"Гоголь: Творческий путь" - читать интересную книгу автора (Степанов Николай Леонидович)

Глава 3 «Миргород»

Взгляды Гоголя, его идейные позиции складывались в тот тяжелый период реакции, который последовал за подавлением восстания дворянских революционеров-декабристов и предшествовал новому этапу освободительного движения революционных разночинцев. Поражение декабристов, оказавшихся без поддержки народа бессильными в своей борьбе с царизмом, с особенной остротой поставило перед передовыми кругами тогдашнего общества вопрос о народе, его роли в исторических судьбах страны.

Начало тридцатых годов ознаменовано было бурными массовыми волнениями, вспыхнувшими в ряде районов России в связи с эпидемией холеры. Эти так называемые «холерные бунты» являлись стихийным выражением протеста крестьянства против феодально-крепостнических порядков, против жестокостей полицейско-бюрократического режима. Еще больший общественный отклик вызвало восстание в новгородских военных поселениях в 1831 году, отзвуки которого особенно громко отдались в Петербурге. Восстание новгородских военных поселян — одно из крупнейших событий в истории крестьянского движения в России, охватившее территорию с более чем 120 тысячами населения и получившее сочувственный отклик у соседних помещичьих крестьян. В письме к П. А. Вяземскому от 3 августа 1831 года Пушкин, говоря об огромном впечатлении от «бунта» в новгородских поселениях, отмечал: «действовали мужики, которым полки выдали своих начальников».[101] Это письмо написано Пушкиным в Царском Селе, в период частых встреч с Гоголем.

Однако вспышки крестьянского движения были кратковременными и разрозненными, за ними наступала еще более свирепая и беспросветная реакция, еще более жестокое подавление всякого проявления недовольства. Тем не менее эти проявления недовольства, нарастание крестьянского гнева не прошли бесследно, а являлись той подспудной силой, которая способствовала оживлению и подъему передовой общественной мысли.

Наряду с Пушкиным Гоголь являлся представителем передовых устремлений эпохи, выражая в своих произведениях протест против крепостничества. Русская литература 30-х годов не представляла собой единого потока, а отражала размежевание различных общественных лагерей. В обстановке феодально-крепостнической реакции лучшие русские писатели выступали застрельщиками борьбы с ней, носителями передовых идей. На стороне правительственной клики оказались преимущественно бездарные, беспринципные писаки, которые бессильны были сколько-нибудь существенно повлиять на развитие русской литературы. Булгарин, Греч, Сенковский, Кукольник, защищая незыблемость самодержавно-крепостнических основ, вызывали презрение прогрессивной общественности, разоблачавшей продажную сущность этих рептильных литераторов, несмотря на поддержку правящих кругов. В этой борьбе с лагерем реакции в начале 30-х годов ведущее место принадлежало Пушкину, вокруг которого группировались наиболее передовые, прогрессивные силы. Пушкин всем своим творчеством, всей своей деятельностью являл пример служения народу. Этим объясняется и та огромная роль, которую сыграл Пушкин в идейном и творческом развитии Гоголя.

Пушкин внимательно и заботливо следил за творческим развитием молодого писателя, делился с ним планами, привлекал его к своим журнальным начинаниям. Он первый приветствовал появление «Вечеров на хуторе», «Старосветских помещиков», «Повести о том, как поссорился…» В годы после выхода «Вечеров», вплоть до отъезда Гоголя за границу в 1836 году, Пушкин являлся его ближайшим советником и другом. «В конце 1832 года Н. В. Гоголь, — по свидетельству П. В. Анненкова, — жил неподалеку от Пушкина, в Малой Морской. Он издал тогда вторую часть своих «Вечеров на хуторе», за которыми последовали: «Миргород», «Арабески» и «Ревизор». Все это выходило под глазами, так сказать, Пушкина и друзей его. Таким образом, со многими из произведений, заключавшимися в сборниках Гоголя, Пушкин знаком был еще до появления их: Н. В. Гоголь читал ему предварительно свои рассказы».[102]

П. Анненков приводит многочисленные свидетельства того, как глубоко вникал Пушкин в творческие замыслы Гоголя, помогая ему найти путь к реалистическому изображению действительности. По словам Анненкова, Гоголь по написании «Ревизора» «довольно часто читал комедию на вечерах у разных лиц, Пушкин не уставал слушать его. Наклонность поэта к веселости… нашла здесь полное удовлетворение, как прежде в рассказе о ссоре Ивана Ивановича с Иваном Никифоровичем, — и над обоими произведениями смех его был почти неистощим.

Серьезную сторону в таланте Гоголя постигал он, однако ж, с замечательной верностью. Он считал одно время «Невский проспект» лучшею повестью его. В ней находил он замечательный шаг от идиллической, комической и даже героической живописи малороссийского быта к более близкой нам действительности, которая под своею ровною поверхностью таит множество источников поэзии и разработка которой делается тем почетнее, чем она труднее. Взгляд Гоголя на способ создания, его манера представления лиц и образов прямо, без оговорок и умствований, совпадала с мыслями, какие имел Пушкин о сущности и достоинстве рассказа».[103]

Пушкин для Гоголя являлся не только бесспорным литературным авторитетом, но и идейным руководителем, с которым связано и формирование общественных взглядов Гоголя. Об этом еще при жизни Пушкина писал Гоголь в статье «Несколько слов о Пушкине», помещенной в «Арабесках». Правда, по цензурным соображениям эти строки не попали в печатный текст статьи. В черновом тексте имелась знаменательная характеристика роли Пушкина для молодого поколения, к которому принадлежал и Гоголь: «Он был каким-то идолом молодых людей. Его смелые, всегда исполненные оригинальности поступки и случаи жизни заучивались ими и повторялись, разумеется как обыкновенно бывает, с прибавлением и вариантами… И если сказать истину, то его стихи воспитали и образовали истинно благородные чувства, несмотря на то, что старики и богомольные тетушки старались уверить, что они рассеивают вольнодумство потому только, что смелое благородство мыслей и выражений и отвага души были слишком противоположны их бездейственной вялой жизни, почти бесполезной и для них и для государства».

В письмах этих лет Гоголь неоднократно выражает отрицательное отношение к казенно-бюрократическим порядкам, к господствующему классу охранителей крепостнической монархии, причисляя себя к пушкинскому кругу. Рассказывая М. А. Максимовичу в письме от 23 августа 1834 года о лете, проведенном в Петербурге, Гоголь сообщал: «Наши все почти разъехались: Пушкин в деревне, Вяземский уехал за границу…» Это «наши» здесь очень характерно: Гоголь не отделяет себя от пушкинского окружения, рассматривая происходящее с тех же позиций. В этом отношении характерно и следующее за этими строками описание Петербурга, проникнутое резкой иронией, презрением к правительственным начинаниям: «Город весь застроен подмостками для лучшего усмотрения Александровской колонны, имеющей открыться 30 августа. Офицерья и солдатства страшное множество, и прусских, и голландских, и австрийских. Говядина и водка вздорожали страшно». Иронический отзыв о торжественной официальной церемонии свидетельствует об отрицательном отношении писателя к показному «благолепию» николаевской монархии. Напомним характерный штрих. Пушкин записал в дневнике: «… выехал из Петербурга за 5 дней до открытия Александровской колонны, чтоб не присутствовать при церемонии…»[104]

Гоголь в эти годы становится литературным соратником Пушкина. В 1833 году Гоголь собирался совместно с Пушкиным и Одоевским издавать альманах «Тройчатка». В. Одоевский сообщал Пушкину в письме от 28 сентября 1833 года: «Скажите, любезнейший Александр Сергеевич: что делает наш почтенный г. Белкин? Его сотрудники Гомозейко и Рудый Панек по странному стечению обстоятельств описали: первый — гостиную, второй — чердак; нельзя ли г. Белкину взять на свою ответственность — погреб? тогда бы вышел весь дом в три этажа…»[105] «Чердак», который избрал в качестве своей темы Гоголь, предполагал, видимо, изображение жизни столичной бедноты — мелких чиновников, художников и т. д.

В 1836 году Гоголь — сотрудник пушкинского «Современника», в котором печатает свои произведения («Утро делового человека», «Коляска», «Нос») и выступает в качестве критика. В журнале Пушкина он напечатал несколько рецензий и библиографических заметок. Наибольшее значение имела его статья «О движении журнальной литературы в 1834 и 1835 году». В ней он подверг уничтожающей критике реакционный журнальный триумвират — Булгарина, Греча и Сенковского, высмеяв невежество, заносчивую развязность этих журнальных кондотьеров.

Выступая против монополии, захваченной ими в журналистике, Гоголь указывал, что борьба с этой монополией велась слишком робко и непоследовательно. С этой точки зрения он критикует и журнал «Московский наблюдатель», в котором объединялись сторонники романтической и идеалистической эстетики. Этот журнал был осужден Гоголем за расплывчатость своего направления, за отсутствие внимания к большим принципиальным темам и явлениям общественной жизни и литературы.

Характерно, что в это же время против «Московского наблюдателя» выступил и Белинский, во многом занявший позицию, близкую Гоголю. Белинский положительно оценил статью Гоголя в своем отзыве о «Современнике», видя в ней программу журнала. В своих статьях Гоголь, подобно Пушкину, выступал с требованиями национальной самостоятельности русской литературы, ее народности. Пушкин потому стал «вполне национальным поэтом, — писал Гоголь, — что погрузился в сердце России… предался глубже исследованию жизни и нравов своих соотечественников…» Это определение народности, данное Гоголем, являлось основой и для творческого метода самого писателя, рассматривавшего проблему народности и реализма неотрывно друг от друга.

Творчество Пушкина и Гоголя знаменовало новый этап в развитии реализма в русской литературе, знаменовало начало критического реализма. Пушкин и Гоголь изображали явления действительности в их социальной обусловленности, в их взаимной связи, преодолев тем самым отвлеченный морализм и метафизичность мышления писателей XVIII века. В то же время реализм произведений Гоголя и Пушкина противостоял тем тенденциям ухода от жизни, субъективно-идеалистического ее восприятия, которые сказались в романтизме 30-х годов. Прогрессивные устремления романтизма декабристов к этому времени все более оттеснялись отходом писателей романтического направления от правдивого отражения действительности, замыканием их в сфере переживаний отдельной, обособленной личности, противопоставленной обществу. Это приводило к искусственному, идеализированному изображению жизни, к преувеличенному мелодраматическому показу страстей и небывалых героев. Такие писатели, современники Гоголя, как А. Бестужев-Марлинский, Н. Павлов, В. Одоевский, Н. Полевой и другие, не могли создать типические образы, раскрыть социальную обусловленность явлений, «типических обстоятельств», и тем самым отошли от жизненной правды.

Не приходится уже и говорить о представителях реакционного романтизма — таких, как Н. Кукольник, В. Бенедиктов и других, которые в своих произведениях пытались идеализировать монархический режим, приукрасить безобразные проявления действительности. В этом отношении они смыкались с рептильными литераторами, откровенными апологетами николаевского режима вроде Булгарина и Греча, которые в своих «нравственно-сатирических» романах и повестях продолжали принципы наивно-моралистической дидактики и не подымались выше благонамеренно-поучительного эмпирически-поверхностного изображения «нравов». Как правильно указал Белинский: «Гоголь убил два ложные направления в русской литературе: натянутый, на ходулях стоящий идеализм, махающий мечом картонным, подобно разрумяненному актеру, и потом — сатирический дидактизм».[106]

В «Арабесках» и «Миргороде» Гоголь углубляет и расширяет те принципы народности и реализма своего творчества, которые были уже заложены в «Вечерах». Переход Гоголя от «Вечеров» к повестям «Миргорода», углубление реалистических тенденций в его творчестве, изображение «обыденного» в его типической подчеркнутости, несомненно, связаны с Пушкиным, с его борьбой за принципы реалистического изображения действительности.

В годы близости с Пушкиным Гоголем написаны или задуманы все его основные произведения; даже сюжеты крупнейших из них — «Ревизора» и «Мертвых душ» — по свидетельству самого Гоголя — были подсказаны Пушкиным. А. М. Горький в своем курсе «Истории русской литературы», подчеркивая огромное значение Пушкина для Гоголя, писал: «… руководимый Пушкиным, он встал… на верный путь, и на этом пути он был крепок и силен, и пока он был на нем — он создал лучшие свои произведения, они — наши, ибо они здоровы, правдивы, революционны…»[107]

Анненков, характеризуя Гоголя в 30-е годы, передает: «В эту эпоху Гоголь был наклонен скорее к оправданию разрыва с прошлым и к нововводительству, признаки которого очень ясно видны и в его ученых статьях о разных предметах, чем к пояснению старого или к искусственному оживлению его… В тогдашних беседах его постоянно выражалось одно стремление к оригинальности, к смелым построениям науки и искусства на других основаниях, чем те, какие существуют, к идеалам жизни, созданным с помощью отвлеченной, логической мысли, — словом, ко всем тем более или менее поэтическим призракам, которые мучат всякую деятельную, благородную молодость».[108]

В июне 1832 года Гоголь приехал в Москву, направляясь к себе на родину, в Васильевку. В Москве он прожил около двух недель, познакомившись за это время с рядом видных московских писателей — С. Аксаковым, И. Дмитриевым, М. Погодиным. К этому времени относится и его знакомство с М. С. Щепкиным. Проведя конец лета в Васильевке, Гоголь осенью возвращается обратно вместе с двумя младшими сестрами, которых он сопровождал в Петербург для определения в Патриотический институт.

После завершения «Вечеров на хуторе близ Диканьки» Гоголь приобрел широкую известность. Однако он к этому времени далеко отошел от своих первых произведений. В нем все острее и глубже развивается критическое отношение к социальной несправедливости, возрастает негодующее чувство по отношению к тем условиям, которые уродуют и унижают человека, сковывают и угнетают народ. «Вечера на хуторе» являлись прежде всего книгой о народе, но они не ставили вопроса о противоречиях современной действительности с той силой и резкостью, с какой поставил Гоголь этот вопрос в своих последующих произведениях. Писатель стремится теперь шире и глубже раскрыть эти противоречия, показать остроту социальных конфликтов. Он не удовлетворяется ролью писателя-художника, а пытается расширить рамки своей деятельности, обращаясь к критике и публицистике, к истории, эстетике, педагогике, географии, желая в них найти ответ на вопросы, поставленные современностью. Этим объясняется и глубокий интерес Гоголя к истории, отличавший ряд передовых деятелей 30-х годов XIX века, начиная с Пушкина. «История в наше время есть центр всех познаний, наука наук, — писал И. Киреевский в своем «Обозрении русской словесности за 1829 год», — единственное условие всякого развития, направление историческое обнимает все».[109] События Отечественной войны 1812 года, волна национально-буржуазных революций, прокатившаяся в начале 20-х годов по Европе — Испании, Греции, Италии, — и, наконец, выступление декабристов — все это ставило перед русским обществом жгучие политические вопросы. «Мы живем в веке историческом; потом в веке историческом по превосходству… — писал ссыльный декабрист А. Бестужев-Марлинский в 1833 году. — Теперь история не в одном деле, но и в памяти, в уме, на сердце у народов. Мы ее видим, слышим, осязаем ежеминутно, она проницает в нас всеми чувствами».[110]

Формирование национального самосознания определяло это обращение к истории и в то же время неизбежно выдвигало на первый план вопрос о роли народа в историческом процессе. Появление в 30-х годах «Истории Пугачева» Пушкина, его работа над историей Петра I, «История русского народа» Н. Полевого, статьи М. Погодина и др., успех исторического романа — все это характеризовало новый этап в развитии русской общественной мысли. Русская историческая наука была в эти годы представлена прежде всего официальной «Историей Государства Российского» Н. М. Карамзина, рассматривавшего русский исторический процесс с точки зрения «благодетельного» и организующего значения монархического правления. Официальная историография 30-х годов или шла вслед за Карамзиным, рисуя историю как смену царствований различных монархов, чье правление, чьи личные качества определяли характер эпохи, или истолковывала историю как абстрактный процесс раскрытия духа человечества, приспосабливая, таким образом, подобно Погодину, идеалистическую шеллингианскую философию истории к требованиям правительственной идеологии, утверждая незыблемость самодержавно-крепостнических отношений. В противовес этим реакционным концепциям выступал Пушкин, который в «Истории Пугачева» и «Истории Петра» и в исторических заметках пытался найти объективные исторические факторы, определявшие характер событий, подчеркивая роль народа в развитии русского государства. С вопросом о роли народа в историческом процессе в первую очередь были связаны позиции прогрессивной русской историографии и прежде всего самого Гоголя, который в эти годы обращается к изучению истории.

Особенно горячо интересуется Гоголь историей Украины, собираясь написать о ней целую книгу. Об этом интересе к истории и к украинскому фольклору наглядно свидетельствуют его письма к М. А. Максимовичу, страстному собирателю украинской старины. В письме к нему от 9 ноября 1833 года Гоголь сообщает о своих планах: «Теперь я принялся за историю нашей единственной, бедной Украины. Ничто так не успокаивает, как история. Мои мысли начинают литься тише и стройнее. Мне кажется, что я напишу ее, что я скажу много того, чего до меня не говорили». Интерес Гоголя к истории не ограничивается Украиной. Гоголь в эти годы усиленно занимается средневековой историей Западной Европы и Востока, собираясь осуществить грандиозный исторический и географический труд под названием «Земля и люди». Занятия историей настолько захватывают Гоголя, что он предполагает целиком посвятить себя научной деятельности, хлопочет о получении кафедры истории в Киевском университете и решает переехать в Киев. В письме к Пушкину от 23 декабря 1833 года Гоголь сообщает о своих надеждах и планах, связанных с переездом в Киев и занятиями историей: «Я восхищаюсь заранее, когда воображу, как закипят труды мои в Киеве. Там я выгружу из-под спуда многие вещи, из которых я не все еще читал вам». Гоголь собирается там закончить историю Украины и юга России и написать «Всеобщую историю», для которой он усиленно собирает материал. Этот огромный масштаб намечаемых планов работы вообще характерен для писателя, ставившего перед собой трудные, подчас даже непосильные задачи.

Хлопоты о получении кафедры в Киеве не увенчались успехом, министр просвещения Уваров предпочел Гоголю более приемлемую и благонамеренную кандидатуру. Тем не менее при помощи Плетнева Гоголю удалось поступить в июле 1834 года на место адъюнкт-профессора по кафедре всеобщей истории в Петербургском университете. Существует распространенная точка зрения о том, что Гоголь в своих лекциях на профессорской кафедре проявил себя малоподготовленным дилетантом. Это неверно. Учитывая уровень тогдашней исторической науки, можно с уверенностью сказать, что Гоголь был не только полностью на высоте ее достижений, но и подчас стоял на более прогрессивных позициях, чем многие из тогдашних цеховых ученых. Исторические материалы, собиравшиеся Гоголем для своих лекций, дошли до нас лишь в отрывках, но и они свидетельствуют о серьезности этих занятий, об огромном труде, связанном с изучением источников, о широкой эрудированности его как в вопросах всемирной, в основном истории средних веков, так и в вопросах русской истории. Первые лекции в университете Гоголь читал с увлечением и произвел на студентов большое впечатление широтой и новизной поставленных проблем и поэтичностью изложения. На одной из его лекций присутствовал Пушкин, одобрительно о ней отозвавшийся.

Внимание Гоголя-историка привлекает прежде всего самый процесс исторического развития, смена форм «всемирного преобразования». «Всеобщая история, в истинном ее значении, — писал он, — не есть собрание частных историй всех народов и государств без общей связи, без общего плана, без общей цели, куча происшествий без порядка, в безжизненном и сухом виде, в каком очень часто ее представляют. Предмет ее велик: она должна обнять вдруг и в полной картине все человечество, каким образом оно из своего первоначального, бедного младенчества развивалось, разнообразно совершенствовалось и, наконец, достигло нынешней эпохи. Показать весь этот великий процесс, который выдержал свободный дух человека кровавыми трудами, борясь от самой колыбели с невежеством, природой и исполинскими препятствиями, — вот цель всеобщей истории!» Намечая такую задачу перед историком, Гоголь не только приходил к пониманию истории как закономерно развивающегося процесса, но и к признанию главенствующей роли народа в этом процессе. В этом и была сильная, прогрессивная сторона его исторических взглядов, способствовавшая ему и как художнику. История народов и наций, ее общая закономерность, «неразрывная история человечества» — такими представлялись Гоголю задачи исторического изучения, в котором «должен предстать каждый народ со всеми своими подвигами». Основные научные принципы Гоголя противостояли тем взглядам современных ему историков-эмпириков, о которых он метко сказал, что их труды чаще всего представляют собой «кучу происшествий без порядка».

Выделяясь своей яркостью и смелостью в постановке вопросов исторического развития, взгляды Гоголя-историка во многом, однако, противоречивы, связаны с романтическим и идеалистическим пониманием истории. Стремясь возвыситься над эмпирическим представлением об историческом процессе, отказываясь видеть в истории смену царей и отдельные события, Гоголь пытается найти общие закономерности исторического процесса не в условиях материального развития общества, а в развитии отвлеченной идеи, определяющей своеобразие исторических периодов. Эта общая идеалистическая концепция приводила его к представлению об историческом процессе как о некоей самостоятельной силе, как раскрытии в истории «духа» народа. Не сумев увидеть объективные социально-исторические факторы в развитии национальных культур и истории народов, Гоголь пришел к «просветительской» концепции исторического процесса, к признанию просвещения основной причиной прогресса. Такая точка зрения определила и политическую позицию Гоголя, который видел залог преуспевания народов в деятельности «просвещенного монарха». Эта, свойственная еще просветительству XVIII века, концепция сказалась с особенной последовательностью в статье «Ал-Мамун» и в незавершенной исторической драме «Альфред», относящихся к 1834–1835 годам.

Идеал просвещенного государя Гоголь видит в лице предшественника арабского калифа Ал-Мамуна — Гаруна: «Он не был исключительно государь-философ, государь-политик, государь-воин или государь-литератор. Он соединял в себе все, умел ровно разлить свои действия на все и не доставить перевеса ни одной отрасли над другою. Просвещение чужеземное он прививал к своей нации в такой степени, чтобы помочь развитию ее собственного». Таков и облик идеального государя Ал-Мамуна, «исполненного истинной жажды просвещения», каким он рисовался Гоголю. Идеальному государю, философу на троне, заботящемуся о нуждах и интересах своего народа и прежде всего о насаждении просвещения, Гоголь противопоставил в своей статье «деспотический» произвол «азиатского» строя. Об этом он писал в первоначальном тексте своей статьи, но, вероятно по цензурным причинам, строки, в которых осуждался «азиатский деспотизм», из печатного текста были изъяты. В своих политических взглядах Гоголь не смог пойти далее идеи «просвещенного» государя, который якобы может облегчить участь народа, понять его нужды. Эти иллюзии во многом ограничивали политический кругозор писателя, создавали ту узость, «тесноту умственного горизонта», которую впоследствии отмечал Чернышевский как основную причину идейного и творческого кризиса Гоголя.

Идеал просвещенного монарха, заботящегося об интересах народа, Гоголь с особенной полнотой показал в своей незаконченной драме из англо-саксонской истории «Альфред». Сохранилось первое и начало второго действия этой драмы, незавершенной, возможно, из-за опасений цензуры. Но и в том виде, в каком она дошла до нас, драма Гоголя представляет большой интерес, раскрывая исторические и политические воззрения писателя и свидетельствуя об идейной и художественной значительности его замысла.

