15

В колонне по два прошли под аркой главного входа и - к лесу, к тому мыску, что нависал над обрывом.

Настроение у всех такое, что петь хочется! Идется споро - ноги легки, как крылья, почти не касаются каменистой земли. Все друг к другу расположены, как никогда переглядываются, пересмеиваются, веселыми словами перебрасываются, хотя Орионовна всеми силами старается внушить ребятам, что в этот день особо необходимо сохранить серьезность и деловитость.

Санька Багров с утра напоминал всем, что он полковник. А теперь, в строю, он полностью вошел в роль. Только вот понимал он ее по-своему - говорил, говорил не умолкая. Может, потому, что стремился один проделать то, что положено целому штабу. А у полковника Багрова весь штаб - он сам и Бастилии Дзяк, согласившийся побыть у него адъютантом до первой разведки или до первого боя.

Багров вслух обдумывай решение будущей боевой задачи, приказывал одним уйти вперед, другим оставаться в резерве и, если противник зайдет с тыла, отразить его нападение. Приняв очередное решение, Санька, не оглядываясь, бросал Бастику:

- Записать и доложить генералу.

Увлекаясь, Санька вылезал из строя, и Орионовна всякий раз обещала вернуть его в лагерь.

- Полковника - в лагерь? - вопрошал Санька. - Да меня вся застава ждет-выглядывает!

Он не умел долго унывать, Санька Багров. Если вообще умел унывать. Он забыл о вчерашнем собрании и обиду на тех, кто соглашался с мнением воспитательницы: на «день границы» недисциплинированных не брать.

Пантелей от своей обиды еще не избавился. Не потому, что был злопамятным. Вот уж чего за ним никогда не наблюдалось - злопамятства! Но предчувствие, которым он долго мучился, не обмануло его. А ведь все склонялось к тому, что оно окажется зряшным. О поведении Саньки Багрова и Пантелея Кондрашина в отряде не говорили: приезд «иностранных гостей», в которых узнали сотрудников лагеря, так развеселил всех, что в пору было раз и навсегда отбросить все неприятное. Вроде всеобщую амнистию объявить. И Пантелей расслабился и даже подумал, что выставлять его на позор несправедливо - он не «номера откалывает», а важной заботой охвачен. Пусть этого не знают, но почувствовать должны все, если они настоящие товарищи!

Однако накануне «дня границы» - вот момент выбрали! - завели разговор, от которого до сих пор муторно. Это ж надо! Почти целый вечер над ним висела угроза: на «день границы» не возьмут!

Вообще- то ребята не хотели обсуждать ни Саньку, ни Митю, ни Пантелея. Разговор о них долго не затевался, и Орионовна обиженно усмехалась:

- Такое впечатление, что мы собрались посумерничать…

Посумерничать! Не всем это слово было известно. И поэтому некоторое время оно каталось по рядам, пока не улеглось там, где лежат слова привычные, давно знакомые. Пантелея это слово задело: хорошее «посумерничать»! Сидишь на виду у всего отряда и ждешь, когда тебя шпынять начнут. Ты открытый, и каждый вправе долбануть тебя, как ему хочется. «Посумерничать»…

Отряд подошел к лесу и, втягиваясь в тропу, перестроился в колонну походному. «Полковник» Багров скомандовал сам себе и в сопровождении «адъютанта» выскочил вперед.

Девчонки подчеркнуто громко смеялись, срывая обыкновенные листочки, и показывали их друг другу, точно это какие-нибудь невиданные цветы из африканских джунглей. Девчонки в лесу всегда себя ведут неестественно, видно, боятся и, скрывая боязнь, шумно восторгаются пустяками.

