует он себя таким одиноким потому, что – гений. «Раз навсегда надо привыкнуть к мысли, что я исключение, что я или обогнал свой век, или – одна из тех несообразных неуживчивых натур, которые никогда не бывают довольны, – записал Толстой в дневнике 3 ноября 1853 года. – Долго я обманывал себя, воображая, что у меня есть друзья, люди, которые понимают меня. Вздор! Ни одного человека еще я не встречал, который бы морально был так хорош, как я, который бы верил тому, что не помню в жизни случая, в котором бы я не увлекся добром, не готов был пожертвовать для него всем. От этого я не знаю общества, в котором мне было бы легко». Почему при написании этих строк не перелистал он свой дневник? Тогда убедился бы, что недавно с той же горячностью, с какой теперь восхвалял свои добродетели, обвинял себя во всех грехах. Но это противоречие не должно было взволновать его – слишком быстры были в нем переходы от «ангела» к «зверю». Быть может, прежде чем ступить на твердую землю, надо опуститься на дно бездны. Его собственное устройство мешало ему занять место где-то посередине, его бросало то вверх, то вниз. Но как бы то ни было, Толстой был больше не в состоянии выносить Кавказ. И будто в ответ на его пожелания, была объявлена война с Турцией. Русские войска под командованием Паскевича четыре месяца назад вошли в придунайские земли. Франция и Англия возмутились, пригрозили поддержать султана. Просьба Льва об отставке удовлетворена не была, и он решил добиваться перевода в Молдавию, сначала же хотел получить офицерское звание. Для этого тетка Пелагея Юшкова задействовала своих влиятельных знакомых. Сам Толстой написал князю Сергею Горчакову, чтобы тот рекомендовал его брату, Михаилу Горчакову, генералу Дунайской армии, которой командовал фельдмаршал Паскевич. Но почта работала медленно, канцелярии были перегружены. Двадцать шестого ноября 1853 года, все еще ничего не зная о своей будущности, Лев жаловался Сергею: «Во всяком случае, к Новому году я ожидаю перемены в своем образе жизни, который, признаюсь, невыносимо надоел мне. Глупые офицеры, глупые разговоры, больше ничего… Несмотря на то, что Николенька увез, Бог знает зачем, гончих собак (мы с Епишкой часто называем его „швиньей“ за это), я по целым дням, с утра до вечера, хожу на охоту с легавой собакой. И это одно удовольствие, и не удовольствие, а одурманивающее средство. Измучаешься, проголодаешься и уснешь, как убитый, – и день прошел». Через месяц пишет тетушке Toinette: «Без друзей, без занятий, без интереса ко всему, что меня окружает, лучшие годы моей жизни уходят бесплодно, для себя и для других; мое положение, может быть, сносное для иных, становится для меня с моей чувствительностью все более и более тягостным. Дорого я плачу за проступки своей юности…»[140] В действительности время, проведенное на Кавказе, не прошло даром, как ему казалось – пачки рукописей росли. В «Отрочестве», написанном, как и «Детство», от первого лица, он прослеживал становление характера через столкновение с первыми жизненными испытаниями. В «Романе русского помещика» рассказывал о судьбе молодого барина, который пытался реализовать свой идеал справедливости и братства в сельской жизни, но, подавленный апатией мужиков, повернулся к радостям семейной жизни.[141] «Набег», «Рубка леса» – написаны по следам его военной службы, «Записки маркера» – отголосок душевного состояния, в котором Толстой находился до отъезда на Кавказ, когда, полный отвращения к самому себе, не знал, откуда ждать спасения, – «Я опутан грязной сетью, из которой не могу выпутаться и к которой не могу привыкнуть». «Святочная ночь» – это заснеженная Москва, бал, любовь… Даже в небольших и незаконченных произведениях чувствовался исключительный талант автора, искусство видеть верно, говорить правдиво, их отличала безжалостная простота в изображении спектакля жизни. Но, приблизившись к своей судьбе, Толстой чувствует необходимость сменить обстановку, сменить источник вдохновения. Скорее писатель, не мужчина, стремится в Дунайскую армию, чтобы обогатить свой опыт. Двенадцатого января 1854 года Лев одновременно узнает, что получил чин фейерверкера и приписан к 12-й артиллерийской бригаде, расквартированной в Молдавии. Обрадованный, решает пуститься в путь как можно скорее, чтобы сделать крюк более чем в тысячу верст и обнять тетушку и братьев в Ясной Поляне. Подполковник Алексеев дает ему отпуск и двадцать пять рублей аванса на путешествие. Неделю празднует Толстой свой отъезд, в последний день заказывает молебен – «из тщеславия», раздает деньги бедным – «из хвастовства», и в тот момент, когда садится в повозку, понимает, что «полюбил людей, которых не уважал прежде», и что вместо облегчения испытывает невыразимую грусть. По сторонам дороги стояли его товарищи, его кунак Садо, дядя Епишка, подполковник Алексеев. «И перемену своего взгляда я объяснил тем, что в кавказской службе и во многих других тесных кружках человек учится – не выбирать людей, а в дурных даже людях видеть хорошее».[142] Когда лошади тронулись, Алексеев смахнул рукой слезы, Толстой отвернулся. Неужели он потерял их навсегда? Нет, неясно он уже чувствовал, что казаки, чеченцы, Марьянка, Садо, Епишка и многие другие будут жить на страницах его книг. Через два дня с присущей ему уверенностью Лев записывает в дневнике: «Вот факт, который надо вспоминать почаще. Теккерей[143]30 лет собирался написать свой первый роман, а Александр Дюма пишет по два в неделю. Никому не нужно показывать, до напечатания, своих сочинений. Больше услышишь суждений вредных, чем дельных советов». И сразу заносит наблюдение: «Есть особенный тип молодого солдата с выгнутыми назад ногами». |
||
|