Уже самый выбор эпохи и центрального героя драмы говорит о том, что Гоголь, как и в «Тарасе Бульбе» (завершенном незадолго до написания «Альфреда»), обращался к тем историческим событиям, в которых с особенной яркостью и полнотой сказалась борьба народа за свою национальную независимость. В «Альфреде» показана та критическая пора английской истории, когда господствующая феодальная клика готова была отдаться под владычество датчан, теснивших саксов с севера и востока. Тогда на спасение страны выступил народ, возглавляемый королем Альфредом, с именем которого связан перелом в борьбе за независимость страны и социальное преобразование Англии. Альфред повел борьбу с феодалами, предававшими национальные интересы, и, опираясь на свободных земледельцев — кёрлов, нанес решающий удар иноземным завоевателям. Самая личность этого короля вызывает глубокое сочувствие Гоголя. Альфред — ученый, законодатель и реформатор, боровшийся с феодальной знатью, вынужден был в результате ее оппозиции сражаться с датчанами в неблагоприятных условиях и потерпел первоначально поражение. Скрывшись под видом рыбака в лесах Соммерсета, он там организовал народное партизанское движение.[111] Это все, видимо, и должно было составить сюжет драмы. Замысел драмы Гоголя был сочувственно отмечен Чернышевским. «Идея драмы, — писал Чернышевский, — была, как видно, изображение борьбы между невежеством и своеволием вельмож, угнетающих народ, среди своих мелких интриг и раздоров забывающих о защите отечества, и Альфредом, распространителем просвещения и устроителем государственного порядка, смиряющим внешних и внутренних врагов. Все содержание отрывка наводит на мысль, что выбор сюжета был внушен Гоголю возможностью найти аналогию между Петром Великим и Альфредом, который у него невольно напоминает читателю о просветителе земли русской, положившем основание перевесу ее над соседями, прежде безнаказанно ее терзавшими. Его Альфред несомненно был бы символическим апотеозом Петра».[112]

Наряду с этой верой в прогрессивное значение государя, способного насаждать просвещение и защитить интересы народа от грубого посягательства феодалов, в драме Гоголя следует отметить и ту важную роль, которую отводит писатель народу, показывая его основной решающей силой истории. Гоголь создавал свою драму на основе уже проложенных Пушкиным драматургических принципов. Не судьбы отдельных героев интересуют Гоголя, а судьба народа, борьба между англо-саксонской феодальной аристократией — танами и классом свободных землевладельцев — кёрлов (у Гоголя — «сеорлов»), выступавших против чужеземных захватчиков. Мастерская живопись массовых народных сцен, широкое изображение эпохи, глубокий и подлинный историзм драмы Гоголя сближают ее с «Борисом Годуновым» и «Сценами из рыцарских времен», что также прозорливо было указано Чернышевским.

Этот неосуществленный до конца замысел Гоголя важен и для понимания его идейных позиций в середине 30-х годов, в период создания «Ревизора» и обращения к работе над «Мертвыми душами». Гоголь здесь идеализирует монарха, который якобы может устранить порабощение народа феодалами, облегчить невежество и злоупотребления вельмож. В этой вере сказались просветительские идеалы самого Гоголя, боровшегося с невежеством и мракобесием своей эпохи оружием сатиры.

Напряженная работа писателя над историческими темами и материалами, во многом использованными в его художественных произведениях, совмещалась с преподаванием в университете. Однако Гоголь вскоре разочаровался в педагогическом призвании. Говоря о своем пребывании в университете, он с горечью сообщает М. Погодину: «Знаешь ли ты, что значит не встретить сочувствия, что значит не встретить отзыва? Я читаю один, решительно один в здешнем университете. Никто меня не слушает, ни на одном ни разу не встретил я, чтобы поразила его яркая истина. И оттого я решительно бросаю теперь всякую художественную отделку, а тем более желание будить сонных слушателей». Он перестал готовиться к лекциям, читал их вяло и в декабре 1835 года ушел из университета. По словам самого писателя, эти полтора года были важным временем в формировании его взглядов. «Я расплевался с университетом, — писал Гоголь Погодину 6 декабря 1835 года, — и через месяц опять беззаботный козак. Неузнанный я взошел на кафедру и неузнанный схожу с нее. Но в эти полтора года — годы моего бесславия, потому что общее мнение говорит, что я не за свое дело взялся, — в эти полтора года я много вынес оттуда и прибавил в сокровищницу души. Уже не детские мысли, не ограниченный прежний круг моих сведений, но высокие, исполненные истины и ужасающего величия мысли волновали меня…» Едва ли правильно объяснить уход Гоголя только разочарованием в преподавательской деятельности. К этому времени он с особой активностью отдается творческой работе. В 1833–1835 годы создаются «Арабески», заканчивается работа над «Миргородом», начаты комедии «Владимир 3-й степени», «Женитьба» и «Ревизор».

Сборник «Миргород», вышедший в начале марта 1835 года, явился новым этапом в идейном и творческом развитии Гоголя, торжеством реалистических принципов, выдвинутых писателем уже в «Вечерах». Гоголь назвал новый сборник «Миргород. Повести, служащие продолжением Вечеров на хуторе близ Диканьки», подчеркивая этим связь их с первой книгой. Однако, изображая и в своих новых повестях близкие ему картины украинской жизни, Гоголь по-иному показывает ее, создает образы широкого социального обобщения, подлинной реалистической глубины. Белинский, отметивший появление «Миргорода» восторженной статьей «О русской повести и о повестях г. Гоголя», писал о новых повестях Гоголя, сравнивая их с «Вечерами»: «В них меньше этого упоения, этого лирического разгула, но больше глубины и верности в изображении жизни».[113] «Отличительный характер повестей г. Гоголя составляют, — указал Белинский в этой статье, — простота вымысла, народность, совершенная истина жизни, оригинальность и комическое одушевление, всегда побеждаемое глубоким чувством грусти и уныния. Причина всех этих качеств заключается в одном источнике: г. Гоголь — поэт, поэт жизни действительной».[114] Эта характеристика повестей Гоголя в дальнейшем будет неоднократно повторяться и развиваться Белинским, но основное его утверждение о Гоголе как поэте «жизни действительной», писателе-реалисте уже высказано по поводу «Миргорода».

Сборник «Миргород» не случайное объединение повестей, он выражает целостный замысел, общую концепцию писателя. Основной пафос «Миргорода» в противопоставлении паразитической сущности пошлых «существователей», прозябающих в своем уродливо ничтожном мирке, — широкой народной жизни, богатырским и ярким характерам, героическому началу, заключенному в народе. Этот внутренний смысл «Миргорода» Гоголь раскрывает сам в письме к М. Максимовичу от 22 марта 1835 года: «Посылаю тебе «Миргород». Авось-либо он тебе придется по душе. По крайней мере я бы желал, чтобы он прогнал хандрическое твое расположение духа, которое, сколько я замечаю, овладевает тобою и в Киеве. Ей-богу, мы все страшно отдалились от наших первозданных элементов. Мы никак не привыкнем… глядеть на жизнь как на трын-траву, как всегда глядел козак. Пробовал ли ты когда-нибудь, вставши поутру с постели, дернуть в одной рубашке по всей комнате трепака? Послушай, брат: у нас на душе столько грустного и заунывного, что если позволять всему этому выходить в наружу, то это черт знает что такое будет». Глубокая неудовлетворенность окружающим и горячее сочувствие «первозданным элементам» народной жизни определили оптимистический пафос «Миргорода». Обращение к «первозданным элементам» означало для Гоголя обращение к вольной и цельной жизни казачества, к жизни народных масс. В 30-е годы Гоголь еще полон веры в возможность борьбы с тем «грустным» и «заунывным», тяжелившим его душу, что порождала николаевская действительность. Страстное желание «дернуть трепака», о котором сообщал писатель, противостояло мертвящей обстановке крепостнической России. В «Миргороде», и прежде всего в «Тарасе Бульбе», Гоголь хотел воссоздать те «первозданные элементы», которые определяют ценность жизни человека — чувство любви к родине, верность коллективу — «товарищество», героизм и цельность характера.

Знакомство писателя с жизнью и бытом украинской провинции способствовало реализму его повестей, раскрывающих широкую картину нравов и быта провинциальных помещиков. Поездка летом 1832 года на Украину, в Васильевку, вновь оживила впечатления его юности, во многом отразившиеся в повестях «Миргорода», в частности в «Старосветских помещиках». Здесь нашли свое выражение и радость от встречи с родными местами, и поэтическая влюбленность в природу, с которой Гоголь неоднократно говорит в своих письмах. «Может быть, нет в мире другого, влюбленного с таким исступлением в природу, как я», — сообщал он из Васильевки И. И. Дмитриеву в письме от 23 сентября 1832 года. В то же время Гоголь поражен был тем упадком и разорением края, в том числе и Васильевки, которое особенно вопиюще выглядело на фоне изобилия природы, богатства ее щедрых даров: «Теперь я живу в деревне, — писал он 20 июля 1832 года Дмитриеву — другу и последователю Карамзина, — совершенно такой, какая описана незабвенным Карамзиным. Мне кажется, что он копировал малороссийскую деревню: так краски его ярки и сходны с здешней природой. Чего бы, казилось, недоставало этому краю? Полное, роскошное лето! Хлеба, фруктов, всего растительного гибель! А народ беден, имения разорены и недоимки неоплатные. Всему виною недостаток сообщения. Он усыпил и обленивил жителей. Помещики видят теперь сами, что с одним хлебом и винокурением нельзя значительно возвысить свои доходы. Начинают понимать, что пора приниматься за мануфактуры и фабрики; но капиталов нет, счастливая мысль дремлет, наконец умирает, а они рыскают с горя за зайцами. Признаюсь, мне очень грустно было смотреть на расстроенное имение моей матери, если бы одна только лишняя тысяча, оно бы в три года пришло в состояние приносить шестерной против нынешнего доход. Но деньги здесь совершенная редкость». Гоголь нарисовал абсолютно точную «статистику здешнего края», показал глубокое противоречие между патриархальной карамзинской идиллией «старосветского» поместья и неумолимой действительностью, властно вторгающейся в жизнь, диктующей свои требования. Все это наводило писателя на размышление о причинах такого вопиющего противоречия между щедростью природы, ее плодородием и разорением окрестных помещичьих имений. Гоголь наглядно увидел распадение и обреченность замкнутого крепостнического хозяйства, ведущегося по старинке.

В первой повести «Миргорода» — «Старосветские помещики» — Гоголь продолжил и углубил художественные принципы повести о Шпоньке, показав своих героев как типические явления, порожденные социальной средой, общественно-историческими условиями. Афанасий Иванович и Пульхерия Ивановна изображены не как уродливое исключение, а как проявление наиболее характерных черт «старосветского» хозяйственного уклада, распадающегося и отживающего свой век в условиях новых экономических отношений. С самого начала повести отмечена социальная типичность жизни, которую «вели старые национальные, простосердечные и вместе богатые фамилии». Эти типические стороны подчеркнуты самым методом изображения, с особенной полнотой раскрывающим весь жизненный уклад «старосветских помещиков», окружающую их среду.

Выделив среди повестей «Миргорода», наряду с «Тарасом Бульбой», «Старосветских помещиков», Пушкин писал в рецензии 1836 года: «… с жадностию все прочли «Старосветских помещиков», эту шутливую, трогательную идиллию, которая заставляет вас смеяться сквозь слезы грусти и умиления…»[115] Пушкин указал здесь основное свойство гоголевского реализма — единство комического и трагического, которое в дальнейшем определит и сам Гоголь как «видимый миру смех», сквозь который проступают «невидимые миру слезы». «Трогательная идиллия» в «Старосветских помещиках» в то же время является обличением, сатирическим разоблачением уходящего в прошлое патриархально-поместного уклада. «Старосветские помещики» — отходная этому патриархальному укладу, хотя известным сторонам этой патриархальности Гоголь сочувствует, не принимая тех новых тенденций, которые привносили с собой капиталистические отношения. Афанасий Иванович и Пульхерия Ивановна показаны одновременно с глубоким пониманием ненужности и нелепости их существования и вместе с тем с сочувствием автора душевной незлобивости и простоте этих чистых сердцем старичков.

Сложность этого отношения писателя к своим героям сказалась и в самом стиле повести, в котором сочетается лирическая, «чувствительная» струя с точной бытовой живописью. В этом отличие «Старосветских помещиков» от «Повести о том, как поссорился…», в которой отрицание паразитического образа жизни дано в беспощадно сатирическом ее развенчании. В «Старосветских помещиках» авторская ирония не снимает до конца сочувствия и жалости писателя к уходящему миру патриархальной идиллии. Отсюда вырастает и та лирическая задушевность, с которой рассказывается о скромной жизни «уединенных владетелей отдаленных деревень, которых в Малороссии обыкновенно называют старосветскими». Этот старосветский уклад был хорошо знаком писателю по воспоминаниям детства, по впечатлениям от своей родной семьи. Но наряду с этим Гоголь с самого начала повести показывает отживший, уходящий в прошлое характер такой «идиллии». Вся картина этой буколической жизни предстает как былое, неповторимое. Недаром Афанасий Иванович и Пульхерия Ивановна сравниваются с героями античной идиллии — Филемоном и Бавкидой.

В «Старосветских помещиках» Гоголь осуществил уже принцип реалистического раскрытия действительности в ее повседневности, в ее будничной обыденности с такой силой жизненной, внутренней правды, которая и отмечена Белинским как главное «очарование» повести. Для Гоголя изображение действительности не подчинено предвзятой схеме, не уложено в рамки моралистического ее осмысления: он передает всю сложность и противоречивость явлений действительности. Это сказалось в сочетании предельно точного ее изображения, анатомически детального описания героев с их типической обобщенностью и в то же время с осуждением автором этой растительной и тусклой жизни своих героев.

«… В том-то и состоит задача реальной поэзии, — писал Белинский, — чтобы извлекать поэзию жизни из прозы жизни и потрясать души верным изображением этой жизни».[116] Давая эту проницательную характеристику повести, Белинский справедливо видит в ней прежде всего верное изображение жизни. Ведь романтическая литература 20-30-х годов превозносила неземные страсти и добродетели и с презрением относилась к «прозе жизни», к самой действительности, рисуя отвлеченно-риторические идеалы и идеальных героев. Лишь пушкинские произведения могли показать Гоголю путь к этому глубокому реалистическому изображению жизни, начатый писателем еще повестью «Иван Федорович Шпонька». И образ добрейшего Белкина, и иронически-шутливое изображение помещичьего быта в «Барышне-крестьянке», и в еще большей мере насмешливая характеристика четы Лариных в «Евгении Онегине» намечали тот путь, которым пошел Гоголь в «Старосветских помещиках».

Через всю повесть проходят картины «старосветской идиллии», передаваемые с сочувствием и мягкой иронией, подкупающие своей умиротворяющей простотой. Уже самое описание дома и усадьбы «старосветских помещиков» вводит нас в этот мир, полный «неизъяснимой прелести», тишины и покоя. Весь пейзаж словно пронизан солнечным ясным светом, напоен свежими утренними запахами украинской природы. И душистая черемуха, и яхонтовое море слив, покрытых свинцовым матом, и длинношеий гусь, пьющий воду, с молодыми и нежными, как пух, гусятами, воз с дынями, отпряженный вол, лениво лежащий возле него, — все это проникнуто поэзией той простой и ясной жизни, которая утрачена в меркантильный и жестокий век: «… все это для меня имеет неизъяснимую прелесть; может быть, оттого, что я уже не вижу их и что нам мило все то, с чем мы в разлуке». Здесь уже полностью сказался художественный принцип писателя — характеристика своих героев через описание окружающей их обстановки.

Гоголю чуждо натуралистическое описание, безжизненное копирование, в свои изображения он вкладывает всегда глубокий внутренний смысл. Описание является для него одним из важнейших средств раскрытия образа, передачи идейного замысла произведения. Изумительного мастерства в этой реалистической живописи Гоголь достигает в изображении усадьбы «старосветских помещиков». Самые комнаты домика были маленькие, низенькие, в каждой комнате почти треть ее занимала огромная печь, и Гоголь особо отмечает, что «комнатки эти были ужасно теплы, потому что и Афанасий Иванович и Пульхерия Ивановна очень любили теплоту». Неоднократно упоминая про тепличную атмосферу жарко натопленных комнат, о любви своих старичков к теплу, он как бы подчеркивает этим их беспомощность, неприспособленность к суровым испытаниям жизни. Картины в старинных рамах, портреты каких-то архиереев и Петра III, висевшие на стенах, в сочетании с глиняным полом и соломенной крышей создают обстановку неприхотливой простоты, «старосветскости», патриархальности быта. Как бы символом этой простой и мирной жизни являются поющие двери: «Но самое замечательное в доме — были поющие двери. Как только наставало утро, пение дверей раздавалось по всему дому. Я не могу сказать, отчего они пели: перержавевшие ли петли были тому виною, или сам механик, делавший их, скрыл в них какой-нибудь секрет; но замечательно то, что каждая дверь имела свой особенный голос: дверь, ведущая в спальню, пела самым тоненьким дискантом; дверь, ведшая в столовую, хрипела басом; но та, которая была в сенях, издавала какой-то странный, дребезжащий и вместе стонущий звук, так что, вслушиваясь в него, очень ясно, наконец, слышалось: «батюшки, я зябну!» Это описание при всей своей реалистической точности удивительно лирично, усиливает впечатление уюта, тишины, замедленного ритма жизни.

Глубокий реализм повести, своеобразие художественного метода писателя, которые сказались в изображении обыкновенного, будничного в его типической сущности, посредством, казалось бы, незначительных, а на самом деле весьма важных для понимания этой сущности деталей и подробностей, — уже тогда были зорко раскрыты Белинским, писавшим в статье «О русской повести и повестях г. Гоголя»: «Эта простота вымысла, эта нагота действия, эта скудость драматизма, самая эта мелочность и обыкновенность описываемых автором происшествий — суть верные, необманчивые признаки творчества, это поэзия реальная, поэзия жизни действительной, жизни коротко знакомой нам». При этом Белинский особо отмечает замечательное мастерство Гоголя «делать все из ничего», «заинтересовать читателя пустыми, ничтожными подробностями».[117] Не случайное нагромождение подробностей, а их отбор, выделение и заострение типических деталей, которые позволяют создать жизненно-конкретный и в то же время типический образ, — основа художественного мастерства Гоголя. Типическая деталь не является, конечно, свойством художественного метода одного Гоголя. Тургенев, Гончаров и Чехов в неменьшей мере к ней обращались в своем творчестве. Но особенностью гоголевской манеры является живописная, резко подчеркнутая, зачастую гиперболическая деталь, превращающаяся в своего рода символ.

Рисуя идиллию патриархальной «старосветской» жизни с ее тихим уютом и безмятежным довольством, рассказчик в простоте этой жизни, в трогательном чистосердечии наивных и добрых старичков, обнаруживающих редкую чистоту сердца и искренность чувства, видит те черты, которые уже исчезли в современном обществе, знающем лишь корыстолюбивые и хищнические стремления, власть бессердечного чистогана. Даже и внешность обоих старичков передает их доброту, ясность и простоту их душевного мира, тем более разительную, что она противопоставлена грязной «деятельности» «низких малороссиян», стремящихся к наживе. По их лицам «… можно было, казалось, читать всю жизнь их, ясную, спокойную жизнь, которую вели старые национальные, простосердечные и вместе богатые фамилии, всегда составляющие противоположность тем низким малороссиянам, которые выдираются из дегтярей, торгашей, наполняют, как саранча, палаты и присутственные места, дерут последнюю копейку с своих же земляков, наводняют Петербург ябедниками, наживают, наконец, капитал и торжественно прибавляют к фамилии своей, оканчивающейся на о, слог въ». По отношению к бессердечному, жестокому миру, основанному на корысти, тщеславии, хищнической погоне за деньгами и чинами, отгороженная от житейских треволнений «старосветская» усадьба, с ее тишиной и покоем, представлялась идиллией. Эта «уединенная» и «тихая» жизнь противопоставлена «страстям и желаниям», «неспокойным порождениям злого духа, возмущающего мир».

Даже самая манера речи Товстогубов «старосветская». Пульхерия Ивановна и Афанасий Иванович нередко употребляют старинные выражения и слова, перемешивая их с украинским просторечием, придающим патриархальный оттенок их языку: «тендитный», «киселику», «пистоли», «камора», «добре» и т. п. Однако эти украинизмы лишь слегка вкраплены в текст, не загромождают речи, в то же время оттеняя ее простой патриархальный колорит.

Гоголь понимает всю бессмысленность существования своих героев, их историческую обреченность, но в то же время сочувствует этой простоте и добродушию, которые противостояли враждебному самому автору миру корысти и чинов. В нравственной чистоте и естественности «старосветских помещиков», по мнению Гоголя, сохранились положительные начала, исчезающие в условиях современной действительности. Этим и определяется сочетание в повести идиллии и сатиры, сочувствие автора мирной и чистой жизни Афанасия Ивановича и Пульхерии Ивановны и в то же время понимание обреченности и ущербности их растительного существования.

Повесть Гоголя лишь на первый взгляд представляется безмятежной «идиллией», бесхитростно-умиленным изображением патриархального уклада. На протяжении всего рассказа эта «идиллия» развенчивается, показывается в своей косной и бездеятельной неподвижности, социальном паразитизме и пустоте. Уже в начале повести возникает этот разоблачительный «второй план» изображения бесцельности и бессмысленности существования «старосветских помещиков», жалкой ограниченности и замкнутости их мирка — «сферы этой необыкновенно уединенной жизни, где ни одно желание не перелетает за частокол, окружающий небольшой дворик…». В самой обыденности и мелочной ничтожности течения жизни «старосветских помещиков» писатель раскрывает типические стороны действительности, распад натурального помещичьего хозяйства.

Для понимания идейного замысла повести следует иметь в виду ее сложную внутреннюю архитектонику. Повествование в ней ведется не автором, а от лица рассказчика. Именно рассказчик проникнут глубоким сочувствием к жизни «старосветских помещиков», любовно останавливается на буколических подробностях их мирного повседневного быта. Сам же автор гораздо шире и глубже рассказчика смотрит на вещи, он понимает всю ограниченность и бессодержательность существования Афанасия Ивановича и Пульхерии Ивановны и скорбит не о них самих, а о том, что в условиях крепостнических отношений в них уродливо искажено и подавлено человеческое начало. Отсюда и та тонкая, часто едва уловимая авторская ирония, которая сопровождает умиленное и восторженное повествование рассказчика, развенчивает сентиментально-идиллическое изображение им жизни «старосветских помещиков».

Рассказчик, от лица которого ведется повествование, сам принадлежит к тому же поместному кругу, что и Афанасий Иванович и Пульхерия Ивановна, которых он хорошо и издавна знает. Это сосед «старосветских помещиков», проникнутый глубоким сочувствием к уходящему патриархальному укладу и с умилением и любовью относящийся к двум добродушным старичкам. Рассказчик уже не прежний деревенский балагур, каким являлся повествователь в «Вечерах», а человек с большим умственным горизонтом и жизненным опытом, побывавший и в столице. Поэтому и самое повествование ведется не как просторечный «сказ» старика пасичника или деревенского дьячка, а как обстоятельный и литературно обработанный рассказ образованного и осведомленного человека. Наличие такого рассказчика позволяет Гоголю показать поместную среду, ее неподвижное утробное существование как бы «изнутри», отраженную в сознании носителя тех же представлений и эмоций, что и у его земляков-соседей. Этим достигается глубокий реализм, естественность и типичность повести, отсутствие в ней авторского «нажима».

Восторженно-умиленный тон повествования, любовное внимание рассказчика к мелочным подробностям быта еще острее подчеркивают отсутствие содержания в неподвижной и бессмысленной жизни «старосветских помещиков». Рассказчик сам не видит ничего нелепого в том, что хозяйство и все жизненные интересы Пульхерии Ивановны состояли «в беспрестанном отпирании и запирании кладовой, в солении, сушении, варении бесчисленного множества фруктов и растений». Для него это важное и нужное дело, хотя сам же он дальше укажет, что «всей этой дряни наваривалось, насоливалось, насушивалось такое множество, что, вероятно, они потопили бы, наконец, весь двор, если бы большая половина этого не съедалась дворовыми девками, которые, забираясь в кладовую, так ужасно там объедались, что целый день стонали и жаловались на животы свои». Для рассказчика все это вовсе не смешно, он видит здесь то довольство, изобилие, патриархальную простоту нравов, при которой якобы было хорошо и господам и крепостным.

В простодушно-умиленном повествовании рассказчика с эпической обстоятельностью раскрывается пустота и бессмысленность существования «старосветских помещиков». Словоохотливость рассказчика и здесь, как и в «Вечерах», служит средством для подробного изображения быта, характеристики героев. Рассказчик — человек, воспитанный на Карамзине, и в стиле сентиментальной карамзинской идиллии передает бесхитростную историю жизни двух добродушных старичков, не замечая сам, что чувствительный рассказ о «старосветских» Филемоне и Бавкиде невольно приобретает в его изложении характер едкого разоблачения крепостнической идиллии. Повествуя о времяпрепровождении своих старичков, рассказчик с мельчайшими подробностями описывает самые незначительные их поступки, бессодержательность раз навсегда установившегося образа их жизни, их всепоглощающую любовь «покушать».