Пантелей воспользовался случаем и заново обследовал тропу. Как впервые, всматривался в каждый куст, в каждую прогалинку. Где-то здесь радистка спускается к морю. До мыска она могла добраться тем путем, каким Пантелей неожиданно вышел наперерез Мите. А в каком месте она пересечет тропу? Это-то прежде всего надо выяснить! Но тропа не выдает эту чужую и враждебную нашей земле женщину. Вот досада! Можно подумать, что радистка пролетает на явку через окна в зелени, в которых сияет стоящее стеной море…

Где ж она шла, где? Спрашивал Пантелей в десятый и двадцатый раз. Заросли молчали. Они высились преградой, за которой была тайна. Преграда изгибалась, повторяя изгибы тропы. Преграда прямо-таки хвасталась своей непотревоженностью, но Пантелей не верил. Она обманывает, она пропускает радистку и скрывает следы! Смотреть надо, смотреть!

Он ничего высмотреть не успел. Тропа пронзила мысок и заструилась по краю обрыва. Здесь он был совсем низким. До прибрежной гальки под ним - метр с хвостиком. Спрыгнуть - легче легкого. Все это Пантелей отметил машинально. Он все еще обследовал тропу в зарослях, возвращаясь на нее памятью. Наверное, потому он миновал подозрительное и спохватился, когда оно было позади. Он захромал, будто оступился, взглянул на ногу, потер ее и, не выпрямляясь, сделал несколько шагов в обратную сторону.

- Ты куда, Кондрашин…

- Я сейчас, Ирина Родионовна. Я ногу подвернул…

- Ну-ка покажи?! - забеспокоилась воспитательница.

- Да, пустяки! - Пантелей повертел ногу, ступил на нее, притопнул. - Все хорошо!

Он ловко смахнул с ноги кеду, благо шнурок был затянут слабо.

— Переобуйся и догоняй, — оставляя его, велела Орионовна. Он получил в свое распоряжение несколько секунд. Натянул кеду, вернулся к выходу из зарослей. Ребята задевали его, с любопытством совались к нему: — А что там? Он не отвечал, ловя рукой распущенный шнурок, а глазами обшаривая обрыв у крайнего куста. Земля была обрушена, и так ее обрушить можно только ногой. Скажем, схватился за куст рукой, осторожно подался вперед, стараясь съехать вниз, на песок, а сухой грунт не выдержал и ссыпался под тяжестью. Вон он желтеет на сером песке. И тут же — следы. Тот, кто здесь спускался, взял вправо и пошел вдоль обрыва к оранжевым камням. Это — она! Радистка! Кто же еще, как не она! Не желая привлекать внимания к своим действиям, Пантелей помчался догонять отряд. Он занял свое место впереди Мити. Тот поймал его за локоть: — А что там? Пантелей все еще прихрамывал: — Да на ровном месте оступился, недотепа... Чем дальше, тем больше верил Пантелей, что обрушила землю радистка. Кто же еще? А хитрюга ж она! Выбралась из лесу на тропу, взяв в сторону. А вот на краю обрыва сдрейфила. Женщина есть женщина! Мужчина спрыгнул бы - и заботе конец. А она хотела оползти по стенке. Тут ей в темноте все страшнее показалось, чем было на самом деле. Она схватилась за куст (оттого-то он скособочился - это врезалось в память!). Она лепилась к обрыву, вжималась в него, чтоб следы, если останутся, не были на виду. Они у самого обрыва. Если бы было время этот обрыв осмотреть, то на нем нашлись бы царапины, оставленные ногами разведчицы: она же цеплялась, чтоб не упасть! За себя опасалась, за рацию - это же увесистый груз за спиной!

В этой точке, в момент, когда радистка дрожит от страха и непомерно осторожничает, схватить ее сподручнее всего!

Надо будет загодя прийти, затаиться под кустом. Она явится, замешкается на краю. Пока нащупает ветку, пока найдет ногой край обрыва, она перестанет наблюдать, а он приставит автомат к спине и шепотом прикажет: «Молчать». Она заледенеет от страха. Связать ее и заткнуть ей рот - миг нужен. Затем беззвучно скользнуть вниз и - на место встречи. Радистка должна быть там раньше нарушителя: у него-то времени меньше! Этим надо и воспользоваться. Но встретить шпиона не на явке, а перед явкой! Да, только так! Не выдвигаясь из-за глыбы, стукнуть ничего не подозревающего чужака гранатой по башке, оглушить и скрутить!