Вся жизнь Афанасия Ивановича и Пульхерии Ивановны — это однообразное, почти растительное существование — еда, сон, снова еда и снова сон. Столь же ограничен и внутренний мир этих добрых и ласковых старичков — они живут лишь друг для друга и друг другом. Рассказчик рассматривает жизнь старосветских помещиков как уже безвозвратно ушедшую в прошлое. Отсюда и та грустная, элегическая нота, которая все время присутствует в его рассказе: «Я до сих пор не могу позабыть двух старичков прошедшего века, которых, увы! теперь уже нет, но душа моя полна еще до сих пор жалости, и чувства мои странно сжимаются, когда воображу себе, что приеду со временем опять на их прежнее, ныне опустелое жилище и увижу кучу развалившихся хат, заглохший пруд, заросший ров на том месте, где стоял низенький домик, — и ничего более. Грустно! мне заранее грустно!» Это грустное, элегическое настроение, сожаление о безвозвратно ушедшем в прошлое тихом мире старосветского поместья рассказчик неоднократно высказывает и подчеркивает на всем протяжении своего повествования. Этим объясняется и тот характер «трогательной идиллии», о котором писал Пушкин, элегическая настроенность, сентиментально-чувствительный слог повествования.

Но откуда же то «шутливое» начало, которое, по словам Пушкина, «заставляет вас смеяться сквозь слезы грусти и умиления»? Это сатирическое начало, понимание пустоты, ограниченности, духовного уродства жизни «старосветских помещиков» принадлежат непосредственно автору. Ведь рассказчик только умиляется жизнью старосветских помещиков и грустит о том, что эта идиллическая жизнь уже в прошлом. Тогда как сам автор подчеркивает ограниченность этой жизни, ее внутреннюю пустоту. Эта двойственность отношения к «сфере» старосветского поместья определяет идейную и художественную структуру повести, распределение в ней света и тени. «Рассказчик» горячо сочувствует своим добрым и простосердечным старичкам, их «буколической» жизни, а сам автор, Гоголь, уже ясно понимает всю ее ограниченность, «низменность», бессодержательность и историческую обреченность.

Отсюда и та несколько сентиментальная умиленность, которая нередко проявляется в «Старосветских помещиках», но во многом отлична от карамзинской чувствительности. Для Карамзина и его последователей «чувствительность» составляла основной принцип отношения к действительности, выражала мировоззрение, точку зрения самого автора. У Гоголя эта «чувствительность» принадлежит рассказчику и сопровождается затаенной авторской иронией. Поэтому «Старосветские помещики» не идиллия во вкусе Карамзина, а свидетельство о полемике с условными штампами чувствительных повестей.

Особенно явствен этот пародирующий тон в рассказе о пропаже серенькой кошечки, которою «подманили» дикие коты, «как отряд солдат подманивает глупую крестьянку». Беглянка, накормленная Пульхерией Ивановной, вторично убегает от нее: «… неблагодарная, видно, уже свыклась с хищными котами или набралась романических правил, что бедность при любви лучше палат, а коты были голы как соколы…» Здесь Гоголь едко пародирует чувствительные и романтические повести тех лет с их неправдоподобными и фальшивыми представлениями о жизни.

Гоголь зорко видит отрицательные стороны этой «старосветской» идиллии, ее историческую обреченность, пустоту, «пошлость» и паразитический характер всего уклада. И Афанасий Иванович, беседующий со старостой или поддразнивающий Пульхерию Ивановну, уверяя ее в том, что он возьмет себе казацкую пику и отправится на войну, и сама Пульхерия Ивановна, заботящаяся лишь о настойках, декоктах и пирожках с гречневой кашей, одновременно и трогательны и смешны. Ничтожность событий, происходящих в замкнутой сфере старосветского поместья, отгороженного не только частоколом, но и всем характером быта, прекрасно переданы замедленностью самого темпа рассказа, подчеркнутой простотой самого действия. Возвращение и бегство серенькой кошечки Пульхерии Ивановны на фоне всего жизненного уклада возникает как важное, чреватое последствиями событие. Именно с ним связана смерть Пульхерии Ивановны и последовавшее за этим горестное существование Афанасия Ивановича, не представлявшего себе самой возможности разлуки со своей подругой.

Самый характер летописного повествования о явлениях весьма незначительных создавал тот пародийный тон, который проходит через всю повесть. Гоголь иронически подчеркивает эту своеобразную эпическую объективность своей хроники. Переходя к изложению «событий», связанных с пропажей серенькой кошечки Пульхерии Ивановны, воспринятой ею как предвестие близкой смерти, Гоголь пишет: «… повествование мое приближается к весьма печальному событию, изменившему навсегда жизнь этого мирного уголка. Событие это покажется тем более разительным, что произошло от самого маловажного случая. Но, по странному устройству вещей, всегда ничтожные причины родили великие события, и, наоборот, великие предприятия оканчивались ничтожными следствиями». Гоголь здесь как бы пародирует «Историю Государства Российского» Карамзина, говоря о случайности и зыбкости того порядка вещей, который казался ее автору незыблемым. Напомним, что Карамзин в начале своей «Истории» писал: «Она (то есть история. — Н. С.) мирит его (то есть «простого гражданина») с несовершенством видимого порядка вещей, как с обыкновенным явлением во всех веках; утешает в государственных бедствиях, свидетельствуя, что и прежде бывали подобные, бывали еще ужаснейшие…»[118]

Жизненная правда повести, ее реалистическая сила — в той внутренней глубине, с которой Гоголь показал своих героев. Его «старосветские помещики» равно далеки и от сентиментальной идеализации и от карикатурности. В них Гоголь открывает те добрые и хорошие человеческие задатки, которые приняли такое уродливое и ничтожное выражение в обстановке крепостнической патриархальности. Афанасий Иванович и Пульхерия Ивановна показаны не только как смешные и жалкие старички, но и как простые и бесхитростные души, как безобидные и душевно чистые люди, жизнь которых согрета глубокой привязанностью их друг к другу. Отсюда и то сочетание идиллии и мягкой иронии, которое определяет сложность авторской оценки изображаемого.

В «Старосветских помещиках» проявилась во всей полноте существеннейшая сторона мировоззрения Гоголя — его гуманизм. Скорбь за унижение человека, желание освободить его из тесного и жестокого плена действительности, убивающей и уродующей все то лучшее, что есть в человеке, — проходит через все творчество Гоголя. Эта гуманистическая тенденция в «Старосветских помещиках» и определяет сатирическое разоблачение отживающего поместного уклада. Гоголь и сочувствует тому положительному, человечному началу, которое видит в своих старичках, и вместе с тем осуждает ничтожество и неподвижность окружающего их тесного мирка. Поэтому не сожаление об уходящем патриархальном укладе, не сочувствие писателя к прошлому определяют идею повести. Гоголь показывает в ней, как уродливо искажаются и заглушаются условиями крепостнического строя прекрасные, положительные задатки, заложенные в человеке. Афанасий Иванович и Пульхерия Ивановна, несмотря на всю узость умственного их горизонта, ограниченного пустотой и бессодержательностью мелкопоместного уклада, сохранили доброту, красоту человеческого чувства, которые утрачены были окружавшим их обществом, проникшимся корыстными интересами. Эти гуманные черты с особенной полнотой сказались в трогательной любви их друг к другу, в той «ясной, спокойной жизни», которая являлась следствием внутренней чистоты и доброты Афанасия Ивановича и Пульхерии Ивановны. Умирая, Пульхерия Ивановна полна лишь одной мыслью — о том, как будет жить без нее беспомощный Афанасий Иванович. Гоголь избегает здесь патетики, преувеличенности, показывая простое и глубокое чувство Пульхерии Ивановны. Обращаясь к ключнице, она наказывает ей: «Когда я умру, чтобы ты глядела за паном, чтобы берегла его, как гла#769;за своего, как свое родное дитя. Гляди, чтобы на кухне готовилось то, что он любит. Чтобы белье и платье ты ему подавала всегда чистое; чтобы, когда гости случатся, ты принарядила его прилично…» Именно это человеческое начало и определяет то тепло, ту сердечность, с которой писатель показывает своих смешных и жалких старичков.

Это гуманное чувство с особенной отчетливостью проявляется в описании того горького отчаяния, которое охватывает добрейшего Афанасия Ивановича на похоронах Пульхерии Ивановны. Тот самый Афанасий Иванович, который на протяжении всей своей жизни ничем не проявил себя, посвятив всю свою «деятельность» беспрестанному «закушиванию» и сну, с глубоким трагизмом переживает смерть своей подруги, погружается в неутешную печаль. «Боже! думал я, — говорит рассказчик, — глядя на него: пять лет всеистребляющего времени — старик уже бесчувственный, старик, которого жизнь, казалось, ни разу не возмущало ни одно сильное ощущение души, которого вся жизнь, казалось, состояла только из сидения на высоком стуле, из ядения сушеных рыбок и груш, из добродушных рассказов, — и такая долгая, такая жаркая печаль? Что же сильнее над нами: страсть или привычка?» Гоголь показывает, что и в этой сфере бессодержательного, пустого существования, заполненного едой и мелочными заботами, тлело под спудом чувство, которое одно лишь придавало цель жизни этим ничтожным существователям, возвышало их до глубокой человечности.

Ведь на смену добродушным старичкам, на смену тихой и мирной патриархальности приходят еще более ничтожные и ненавистные писателю представители дворянского оскудения. Таков наследник Афанасия Ивановича и Пульхерии Ивановны, оказавшийся «страшным реформатором», который показан Гоголем с беспощадной иронией. Найдя величайшее расстройство и упущения в хозяйственных делах, этот наследник решился навести «порядок». Однако реформы его ограничились тем, что он купил шесть английских серпов и приколотил к каждой избе особенный номер, и «наконец так хорошо распорядился, что имение через шесть месяцев взято было в опеку». Сам новый владелец, впрочем, чувствовал себя неплохо, пьянствуя вместе с «мудрой опекой», состоявшей из бывшего заседателя и штабс-капитана, и разъезжая с ними по ярмаркам. Конец «старосветского поместья» глубоко поучителен: «Избы, почти совсем лежавшие на земле, развалились вовсе, мужики распьянствовались…» Этой безрадостной картиной крепостных порядков и завершается «идиллия», являющаяся, в сущности, их разоблачением. Окончание повести с исчерпывающей ясностью показывает неизбежность экономического распада «старосветского» поместья, историческую обреченность его представителей.

В изображении растительного существования, сочетающегося с трогательной любовью двух старичков друг к другу, и увидел Белинский торжество реализма Гоголя, сумевшего охватить противоречивые стороны действительности, раскрыть жизнь во всей ее полноте: «… как сильна и глубока поэзия г. Гоголя в своей наружной простоте и мелкости! Возьмите его «Старосветских помещиков»: что в них? Две пародии на человечество в продолжение нескольких десятков лет пьют и едят, едят и пьют, а потом, как водится исстари, умирают. Но отчего же это очарование? Вы видите всю пошлость, всю гадость этой жизни, животной, уродливой, карикатурной, и между тем принимаете такое участие в персонажах повести, смеетесь над ними, но без злости, и потом рыдаете с Филемоном о его Бавкиде…» Белинский задает вопрос: «Отчего это?» — и отвечает на него: «Оттого, что это очень просто и, следовательно, очень верно; оттого, что автор нашел поэзию и в этой пошлой и нелепой жизни, нашел человеческое чувство, двигавшее и оживлявшее его героев: это чувство — привычка… Так вот где часто скрываются пружины лучших наших действий, прекраснейших наших чувств! О бедное человечество! жалкая жизнь!»[119]

Представитель реакционного лагеря, критик С. Шевырев увидел в «Старосветских помещиках» лишь идиллию, стремился лишить замысел Гоголя осуждающей, иронической направленности. Афанасий Иванович и Пульхерия Ивановна, по словам Шевырева, представляют «добрую, верную, гостеприимную чету». «Эти два лица старика и старушки, эти два портрета служат явным обличением тем критикам, которые ограничивают талант автора одною карикатурою». Однако Шевырев, для того чтобы оправдать свое истолкование «Старосветских помещиков» как идиллию, вынужден все же оговориться: «Мне не нравится тут одна только мысль, убийственная мысль о привычке, которая как будто разрушает нравственное впечатление целой картины». Он даже предлагал «вымарать эти строки».[120]

«Старосветские помещики» заключали решительный приговор отмирающему патриархальному укладу. За безобидными и, казалось бы, даже привлекательными чертами патриархальной жизни все время отчетливо проступает ее пустота, бессодержательность.

Это сочетание «смеха» и «слез», трагического и комического выражало осмеяние и отрицание Гоголем «чудовищного безобразия» действительности и в то же время горькое сожаление об утрате человеком положительного, прекрасного начала.

Если в «Старосветских помещиках» Гоголь, разоблачая дворянское общество, еще смягчал свой приговор жалостью к представителям уходящей патриархальности, то в «Повести о том, как поссорился Иван Иванович с Иваном Никифоровичем» он беспощадно срывает маску лицемерия с его представителей. Трагикомические перипетии, ссоры двух «почтенных» миргородских обывателей вырастают в широкое обобщение, раскрывают полное омертвение крепостнического «порядка».

«Повесть о том, как поссорился Иван Иванович с Иваном Никифоровичем» — это социальная сатира, в которой жестоко высмеиваются самые безобразные проявления паразитизма и духовного распада крепостнического общества. Высоко оценил обличительный характер этой повести Белинский. Сравнивая ее со «Старосветскими помещиками», он указывал, что там показаны «люди добродушные, но ограниченные», что у них есть хоть какие-то человеческие черты, тогда как «Иван Иванович и Иван Никифорович существа совершенно пустые, ничтожные и притом нравственно гадкие и отвратительные, ибо в них нет ничего человеческого…»[121]

Изображая Ивана Ивановича и Ивана Никифоровича, Гоголь обращал острие своей сатиры против тех проявлений социального паразитизма, собственнической алчности, душевной нечистоплотности, которые являлись результатом крепостнического строя. В своей повести писатель всемерно подчеркивал типичность своих героев. Если в «Старосветских помещиках» Гоголь пользуется иронией как средством развенчания патриархальной идиллии, то в повести о ссоре его ирония переходит в сатиру. Он создает сатирические образы, резко выделяя в них уродливые черты как внешнего, так и духовного безобразия.

С едким сарказмом показана жизнь этих «достойнейших» и уважаемых всем Миргородом «особ». Шаг за шагом вскрываются их лицемерие, алчность, проявления ограниченности и эгоизма, убожество их существования. При этом Гоголь нигде не выступает с негодующими фразами или непосредственным обличением. Он избирает такую систему художественных и языковых средств, которая помогает с наибольшей последовательностью и объективностью разоблачить перед читателем тусклую и бесцельную жизнь его героев. Повествование и здесь ведется от лица рассказчика — миргородского жителя, уверенного в прекраснейших качествах столь почтенных людей, как Иван Иванович и Иван Никифорович, и в значительности передаваемых им событий. Это своего рода панегирик двум «почтенным мужам», «чести и украшению Миргорода». Восторженное отношение рассказчика определяет и интонацию повести и ее приподнято торжественный слог, сочетающийся с тем простодушным умилением, которое, однако, нельзя принять за чистую монету. Подробно анализируя значение рассказчика для всей идейно-стилистической структуры повестей «Миргорода», Г. А. Гуковский указывает на то, что в «Повести о том, как поссорился…» «рассказчик, очень конкретизованный стилистически, предстает перед читателем как бы в виде духовной сущности того круга явлений действительности, который он изображает, в виде голоса той коллективной пошлости, которая описана в повести».[122]

Восхищение рассказчика своими героями, значительностью всего происходящего выдает саркастическую издевку автора, принявшего на себя роль беспристрастного наблюдателя. Уже с первых строк повести читатель настораживается, так как невозможно согласиться с неумеренными похвалами Ивану Ивановичу. Стараясь убедить в том, что Иван Иванович прекрасный человек, рассказчик, в сущности, не может привести ни одного сколько-нибудь весомого довода в пользу этой похвалы: «Прекрасный человек Иван Иванович! Какой у него дом в Миргороде! Вокруг него со всех сторон навес на дубовых столбах, под навесом везде скамейки. Иван Иванович, когда сделается слишком жарко, скинет с себя и бекешу и исподнее, сам останется в одной рубашке и отдыхает под навесом и глядит, что делается во дворе и на улице». Похвалы, столь щедро расточаемые рассказчиком, начинают звучать как насмешка, как издевательство; читатель отлично понимает эту иронию. Уже самое начало повести Гоголя, посвященное описанию великолепной бекеши Ивана Ивановича, уснащено обильными восторженными восклицаниями: «Славная бекеша у Ивана Ивановича! отличнейшая! А какие смушки! Фу ты пропасть, какие смушки! сизые с морозом! Я ставлю бог знает что, если у кого-либо найдутся такие! Взгляните, ради бога, на них, особенно если он станет с кем-нибудь говорить, взгляните сбоку: что это за объядение! Описать нельзя: бархат! серебро! огонь! Господи боже мой!»

«Комизм или гумор г. Гоголя, — писал по этому поводу Белинский, — имеет свой особенный характер: это гумор чисто русский, гумор спокойный, простодушный, в котором автор как бы прикидывается простачком. Г-н Гоголь с важностью говорит о бекеше Ивана Ивановича, и иной простак не шутя подумает, что автор и в самом деле в отчаянии оттого, что у него нет такой прекрасной бекеши. Да, г. Гоголь очень мило прикидывается; и хотя надо быть слишком глупым, чтобы не понять его иронии, но эта ирония чрезвычайно как идет к нему. Впрочем, это только манера, а истинный-то гумор г. Гоголя все-таки состоит в верном взгляде на жизнь и, прибавлю еще, нимало не зависит от карикатурности представляемой им жизни».[123] Белинский верно указал здесь на это значение сказовой манеры Гоголя, роли «простодушного рассказчика», от лица которого ведется повествование, — как иронического метода Гоголя, способствующего сатирическому разоблачению действительности. Противоположность между точкой зрения рассказчика и автора в этой повести еще очевидней и резче, чем в «Старосветских помещиках». Своим якобы наивным «простодушием» рассказчик создает впечатление важности, «эпичности» происходящих событий. На самом же деле эти «события» ничтожны, так же как ничтожны и низменны сами героя повести, которые изобличают жалкую сущность своей натуры в этом мелочном движении событий. По манере иронического «панегирикам гоголевская повесть может быть сближена с сатирической повестью И. А. Крылова «Похвальная речь в память моему дедушке», написанной также в форме похвальной речи — «панегирика», высмеивающего постыдную жизнь помещика-крепостника.

В несовпадении отношения рассказчика с отношением читателя и автора, видящих вещи в совершенно ином аспекте и совершенно иначе, чем рассказчик, расценивающих их, и заключается острота сатиры, комическое восприятие тех сторон миргородской жизни, которые самому рассказчику представляются заслуживающими сочувствия и уважения. В своем восторженном описании достоинств Миргорода повествователь по сути дела говорит об отрицательных сторонах миргородской жизни, о провинциальной заброшенности, запущенности и бедности города.

Тем резче контраст, несовпадение восторженно панегирического слога, которым говорится о достопримечательностях города, с непривлекательностью и безобразием нравов и быта его обитателей и всего городского ландшафта, особенно в описании знаменитой миргородской лужи: «Если будете подходить к площади, то, верно, на время остановитесь полюбоваться видом: на ней находится лужа, удивительная лужа! единственная, какую только вам удавалось когда видеть! Она занимает почти всю площадь. Прекрасная лужа! Домы и домики, которые издали можно принять за копны сена, обступивши вокруг, дивятся красоте ее». Панегирический пафос рассказчика фактически обращается в свою противоположность: в своем, на первый взгляд «простодушном», восхищении повествователь раскрывает такие теневые стороны, наличия которых он и не подозревает! Ведь рассказчик — тот же миргородский обыватель, и его мерка вещей полностью совпадает со скудным и пошлым кругом представлений его героев, он плоть от плоти изображаемой им среды. Неусыхающая лужа посреди площади является своего рода символом того запустения и косности, которые отличают жизнь провинциального дворянства и чиновничества.

Этот «эзоповский» смысл повести подчеркнут был и в кратком, издевательски звучащем предисловии, в котором писатель заверял читателей, что «происшествие, описанное в этой повести, относится к очень давнему времени», и притом «совершенная выдумка», поскольку теперь Миргород «совсем не то»: «Строения другие; лужа среди города давно уже высохла и все сановники: судья, подсудок и городничий — люди почтенные и благонамеренные».[124] Это предисловие (снятое, видимо, по цензурным причинам) еще больше усиливает типический характер сатиры Гоголя, раздвигает ее рамки далеко за пределы нелепо комической ссоры двух недавних приятелей, за пределы Миргорода с его невысыхающей лужей и глупыми и невежественными «сановниками».

Гоголь рисует быт и «порядки» дворянской провинции с необычайной реалистической точностью. Иван Иванович и Иван Никифорович воспроизведены во всей своей жизненной конкретности и типичности. Общее им обоим духовное уродство, «пошлость», в каждом из них выражено по-разному. В Иване Ивановиче тонко передано сочетание внешней «порядочности», лицемерной заботы о том, чтобы соблюсти свое «достоинство», «деликатность» поведения — с эгоизмом и мелочностью. С него срывается маска лицемерной вежливости и благонамеренности, столь заботливо им сохраняемая. Иван Иванович оказывается отнюдь не добродетельным христианином, каким он старается показать себя, а гнусным завистником, мелочным себялюбцем, прикрывающим свои грязненькие поступки и делишки витиеватым красноречием.

Грубый и бесцеремонный Иван Никифорович даже и не пытается лицемерить. Он живет примитивно-зоологической бездеятельной жизнью, с полнейшим безразличием относясь ко всему на свете. В Иване Никифоровиче наиболее приметной чертой является животная грубость, паразитическая пассивность, полное отсутствие всякого интеллекта. Все эти черты Гоголь раскрывает сочными бытовыми деталями, гиперболически их заостряя.

Обычно историки литературы сопоставляли эту гоголевскую повесть с повестью Нарежного «Два Ивана» (1825). Однако за исключением сходства сюжетной ситуации — ссоры двух друзей, приводящей их к разорению, между этими повестями мало общего. Повесть Нарежного написана в духе приключенческих и в то же время нравоучительных повестей XVIII века. Отдельные бытовые сценки и штрихи, рассеянные в ней, еще не дают представления о тогдашней действительности, лишены типического начала. Повесть же Гоголя своей сатирической силой и типической обобщенностью образов уже намечала тот путь, которым в дальнейшем пошла русская демократическая сатира — и прежде всего Салтыков-Щедрин.

Реализм Гоголя здесь чужд «бытовизму», пассивно-фотографическому, «дагерротипическому», как его называл Белинский, воспроизведению жизни. В то же время он далек и от условного иносказания или «восточного» колорита сатиры писателей XVIII века. Сатирические образы Гоголя рождены самой жизнью, в самой действительности он находит яркие краски, которые помогают показать эту действительность в ее типических чертах, не ослабляя жизненной правдивости изображаемого, точности и выразительности самых, казалось бы, обыденных деталей.

Вся система стилистических средств служит здесь разоблачению внутренней пустоты, нравственного уродства тех, кого почитают в Миргороде «почтенными» и «благонамеренными» людьми. Отсюда та гротесковая подчеркнутость поз и жестов, гиперболические детали вещного, физиологического порядка, которые выделяет Гоголь, изображая своих героев. Это подчеркивание деталей, бытовых подробностей — не формальный «прием», а действенное средство выражения духовного убожества, «пошлости» самих героев и окружающего их провинциального мирка.

Мир вещей, неодушевленных предметов приобретает в этой повести необычайную значительность. Он как бы символизирует крайнюю упрощенность и примитивность мышления ее «героев». Скудный круг интересов Ивана Ивановича и Ивана Никифоровича неизменно вращается вокруг одних и тех же предметов и понятий, а господствующее в их мелких душах чувство собственника, стяжателя сводит все их помыслы к обладанию вещами. Самая ссора двух закадычных друзей начинается из-за желания Ивана Ивановича владеть «ружьецом» Ивана Никифоровича. Провинциальная рутина, показное «приличие» чиновно-дворянского общества, основанного на незыблемой власти чина и вещей над человеком, лишь прикрывают духовное уродство, превращают человека в тупого и пошлого «существователя», утерявшего всякое человеческое подобие.

Чем конкретнее, даже «грандиознее» подробности, рисующие тусклый, зоологический быт провинциальных помещиков и чиновников, тем полнее и страшнее представляется их духовное уродство и ничтожество. Гоголь всемерно подчеркивает и заостряет комизм положений, ситуаций, даже жестов своих «героев». Он беспощадно высмеивает то обмеление жизни, ту косность, тот животный эгоизм, которые с наибольшей полнотой и силой выражены в образах Ивана Ивановича и Ивана Никифоровича. Гиперболически заостренными штрихами, резкими чертами раскрывает Гоголь самую сущность характеров — скупость и лицемерие Ивана Ивановича, грубость и тупое упрямство Ивана Никифоровича.

Самой манерой их изображения, методом рисовки портрета Гоголь подчеркивает растительную примитивность их натуры: «Иван Иванович худощав и высокого роста, Иван Никифорович немного ниже, но зато распространяется в толщину. Голова у Ивана Ивановича похожа на редьку хвостом вниз; голова Ивана Никифоровича на редьку хвостом вверх». Эти человекоподобные редьки лишены каких-либо человеческих интересов или моральных принципов: лишь праздное любопытство, мелкая зависть, ничтожное честолюбие, жадность и тупое упрямство составляют содержание их жизни.

Гоголь с особенной резкостью подчеркивает и комически заостряет внешний рисунок образа, отправляясь во многом от народного фарса, вертепа, в котором комизм ситуаций, жестов, речевой характеристики персонажей дан в самых забавных буффонадных сценах, крепко сдобренных солью народного юмора. Даже бурая свинья, похитившая жалобу, имеет свою предшественницу в «шкодливой свинье» украинского вертепа, которая «порыла весь огород». Эта близость к народным сатирическим сценам, тесная связь с народным юмором особенно явственна в диалоге богобоязненного Ивана Ивановича с нищенкой, восходящем к сцене из вертепного представления.[125]

«Простодушный» рассказчик выбалтывает самые сокровенные подробности жизни этих человекоподобных редек. Приводя лестные слова протопопа, отца Петра, о том, что он, мол, «никого не знает, кто бы так исполнял долг христианский», как Иван Иванович, рассказчик тут же не без лукавства замечает: «Боже, как летит время! уже тогда прошло более десяти лет, как он овдовел. Детей у него не было. У Гапки есть дети и бегают часто по двору. Иван Иванович всегда дает каждому из них или по бублику, или по кусочку дыни, или грушу. Гапка у него носит ключи от комор и погребов; от большого же сундука, что стоит в его спальне, и от средней коморы ключ Иван Иванович держит у себя и не любит никого туда пускать. Гапка, девка здоровая, ходит в запаске, с свежими икрами и щеками». Эти, казалось бы, «простодушные» упоминания о Гапке, «девке здоровой», ведающей хозяйством, и о детях, бегающих по двору вдового и «бездетного» Ивана Ивановича, недвусмысленно свидетельствуют, как исполняет он «долг христианский». Здесь же и намек на скаредность Ивана Ивановича, в дальнейшем раскрывающийся в сцене разговора его с нищенкой. Богобоязненный Иван Иванович в воскресный день обязательно посещает церковь, «очень хорошо подтягивает басом» на «крылосе». Когда же кончалась служба, Иван Иванович по «природной доброте» обходил всех нищих, однако подаяние он заменял издевательскими наставлениями и советами. Иван Иванович считает себя представителем местной «интеллигенции», он весьма высокого мнения о себе, полон важности и самодовольства.

Рассказчик восхищенно отмечает «необыкновенный дар» Ивана Ивановича говорить красноречиво и приятно, то, что он «чрезвычайно тонкий человек» и в «порядочном разговоре никогда не скажет неприличного слова». Ивана Ивановича все время коробит грубое просторечие Ивана Никифоровича, и он прибегает к тем книжным формам речи и к языковым штампам, которые кажутся ему достоянием высшего круга. Так, если Иван Никифорович, угощая табаком, прибавлял лишь одно слово «одолжайтесь», то Иван Иванович, «если попотчивает вас табаком, то всегда наперед лизнет языком крышку табакерки, потом щелкнет по ней пальцем и, поднесши, скажет, если вы с ним знакомы: «Смею ли просить, государь мой, об одолжении?» Если же незнакомы, то «Смею ли просить, государь мой, не имея чести знать чина, имени и отчества, об одолжении?» Подчеркнутая «деликатность» и витиеватость разговора Ивана Ивановича великолепно рисуют хитрого и лицемерного ханжу, тогда как грубая, отрывистая речь Ивана Никифоровича, привыкшего называть все своими именами, нимало не стесняясь грубости и цинизма своих слов, показывает его животный эгоизм без всяких смягчений и прикрас.

Никакие человеческие чувства не проникают в мертвящую и косную атмосферу крепостнической провинции, где люди утратили всякое человеческое подобие. Естественно, что в такой атмосфере в мелких и ничтожных душонках миргородских существователей могут возникать лишь столь же мелкие и гаденькие страстишки. Отсюда и неизбежность ссоры, заполнившей существование не только двух давнишних приятелей, но и всего Миргорода. Белинский верно отметил, что ссора являлась закономерным результатом их жизни — «бессмысленной и глупо животной»: «… все, что они ни делают, есть призрак, пустота, бессмыслица. В их характерах уже лежит, как необходимость, их ссора».[126]

«Призрачность», понимаемая Белинским как историческая обреченность данного явления, его ущербность и омертвение, и создает почву для комизма, гоголевского «гумора», обнаруживая комическое несоответствие между стремлением носителей этой «призрачности», представителей уходящего, отжившего, — противопоставить себя новому, развивающемуся, удержать свою власть, свои, ставшие смешными и враждебными историческому развитию, претензии.

С этой точки зрения смешна и «призрачна», хотя и в разной мере, как жизнь «старосветских помещиков», превратившаяся в бессмысленное существование, заполненное лишь едой, так в еще большей мере животное существование Ивана Ивановича и Ивана Никифоровича, считающих себя «почтенными» гражданами Миргорода. Борьба уходящего, косного с новым, живым, осуществляющимся в народной жизни, и составляет основную тему произведений Гоголя, определяет жгучую силу и бессмертие его сатиры.

В мире праздного существования этих «пародий на человечество» возникает ссора, как результат бессмысленности и нелепости всего уклада этой жизни. Негодное, заржавленное ружье Ивана Никифоровича, вывешенное для проветривания вместе с его залежалым платьем, пробуждает в Иване Ивановиче неудержимую зависть стяжателя, и он пытается добыть его у Ивана Никифоровича, который, в свою очередь, не склонен задешево расстаться с совершенно ненужной для него вещью. Все дипломатические подходы и «тонкости» Ивана Ивановича разбиваются о бесцеремонность и жадность Ивана Никифоровича. Грубая реплика его: «А вы, Иван Иванович, настоящий гусак», — и явилась поводом к столь же бессмысленной и глупой ссоре, которая безраздельно заполнила их пустое существование.

«Великая, бесконечно великая черта художнического гения этот гусак! — писал Белинский. — Если бы поэт причиною ссоры сделал действительно оскорбительные ругательства, пощечину, драку — это испортило бы все дело. Нет, поэт понял, что в мире призраков, которому он давал объективную действительность, и забавы, и занятия, и удовольствия, и горести, и страдания, и самое оскорбление — все призрачно, бессмысленно, пусто и пошло».[127]

Ссора из-за «гусака» — лишь повод, тот рычаг, который как бы одним мгновенным поворотом переключает наружное благолепие всего миргородского быта, патриархальной «идиллии» в подлинно правдивую и отвратительную своим безобразием и нравственной грязью картину провинциальных нравов. Герои повести в этой ссоре постепенно обнаруживают свою подлинную сущность, то, что ранее тщательно утаивалось в панегирическом повествовании рассказчика. Иван Иванович в своем прошении в суд с наслаждением перечисляет все сплетни об Иване Никифоровиче, которые и составляли основное содержание интересов обитателей города и в то же время достаточно наглядно характеризовали его повседневную жизнь.

Стремясь очернить своего врага, он приводит самые пасквильные подробности о нем, указывая на «свойственную ему скупость», на его «поносное происхождение»: «его сестра была известная всему свету потаскуха и ушла с егерскою ротою, стоявшею назад тому пять лет в Миргороде; а мужа своего записала в крестьяне. Отец и мать его тоже были пребеззаконные люди, и оба были невообразимые пьяницы». В этих сплетнях наглядно проявляются нравы провинциального дворянского и чиновнического общества.

В пустоте, гнетущей и затхлой атмосфере, отравленной ядовитыми испарениями крепостнического режима, как бактерии в гниющем организме, размножаются и пробуждаются мелкие страстишки. Иван Иванович и Иван Никифорович, наущаемый злющей бабой Агафией Федосеевной, продолжают судиться с неизменным упорством.

Бесконечно длящееся судебное «производство», разоряющее обе «тяжущиеся» стороны, приобретает у Гоголя характер широкого сатирического обобщения, которое в острогротескной манере передает волокиту и рутину бюрократического аппарата. «Тогда процесс пошел с необыкновенною быстротою, — иронизирует писатель, — которою обыкновенно так славятся судилища. Бумагу пометили, записали, выставили нумер, вшили, расписались, все в один и тот же день, и положили в шкаф, где оно лежало, лежало, лежало год, другой, третий; множество невест успело выйти замуж, в Миргороде пробили новую улицу, у судьи выпал один коренной зуб и два боковых, у Ивана Ивановича бегало по двору больше ребятишек, нежели прежде; откуда они взялись, бог один знает! Иван Никифорович в упрек Ивану Ивановичу выстроил новый гусиный хлев, хотя немного подальше прежнего, и совершенно застроился от Ивана Ивановича, так что сии достойные люди никогда почти не видали в лицо друг друга, — и дело все лежало, в самом лучшем порядке, в шкафу, который сделался мраморным от чернильных пятен». «Эпический» характер повествования еще более усиливает впечатление неизменности, косности раз навсегда заведенного порядка, становится едкой и злой сатирой на бюрократическое судопроизводство в царской России. Незначительность «происшествий», случившихся за это время, вроде выпавшего зуба у судьи или нового гусиного хлева, отстроенного Иваном Никифоровичем, подчеркивает мелочность и пустоту провинциальной жизни.

Однако детальное изображение нелепых мелочей быта для Гоголя не самоцель. Его метод основан на заострении, выделении лишь тех подробностей, которые выражают типическую сущность явлений. Поэтому он не только сознательно сгущает краски, но и в обыденную провинциальную жизнь, в ее тусклое однообразие вводит фантастически-гротескные подробности, сатирически заостряющие ее неприглядные стороны. Таково фантастическое происшествие с бурой свиньей Ивана Ивановича, утащившей жалобу Ивана Никифоровича, которое вырастает в своего рода сатирический символ, олицетворяющий бюрократический произвол крепостнического государства.

Кульминационным моментом повести становится попытка примирения бывших друзей на «ассамблее» у городничего. Здесь с особенной полнотой проявились пустота и ничтожество не только Ивана Ивановича и Ивана Никифоровича, но и всего миргородского «общества». Рассказчик восторженно живописует пышность этой «ассамблеи». «Где возьму я кистей и красок, чтобы изобразить разнообразие съезда и великолепное пиршество?» — восклицает он, перечисляя самые ничтожные подробности, как необычайно важные: «… какой длинный стол был вытянут! А как разговорилось всё — какой шум подняли! Куда против этого мельница со всеми своими жерновами, колесами, шестерней, ступами! Не могу вам сказать наверно, о чем они говорили, но должно думать, что о многих приятных и полезных вещах, как то: о погоде, о собаках, о пшенице, о чепчиках, о жеребцах», а дамы были заняты «довольно интересным разговором о том, как делаются каплуны».

В «призрачном» мирке мелкого самолюбия, зависти, духовного маразма не может проявиться даже самое элементарное сознание его неразумности. И Гоголь резким контрастным переходом от комического повествования к серьезному, даже элегическому тону подчеркивает устрашающую безвыходность и безнадежность этого косного, безобразного «порядка», порождающего ничтожных и злобных «идиотов» — перерепенок и довгочхунов. Примирение не состоялось; ссора вспыхнула с еще большей ожесточенностью, приведя в конце концов к полному разорению обоих противников. Повесть заканчивается сценой посещения Миргорода рассказчиком через несколько лет после описанных им событий. Комические эпизоды и панегирический тон рассказа сменяются описанием тоскливого осеннего пейзажа: «Тогда стояла осень со своею грустно-сырою погодою, грязью и туманом». Рассказчик застает в церкви Ивана Ивановича и Ивана Никифоровича, уже состарившихся, но все продолжающих питать ненависть друг к другу и надежду на выигрыш «дела», подогреваемую корыстолюбивыми судейскими. Горькое восклицание: «Скучно на этом свете, господа!» — не только подводит итог событиям, но и звучит как беспощадный приговор, как осуждение всей той пошлой и гадкой действительности, которая изображена в повести. В этой лирической фразе, освещающей новым светом всю повесть, слышен уже не рассказчик, а голос самого автора, Гоголя. Эта фраза является ключом ко всей повести, заставляя по-иному взглянуть на все те «события», о которых с таким восторженным простодушием повествовал рассказчик. Ведь сам автор прекрасно понимает всю никчемность и пошлость жизни миргородских обывателей, оскорблен и огорчен тем унижением человеческого начала, которое он видит в этих гнусных пародиях на человечество.

Смешная и нелепая ссора двух помещиков оказывается вовсе не смешной, а раскрывает всю пустоту, мерзость и несправедливость, «призрачность» самой действительности. «Да! грустно думать, — писал Белинский, — что человек, этот благороднейший сосуд духа, может жить и умереть призраком и в призраках, даже и не подозревая возможности действительной жизни!»[128] Гоголь и здесь, как и в «Старосветских помещиках», выступает на защиту человека, протестует против его духовного уродства с позиций гуманиста. Этот внутренний подтекст повести тонко отметил Некрасов в своем возражении Писемскому, не понявшему лирического начала повестей Гоголя, значения авторского отношения к изображаемому. Упрекая Писемского за то, что тот «позабыл «Старосветских помещиков», чудную картину, всю с первой до последней страницы проникнутую поэзией, лиризмом», Некрасов писал: «Ах, г. Писемский! Да в самом Иване Ивановиче и Иване Никифоровиче, в мокрых галках, сидящих на заборе, есть поэзия, лиризм. Это-то и есть настоящая, великая сила Гоголя. Все неотразимое влияние его творений заключается в лиризме, имеющем такой простой, родственно-слитый с самыми обыкновенными явлениями жизни — с прозой — характер, и притом такой русский характер!»[129]

Мастерство Гоголя-новеллиста в «Старосветских помещиках» и в «Повести о том, как поссорился…» сказалось и в своеобразии сюжетного построения повестей. Уже самая замедленность в развитии действия, внешняя бессобытийность повествования, казалось бы перегруженного излишними и мелочными подробностями, передает атмосферу косной, неподвижной среды. При этой медлительности в развитии сюжета самые незначительные действия и поступки героев приобретают особую весомость и важность. Развитие сюжета имеет, однако, лишь служебное значение, так как внутренний конфликт всецело определяется раскрытием характеров, лирическим движением повести, основанным на выражении ее «идеи». Отмечая эту основную особенность повестей Гоголя, их глубокий реализм, Белинский писал: «Совершенная истина жизни в повестях г. Гоголя тесно соединяется с простотою вымысла. Он не льстит жизни, но и не клевещет на нее; он рад выставить наружу все, что есть в ней прекрасного, человеческого, и в то же время не скрывает нимало ее безобразия».[130] Правдивое изображение жизни, стремление показать ее существенные черты и проявления в самих типических образах объясняют отказ Гоголя от всякой искусственности, сюжетной усложненности и вычурности.

Резкий сатирический смысл повести Гоголя, осмеяние им крепостнической действительности вызвали злобное недовольство реакционно-правительственного лагеря, почувствовавшего огромную обличительную, взрывную силу этого произведения. Рецензент булгаринской «Северной пчелы» с раздражением писал в своем отзыве о повести Гоголя: «В ней описана прозаическая жизнь двух соседей бедного уездного городка, со всеми ее незанимательными подробностями, описана с удивительною верностью и живостью красок. Но какая цель этих сцен, не возбуждающих в душе читателя ничего, кроме жалости и отвращения? В них нет ни забавного, ни трогательного, ни смешного. Зачем же показывать нам эти рубища, эти грязные лохмотья, как бы ни были они искусно представлены? Зачем рисовать неприятную картину заднего двора жизни человечества без всякой видимой цели?»[131]

Другой представитель консервативного лагеря, С. Шевырев, пытался преуменьшить сатирическое значение повести, свести все дело к юмору, «карикатуре», ослабить обличительный характер гоголевской сатиры, превратить ее в смех над «бессмыслицей» «жизни человеческой» вообще. Шевырев не может примириться с типичностью образов Гоголя, с обобщающей и разоблачающей силой его сатиры. «Как ни рисуйте нам верно провинцию, — писал Шевырев по поводу повести, — все она покажется карикатурой, потому что она не в наших нравах…» Он протестует против такой манеры сатирического изображения, когда «все увеличено до крайности, даже до несмешного». Гоголь, по словам Шевырева, «имеет от природы чудный дар схватывать эту бессмыслицу в жизни человеческой и обращать ее в неизъяснимую поэзию смеха».[132] Однако Гоголь вовсе не превращал «бессмыслицу» жизни дворянского общества в «поэзию смеха», а казнил ее своим смехом, выступал не как «хохотливый» юморист, чего так хотелось бы Шевыреву, а произнес суровый приговор действительности, безжалостно разоблачил самые, казалось бы, мельчайшие проявления «пошлости» крепостнического общества.

Против этой теории комического у Шевырева, против попытки подмены им общественной сатиры безобидным комизмом выступил Белинский, указав, что смысл и значение творчества Гоголя не в комизме и смехе, а в верном отображении самой действительности, в разоблачении ее отрицательных сторон. Повести Гоголя, по словам Белинского, «смешны, когда вы их читаете, и печальны, когда вы их прочтете. Он представляет вещи не карикатурно, а истинно. Комизм отнюдь не есть господствующая стихия его таланта. Его талант состоит в удивительной верности изображения жизни, в ее неуловимо-разнообразных проявлениях. Этого-то и не хотел понять г. Шевырев: он видит в созданиях г. Гоголя один комизм, одно смешное…».[133]

Выдвигая в своих повестях смешное, комическое на первое место, Гоголь не смягчает изображения действительности, ее острых противоречий, а, наоборот, еще резче подчеркивает эти противоречия. Комическое у Гоголя — результат конфликта между положительным идеалом, определяющим движение вперед, и «грубой», уродливой действительностью, безобразными и гнетущими человека формами общественной жизни и морали, созданными крепостническим, эксплуататорским строем. Поэтому «гумор» Гоголя всегда социально насыщен, раскрывает подлинные противоречия жизни, всегда реалистически полнокровен. Юмористическое изображение действительности у Гоголя является изображением типизированным, раскрывающим эту действительность в конкретных, индивидуальных образах, наделенных авторской оценкой: то иронически-добродушной, когда он изображает людей из народа, то сатирически-беспощадной — в изображении тунеядцев-«существователей», «задавивших» «корою» своей «земности» и «самодоволия» «высокое назначение человека», как указывал Гоголь еще в своем юношеском письме. Именно из сознания противоречия между подлинно человечным, гуманным, народным началом и безобразием общественных форм, которые уродуют и калечат это человеческое начало, — и возникает то сочетание трагического и комического, та знаменитая формула гоголевского «смеха сквозь невидимые слезы», которая определяет своеобразие и глубину его «комизма», его «гумора».

Среди повестей «Миргорода» «Вий» теснее других примыкает к повестям «Вечеров на хуторе», сближаясь с ними своим обращением к фольклорной фантастике. Столкновение фантастического и реального заостряет тему основного конфликта между народом и господствующими классами. Знатный и влиятельный пан-сотник, его дочь-ведьма выступают как представители злобного, демонического начала, чуждого народной жизни, тогда как бесшабашный украинский хлопец бурсак Хома является носителем тех здоровых «первозданных элементов», которые приходят в столкновение с этой губительной бесчеловечной силой.

В «Вие» Гоголь стремится совместить принципы фольклоризма «Вечеров» с новыми, реалистическими тенденциями, которые знаменовали более углубленную разработку быта и характеров, чем это имело место в его ранних повестях. Неоднократно указывалось на близость повести Гоголя к «Бурсаку» (1824) В. Нарежного. Однако Гоголь воспользовался лишь кое-какими отдельными бытовыми, фактическими подробностями жизни бурсаков, приводимыми в романе Нарежного. Но весь идейный смысл, художественная манера «Вия» совершенно отличны от наивно-моралистической и по-старомодному приключенческой повести Нарежного. Самые образы бурсаков у Гоголя ярко индивидуальны, жизненны, далеки от условно-назидательных персонажей его земляка.

Бытовые сцены и картины «Вия» примыкают к живописной яркости красок «Тараса Бульбы»: в них чувствуется народный юмор, жизненная убедительность образов. Забубенный бурсак-«пиворез», «философ» Хома Брут, его товарищи «богослов» Халява и «ритор» Горобець выписаны сочными бытовыми красками. Иной характер имеет история о панночке-ведьме, околдовавшей Хому, которая рассказана в духе страшной легенды, близка по своей фантастике и стилю к «Страшной мести». Но и здесь романтический таинственный колорит сочетается с яркими реалистическими чертами нравов, с задорным юмором, которым отличаются описания молодецких похождений «философа» Хомы.

Белинский с восторгом писал о бытовой стороне повести: «… зато картины малороссийских нравов, описание бурсы (впрочем, немного напоминающее бурсу Нарежного), портреты бурсаков и особенно этого философа Хомы, философа не по одному классу семинарии, но философа по духу, по характеру, по взгляду на жизнь! О несравненный dominus Хома! как ты велик в своем стоистическом равнодушии ко всему земному, кроме горелки!..»[134]

В образе Хомы Брута выступает человек из народа, крепко привязанный к жизни, любящий ее простые радости — сытный обед, горилку, женщин и, прежде всего, свою независимость. В Хоме Бруте много черт, роднящих его с запорожцами. Он, как и герои «Тараса Бульбы», полон той же жажды привольной и простой жизни, со всеми ее бесхитростными радостями и буйным «разметом души». Это цельная и мощная натура, ему чуждо и честолюбие, и страх, и корысть. «Философ Хома Брут, — говорит о нем Гоголь, — был нрава веселого. Любил очень лежать и курить люльку. Если же пил, то непременно нанимал музыкантов и отплясывал трепака. Он часто пробовал крупного гороху, но совершенно с философическим равнодушием, говоря, что чему быть, того не миновать». Любитель горилки, охотник покутить, даже в страстной четверг захаживающий на свидание к булочнице, — Хома попадает во власть таинственной демонической силы, становится жертвой необузданной страсти порочной панночки. Этот мотив оттенен и историей парубка Миколы, очарованного и соблазненного красотой панночки и в конце концов превращенного ею в золу. Народная легенда о «панночке-ведьме» явилась для Гоголя лишь канвой для изображения гораздо более реального и социально-насыщенного конфликта, так же восходящего к народным истокам, — о неравной любви холопа к панночке. Эта социальная тема и служит основой для реалистической обрисовки образов и всего колорита повести.

Бурсак Хома и ведьма-панночка — носители двух различных, враждебных друг другу начал: народного и панского, эгоистического. Хома показан реальными, конкретно-бытовыми чертами, вырастая в типический образ отчаянного бурсака, который больше всего ценит вольную забубенную жизнь, свою независимость, горилку и чернобровых молодиц; тогда как панночка — условно-романтический образ, подобный колдуну в «Страшной мести». Создавая образ панночки, Гоголь пользуется романтическими красками, подчеркивая ее демоническую, чуждую народу красоту. Панночка-ведьма — это одновременно и пленительно-прекрасная и злая губительная сила. Ее порочная, чувственная красота заставляет испытывать «философа» «томительное» и «сладкое» чувство, «томительно-страшное наслаждение». Представшая перед философом в гробу — «красавица, какая когда-либо бывала на земле»: «Чело прекрасное, нежное, как снег, как серебро», «брови — ночь среди солнечного дня, тонкие, ровные, горделиво приподнялись над закрытыми глазами, а ресницы, упавшие стрелами на веки, пылавшие жаром тайных желаний; уста — рубины, готовые усмехнуться». Эта ведьмовская красота заставляет «болезненно ныть» душу бурсака, который, по его словам, «никакого дела с панночками не имел».