И пусть потом Орионовна вспоминает про то, как хотели отлучить Пантелея Кондрашина от «дня границы»…

Теперь, когда он мысленно провел успешную операцию, - теперь с небывалой остротой он почувствовал обиду: как рядового озорника, как захудалого нарушителя дисциплины судили человека, который задумал героическое дело! Судили и метили в самое больное место!

Их усадили на скамейку, приставленную к стене. Санька Багров независимо развернулся и плечом подпер стену. Митя сжался, спрятал руки между коленями и смотрел на того, кто в эту минуту говорил, - смотрел так, словно говоривший произносил самые главные в мире слова. Пантелей старался приковать взгляд к деревьям, но усмешливое лицо Орионовны притягивало. Она сидела далеко, за последним рядом. Мол, изливайте душу, я вам не мешаю. Печально прославленная троица - перед вами. Продемонстрируйте свою сплоченность, свое неприятие недисциплинированности и разболтанности!

Ребята устроились кто на чем: на стульях, на длинном ящике для обуви, на дощатом столе для рукоделия и тихих игр, даже на перилах веранды. И ничего не демонстрировали, кроме благодушия.

С моря долетал мерный шум вечернего наката. На площадке гремела музыка - там шла массовка. И весомый голос моря, и беззаботные ритмы танцев подчеркивали замкнутость пятого отряда, его отдаленность от всего, чем жил лагерь и чем жила уходящая в ночь природа.

Собрание в пятом началось, но ни одной речи не было произнесено.

Пантелей знал, что, после того, как все выскажутся, дадут слово и ему, хочешь не хочешь - дадут! Поднимут и спросят: «Ну, скажи нам, своим товарищам, членам одного коллектива, что ты думаешь о себе, о своем поведении?… Что он думает - одно, что оказать - это другое. А что сказать? Поглядел бы на того, кто в таком положении быстренько нашелся бы!

Саньке Багрову проще. Отчитают его за «наглядную агитацию», припомнят купание в баке, спросят: «Сознаешь, что плохо поступил?». Он ответит: «Сознаю». Спросят: «Это больше не повторится?» Он ответит: «Это больше не повторится». Все будут довольны: перевоспитали Багрова. И он будет доволен: отцепились от него, пусть им будет хуже, раз они не понимают, что такое весело жить на свете!

У Мити Янцевича горький разговор. Если бы удрал из лагеря, потому что не нравится тут, воспитательница пообижалась бы: ах, ты не ценишь, что мы для тебя делаем! Пожурила бы от имени всего начальства. Митя повинился бы. А сейчас чего виниться: к маме убегал, уверенный, что без него ей трудно. Не о себе думал.

А Пантелею влетит - смешно подумать! - за то, что привел в лагерь беглеца, обнаружил нарушителя границы и стремится задержать его. Правда, никто не знает, как он оказался в лесу. Не знают и не скоро узнают и дадут ему дрозда! Поналепят несправедливого. И надо все вынести - никуда не денешься! И себя жалко и товарищей, которые тебе наговорят разного, не ведая, за что! И что им скажешь, когда поднимут тебя и спросят: «Сознаешь, что натворил? Даешь слово, что больше это не повторится?…»

- Может, закроем собрание? - спросила Ирина Родионовна Валерия Васильевича.

Вожатый стоял, прислонясь к одному из столбов, на которых держалась крыша веранды. Он с интересом глядел и на провинившуюся троицу, и на всех остальных, которым предстояло перевоспитать нарушителей дисциплины. Услышав вопрос, оттолкнулся от столба, выпрямился - головой под крышу - и удивленно вскинул брови: говорить-то и не начинали!