Рассказ о мести панночки, о злобном преследовании ею бурсака Хомы, раскрывшего ее ведьмовскую природу, не только воскрешает мотивы народной легенды, но и передает отношение народа к враждебной, угнетающей его панской власти. Такое понимание идейного смысла «Вия» и объясняет многозначительную фразу в сцене, когда Хома в церкви у гроба панночки, посмотрев на ее «прекрасное, нежное, как снег» «чело», узнает в ней страшную ведьму, которую он убил: «… в них же, в тех же самых чертах, он видел что-то страшно-пронзительное. Он чувствовал, что душа его начинала как-то болезненно ныть, как будто бы вдруг среди вихря веселья и закружившейся толпы запел кто-нибудь песню об угнетенном народе». Эти слова, имеющиеся в автографе, но не вошедшие по цензурным причинам в печатный текст, являются ключом к замыслу повести, раскрывают внутренний ее смысл.

Повествование в «Вие» ведется от лица человека, близко знающего народный быт и с полным доверием относящегося к тем легендарным происшествиям, о которых он рассказывает. Однако рассказчик в «Вие» не обозначен с той конкретностью, как в «Вечерах», хотя в то же время его манера, его сочный юмор и наивная вера в фантастическое проходят через всю повесть, определяют ее сказовую манеру. Рассказчик с эпическим спокойствием повествует о порядках бурсы, с добродушным юмором рисует своих героев, подчеркивая бытовые, комические детали, ярко характеризующие бурсаков. Здесь проявилось основное свойство гоголевского стиля — его юмор, который делает образы, созданные писателем, необычайно живыми, естественными, близкими читателю. Таков «богослов» Халява, «плечистый мужчина», имевший, по простодушно-лукавому замечанию рассказчика, «чрезвычайно странный нрав: все, что ни лежало, бывало, возле него, он непременно украдет».

В описании самых фантастических моментов повествователь не теряет этого чувства юмора. Так, говоря о старухе ведьме, явившейся в потемках к Хоме Бруту, рассказчик и в страшном подмечает смешное. Увидев шедшую к нему с распростертыми руками старуху, философ сначала воспринимает ее появление совершенно недвусмысленно: «Эге, ге! — подумал философ, — только нет, голубушка! устарела» Он отодвинулся немного подальше, но старуха без церемонии опять подошла к нему. «Слушай, бабуся! — сказал философ. — Теперь пост; а я такой человек, что и за тысячу золотых не захочу оскоромиться». Этот задорный юмор еще резче оттеняет бытовую, реалистическую основу повести, заставляет иронически воспринимать ее фантастику.

За фольклорными сказочно-легендарными мотивами повести неизменно проглядывают картины подлинной жизни, феодально-крепостнических порядков. Когда, например, испуганный страшными видениями Хома пытается отказаться от дальнейшего чтения псалтыря над гробом панночки, сотник выступает как жестокий и самовластный крепостник-феодал. «Слушай, философ! — сказал сотник, и голос его сделался крепок и грозен, — я не люблю этих выдумок. Ты можешь это делать в вашей бурсе. А у меня не так: я уже как отдеру, так не то, что ректор. Знаешь ли ты, что такое хорошие кожаные канчуки?

— Как не знать! — сказал философ, понизив голос. — Всякому известно, что такое кожаные канчуки: при большом количестве — вещь нестерпимая.

— Да. Только ты не знаешь еще, как хлопцы мои умеют парить! — сказал сотник грозно, подымаясь на ноги, и лицо его приняло повелительное и свирепое выражение, обнаружившее весь необузданный его характер, усыпленный только на время горестью. — У меня прежде выпарят, потом вспрыснут горелкою, а после опять. Ступай, ступай! исправляй свое дело! Не исправишь — не встанешь; а исправишь — тысяча червонных!»

Отмечалось уже сходство «Вия» с «Балладой, в которой описывается, как одна старушка ехала на черном коне вдвоем и кто сидел впереди» Соути. В балладе, переведенной Жуковским, рассказывается о ведьме, которая, чувствуя приближение смерти, просит сына-чернеца приковать ее гроб цепями в церкви у алтаря и три дня и три ночи молиться над этим гробом. Так же как и в «Вие», после смерти ведьмы ее желание исполняется, и на протяжении трех ночей нечистая сила делает попытки ворваться в церковь, исчезая утром при пении петуха. Каждую ночь — «к полночи за вратами ужасный вой, ужасный гром и треск!». С особенной полнотой в балладе Жуковского описываются ужасы третьей, последней ночи, когда за ведьмой является сам дьявол и по его приказанию распались цепи, открылся гроб и покойница пошла вслед за дьяволом. В повести Гоголя переплетаются как мотивы народного творчества, так и мотивы баллады Жуковского. Однако было бы ошибочным считать, что Гоголь механически использовал уже известные сюжетные мотивы.

В «Вие» чувствуется полемика с романтизмом, с поэтикой «ужасов», с апологией иррационального. Реалистическая основа повести, ее демократическая тенденция решительно противостоят «готической» романтике Жуковского, его стремлению утвердить торжество «потустороннего» начала в жизни человека. Вся история Хомы Брута рассказана с жизненной правдивостью. Фантастика, мотивы вторжения демонической «ведьмовской» силы в судьбы людей даны здесь как гротескно подчеркнутое изображение злой социальной силы, враждебной простому человеку, мстящей Хоме за его вольнолюбивый нрав, за его «земную», бесхитростную любовь к жизни и ее радостям. Поэтому так контрастны и непохожи изображение бурсы, Хомы Брута и его товарищей, хутора сотника, с одной стороны, и панночки-ведьмы и ужасов в церкви — с другой. Фольклорный образ Вия, которого панночка-ведьма призвала на помощь для того, чтобы погубить Хому Брута, выступает как воплощение жестокой, слепой, антинародной силы.

Следует отметить, что в тексте «Миргорода» описание чудовищ дано гораздо более подробно, чем в окончательной редакции 1842 года, в которой это описание сильно сокращено. В окончательном тексте сказано лишь: «Двери сорвались с петлей, и несметная сила чудовищ влетела в божью церковь», тогда как в тексте «Миргорода» (и в рукописи) дано подробное описание ужасов, подобных фантазиям Босха: «Почти насупротив его стояло высокое, которого черный скелет выдвинулся на поверхность, и сквозь темные ребра его мелькало желтое тело. В стороне стояло тонкое и длинное, как палка, состоявшее из одних только глаз с ресницами. Далее занимало почти всю стену огромное чудовище и стояло в перепутанных волосах, как будто в лесу. Сквозь сеть волос этих глядели два ужасные глаза» и т. д. Белинский именно и осудил в своей статье «О русской повести и повестях г. Гоголя» эти фантастические описания, отметив, что «фантастическое в ней (то есть в повести «Вий». — Н. С.) слабо только в описании привидений».[135] Видимо, это мнение Белинского повлияло на Гоголя, и при подготовке издания сочинений 1842 года он эти фантастические описания снял.

Для Жуковского фантастическое являлось высшей реальностью, выражая вторжение в жизнь человека мистического, «потустороннего» начала. Для Гоголя фантастика становится средством раскрытия тех социальных противоречий, которые представляются ему в аспекте народного сознания. Этот реальный, подлинный смысл повести, жизненная, а не фантастическая основа ее подчеркнуты заключительной сценой. Гоголь не захотел кончить свою повесть страшной картиной гибели Хомы Брута. Он завершает ее полной жизненных красок и юмора сценкой своеобразных поминок «философа» его друзьями по бурсе. Богослов Халява, получивший к тому времени, когда слухи о гибели Хомы дошли до Киева, должность звонаря на колокольне, и Тиберий Горобець, ставший уже в свою очередь «философом», поминают своего друга в шинке. «Славный был человек Хома! — сказал звонарь, когда хромой шинкарь поставил перед ним третью кружку. — Знатный был человек! А пропал ни за что». Молодой «философ» Тиберий Горобець, который «с жаром энтузиаста начал пользоваться своими правами так, что на нем и шаровары, и сюртук, и даже шапка отзывались спиртом и табачными корешками», считает своим долгом возразить: «А я знаю, почему пропал он: оттого, что побоялся». Этой репликой «молодого философа», в сущности, и заканчивается повесть, утверждая смелость, бесстрашие как главное и лучшее качество человека, с особенной полнотой раскрытое Гоголем в повести «Тарас Бульба».

Центральное место среди повестей «Миргорода» занимает историческая эпопея — «Тарас Бульба». Обращение к истории, героическая романтика запорожского казачества не являлись для Гоголя уходом в прошлое, а были тесно связаны со всей идейной позицией писателя, выражали его отношение к современности, отрицание им антинародных тенденций в действительности. «Бей в прошедшем настоящее, — писал впоследствии Гоголь Н. Языкову, — и тройною силою облечется твое слово». «Раздробленности», духовной опустошенности представителей господствующих классов Гоголь противопоставляет внутреннюю цельность, жизнеутверждающую силу народа, одушевленного великим патриотическим чувством.

Для Гоголя прошлое Украины, ее вольнолюбивые и героические люди, с их цельностью и могучим патриотическим чувством, противостояли настоящему — «меркантильным душам» дворянско-буржуазного общества XIX века. Героический пафос, «порывы, воздвигающие дух», цельность характеров Гоголь видел в народе, в его историческом прошлом, в Драматических событиях его борьбы за свою национальную независимость.

Прошлое украинского народа привлекало внимание Пушкина и декабристов, неоднократно обращавшихся к темам и образам из истории Украины. Так, на заре декабристского движения Ф. Глинка пишет роман «Зиновий Богдан Хмельницкий», вышедший отдельным изданием в 1819 году. В центре романа — образ борца за освобождение Украины, Хмельницкого. Правда, Хмельницкий показан здесь не столько как борец за народные права, сколько как вольнолюбивый герой, приключения которого, вдобавок вымышленные во вкусе таинственно-романтических похождений, занимают основное место. Глубже и значительнее прошлое Украины отражено в поэзии К. Рылеева. «Войнаровский», «Наливайко», «Богдан Хмельницкий» — значительнейшие произведения Рылеева — посвящены прошлому Украины. Но и в них на первом месте героическая личность, а народное движение является примущественно историческим фоном.

Поражение декабристов на Сенатской площади 14 декабря 1825 года показало, что героические одиночки бессильны изменить судьбу страны без поддержки народных масс. Понимание этого постепенно становилось достоянием лучших людей той эпохи, продолжавших дело декабристов, дело борьбы с самодержавием и крепостничеством. Именно потому все большее внимание привлекает народ, его исторические судьбы, его роль в историческом развитии страны. Эту определяющую исторические события, ведущую роль народа прозорливо показал в «Борисе Годунове» Пушкин. В 1829 году вышла поэма Пушкина «Полтава», посвященная событиям прошлого Украины. Героическое начало этой поэмы, ее патриотический пафос, развенчание в ней изменника родине, отщепенца Мазепы — все это оказалось особенно близким Гоголю в его работе над созданием исторической эпопеи.[136]

Выход в 1829 году исторического романа М. Загоскина «Юрий Милославский» знаменовал появление широкого интереса к этому жанру в русской литературе. В начале 30-х годов появляются романы М. Загоскина («Рославлев», 1832), И. Лажечникова («Последний Новик», 1833), Н. Полевого («Клятва при гробе господнем», 1832) и ряд других. Однако для реакционных писателей, таких, как Загоскин, Булгарин, Кукольник, история являлась лишь средством грубой фальсификации прошлого России, для того чтобы продемонстрировать преданность монархическим устоям, якобы отличавшую русский народ. Поэтому бесцеремонное извращение исторических фактов сочеталось в их романах с искусственно-мелодраматической, сентиментальной интригой.

Иной характер имело обращение к истории у Пушкина и Гоголя, которые в своих произведениях показали роль народа, приблизились к пониманию закономерности исторического развития. История понимается Гоголем как выражение судеб народных масс. В статье «О преподавании всеобщей истории» Гоголь наметил программу для историка-художника, каким прежде всего был он сам: «Все, что ни является в истории — народы, события должны быть непременно живы и как бы находиться пред глазами слушателей или читателей, чтоб каждый народ, каждое государство сохраняли свой мир, свои краски, чтобы народ со всеми своими подвигами и влиянием на мир проносился ярко, в таком же точно виде и костюме, в каком был он в минувшие времена. Для того нужно собрать не многие черты, но такие, которые бы высказывали много, черты самые оригинальные, самые резкие, какие только имел изображаемый народ». Этот же самый принцип исторического изображения положен и в основу «Тараса Бульбы». Показ «живых», «самых резких» черт народа, национального характера — такова основа творческого метода Гоголя как исторического романиста, ярко и глубоко воссоздавшего героические страницы в прошлом народа.

В другой статье 1832 года — «Шлецер, Миллер и Гердер» — Гоголь, давая сравнительную характеристику метода этих историков, высказывает те требования, которые он считает обязательными для историка. Каковы же эти качества? «Благородство мыслей и любовь к свободе» — основное условие для верного освещения исторических событий, — указывает Гоголь. Другим качеством, необходимым для историка-художника. Гоголь считает «высокое драматическое искусство», которое состоит не «в умении вести разговор, но в драматическом интересе всего творения, который сообщил бы ему неодолимую увлекательность… — Я бы к этому присоединил еще в некоторой степени занимательность рассказа Вальтера Скотта и его умение замечать самые тонкие оттенки, — добавляет Гоголь, — к этому присоединил бы шекспировское искусство развивать крупные черты характеров в тесных границах…» Здесь намечена целая программа не столько для историка, но и прежде всего для исторического романиста, — та программа, которую и осуществил сам Гоголь в повести «Тарас Бульба». «Шекспировское искусство развивать крупные черты характеров» — именно этот принцип положен в основу изображения героев повести. Для Гоголя верность истории заключалась не во внешних подробностях, не в отдельных фактах, а в раскрытии их «драматизма», в понимании основных особенностей эпохи, в изображении тех «колоссальных событий», которые наиболее полно раскрывают национальный характер и роль народа в исторических событиях. В этом и основа народности «Тараса Бульбы».

Гоголь не сразу пришел к созданию своей эпопеи о жизни украинского казачества. Созданию повести предшествовало длительное изучение писателем исторических источников и материалов, его статьи по вопросам истории, напечатанные в «Арабесках». К 1830–1832 годам относится работа Гоголя над историческим романом «Гетьман», две главы из которого были помещены в альманахе «Северные цветы» и в «Арабесках» с примечанием: «Из романа под заглавием «Гетьман». Первая часть его была написана и сожжена, потому что сам автор не был ею доволен…» Задуманный Гоголем роман относился к событиям середины XVII столетия, его главным героем являлся нежинский полковник Степан Остраница, возглавивший борьбу казачества с панской Польшей. Однако в этом романе Гоголь не сумел еще преодолеть традицию «готического» романтизма, нагромождая таинственные приключения и ужасы, сосредоточив основное внимание на интриге и романтическом облике главного героя. Вероятно, это и послужило причиной неудовлетворенности писателя своим произведением и отказа от его продолжение. В духе народной легенды разрешал Гоголь изображение прошлого казачества в «Страшной мести», хотя и здесь историческое содержание повести было ослаблено элементами иррациональной фантастики. Лишь в «Тарасе Бульбе», преодолев эти тенденции, Гоголь пришел к героическому эпосу о жизни казачества — произведению, в основе своей подлинно историческому и народному.

Возникновение замысла «Тараса Бульбы» относится к осени 1833 года, когда Гоголь задумал создание «Истории Малороссии», как сообщал он М. А. Максимовичу в письме от 9 ноября 1833 года. К концу 1834 года первая редакция повести была написана. Однако работа Гоголя над повестью с напечатанием ее в «Миргороде» в 1835 году не закончилась. Следует иметь в виду, что мы знакомимся обычно со второй, окончательной редакцией «Тараса Бульбы» 1842 года, значительно отличающейся от первоначальной. Во второй редакции писатель ослабил известную нарочитость и мелодраматизм ряда эпизодов и романтически-книжные элементы в стиле повести, использовал много дополнительных исторических источников. Особенно важно отметить, что усилен был народный характер повести, ее эпическая основа. Гораздо шире и органичнее использовал Гоголь здесь народное творчество — «думы», песни и предания. Это сказалось как в характере образов, приобретших эпическую монументальность, так и во всей художественной структуре повести. Вторая редакция значительно расширилась и в своем объеме (вместо девяти — двенадцать глав). Но главное — повесть была переработана в идейном отношении, прежде всего углублена ее патриотическая идея.

В первой редакции Гоголь рассматривал борьбу украинского народа с польской шляхтой как местную, борьбу только украинского казачества, тогда как во второй редакции он говорит о борьбе за «русскую землю», объединяя интересы украинского народа с братским русским народом, совместно с которым и шла эта борьба.

Существенной переработке подвергся и образ самого Тараса, в котором Гоголь усилил народно-героическое начало, придал ему бо#769;льшую типическую силу. Если первоначально Тарас являлся охотником до набегов и бунтов, то во второй редакции Гоголь показывает его защитником национальной независимости, подчеркивает идейные мотивы его деятельности. Тарас Бульба в первой редакции ссорился со своими товарищами из-за раздела добычи, во второй редакции — он поссорился с теми, кто склонен был держать сторону поляков, называя их «холопами польских панов». В этой редакции появляется впервые и речь Тараса о товариществе. Однако, сколь ни значительна была переработка первоначального текста повести, уже в первой редакции имелись все те основные идеи и черты, которые Гоголь впоследствии углубил и усилил. Это и дало Белинскому возможность столь высоко оценить «Тараса Бульбу» еще тогда, когда в 1835 году вышел в свет «Миргород». О второй же редакции «Тараса Бульбы» Белинский писал: «Как великий поэт и художник, верный однажды избранной идее, певец Бульбы не прибавил в своей поэме ничего такого, что было бы чуждо ей, но только развил многие, уже заключавшиеся в ее основной идее подробности. Он исчерпал в ней всю жизнь исторической Малороссии и в дивном художественном создании навсегда запечатлел ее духовный образ: так ваятель уловляет в мраморе черты человека и дает им бессмертную жизнь».[137]

Война украинского народа с польскими феодалами, захватившими в XVI веке большую часть украинских земель и установившими бесчеловечный крепостнический гнет, являлась справедливой, освободительной войной. «Польская шляхта, — как указывалось в «Тезисах о 300-летии воссоединения Украины с Россией», — не считала украинских крестьян за людей, грубо попирала их человеческое достоинство. Польские паны с помощью Ватикана мерами жестокого принуждения насаждали на Украине католицизм, вводили церковную унию, проводили политику насильственного ополячивания украинцев, предавали поруганию украинский язык и культуру, пытаясь духовно поработить украинский народ и разорвать его связи с русским народом». Этот народно-освободительный характер борьбы с польскими панами и определил ее справедливый и героический характер. Главной и решающей силой в этой борьбе были крестьянские массы, которые боролись как против иноземного порабощения, так и против социального гнета польских и отечественных феодалов-крепостников.

Вместе с крестьянством выступали широкие массы казачества, тогда как часть украинской феодальной верхушки стремилась укрепить и сохранить феодально-крепостнические отношения на Украине и шла временами на соглашение с польской шляхтой. Выдающаяся роль в этой освободительной борьбе принадлежала Запорожской Сечи, военной организации казачества, которая сыграла прогрессивную роль в истории украинского народа, возглавляя крестьянские восстания против польской шляхты. В этой борьбе украинский народ опирался на постоянную помощь России, в рядах украинских войск сражалось много русских крестьян, донских казаков. Борясь за национальное освобождение, украинский народ стремился к воссоединению с русским народом, которое произошло в 1654 году на Переяславской Раде и завершило вековые чаяния украинского и русского народов.

Героические события многовековой освободительной борьбы украинского народа и вдохновили Гоголя на создание его эпопеи, в которой писатель в ярких типических образах передал народный характер этой борьбы. Глубокое понимание исторических событий, движущих сил истории, позволило писателю создать подлинно народную эпопею.

В «Тарасе Бульбе» Гоголь показал тесную связь обоих родственных народов, общность их исторических судеб. Он говорит о казачестве, как о «необыкновенном явлении русской силы», которое «вышибло из народной груди горнило бед». Казачество — это тот сплоченный коллектив, который сложился из наиболее свободолюбивых и смелых элементов украинского и русского крестьянства. В борьбе с «бусурманами», крымскими татарами и «католиками», польской шляхтой казаки ориентируются на Русь, в единстве с Россией видя возможность сохранения национальной самостоятельности.

Гоголь не стремился к изображению деятельности гетманов и отдельных исторических героев. Его привлекала история народа, героизм всей массы казачества. Приступая к написанию задуманной им истории Украины, он рассматривал судьбы Украины неразрывно от судеб русского народа. В объявлении «Об издании истории Малороссийских козаков» (1834) Гоголь отмечал, что подготовляемое им исследование посвящено будет вопросу о том, «каким образом отделилась эта часть России, какое получила она политическое устройство, находясь под чужим владением; как образовался в ней воинственный народ, означенный совершенною оригинальностью характера и подвигов, каким образом он три века с оружием в руках добывал права свои и упорно отстоял свою религию; как, наконец, навсегда присоединился к России». Для Гоголя казачество той поры — это вооруженный народ, героически защищавший свою землю и национальную самостоятельность. Именно в условиях свободной жизни, не зависимой от князей и господ, полной бранных тревог, как показывает Гоголь, с особенной полнотой раскрылись лучшие черты национального характера. Это понимание исторической роли казачества, тесной связи судеб братских украинского и русского народов определило и идейное содержание и героико-патриотический пафос «Тараса Бульбы».

Желая показать обобщенную картину борьбы казачества с панской Польшей, раскрыть ее героический характер, Гоголь не стремился к точному хронологическому приурочиванию фактов. Упоминая в начале повести о Бульбе как об одном из характеров «которые могли только возникнуть в грубый XV век», он отнюдь не приурочивает ее к этому времени. Ряд фактических данных (обучение сыновей Бульбы в Киевской академии, упоминания имен Потоцкого и Остраницы) позволяют отнести действие «Тараса Бульбы» к первой половине XVII века. Польская шляхта с давних пор стала зариться на богатые украинские земли и мечтала закрепостить их население. В 1569 году в Люблине была провозглашена польским сеймом Люблинская уния, предусматривавшая подчинение Украины Польше. С этого времени начинается упорная борьба украинского народа против польского панства. На неоднократные попытки подчинить себе украинские земли крестьянство отвечало восстаниями, уходом на Сечь, в низовья Днепра, увеличивая собой казачество и подымаясь оттуда на борьбу с польской шляхтой. Верховная власть в Речи Посполитой фактически находилась в руках феодальных магнатов. Они получали на Украине огромные владения, закабаляя казачество и крестьянство, бежавшее сюда ранее от крепостного гнета. Крестьяне восставали против своего закрепощения, благодаря чему освободительное народное движение на Украине сочетало борьбу и против национального и против социального гнета. С особенной силой эта борьба проявилась с конца XVI века. Уния 1569 года и непрестанные попытки Польши насильственно окатоличить украинское население, чтобы оторвать его от России, придают нередко народному движению за национальную независимость религиозную окраску защиты православия, что также нашло свое отражение в повести Гоголя.

На протяжении конца XVI и XVII века шла героическая борьба, ознаменованная рядом народных восстаний, выдвинувших таких руководителей, казацких гетманов и полковников, как Наливайко, Лобода, Тарас Трясило, Гуня, Остраница. Особенный интерес проявил Гоголь ко времени гетмана Остраницы, выбранного в 1638 году. Остраница прославился в народной памяти как героический борец с польскими интервентами: «Молодой, но сильный духом гетьман Остраница предводил всею несметною козацкою силою», — пишет о нем Гоголь. Однако Остраница доверился миролюбивым предложениям польской шляхты и был вероломно захвачен поляками и сожжен в медном быке. «Гетьман, зажаренный в медном быке, лежит в Варшаве», — говорится в повести Гоголя. Но казачество не сложило оружия и продолжало упорную борьбу за независимость Украины. Эта упорная борьба закончилась лишь при Богдане Хмельницком, когда Украина в 1654 году объединилась с русским государством, осуществив тем самым вековые чаяния народа. Гоголь лишь кратко останавливается на событиях борьбы Остраницы и его трагической судьбе. Однако подробности казни Остраницы и его ближайших помощников, приведенные в «Истории Русов», отражены в сцене казни Остапа и запорожцев.

Обращаясь к историческим источникам — к таким, как «История Малой России» Д. Бантыш-Каменского (1822), «Описание Украины» Боплана (1832), а для второй редакции «Тараса Бульбы» — к «Истории казаков запорожских» кн. Мышецкого (1836) и другим, Гоголь извлекает из них ряд фактических подробностей и отдельных штрихов тогдашнего быта и нравов, исторических сведений, позволивших ему придать своему повествованию более точный исторический характер и колорит. Но ни летописи, написанные в большинстве случаев представителями казацкой старшины (Величко, Гребенка), ни исследования Бантыш-Каменского и кн. Мышецкого, тенденциозно, в монархически-охранительном духе излагавшие события украинской истории, не могли помочь Гоголю в его понимании и оценке прошлого Украины. Эту оценку прошлого, глубокое понимание народного характера борьбы казачества за свою независимость Гоголь почерпнул из других источников — прежде всего из исторических народных песен, украинских «дум».

Лишь «История Русов», приписывавшаяся Г. Конискому, которая была известна Гоголю в рукописном списке, выдвигала на первое место борьбу украинского народа с польским шляхетством во имя объединения с русским государством, и этим оказалась близка писателю. «История Русов» важна была для Гоголя и потому, что по оценке событий, по характеру описаний она близка народным думам. В одном из своих писем, отрицательно отозвавшись о летописях, составленных казацкими старшинами, Гоголь выделил «Историю Русов» Кониского как сочинение «с резкою физиономиею, с характером», отметив, что Кониский «выхватил» из прошлого «горсть преданий». Хотя в то же время Гоголь как историк видит и в «Истории Русов» недостаток достоверности, замечая: «Я не во всем верю Конискому».

«Историю Русов» высоко ценил Пушкин, предполагавший ее издать. В статье 1836 года о сочинениях Кониского Пушкин писал об «Истории Русов», что «в ней он сочетал поэтическую свежесть летописи с критикой, необходимой в истории». Пушкин отмечал патриотический характер «Истории Русов», говорил об «удивительной точности» в описаниях исторических и бытовых картин, о «красноречивости» ее повествования: «Множество мест в Истории Малороссии, — писал он, — суть картины, начертанные кистию великого живописца».[138]

В «Истории Русов» приведены многочисленные яркие драматические примеры героической борьбы казаков и всего украинского народа с польской шляхтой и вероломства и жестокости польских магнатов. «История Русов» разоблачает и роль католического и униатского духовенства в этой захватнической политике: «Духовенство римское, разъезжавшее с триумфом по Малой России для надсмотра и понуждения к униатству, вожено было от церкви до церкви людьми, запряженными в их длинные повозки по двенадцати и более человек в цуг».[139] Польская шляхта и католическое духовенство для эксплуатации украинского народа и внесения национальной розни использовали и хищнические слои еврейской национальности, торговцев и арендаторов, которым, по свидетельству «Истории Русов», сдавали в аренду церкви. Поэтому гнев казачества обращался не только на польских панов, но и на католическое духовенство и евреев — арендаторов, торговцев, шинкарей. Многие эпизоды в «Тарасе Бульбе» восходят к «Истории Русов». Такова, например, сцена, когда уцелевшие от польских интервентов казаки прибывают в Сечь и рассказывают об издевательствах и насилиях польской шляхты: «… еще не то расскажу: и ксендзы ездят теперь по всей Украине в таратайках. Да не то беда, что в таратайках, а то беда, что запрягают уже не коней, а просто православных христиан…»

Однако в центре повести Гоголя не отдельные эпизоды, а народное движение в целом, борьба народных масс за свою национальную независимость.

Преданность родине, патриотическое чувство казаков в «Тарасе Бульбе» были связаны со всей их жизнью, с их привязанностью к родной земле, с их вольнолюбием, с сознанием своей национальной независимости, со всем укладом их жизни, с их ненавистью к гнету и порабощению. Закон «товарищества», «козацкой чести» — это закон верности родине и народу. О «первом, святом законе товарищества» — защищать собратьев своих и не покидать их в беде — говорит Тарас: «Что ж за козак тот, который кинул в беде товарища, кинул его, как собаку, пропасть на чужбине?» Это чувство коллектива, товарищества, ответственности перед массой, сознание «козацкой чести» сплачивает казаков, придает их борьбе за национальную независимость демократический характер. Казацкая вольница, казалось бы, не признает никакого порядка, никакой власти. В мирные дни Сечь предавалась бесшабашному разгулу, веселью, неистовому пьянству: «время отдавалось гульбе — признаку широкого размета душевной воли», — пишет Гоголь. «Вся Сечь представляла необыкновенное явление. Это было какое-то беспрерывное пиршество, бал, начавшийся шумно и потерявший конец свой».

Но в то же время этот стихийный «пир» вольности, беззаботное презрение ко всяким стеснениям и дисциплине в ответственные моменты во время войны сменялись железной организованностью, беспрекословным подчинением кошевому и куренным атаманам. Гоголь показал все своеобразие этой военной организации с ее демократизмом и подлинной сплоченностью «товарищества», беспрекословным выполнением каждым своих обязанностей, своего долга перед лицом опасности.

«Эта странная республика, — говорит Гоголь, — была именно потребность того века». Каждый казак не только имеет право голоса во всех делах, но и чувствует себя равным членом всего общества. Так, собравшись на совет при известии о набеге татар на Сечь, казаки: «Все до единого стояли они в шапках, потому что пришли не с тем, чтобы слушать по начальству атаманский приказ, но совещаться как ровные между собою». Кошевой на собрании казачьего круга по необходимости подчиняется решению казаков, заявляя: «Я слуга вашей воли. Уж дело известное, и по писанию известно, что глас народа — глас божий». Однако, стремясь показать эти демократические черты, которые он видел в казацком «товариществе», в общественном укладе Сечи, Гоголь в значительной мере идеализировал и преувеличивал ее демократический строй, не замечая неоднородности интересов старшин и простых казаков, главенствующего положения казачьей верхушки.

Писателя прежде всего привлекал этот «широкий размет» народной воли, который он видел в жизни казачества. Пафос освободительной борьбы, могучее патриотическое чувство порождают и смелых, цельных людей, чуждых мелким эгоистическим побуждениям, отдающих все свои силы и самую жизнь борьбе за свободу и счастье родины. Связь с народом, слияние с его чаяниями и интересами, преданность родине определяют и широту и полноценность характеров, смысл жизни человека, как он показан в повести Гоголя.

В образе Тараса Бульбы Гоголем воплощены типические черты героев освободительной борьбы, раскрыты лучшие стороны национального характера. Тарас не одинок: в нем проявляются те же черты, что и у остальных казаков — Остапа, Бовдюга, Кукубенко и других, но он выдвинут на первый план, так как в нем эти черты нашли наиболее полное свое выражение. Его мысли и чаяния неразрывно слиты с народом. Во всем — и в суровой простоте его быта, и в яркой талантливости и широте натуры, и в самом «изгибе» ума — Тарас плоть от плоти, кость от кости народа. Он не отделяет себя от коллектива, от «товарищества», и только в нем видит смысл своей жизни и ту силу, которая определяет его деятельность и неукротимую энергию.

Создавая типический образ народного героя, Гоголь не обедняет его индивидуальности. Тарас Бульба — яркая и крупная личность, самым решительным и активным образом влияющая на ход событий. Но он не противопоставлен коллективу, народным массам, как это чаще всего бывало в западноевропейском историческом романе. Подобно тому как Пугачев у Пушкина в «Капитанской дочке» является одновременно выходцем из народных масс и талантливым их руководителем, так и Тарас Бульба вырастает в благородную фигуру национального героя, защитника и выразителя народных интересов. Вся жизнь Тараса посвящена борьбе за независимость своей отчизны, для него не существует противоречия между личным чувством и общественным долгом. В Тарасе заключена и могучая жизненная сила, неуемная энергия, ясная осознанность поставленной цели — и в то же время непосредственность, искренность, горячая любовь к товарищам, чувство юмора. Это богатство красок, которыми Гоголь рисует Тараса, делает его образ жизненным, реалистическим. «У Гоголя, — отмечал Белинский, — Тарас Бульба так же исполнен комизма, как и трагического величия; оба эти противоположные элемента слились в нем неразрывно и целостно в единую, замкнутую в себе личность; вы и удивляетесь ему, и ужасаетесь его, и смеетесь над ним».[140]

Историки литературы, говоря об образе Тараса Бульбы, неоднократно стремились отождествить его с конкретными историческими деятелями, найти исторический прототип. Так, уже И. Каманин указывал на близость облика Тараса Бульбы к Богдану Хмельницкому.[141] Несомненно, что многие черты, свойственные таким историческим деятелям, как Богдан Хмельницкий, Тарас Трясило, Остраница, чьи подвиги стали достоянием народных песен, сказаний и летописей, были воплощены и отражены писателем в образе Тараса Бульбы. Особенно существенно отметить его сходство с деятельностью Богдана Хмельницкого, который возглавил победоносную борьбу украинского казачества с польской шляхтой и осуществил вековые чаяния украинского народа — его объединение с братским русским народом. Некоторые черты из биографии Хмельницкого (у которого два сына были убиты польской шляхтой, осада Дубно) свидетельствуют о том, что, создавая образ Тараса, Гоголь имел в виду национального героя украинского народа. Однако при всех чертах сходства с конкретно-историческими деятелями Тарас Бульба — обобщенный образ народного вождя, национальный характер, казацкий богатырь, каким он представляется в народных песнях и сказаниях.

«Тарас Бульба» создавался Гоголем в те же годы, когда Пушкин приступил к работе над «Капитанской дочкой», в которой центральное место также занял образ народного вождя — Пугачева. Этот образ был воспроизведен Пушкиным и в его «Истории Пугачева», вышедшей в 1834 году. Гоголь, познакомившись с «Историей Пугачева» еще до ее опубликования, писал М. Погодину 8 мая 1833 года о том большом впечатлении, которое произвел на него пушкинский Пугачев: «… Пушкин уже почти кончил Историю Пугачева. Это будет единственное у нас в этом роде сочинение. Замечательна очень вся жизнь Пугачева. Интересу пропасть! Совершенный роман!..» Это восторженное высказывание Гоголя относится к самому началу его работы над «Тарасом Бульбой», свидетельствуя о непосредственном воздействии на Гоголя созданного Пушкиным образа Пугачева.

Мятежный, непокорный характер Тараса, не мирящегося ни с кошевым, ни с самим гетманом, мужественно, до самого конца своего борющегося за интересы народа, сродни и образу Степана Разина, воспетому в народных песнях. Глубоко понял эту народность образа Тараса Бульбы Белинский. Говоря о Запорожской Сечи как «источнике казацкой жизни», Белинский писал: «Тарас Бульба является у него (то есть у Гоголя. — Н. С.) представителем этой жизни, идеи этого народа, апофеозом этого широкого размета души». Белинский видел в Тарасе Бульбе национального героя, кровно слившегося всем своим сердцем и умом с народом: «Он любил свою родную Украйну и ничего не знал выше и прекраснее удалого казачества, потому что чувствовал то и другое в каждой капле крови своей…»[142]

Образ Бульбы при его внешней суровости насыщен глубокой гуманностью. Бульба беспощаден к врагам, он суров, когда дело касается исполнения долга, так как ему приходится бороться с жестоким и коварным врагом. В своей замечательной речи перед казаками Бульба жестоко осуждает тех отщепенцев, которые свои личные корыстные интересы ставят выше интересов народа, интересов национального единства: «Знаю, подло завелось теперь на земле нашей; думают только, чтобы при них были хлебные стоги, скирды да конные табуны их, да были бы целы в погребах запечатанные меды их. Перенимают черт знает какие бусурманские обычаи; гнушаются языком своим; свой с своим не хочет говорить; свой своего продает, как продают бездушную тварь на торговом рынке. Милость чужого короля, да и не короля, а паскудная милость польского магната, который желтым чоботом своим бьет их в морду, дороже для них всякого братства». Тарас выражает здесь народную ненависть к тем предателям родины, которые предпочли национальной независимости милость польского магната. Интересы родины и народа должны быть поставлены выше личных интересов. Этот благородный, патриотический идеал руководит всей деятельностью Тараса и делает его выразителем народных чаяний. Преданность родине, могучее чувство слитности с народом и является самым прекрасным и величественным в человеке. Об этом свойстве национального характера, отличающем украинский и русский народы, и говорит Тарас в своей речи, напоминая казакам о великой силе «товарищества», преданности интересам родины и народу: «Пусть же знают они все, что такое значит в Русской земле товарищество! Уж если на то пошло, чтобы умирать, — так никому ж из них не доведется так умирать!.. Никому! никому!.. Не хватит у них на то мышиной натуры их!»

Тарасу чужды душевная двойственность и слабость. Его любовь к сыну, гордость им — ни на минуту не заслоняют тяжести преступления, совершенного Андрием против своей родины и товарищества. «Чем бы не козак был?» — с горечью говорит Тарас, смотря на «чудную красоту» казненного его рукой сына. Но это горькое чувство, глубокая жалость к сыну, так человечно и художественно правдиво показанные Гоголем, ни на минуту не заставляют Тараса поколебаться в своем поступке.

Верность родине и любовь к ней Тарас ставит выше личной привязанности, кровного родства. Андрий, перешедший на сторону поляков, изменивший родине и народу, нарушил самые священные обязанности человека, и Тарас вырывает из своего сердца любовь к сыну, выступает мстителем и судьею. Родина и «товарищество» для Тараса святее всего, больше, чем родительское чувство, потому что любовь к родине и народу возвышает человека, отличает его от животного. «Нет уз святее товарищества! — говорит Тарас. — Отец любит свое дитя, мать любит свое дитя, дитя любит отца и мать. Но это не то, братцы: любит и зверь свое дитя. Но породниться родством по душе, а не по крови, может один только человек. Бывали и в других землях товарищи, но таких, как в Русской земле, не было таких товарищей».

Речь Тараса по своему патриотическому пафосу и общей идее напоминает речь Богдана Хмельницкого к казакам, приводимую в «Истории Русов». Хмельницкий там говорит: «Я и окружающее меня товарищество есть единокровная и единоверная ваша братия; интересы и пользы наши одни суть с пользами и нуждами вашими. Мы подняли оружие не для корысти какой или пустого тщеславия, а единственно на оборону отечества нашего, жизни нашей и жизни чад наших, а равно и ваших! Все народы, живущие во вселенной, всегда защищали и будут защищать вечно бытие свое, свободу и собственность, и самые даже пресмыкающиеся по земле животные, каковы суть звери, скоты и птицы, защищают становища свои, гнезда свои и детища свои до изнеможения».[143]

Гоголь делает образ Тараса жизненным, художественно убедительным, полнокровным, находит такие подробности, которые придают ему правдивость и естественность. Сколько мягкого юмора в сцене встречи Бульбой сыновей, только что приехавших из Киевской бурсы, когда Тарас бьется на кулачки с сыном. Этим юмором проникнуты и его насмешливые замечания по поводу бурсацкой науки. Бульба умеет и схитрить, когда нужно, — как это было с избранием в Сечи нового кошевого, и пошутить, но он не выносит одного — обмана, слабости, нарушения долга. Тогда он выступает как суровый и неумолимый судья и мститель.

Характерной деталью довершает его портрет Гоголь. В конце повести постаревший, но неукротимый в своей жажде мщения Бульба вынужден спасаться от превосходящего его силы польского отряда. Он уже уходит от погони, но задерживается, чтобы поднять уроненную люльку и попадает в руки врагов. Эта деталь, восходящая к фольклорным мотивам, особенно полно передает безудержно смелый характер Бульбы, его презрение к врагам: «Стой! выпала люлька с табаком; не хочу, чтобы и люлька досталась вражьим ляхам!» Эта глубокая человечность Тараса, изображение его и в самые героические моменты жизни и в самых обыденных, житейских проявлениях делает его образ особенно правдивым, лишенным какой-либо позы. При всей возвышенности и яркости образа Тараса, он глубоко реален, показан не только в своем героическом начале, но и в своей жизненной многогранности.

Образ Тараса Бульбы раскрывается Гоголем постепенно. И хотя уже на первых же страницах повести показаны его решительность, цельность натуры, непокорность и смелый характер, но во всей полноте богатство и величие натуры Тараса проявляется в конце, в сценах большого драматического напряжения, определяющих самое развитие действия. Сцены убийства Тарасом изменника-сына, присутствия Тараса в толпе во время казни Остапа и, наконец, гибели самого Тараса на костре определяют трагические вершины повести.

Самая смерть Тараса приобретает характер героического апофеоза. Пригвожденный к дереву, под которым его палачами разведен костер, Тарас превозмогает свои мучения: его волнует лишь судьба казачьего отряда, и он находит силы предостеречь казаков о грозящей им опасности. Вера в правоту своего дела, вера в победу народа наполняет мужеством его сердце, придает ему силы. Непобедим народ, защищающий свою родину. «Да разве найдутся на свете такие огни, муки и такая сила, которая бы пересилила русскую силу!» — говорит Гоголь о героической гибели Тараса, раскрывая в этих словах патриотическую идею, оптимистический пафос своей эпопеи. Умирая, Тарас понимает, что борьба не кончена и казаки снова вернутся победителями, что смерть его не напрасна, а нужна для будущей победы. В этой вере в бессмертие народа — подлинный исторический оптимизм повести Гоголя, ее героический пафос, ее жизненность и для нашей эпохи.

Богатырскими чертами наделен и старший сын Бульбы — Остап. В характере Остапа Гоголь подчеркнул типичность, народность тех черт, которые нашли свое выражение в Тарасе. Остапу, как говорится в повести, «казалось, на роду написан битвенный путь и трудное знанье вершить ратные дела». Он достойный преемник Тараса: в его мужестве, хладнокровии, уверенности сказываются черты будущего военачальника, народного вождя. Своей храбростью и воинским уменьем, преданностью общему делу, требовательностью к себе он быстро завоевывает общее признание и уважение. Создавая образ Остапа, Гоголь подчеркивает, что героизм и талант военачальника не являются лишь индивидуальным, единичным качеством, а свойством народных масс, что выдающиеся личности не одиночки, а выдвигаются повседневно из народной среды. Свою верность товариществу, свое беззаветное мужество Остап проявляет в сцене казни, с суровым достоинством и презрением к врагам перенося страшные, нечеловеческие пытки. Неустрашимость Остапа во время казни выражает непоколебимую веру в правоту своего дела, преданность народу. На раздавшийся в тишине во время самых страшных, смертельных мук возглас Остапа: «Батько! где ты? Слышишь ли ты?!» — ответ Тараса: «Слышу!» — звучит как голос народа.

Совершенно иной характер показан в образе Андрия. Андрий с самого начала отличен от брата, от той среды, в которой он воспитывался. В нем преобладает личное начало, он индивидуалист, которому чужды взгляды и заветы казацкого «товарищества». Уже в первой сцене повести — при встрече с отцом, — Андрий заслужил от него насмешливый упрек в «нежбе». Андрий замкнулся в кругу своих личных переживаний. Ослепленный любовью к польской панне, он без оглядки отдается своему чувству. Даже в его экзальтированной храбрости, в его «жажде подвига» сказывается стремление к личной славе, черты авантюризма, столь чуждые Тарасу, Остапу и другим казакам с их простым мужеством и преданностью общему делу. «Бешеную негу и упоенье он видел в битве», — говорит об Андрии Гоголь. Этими индивидуалистическими чертами в Андрии и объясняется его отрыв от казачества, его предательство. Порабощенный своей страстью, он отрекся от родины и народа, преклонился перед польской шляхтой. Для него его чувство к полячке, его страсть выше верности отчизне, долга перед товариществом. «А что мне отец, товарищи и отчизна? — говорит Андрий при встрече с польской панной. — Отчизна есть то, чего ищет душа наша, что милее для Нее всего. Отчизна моя — ты!»

Не только Тарас и Остап, но и остальные герои гоголевского эпоса сознают себя участниками общенародного дела, справедливой борьбы за национальную независимость, за права казачества. В этом сознании своей общности с народом подлинный источник героических поступков и самоотверженности казаков. Борьба народа за национальную независимость рождала героев. Эта героика народного движения и нашла яркое выражение в повести Гоголя.

Пушкин приветствовал появление «Тараса Бульбы», отметив, что начало его «достойно Вальтера Скотта».[144]

Подобно пушкинской «Капитанской дочке» и «Войне и миру» Л. Толстого, «Тарас Бульба» занимает важное место в развитии исторического романа. Гоголь показал пример создания новых принципов исторического романа, основанного не на индивидуальном выделении героя, не на сложном сцеплении событий, а на широком, эпическом изображении народной жизни. Народ и является главным, основным героем его повести.

Гоголь, как и Пушкин, высоко ценил творчество Вальтера Скотта, видя в его романах принципы подлинного историзма. Выступая против реакционных взглядов Сенковского, назвавшего «знаменитого шотландца» «шарлатаном», Гоголь в статье «О движении журнальной литературы» писал, что «Вальтер Скотт великий гений, коего бессмертные создания объемлют жизнь с такою полнотою». В другом месте он называет Вальтера Скотта «великим дееписателем сердца, природы и жизни, полнейшим, обширнейшим гением XIX века».

Вальтер Скотт осуществил большой шаг вперед на пути к реализму, сделав героями своих романов не только известных исторических деятелей, королей и полководцев, но и «среднего» обыкновенного человека. Но он не смог с достаточной полнотой показать роли народа, понять ее определяющее значение в исторических судьбах страны и государства. Этим объясняется, что, несмотря на признание заслуг Вальтера Скотта, Гоголь пошел иным, своим путем в создании исторического романа. Романы Вальтера Скотта и писателей, следовавших за ним, основаны на выдвижении на первое место отдельных героев, на конфликтах, происходящих между ними. Изображение же исторических событий составляет ту раму, в пределах которой развиваются судьбы героев. Гоголь создал эпопею о судьбах народа, и конфликт в его произведениях является прежде всего историческим конфликтом, столкновением двух решающих исторических сил: казачества и всего украинского народа, с одной стороны, и польской феодальной шляхты — с другой. Такое понимание отношения личности и народа определило глубокий историзм повести Гоголя, ее подлинную народность, художественную убедительность ее образов.

Ф. Энгельс в разборе исторической драмы Лассаля «Франц фон Зикинген» настаивал на том, что «главные действующие лица действительно являются представителями определенных классов и направлений, а стало быть и определенных идей своего времени, и черпают мотивы своих действий не в мелочных индивидуальных прихотях, а в том историческом потоке, который их несет».[145] Эта замечательная формула Энгельса может быть отнесена и к исторической эпопее Гоголя. Герои «Тараса Бульбы» черпают мотивы своих поступков в народном движении, не утрачивая, однако, своей яркой индивидуальности, тогда как в современных Гоголю западноевропейских исторических романах, даже таких выдающихся, как «Сен-Мар» де Виньи или «Пармская обитель» Стендаля, чувства и переживания героя, его личная судьба оторваны от судеб народа. Утеряв свое народное и героическое содержание, свою эпичность, западноевропейский исторический роман неизбежно пришел и к кризису формы, превратившись или в занимательный авантюрный роман на историческом материале, или став романом, раскрывающим «движение человеческого сердца» (выражение Стендаля), обратившись к психологическому анализу, к судьбе отдельного индивидуума. Гоголь преодолел эту ограниченность западноевропейского романа, оживотворил его возвращением к народным истокам, к фольклору, к национальному эпосу.