- Чего это вы сегодня размолчались? - обратился к ребятам Валерий Васильевич? - От страха, что ли, языки попрятали?

Ленка Чемодан оскорбилась:

- За кого вы нас принимаете?

- Вы хорошие ребята, прямые и смелые, а тут в молчунов превратились. Ну и сказали бы, что думаете…

- Значит, мы боимся? - Ленка вскочила, дернула челочку. - Кого боимся? Кондрашина?… Я давно замечала: он не хочет считаться с нормами нашей жизни. Не хочет думать о чести нашего коллектива. А еще барабанщик! Багров - не лучше. Они друг друга стоят!

- Как по бумажке чешет. Написала, выучила, а притворяется, что слова из сердца вылетают, - не меняя позы, процедил Санька.

- Багров - ладно! Багрова мы знаем давно, как злостного…

- Ого! - Санька сел прямо и, будто откровенно восхищается, уставился на нее. - Сила!

- Вот будет тебе - сила! - не выдержала взятого тона и разозлилась Ленка. - Вот дадим тебе. И родителям напишем!

- Яковлева! - расстроенно сказала Орионовна. - Яковлева!

Ленка сделала паузу, закусила губы, закрыла глаза.

- Артистка! - снова восхитился Санька.

Пантелей будто и не слушал ничего, замкнулся. Чем яростнее будут разбирать его, тем яснее несправедливость наказания и тем больше он должен уважать себя: страдает за славное дело! Надо пострадать - он пострадает, но все доведет до конца.

Ленка между тем собралась с силами:

- А Багров, как дикарь, разукрасил себя. Про него не только родителям, но и в школу написать надо!… А ты, Янцевич? Как ты мог, Янцевич? Скольким детям не дают путевок - мало их. А тебе дали. А ты? Подумал ты об этом? О воспитательнице и вожатом подумал? О маме подумал?

Пантелей почти то же самое говорил Мите, но Ленкины слова вызвали резкую неприязнь.

- Не смотри на меня так! - Ленка не выдержала взгляда Пантелея и отвернулась. - Никогда не видал меня?

- Очень нужно, чтоб я тобой любовался!

Мохнатые глаза Капы опустились: ей совестно было слушать, эту перебранку.

Пантелей еще больше разозлился на Ленку:

- Упражняешься тут в красноречии!

Капа встала, ожидающе посмотрела на Орионовну.

- Говори, Довгаль, - разрешила воспитательница.

- Ты, Лена, не о поступке Янцевича думаешь, а о себе, о том, чтобы самой выглядеть примерной.

- Я - эгоистка? - глаза у Ленки стали круглыми.

Капа даже не взглянула на нее:

- Янцевичу и так плохо, и хватит о нем. А Кондрашин и Багров достаточно взрослые, чтобы понимать, насколько они виноваты.

Капа опустилась на свое место.

- Это все? - удивилась Орионовна.

- Все, - в свою очередь, удивилась Капа.

- Значит, пусть они сами себя обсуждают, сами воспитательные меры принимают и сами контролируют себя?

- Сами, - сказала Капа.

- Ну знаешь ли… - растерялась Орионовна.

По рядам прошел шелест - собрание принимало неожиданный оборот.

Митя поднял руку:

- Мне можно сказать?

- Ты еще получишь слово, - в свою очередь, недовольно промолвила Орионовна.

- Мне сейчас нужно…

Орионовна кивнула: что с вами поделаешь?

- Конечно, я виноват, - начал Митя. - Но я не о себе. О себе потом, когда дадут слово, в свою очередь, - голос Мити упал до едва слышного. - Не надо Кондрашина ругать. Он схитрил и помешал мне уйти. Я не обижаюсь на него. И считаю, что его осуждать не за что…

- Ух, хитер! - протянул Олег.

- И тебе дать слово, Забрускин? - с надеждой спросила Орионовна.