Еще Пушкин «Борисом Годуновым» и «Полтавой» показал путь подлинного историзма, основанного на глубоком проникновении в эпоху, на понимании главенствующей роли народа в исторических судьбах страны. В своих статьях и высказываниях об исторической драме и романе Пушкин дал глубокую и прогрессивную концепцию историзма. Автору исторического произведения Пушкин предъявляет требование быть «беспристрастным, как судьба», как писал он в своем разборе драмы М. Погодина «Марфа Посадница»: «Не он (то есть не автор. — Н. С.), не его политический образ мнений, не его тайное или явное пристрастие должно было говорить в трагедии, — но люди минувших дней, [их] умы, их предрассудки. Не его дело оправдывать и обвинять, подсказывать речи. Его дело воскресить минувший век во всей его истине».[146] Замечательная формула пушкинского историзма, являвшаяся высшим выражением исторической мысли той эпохи, ничего общего не имеет с объективизмом. Настаивая на верности исторической правде, Пушкин возражал против фальсификации истории, отстаивал необходимость передачи в историческом произведении основного, главного для данной эпохи, глубоко понятого и осмысленного автором.

Подобно Пушкину, Гоголь отрицательно относился к псевдоисторическому изображению прошлого, подменявшему раскрытие народного характера анекдотическими происшествиями или этнографическими деталями. В своей рецензии на бездарный роман некоего И. К… ва «Основание Москвы, или Смерть боярина Кучки» Гоголь с едкой иронией говорил о таких ремесленных псевдоисторических романах, в которых «иногда русский мужичок отпустит такую театральную штуку, что и римлянин не сделает. Подымется с полатей или с своей печки и выступит таким шагом, как Наполеон, какой-нибудь Василий, Улита или Степан Иванович Кучка после какой-нибудь русской замашки, отпустивши народную поговорку, зарычит вдруг — «смерть и ад!» Это требование исторической правды, соответствия языка, стиля, характеров героев изображаемой эпохе было осуществлено Гоголем в его исторической повести

Пушкин отмечал как достоинство исторического романа то обстоятельство, что «романическое происшествие без насилия входит в раму обширнейшую происшествия исторического».[147] В «Тарасе Бульбе» этот принцип исторического романа проведен с большой полнотой. В нем сюжет, отношения действующих лиц, «романическое происшествие» всецело подчинены раскрытию основного исторического конфликта — борьбы народа за свою национальную независимость. Уже самая историческая масштабность этого конфликта определяет эпический характер повествования, подлинным и главным содержанием которого являются судьбы народа. Широко и правдиво показывая исторические события, Гоголь, однако, раскрывает их в образах, сочетающих индивидуальную, конкретную особенность характеров с передачей в них основных типических явлений эпохи. В романах Загоскина, Лажечникова и их современников ход событий, развитие сюжета романа определяются случайностью, искусственно придуманной интригой, основанной на личных отношениях героев. Поведение и судьбы героев Гоголя выражают движение народных масс, исторически закономерны и типичны.

Годом позже появления «Тараса Бульбы» Белинский выступил против С. Шевырева, утверждавшего обязательность для автора исторического романа педантически следовать во всем за историческими документами и источниками. «Мы, с своей стороны, — писал Белинский, — всегда думали, что поэт не может и не должен быть рабом истории, так же как он не может и не должен быть рабом действительной жизни, потому что в том и другом случае он был бы списчиком, копистом, а не творцом». Отрицая этот эмпирический подход к истории, Белинский указывал: «Поэт читает хроники, историю, поверяет, соображает, сдружается с избранною эпохою, с избранными лицами; изучение для него необходимо, но не это изучение составляет акт творчества… Ему нужны только некоторые мгновения из жизни героя, ему нужны только некоторые черты эпохи; он вправе делать пропуски, неважные анахронизмы, вправе нарушать фактическую верность истории, потому что ему нужна идеальная верность».[148] Этот принцип типического изображения эпохи, а не мелочного крохоборства и чисто внешнего следования за историческими материалами положен и в основу работы Гоголя над «Тарасом Бульбой», в котором писатель осуществил «идеальную верность» истории. Раскрывая историческую эпоху, рисуя исторические события, Гоголь прежде всего показывал картину жизни народа, основные движущие силы данного времени, черты национального характера.

Если исторические источники и подсказали писателю фактические данные и детали, то не в них пафос и значение повести. Гоголь не пошел путем инсценировки исторических фактов, путем исторической стилизации и воскрешения археологических подробностей. Историзм «Тараса Бульбы» не в мелочном и скрупулезном следовании за данными источников и документов, не в изображении отдельных исторических лиц. На широком эпическом полотне повести с необыкновенной полнотой и красочностью изображена жизнь народа в наиболее напряженные, исторически насыщенные и трагические моменты его прошлого.

Гоголь не ограничивается в своей эпопее фигурами главных героев, данных крупным планом. Не менее важное место занимает у него и изображение народных масс, казачества. В эпизодах, рисующих неугомонную казачью вольницу в Сечи, в описаниях героической битвы под Дубно — всюду писатель создает яркие картины богатырской силы и сплоченности казацкого войска. Казачье войско — это не фон, не историческая декорация в повести, но главный герой ее. Казачество изображено не как безликая масса: в нем выделены разнообразные характеры, индивидуальные фигуры — Кукубенко, Балабан, Бовдюг и многие другие. Рисуя отдельных представителей казацкого «товарищества», Гоголь показывает весь коллектив в целом, солидарность его чаяний и судеб, подчеркивая этим единство, монолитность народных масс в их героической борьбе за независимость родины. Белинский писал, что «Тарас Бульба» «есть отрывок, эпизод из великой эпопеи жизни целого народа. Если в наше время возможна гомерическая эпопея, то вот вам ее высочайший образец, идеал и прототип!..» Говоря так, Белинский имел в виду не отдельные «эпические приемы», а самую сущность повести Гоголя как народной эпопеи, изображающей судьбы народа, героику национального характера. «Если говорят, что в «Илиаде», — продолжал он, — отражается вся жизнь греческая в ее героический период, то разве одни пиитики и риторики прошлого века запретят сказать то же самое и о «Тарасе Бульбе» в отношении к Малороссии XVI века?.. И в самом деле, разве здесь не все казачество с его странною цивилизациею, его удалою, разгульною жизнию, его беспечностью и ленью, неутомимостью и деятельностью, его буйными оргиями и кровавыми набегами?.. Скажите мне, чего нет в этой картине? Чего недостает к ее полноте? Не выхвачено ли все это со дна жизни, не бьется ли здесь огромный пульс всей этой жизни?»[149] Белинский увидел эпичность «Тараса Бульбы» именно в выражении полноты народной жизни, в широте ее охвата, в том пафосе героического, который и создает эту эпичность.

Своеобразие «Тараса Бульбы» заключается также в сочетании принципов эпоса и трагедии. Трагедийное начало в «Тарасе Бульбе» определяет внутренний пафос произведения, помогает создать величественный и и многогранный образ самого Тараса. Белинский указывал, что Гоголь являлся не только «великим живописцем пошлости жизни», но и писателем, раскрывающим трагическую сторону жизни. «… Зачем же забывают, — писал Белинский, — что тот же Гоголь написал «Тараса Бульбу», поэму, герой и второстепенные действующие лица которой — характеры высоко трагические?»[150]

В основе этой трагедийности лежала судьба национально-освободительного движения украинского народа до его воссоединения с Россией. Патриархальная демократия Запорожской Сечи вела неравную и исторически обреченную на поражение борьбу с могущественной в ту эпоху феодально-королевской Речью Посполитой. Эта борьба решалась не только военным преимуществом панской Польши, но и преимуществом ее европеизированной культуры перед экономической отсталостью запорожского казачества. Героическое сопротивление казачества, стоявшего во главе всего национально-освободительного движения украинского народа, неоднократно срывало планы польских феодалов, стремившихся подчинить себе и закрепостить украинский народ, но это была борьба тяжелая, изнурительная, неоднократно кончавшаяся поражениями на протяжении более чем двух столетий (XVI–XVII).

Трагедийное начало сказалось в гоголевской повести не только в столкновении двух различных исторических сил и культур — демократически-народного начала, определявшего свободолюбивые и могучие характеры запорожцев, и изнеженно-индивидуалистической культуры аристократической, феодальной Польши. Оно определяет и сюжетную коллизию, основной конфликт «Тараса Бульбы» — между Тарасом и Остапом, представляющих патриархально-демократический уклад Сечи, и Андрием, перешедшим на сторону захватчиков. Это конфликт, выражающий различие исторических сил, конфликт между коллективом, национально-народным началом и началом индивидуалистическим. Трагедия народа неразрывно переплетается с драматически-напряженным конфликтом личных судеб героев повести, воплощающих, с одной стороны, героические традиции национально-патриотического движения на Украине, самоотверженной борьбы за родину и ее независимость, с другой стороны — путь слабых духом, изменивших своему народу. Как указывает С. М. Петров в работе о русском историческом романе: «В своей повести Гоголь сумел воссоздать эпическую мощь и величие борьбы украинского народа за свою национальную независимость — и вместе с тем историческую трагедию этой борьбы».[151]

Это трагедийное начало внесло в эпическую повествовательную манеру повести драматическую напряженность.

Драматизм «Тараса Бульбы» сказался и в самом принципе построения сцен: в нарастании трагических конфликтов. Трагическое здесь приобретает очищающий характер, заставляет, говоря словами Белинского, гордиться достоинством человеческой природы. В образе Тараса показано величие борца за свободу народа, могучая сила его характера, которые раскрываются с особой полнотой в суровых и трагических обстоятельствах. Драматический характер событий, напряженность действия в «Тарасе Бульбе» сказались и в подчеркнутой роли диалога, раскрывающего сюжетные коллизии и характеры героев. С шутливого диалога начинается повесть; патетический диалог объяснения Андрия и польской панны, разговор Тараса с Андрием, перед тем как он казнит своего сына, всё более и более сгущают драматизм действия, достигая трагедийной напряженности Сцена казни изменника Андрия исполнена подлинно трагической, шекспировской мощи. Она является кульминационной точкой в развитии действия. В этой сцене слились и высокое чувство долга и патриотизма, проявляемые Тарасом, и скорбь отца, убивающего любимого сына и в то же время гордящегося его храбростью и красотой («Чем бы не козак был?»), и робкая покорность Андрия, безропотно принимающего смерть от руки отца, — все это передано необычайно скупо, с трагической напряженностью: «Ну, что ж теперь мы будем делать?» — сказал Тарас, смотря прямо ему в очи. Но ничего не знал на то сказать Андрий и стоял, утупивши в землю очи.

«Что, сынку, помогли тебе твои ляхи?»

Андрий был безответен.

«Так продать? продать веру? продать своих? Стой же, слезай с коня!»

Покорно, как ребенок, слез он с коня и остановился ни жив ни мертв перед Тарасом.

«Стой и не шевелись! Я тебя породил, я тебя и убью!» — сказал Тарас и, отступивши шаг назад, снял с плеча ружье. Бледен, как полотно, был Андрий; видно было, как тихо шевелились уста его и как он произносил чье-то имя; но это не было имя отчизны, или матери, или братьев — это было имя прекрасной полячки. Тарас выстрелил». Каждая фраза, каждое слово здесь необычайно весомы — и сдержанный лаконизм Тараса, выступающего подобно героям античной трагедии, действия которых подчинены неотвратимой власти рока, и описание «безответной» покорности Андрия, в душе которого борется сознание вины перед своей отчизной и казацким товариществом и неугасающая любовь к прекрасной полячке. Суровые, повелительные фразы Тараса резко противостоят лирически-ритмизованному описанию переживаний Андрия.

В «Тарасе Бульбе» Гоголь, рисуя героические образы, правдиво раскрывает историческое своеобразие эпохи. Это и есть реалистическая основа повести, определяющая жизненную полнокровность образов Тараса, Остапа и других персонажей. Образ Тараса Бульбы не противостоит социальной среде, как это характерно для романтической драмы и романа, он показан в своей кровной связи с народом, с той средой, которая его породила, сформировала его характер. Реализм Гоголя служит здесь для создания образов положительных героев и характеров, приобретает героические черты. Пользуясь словами А. М. Горького, можно сказать, что Гоголь «возвышает» своего героя над действительностью, «не отрывая его от нее».[152] Этим объясняются черты героической патетики в изображении Тараса Бульбы, которые, однако, не нарушают правдивости и жизненной цельности образа, а, наоборот, дополняют и обогащают его.

Гоголь всегда стремился к высокому и благородному идеалу, который он видел в народе. Именно этот идеал определял гневное отрицание и обличение им антинародного характера современной ему действительности, его суровую и правдивую сатиру. Но этот же идеал вдохновлял писателя на создание таких произведений, как «Тарас Бульба», как патетико-лирические отступления в «Мертвых душах», проникнутые высоким патриотическим чувством. Стремление к красоте человека, к прекрасному будущему, которое должно преобразить жизнь народа, проходит через все творчество писателя, несмотря на его тяжелые сомнения и ошибки.

Идеал прекрасного человека является основой эстетики Гоголя. Этот идеал особенно полно высказан им в статье, посвященной картине Карла Брюллова «Последний день Помпеи» (1834). У Брюллова, по словам Гоголя, человек является для того, «чтобы показать всю красоту свою, все верховное изящество своей природы». «Нет ни одной фигуры у него, — продолжает Гоголь, — которая бы не дышала красотою, где бы человек не был прекрасен. Все общие движения групп его дышат мощным размером и в своем общем движении уже составляют красоту». Именно это понимание прекрасного, восхищение величием чувств, красотой человеческого духа, яркостью красок, резкостью контрастов осуществил и сам Гоголь в своей величественной эпопее. В картине Брюллова Гоголь видел «целое море блеска»: «Колорит его так ярок, каким никогда почти не являлся прежде; его краски горят и мечутся в глаза». Этими словами можно сказать и о «колорите» повести Гоголя: могучей кистью художника он создает картины, в которых рисует величие человека, красоту его могучего духа.

Гоголь пользуется ослепительной яркостью своей палитры, изобразительной наглядностью красок, эпической лепкой сцен, чтобы передать широту и удаль казачества, запорожского «лыцарства» с его бесшабашной жизнью во время мира и героической доблестью и организованностью во время войны. Наглядность и монументальность образа — основная особенность его стиля. Недаром Репин в своей знаменитой картине «Запорожцы» передал с такой силой и полнотой характер гоголевских образов (хотя его картина и не являлась непосредственной иллюстрацией к «Тарасу Бульбе»). Огромная жизненная сила, кипучая энергия, могучие чувства людей — все это передано Гоголем в каждой подробности, в каждом образе его величественного эпоса. Именно потому так часты здесь эпические метафоры, гиперболы, сравнения, рисующие храбрость и воинскую доблесть казаков в сценах, посвященных описанию битв. Критика придирчиво указывала на преувеличенность, неправдоподобие картин, нарисованных Гоголем, упуская из виду, что писатель стремился не к буквальному фактографизму своих образов, а к их обобщенному, эпическому звучанию, передающему мощь и величие народного характера. Яркое, эпическое описание Сечи проникнуто восхищением перед «широким разметом души», перед безудержностью и удалью людей, презирающих мелочное крохоборство, не признающих никаких посягательств на свою свободу.

Напомним лишь один эпизод, когда Тарас с сыновьями подъезжает к Запорожской Сечи. В предместье они наталкиваются на запорожца, спавшего на самой середине дороги, раскинув руки и ноги. Тарас остановился и залюбовался беспечностью и удалью этой фигуры: «Эх! как важно развернулся! Фу ты, какая пышная фигура!» — говорил он, остановивши коня. В самом деле, это была картина довольно смелая: запорожец, как лев, растянулся на дороге. Закинутый гордо чуб его захватывал на пол-аршина земли. Шаровары алого дорогого сукна были запачканы дегтем для показания полного к ним презрения». Эта картина как бы предваряет впечатление от Сечи, наглядно передавая самый «дух» и характер запорожцев, их презрение к стяжанию, удаль и могучую силу.

С еще большим пафосом описывает Гоголь сцену удалой пляски, мятежный и вольный вихрь казачка, в котором с таким самозабвением несутся запорожцы. Сцена танца и здесь, как и в повестях «Вечеров», становится выразительным символом, приобретающим обобщающее значение, раскрывая вольную и смелую душу народа: «Земля глухо гудела на всю округу, и в воздухе далече отдавались гопаки и тропаки, выбиваемые звонкими подковами сапогов. Но один всех живее вскрикивал и летел вслед за другими в танце. Чуприна развевалась по ветру, вся открыта была сильная грудь; теплый зимний кожух был надет в рукава, и пот градом лился из него как из ведра. «Да сними хоть кожух, — сказал, наконец, Тарас. — Видишь, как парит!» — «Не можно!» — кричал запорожец. «Отчего?» — «Не можно: у меня уж такой нрав: что скину, то пропью». А шапки уж давно не было на молодце, ни пояса на кафтане, ни шитого платка: все пошло куда следует. Толпа чем далее росла: к танцующим приставали другие, и нельзя было видеть без внутреннего движения, как вся толпа отдирала танец самый вольный, самый бешеный, какой только видел когда-либо мир, и который по своим мощным изобретателям понес название козачка».

Этим описанием казацкой пляски Гоголь передает свое понимание сущности национального характера, свободолюбие и «широкий размет души» народа. В первоначальной редакции «Тараса Бульбы» (1835) Гоголь еще определеннее раскрывает смысл своего образа, видя в этом «бешеном танце» проявление «воли», свободы человека от угнетения: «Только в одной музыке есть воля человеку. Он в оковах везде. Он сам себе кует еще тягостнейшие оковы, нежели налагает на него общество и власть везде, где только коснулся жизни. Он — раб, но он волен, только потерявшись в бешеном танце, где душа его не боится тела и возносится вольными прыжками, готовая завеселиться на вечность».

«Тарас Бульба» — это подлинное пиршество красок. Для стиля Гоголя здесь характерна живописность, зримость в изображении. Будет ли это описание природы, битвы, казачьей рады или отдельных персонажей — Гоголь действует словом, как живописец кистью, создавая удивительные по своей яркости и зрительной рельефности картины. Могучая ширь степей, великолепие природы, красочная гамма цветов усиливают это впечатление вольности и душевного размаха запорожцев.

Метафорическая смелость образов сообщает словесной живописи Гоголя необычайную выразительность, передавая грандиозность пейзажа, его ослепительную красоту. Вспомним чудесное описание степи, словно перенесенное на полотно, так оно богато яркими красками и точными зрительными образами: «Вся поверхность земли представлялася зелено-золотым океаном, по которому брызнули миллионы разных цветов. Сквозь тонкие, высокие стебли травы сквозили голубые, синие и лиловые волошки; желтый дрок выскакивал вверх своею пирамидальною верхушкою; белая кашка зонтикообразными шапками пестрела на поверхности; занесенный бог знает откуда колос пшеницы наливался в гуще». А вот степь при вечернем освещении, с новой богатейшей гаммой красок: «Вечером вся степь совершенно переменялась. Все пестрое пространство ее охватывалось последним ярким отблеском солнца и постепенно темнело, так что видно было, как тень перебегала по ним, и они становились темно-зелеными; испарения подымались гуще, каждый цветок, каждая травка испускала амбру, и вся степь курилась благовонием. По небу, изголуба-темному, как будто исполинскою кистью наляпаны были широкие полосы из розового золота; изредка белели клоками легкие и прозрачные облака…» Поразительна зрительная точность, с которой зарисовывает Гоголь каждый цветок, каждую травинку. Однако пейзаж в «Тарасе Бульбе» не просто красочная декорация: он приобретает значение лирического сопровождения действия. Это значение лирического начала, раскрывающего отношение самого автора, отметил Белинский: «Помните ли вы его описание безбрежных степей днепровских? Какая широкая, размашистая кисть! Какой разгул чувства! Какая роскошь и простота в этом описании! Черт вас возьми, степи, как вы хороши у г. Гоголя!».[153] Таково и описание поля после битвы, в котором идейная, патетическая роль пейзажа, рисующего трагически величественную картину бранной славы, приобретает характер героического апофеоза.

В «Тарасе Бульбе» преобладают две господствующие стилевые тенденции, раскрывающие основной исторический конфликт, показанный в повести: это народная, песенно-поэтическая сфера и противостоящая ей книжно-романтическая. Гоголь широко пользуется приемом контраста, подчеркивая и заостряя при помощи этого приема основное идейное противопоставление в своей повести народной героики — индивидуалистическому и авантюристическому началу аристократической «культуры» польской шляхты. Через всю повесть проходит противопоставление шляхетской Польши, ее внешне эффектной, но поверхностной и бесплодной аристократической культуры поработителей — и исполненной подлинного демократизма и патриотизма культуры казачества, вросшей глубокими корнями в родную почву. Польское панство, феодальная аристократия рисуются Гоголем жестокими, самовлюбленными, изнеженными и вероломными, ненавидящими «холопов», простой украинский народ.

Этот контраст аристократической, антинародной «культуры» панской Польши с ее хвастливой нарядностью и изнеженностью и демократического уклада казачества осуществлен в самом раскрытии образов, в стиле повести. Особенно наглядно это чувствуется в сценах осады Дубно. Здесь два войска — польское и казацкое — противопоставлены Гоголем не просто как военные противники. Это два разных мира, две культуры. Самая военная тактика и стратегия польских военачальников и шляхты основана на индивидуальном, авантюристическом начале, на личной инициативе, на внешнем эффекте. Во время вылазки из крепости «гордые шляхтичи» выступают каждый со своим отрядом, не заботясь о единстве действий, о всем войске в целом. Вот как описывает эту вылазку Гоголь, каждой деталью подчеркивая стремление к внешней эффектности, парадности, непомерную спесивость и заносчивость польских панов: «Ворота отворились, и выступило войско. Впереди выехали ровным конным строем шитые гусары. За ними кольчужники, потом латники с копьями, потом все в медных шапках, потом ехали особняком лучшие шляхтичи, каждый одетый по-своему. Не хотели гордые шляхтичи смешаться в ряды с другими, и у которого не было команды, тот ехал один со своими слугами». По-театральному нарядным, великолепным выглядит польское войско под Дубно: «Все высыпали на вал, и предстала пред козаков живая картина: польские витязи, один другого красивей, стояли на валу. Медные шапки сияли, как солнцы, оперенные белыми, как лебедь, перьями. На других были легкие шапочки, розовые и голубые, с перегнутыми набекрень верхами; кафтаны с откидными рукавами, шитые золотом и просто выложенные шнурками; у тех сабли и оружья в дорогих оправах, за которые дорого приплачивались паны, — и много было всяких других убранств. Напереди стоял спесиво, в красной шапке, убранной золотом, буджановский полковник. Грузен был полковник, всех выше и толще, и широкий дорогой кафтан в силу облекал его». Все краски, все эпитеты, вся образная ткань этого описания подчеркивают внешнюю нарядность, браваду польских панов, их кичливость и спесь.

Иной, противоположный характер имеет казацкое войско: «Козацкие ряды стояли тихо перед стенами. Не было на них ни на ком золота, только разве кое-где блестело оно на сабельных рукоятях и ружейных оправах. Не любили козаки богато выряжаться на битвах; простые были на них кольчуги и свиты и далеко чернели и червонели черные, червоноверхие бараньи их шапки». Здесь скромная внешность казачьего войска, противостоящая эффектности поляков, подчеркивает простоту, суровую собранность вооруженного народа, не любящего хвастливой бравады, свято хранящего свое единство. Казаки сильны не только своей беззаветной храбростью, но чувством товарищества, общностью своих действий, воинской умелостью и выносливостью. Вся стратегия казаков основана на взаимодействии, на выручке друг друга, на учете совместной силы. Они крепко стоят друг за друга и побеждают поляков, имея меньшую численность, благодаря своей способности осуществлять коллективную тактику.

Не случайно Андрий и прекрасная полячка обрисованы в повести теми же эффектными, во многом условными красками, что и польское войско. В исключительности, противопоставленности этих образов народу, массе — и причина их иной стилистической трактовки. Если Тарас, Остап и другие казаки показаны как народные богатыри эпическими чертами и в то же время реалистически, то иной принцип стилевой характеристики применен в изображении Андрия и полячки, как, впрочем, и всего польского лагеря. Готика рыцарского замка, в котором происходит свидание Андрия с полячкой в осажденном казаками Дубно, условная декоративность красок, которыми обрисована польская панна, разговор с нею Андрия — это не только литературное воздействие романтизма.