- Что я скажу? - не вставая, произнес Олег. - Мне тут не все понятно…

- Для того мы и собрались, чтобы во всем разобраться! - наседала Орионовна. - Что тут может быть непонятного?

- Темнят они… Именно Янцевич убежал, именно Кондрашин задержал. Обдуривают нас…

- Я, честно, к маме хотел, - Митя прижал руки к груди. - Я не обманываю, мы не сговаривались…

- Не знаю, не знаю, - Олег подмигнул Саньке. - А полковник явно пошутил…

- Какой еще полковник? - Орионовна оглядела ряды.

- Я имею в виду нашего полковника Багрова…

Раздался смех, но Олег невозмутимо продолжал:

- Он пошутил. Конечно, неудачно пошутил, но это бывает…

- Дружка выгораживаешь! - крикнула Ленка Чемодан. - Кто-то же помогал ему! Не ты ли?

- Я все сам! - поспешил Санька.

- И на спине - сам? - Ленка оглядела ребят: уверена была, что сразила Саньку.

А он завел руку за спину, почесал между лопатками:

- Смотри, куда достаю?

Рука запрыгала за спиной, доставая любую точку.

- И левой можешь? - заинтересовался Валерий Васильевич.

- Как правой! - Санька демонстрировал свою гибкость, ребята позабыли о собрании, повскакивали, увлеченные этим цирком.

- Без фокусов! - потребовала Орионовна. - Какие вы все разбросанные, не можете на главном сосредоточиться… Как же с вами на заставу идти?

Это подействовало - установился некоторый порядок.

- Мы будем!… - начал Бастик Дзяк.

Ребята мгновенно подхватили:

- Отлично работать!

Орионовна улыбнулась и спросила:

- А с этой троицей что решим?

- Поручить выдирать траву на линейке, - жестко заявила Ленка. Ее не поддержали.

- Взять их с собой. Они больше не будут!

Так предлагало большинство.

- Не буду! - сказал Санька и ударил кулаком в грудь.

- Не буду! - сказал Митя.

- В работе с любым посоревнуюсь, - сказал Пантелей.

- И все-таки предложение Яковлевой стоит обдумать, - сказала Орионовна. - Слова словами, а нарушение остается нарушением…

Что- то зловещее было в этом повторении: нарушение… нарушением.

Оно даже приснилось Пантелею, хотя Орионовна перед отбоем объявила, что завтра всем быть не в парадном, но обязательно с галстуками…

Еще там, на собрании, Пантелей благодарно подумал: Капа умеет так вступиться за товарища, что тот не чувствует себя слабеньким и обиженным. После ее слов ощущаешь силу, потому что она не то чтобы защищает своего, а добивается справедливости.

Теперь, припомнив собрание, он уверенно отметил: слова Капы и другим ребятам помогли правильно отнестись к прославленной троице, не наказывать бессердечно - не лишать «дня границы». И на воспитательницу должно было подействовать то, как говорила, как держала себя Капа. Такой она настоящий человек, Капа Довгаль. Вот с кем делать большие дела! Вот кому раскрыть бы свою тайну! Вот с кем бы на пару подготовить и провести операцию… Операцию… Стоп, а как называется эта операция? О названии он не позаботился, а зря. Надо сейчас определить. Операция «Шпион»? Коротко и - слишком открыто. Операция «Разведчик»? Красиво и неправильно. Операция «Дозор»? «Дозор»… «Дозор»… Так, хорошо. Он выходит в дозор и, обнаружив нарушителя границы, задерживает его…

Тропа снова скрылась в зарослях. Начался подъем. На тропе воздух был недвижным, плотным, жарким. И шагать вверх было тяжеловато. Никто не шутил. Сопели, обливаясь густым потом. А «полковник» Багров и его «адъютант» Бастик по-прежнему шли впереди. Иногда «полковник» оборачивался и коротко бросал:

- Крепиться, товарищи бойцы, крепиться! Самых стойких ждут награды и слава! Это я вам обещаю, я!…