Гоголь пользуется здесь средствами романтической поэтики, подчеркивая искусственную, внешнюю красивость культуры польской аристократии. Различие между польской и украинской культурами является в то же время и различием социального порядка, различием между аристократической и демократической, народной культурой. Андрий «вознегодовал» на свою казацкую натуру, прельстился мишурной красотой польского панства, и отсюда легкость его перехода в стан врагов, его измена. Романтическая тема любви Андрия к прекрасной полячке противостоит основному, эпически-народному содержанию произведения. Однако она не является чуждым, выпадающим из общего замысла элементом. Индивидуалистический авантюризм Андрия, весь романтический аспект его отношений с польской панной еще острее оттеняют народно-эпическую основу повести. Андрий даже объясняется патетическим языком романтического героя «Царица! — вскрикнул Андрий, полный и сердечных, и душевных, и всяких избытков. — Что тебе нужно? чего ты хочешь? прикажи мне! Задай мне службу самую невозможную, какая только есть на свете, — я побегу исполнять ее! Скажи мне сделать то, чего не в силах сделать ни один человек, — я сделаю, я погублю себя… Вижу, что ты иное творенье бога, нежели все мы, и далеки пред тобою все другие боярские жены и дочери-девы. Мы не годимся быть твоими рабами; только небесные ангелы могут служить тебе». Этот патетический монолог Андрия ориентирован на книжные нарядно-романтические формы стиля, своей экспрессивностью и обилием эффектов напоминая слог романтических героев Марлинского, Полевого. При описании польской панны Гоголь пользуется словарем и образной системой высокого патетически-книжного стиля: «сверкающий огонь», «поющая грусть», «пламеневшие щеки», «остолбенев, как прекрасная статуя, смотрела она ему в очи», «чудные уста обдавали его благовонной теплотой своего дыхания», «снегоподобные чудные руки» и т. д. Не случайно уподобление красавицы «прекрасной статуе». В этом сравнении сказалась та условность, неподвижность, мертвенность красоты панны, которая роднит ее с русалкой в «Майской ночи» и с ведьмовской красотой панночки, дочери сотника в «Вие».[154] Гоголь умышленно усиливает эти черты «неземной» красоты, показывая гибель Андрия, очарованного и побежденного этой враждебной «панской» красотой, чуждой ему, представителю «казацкого рыцарства».

Глубокий идейный смысл заключен и в противопоставлении бесславной смерти Андрия от руки отца, выступающего в качестве народного судьи и мстителя, и сцены казни Остапа. Смерть Андрия показана в эмоционально-драматических тонах, в ней подчеркнуто трагическое столкновение личности и народной правды, поэтому в стилевой ткани этой сцены скрещивается романтически-патетическое, книжное описание красоты Андрия («чудная красота» мертвого Андрия, «черные брови, как траурный бархат» и т. д.) — с эпически-народным изображением его казни: «Как хлебный колос, подрезанный серпом, как молодой барашек, почуявший под сердцем смертельное железо, повис он головой и повалился на траву…»

Совершенно иной характер имеет сцена казни Остапа, в которой Остап показан народным богатырем, обрисован средствами народно-песенной поэтики: «Остап выносил терзания и пытки, как исполин… И повел он очами вокруг себя… И упал он силою…» Здесь как эпические повторы, так и весь народно-песенный строй образов («последние смертные муки», «супруги… биющей себя в белые груди») оттеняют этот эпический характер героического подвига Остапа. Сцена казни Остапа становится утверждением беспримерного героизма, мужества и преданности родине.

С величайшим художественным мастерством показывает Гоголь в этой потрясающей сцене контраст между героизмом и суровым мужеством Остапа, который выносит нечеловеческие муки во имя родины, и окружающей его толпой польского панства, с жестоким и холодным любопытством взирающей на пытки и казнь запорожцев: «На балконах, под балдахинами сидело аристократство. Хорошенькая ручка смеющейся, блистающей, как белый сахар, панны держалась за перила. Ясновельможные паны, довольно плотные, глядели с важным видом». Этой аристократической публике, жаждущей острых впечатлений, Гоголь противопоставляет народных героев — запорожцев, сохраняющих гордую уверенность в правоте своего дела, доблесть и мужество: «Они шли с открытыми головами, с длинными чубами; бороды у них были отпущены. Они шли не боязливо, не угрюмо, но с какою-то тихой горделивостию…»

Это слияние содержания и формы, выражение в самом стиле повести ее идейных и эмоциональных аспектов раскрывает основное противопоставление двух культур: «панской» — польской аристократии, и «мужицкой» — запорожского казачества.

Величественные события народной борьбы, пафос национально-освободительной героики определили как конкретно-историческое содержание эпопеи Гоголя, так и ее художественные особенности. «Тарас Бульба» — героическая эпопея, которая по своей художественной структуре во многом отлична от других повестей «Миргорода». Здесь автор уже не скрывается за фигурой комически-простодушного рассказчика. Повествование осуществляется иными художественными средствами, чем в тех повестях «Миргорода», в которых речь идет о мелкой и пустой жизни провинциальных существователей. В «Тарасе Бульбе» Гоголь создает эпическое повествование, пользуясь формами стиля, в основном восходящими к народному творчеству.

Внутренняя архитектоника повествования в «Тарасе Бульбе» неизмеримо сложнее, чем в других повестях «Миргорода». Эпический характер повести определил и изменение облика рассказчика. Автор в ней выступает то как историк-летописец, сообщая сведения об исторических событиях, то как народный сказитель, слагающий «думу»-былину о подвигах своих героев, то как писатель-романтик, в патетико-эмоциональном тоне повествуя о преступной любви Андрия к польской панне. Эта множественность аспектов определяет и разнообразие стилистических средств, переходы от народно-песенного стиля к патетико-романтическому.

В своих исторических характеристиках и описаниях Гоголь прибегает к тому стилю, который с блеском проявлялся в его исторических статьях. Это не сухой и тяжеловесный слог современных ему историков, а яркие, поэтические характеристики, впечатляющие своей образностью, проникнутые эмоциональным отношением автора. Рассказывая о происхождении и обычаях казачества, Гоголь выступает не как бесстрастный летописец, — с горячим сочувствием передает он вольную жизнь и талантливость народа, придавая сдержанному историческому повествованию поэтический и даже патетический характер. Внутренний пафос этого «летописного» рассказа необычайно оживляется чувством восхищения перед «вольным козаком». «Современные иноземцы, — сообщает Гоголь тоном беспристрастного летописца, — дивились тогда справедливо необыкновенным способностям его. Не было ремесла, которого бы не знал козак: накурить вина, снарядить телегу, намолоть пороху, справить кузнецкую, слесарную работу и, в прибавку к тому, гулять напропалую, пить и бражничать, как только может один русский, — все это было ему по плечу». Однако и в этом описании чувствуется восхищение автора разносторонней одаренностью и широтой характера запорожцев.

Тем самым подготавливается переход от скупого повествования автора-историка к художественно-поэтическому изображению картин народной жизни и самих героев повести в эпически-народном духе. Автор-историк сменяется здесь сказителем, близко стоящим к народной точке зрения, который повествует уже не книжным слогом, а языком народных песен и былин. Чем больше нарастает героический пафос событий, тем ближе становится самый стиль повествования к былинно-эпическому сказу, к языку народных песен-«дум» и былин. Автор здесь как бы сливается с народным мнением, говорит уже не как историк, а как очевидец, современник событий, слагая в честь своих героев своего рода лиро-эпическую песнь, подобно дружиннику-баяну, воспевшему поход Игоря.

Г. А. Гуковский справедливо указал на слияние в повести Гоголя автора и героев в единстве народного, фольклорного сознания, чем достигалась эпичность «Тараса Бульбы», глубокое проникновение автора в «душу» своих героев.[155] Автор в «Тарасе Бульбе» выступает и как историк, повествующий о прошлом, и как человек, в сознании которого события прошлого переданы, как непосредственно им переживаемые. Автор в «Тарасе Бульбе» не выделяет себя как самостоятельное «я», а стремится слиться с самосознанием изображенной в повести среды. Ему одинаково близки и непоколебимая целеустремленность Тараса, и могучий дух вольности казачьего воинства, и горе старухи матери, разлучаемой со своими сынами, и героический пафос битвы, в которой творят богатырские подвиги казаки, и народная скорбь по поводу гибели храбрецов, и гнев против предателя.

Самый строй речи повествователя приобретает торжественную простоту и в то же время песенно-эпический склад, с повтором глаголов-сказуемых, создающих ритмическую организованность фразы («говорил», «кончил», «потрясал»), эпитетами песенно-былинного стиля («седые головы», «старые очи»), с возвышенно-архаическим словарем.

Этот сказ, густо насыщенный песенными оборотами и образами, приближается по своей интонации и ритмической структуре к песенному, былинному строю, еще более подчеркивающему эпический характер произведения: «Как же вскинулись козаки! Как схватились все! Как закипел куренной атаман Кукубенко…» Это уже не индивидуальная речь автора, а народная «дума», в которой конкретные исторические события приобретают гиперболически-обобщенный характер. Писатель полностью сливается здесь с народным сознанием, даже в строе своей мысли, в ее образном выражении, не отделяясь от народа.

В статье «О малороссийских песнях» Гоголь подчеркивал, что украинские песни и «думы» важнее книжных источников, потому что именно они донесли живое ощущение прошедших событий, потому что в них, а не в сухих хрониках и исторических исследованиях нашла свое выражение народная жизнь: «Песни малороссийские, — писал Гоголь, — могут вполне назваться историческими, потому что они не отрываются ни на миг от жизни и всегда верны тогдашней минуте и тогдашнему состоянию чувств. Везде проникает их, везде в них дышит эта широкая воля козацкой жизни. Везде видна та сила, радость, могущество, с какою козак бросает тишину и беспечность жизни домовитой, чтобы вдаться во всю поэзию битв, опасностей и разгульного пиршества с товарищами».

Исследователи творчества Гоголя довольно обстоятельно выяснили многочисленные переклички повести с народными украинскими «думами».[156] Помимо записей «дум», собранных писателем лично, Гоголь пользовался сборниками украинских песен М. Максимовича («Украинские народные песни», изданные М. Максимовичем, ч. І, М. 1827) и П. Лукашевича («Малороссийские и червонорусские народные думы и песни», СПб. 1836). Сборник П. Лукашевича служил Гоголю подспорьем для второй редакции повести, из этого сборника заимствован в частности эпизод о Мосии Шило. Как было уже отмечено одним из первых исследователей стиля и языка Гоголя, проф. И. Мандельштамом, «как эпический писатель, он (то есть Гоголь. — Н. С.) вносит такой элемент в язык описания, который в значительной мере приближает его к народному эпосу».[157] Эпичность речи сказалась и в самом строе сравнений и метафор, создаваемых по примеру народного эпоса. В них сочетается метафорическая смелость и живописная яркость словесных сопоставлений с развернутостью сравнений, чрезвычайной их конкретностью. Вот эпически-обобщенный облик задумавшегося Тараса: «Навесил он еще ниже на очи свои хмурые, исчерна-белые брови, подобные кустам, выросшим по высокому темени горы, которых верхушки вплоть занес иглистый северный иней». Еще более величественный народно-эпический образ дан при характеристике Тараса, оглушенного в неравном бою: «И грохнулся он, как подрубленный дуб, на землю. И туман покрыл его очи».

Песенно-эпические формулы проходят через весь языковый состав повести, определяя ее стилевую тональность, придавая ей тот героический и эпический склад, который сказался и в ритмическом строении фраз, и в фразеологии, и в семантике. Поэтому-то как эпический рефрен ощущаются повторения и образы, непосредственно восходящие к песенной традиции. Народный, эпический характер «Тараса Бульбы», однако, не в отдельных фольклорных реминисценциях, не в стилизации фольклорных, песенных особенностей, а в самом осознании действительности автором, в народности внутреннего содержания эпопеи, которое и делало органичным и естественным широкое использование в ней песенных и былинных приемов, метафор, эпитетов, словаря.

Формы народного эпоса, украинских исторических песен («дум»), русских былин, «Слова о полку Игореве» оттого и становятся столь близкими манере Гоголя, что они выражают героическое и эпическое начало повести. Удальство, бессребреничество, широта казачьей натуры неоднократно выступают в народных «думах» и песнях как основное свойство вольной жизни казачества. Напомним хотя бы популярную «думу» про казака Голоту, рисующую бессребреничество, вольнолюбие и широкий «размет» души казака:

Многие черты образа Тараса Бульбы почерпнуты Гоголем в народных песнях, сохранивших благодарную память о борцах за независимость народа. Такова широко известная на Украине песня о Нечае, одном из излюбленных народных героев. Полковник Данило Нечай возглавил движение украинского казачества, не согласившись с миром, заключенным с Польшей, с так называемым Зборовским договором 1649 года. В думе о нем рассказывается, как Нечай бежит с пира, устроенного по случаю соглашения, и продолжает борьбу с польскими панами:

Подобно Нечаю, Тарас Бульба так же продолжает борьбу с коронным гетманом Потоцким и польской шляхтой, не полагаясь на мир и не доверяя коварному врагу: «… Тарас гулял по всей Польше с своим полком, выжег восемнадцать местечек, близ сорока костелов и уже доходил до Кракова. Много избил он всякой шляхты, разграбил богатейшие и лучшие замки…» В битве с поляками Тарас показан таким же могучим былинным богатырем, как Нечай, бьющийся с поляками:

Сам Тарас также бьется с врагом подобно былинному богатырю, «рубя в капусту встречных и поперечных».

Положительные, героические черты Тараса Бульбы — храбрость, мужество, преданность родине, решительность, твердость воли, духовную и физическую мощь — Гоголь передает средствами народно-эпической поэтики. Особенно яркое выражение это песенно-эпическое начало приобретает в сцене битвы под Дубно, когда Тарас ободряет казацкое войско своим богатырским кличем: «Есть ли еще порох в пороховницах? Не иступились ли сабли? Не утомилась ли козацкая сила? Не погнулись ли козаки?»

Эпичность замысла сближает «Тараса Бульбу» с античным эпосом. Как указывал Гегель, в эпосе поэт ради объективности целого отступает перед объектом и «исчезает» в нем. Так и в «Тарасе Бульбе» автор как индивидуум исчезает, голос повествователя становится голосом эпического сказителя-певца, повествующего от лица народа. В силу этого самый гиперболизм образов и сравнений повести находит свою аналогию в эпическом творчестве; в частности не лишне напомнить близость развернутых сравнений Гоголя к «Илиаде» Гомера (вышедшей в переводе Н. Гнедича в 1829 году). Образцы этого «гомеровского склада» составляют в «Тарасе Бульбе» весьма важный стилеобразующий фактор. Гоголь неизменно обращается к описаниям и сравнениям эпического характера, синтаксически и ритмически организованным в целые периоды с повторами и тавтологическими подхватами, близким к гомеровской эпопее. Гиперболизм образа сочетается в этих сравнениях и описаниях с точной конкретностью деталей, с постепенным, медлительным раскрытием картины, пластически-зримой и величественной: «Пошли, пошли и зашумели, как море в непогоду, толки и речи между народом».

Но, конечно, в первую очередь Гоголь обращался не к «Илиаде», а к великой патриотической эпопее русского и украинского народа — к «Слову о полку Игореве». Со «Словом» повесть Гоголя сближает патриотический пафос, поэтические образы, само ведение повествования от лица представителя народа, мудрого певца, и самый стиль, художественный принцип эпического повествования, оттеняемого лирическими отступлениями автора. Подобно сказителю «Слова» Гоголь в торжественно патетических тонах повествует о героических событиях, о подвигах Тараса и его войска. Потому-то сама образная ткань повести, ее ритмический склад, во многом перекликается с образной выразительностью и ритмической песенностью «Слова». Неоднократно сравнивает Гоголь битву с нивой: «Так, как будто и не бывало половины Незамайковского куреня! Как градом выбивает вокруг всю ниву, где, что полновесный червонец, красовался всякий колос, так их выбило и положило». Напомним описание в «Слове» битвы при Каяле: «С зарания до вечера, с вечера до света летят стрелы каленыя, гримлют сабли о шеломы, трещат копия харалужныя в поле незнаеме, среди земли Половецкыи. Чръна земля под копыты костьми была посеяна, а кровию польяна; тугою взыдоша по Русской земли». Таково и уподобление битвы пиру: «… тут кровавого вина не доста; тут пир докончаша храбрии русичи: сваты попоиша, а сами полегоша за землю Русскую».[160] Это величественное сравнение находим и в эпопее Гоголя. У Гоголя — старый Тарас: «Слышал он только, что был пир, сильный, шумный пир: вся перебита вдребезги посуда; нигде не осталось вина ни капли, расхитили гости и слуги все дорогие кубки и сосуды…»

Образы Гоголя приобретают нередко гиперболически-былинный характер, подчеркивающий героику повествования. Вот куренной атаман Кукубенко увидел «знатнейшего из панов»: «… Кукубенко, взяв в обе руки свой тяжелый палаш, вогнал его ему в самые побледневшие уста. Вышиб два сахарные зуба палаш, рассек надвое язык, разбил горловой позвонок и вогнал далеко в землю». Здесь весь характер образов, самый гиперболизм их выдержаны в духе народного эпоса — и «побледневшие уста», и «сахарные зубы», и кровь хлынула «алая, как надречная калина».

Эпичность «Тараса Бульбы», его тесная связь с народным творчеством сказались и в песенных образах и сравнениях, щедро рассыпанных в повести, придающих ей народно-эпический колорит. Этот песенный стиль сочетает и героическую патетику, и лирическую задушевность и с особенной полнотой выражает народно-патриотический пафос повести. Вспомним, какими человечными лирическими чертами наделена мать Остапа и Андрия — простая казачка, с ее горькой долей, с ее преданной, глубоко затаенной любовью к своим соколам-сыновьям. Этот образ матери-казачки непосредственно восходит к народному творчеству. Вот, например, как Гоголь, описывая горькую долю матери-казачки, ищущей среди прохожих своего сына, пользуется образами народной песни: «Не по одному козаку взрыдает старая мать, ударяя себя костистыми руками в дряхлые перси; не одна останется вдова в Глухове, Немирове, Чернигове и других городах». Этот плач перекликается с мотивами и образами песни из сборника «Украинских народных песен» М. Максимовича:

Яркими красками народной поэзии рисует Гоголь и быт Сечи, и характеры казаков, и батальные сцены. Он пользуется здесь не отдельными деталями и мотивами, а передает самый дух и характер народной жизни, с такой непосредственностью и полнотой сохраненный в «думах». Так, показывая молодецкую удаль казаков, всегдашнюю готовность их выступить на защиту Сечи, Гоголь говорит о том резерве «охочекомонных» (добровольцах) казаков, которые по призыву являются на войну: «… стоило только есаулам пройти по рынкам и площадям всех сел и местечек и прокричать во весь голос, ставши на телегу: «Эй вы, пивники, броварники! полно вам пиво варить, да валяться по запечьям, да кормить своим жирным телом мух! Ступайте славы рыцарской и чести добиваться! Вы, плугари, гречкосеи, овцепасы, баболюбы! полно вам за плугом ходить да пачкать в землю свои желтые чоботы, да подбираться к жинкам и губить силу рыцарскую! Пора доставать козацкой славы!» Этот полный раздольной удали и лукавого юмора призыв восходит к «думе» про Ивася Коновченко, известной Гоголю по сборнику Пл. Лукашевича «Малороссийские и червонорусские народные думы и песни».

Былинно-эпическое повествование о славных подвигах казачества наиболее полно передается народнопоэтическими средствами, сравнениями и гиперболами. «Не погибнет ни одно великодушное дело, и не пропадет, как малая порошинка с ружейного дула, козацкая слава», — говорит Гоголь, повторяя поэтическую формулу народных дум: «Пропаде мов порошина з дула, тая козацкая слава, що по всему свиту дыбом стала».[163] Гоголь широко пользуется устойчивыми образами народной поэзии, ее постоянными эпитетами. Таков, например, образ орла, выклевывающего очи убитого казака: «… Сложили честно козацкие тела и засыпали их свежею землею, чтобы не досталось воронам и хищным орлам выклевывать им очи». В думе «Побег трех братьев из Азова»: «Стали тоди сизокрылые орли налитати, на черныи кудри наступати, з лоба очи выдирати».

Эпичность, народность образов «Тараса Бульбы» сказалась с особенной полнотой в самом стиле и языке повести, тесно связанными с поэтикой и языком народных «дум» и песен. Дело не только в отдельных, неоднократно отмечавшихся текстуальных совпадениях — например, рассказа о Мосии Шиле с думой о Самойле Кишке или измены Андрия и думы об отступнике Тетеренке. Синтаксическое построение фразы, напевные ритмы, песенные интонации пронизывают ткань повести, становятся особенно певучими, песенными там, где речь идет о героических подвигах и деяниях героев повести. Как верно отмечает исследователь языка Гоголя Н. Ю. Шведова, «ритмический рисунок повести целиком опирается на ее синтаксические конструкции, на построение отдельных предложений и периодов»,[164] придающих стилю Гоголя эпическое звучание, ритмическую песенность. Одним из наиболее частых и действенных приемов такой песенности стиля, ритмической организации фразы, является принцип повтора, наращения и усиления повторяющихся слов и интонаций.

Таким эпическим стилем описывается и сцена боя: «Уже не видно было за великим дымом, объявшим то и другое воинство, не видно было, как то одного, то другого не ставало в рядах; но чувствовали ляхи, что густо летели пули и жарко становилось дело; и когда попятились назад, чтобы посторониться от дыма и оглядеться, то многих не досчитались в рядах своих». Мы видим здесь, как, казалось бы, громоздкий и длинный период со сложным синтаксическим построением становится музыкальным, песенным, приобретает ритмическую напевность. Повторения интонационных зачинов и одинаковых синтаксических оборотов определяют ритмическую закономерность прозы Гоголя: «Так и остался он…», «И так же выпустил дух свой…», «А уж там, сбоку, козак Метелиця…», «А уж там с другого напирает своими атаман Невелычкый», «… а у возов ворочает врага и бьется Закрутыгуба», «А у дальних возов третий Писаренко», «А уж там, у других возов, схватились и бьются на самых возах», «А уж упал с воза Бовдюг» и т. д.

Народно-песенный стиль повести выражен и в самой лексике ее, восходящей к народным думам, и в особенности подчеркнут песенными, постоянными эпитетами: «вражьи ляхи», «верный товарищ», «добрый козак», «горячая пуля», «стройный тополь», «вострый нож», «добрый конь», «сырая земля», «гибельная пика», «смертельные раны», «белые кости», «быстрые кони», «горькая доля», «сахарные зубы», «чистое поле», «лютая смерть», «добрая слава» и т. д. Эти так называемые «постоянные эпитеты» заимствованы Гоголем из народной поэзии, в первую очередь из «дум» («А все вражьи ляхи», «Битва на Желтых водах», «Всим был добрый козак», «Юрий Хмельницкий» и т. д.). Они окрашивают всю словесную ткань повести своим народно-песенным колоритом, подчеркивают родственность взглядов, выраженных в «Тарасе Бульбе», с народными воззрениями. Как уже указывалось, в «Тарасе Бульбе» два разных стилевых начала: одно идет от фольклора, от народно-песенной стихии, другое — от книжно-романтической традиции. Народно-поэтическая фразеология и составляет основу эпического стиля, его героическое и эпическое начало, тогда как книжно-романтическая поэтика противостоит этому народно-эпическому началу как стилевая система, с помощью которой рисуется чуждая автору аристократическая культура панской Польши.

К народно-поэтической фразеологии и семантике тяготеют и элементы украинского просторечия, подчеркивающие демократический характер повествования, вносящие в него яркие жизненно-бытовые черты, юмористические элементы. В языке «Тараса Бульбы» широко использованы украинизмы. Этим еще больше оттеняется народность произведения, его эпический замысел. У Белинского имеется тонкое замечание об этой народной выразительности языка: «Если бы из «Тараса Бульбы» сделать драму, я уверен, что в страшной сцене казни, когда старый казак на вопль сына: «Слышишь ли, батьку?» — отвечает: «Слышу, сынку!», многие от души расхохотались бы… И в самом деле, не смешно ли иному благовоспитанному, милому и образованному чиновнику, который привык называть отца уже не то чтобы «тятенькою», но даже «папенькою», не смешно ли ему слышать это грубое хохлацкое «батьку» и «сынку»?..»[165] Белинский здесь правильно отметил те народные черты языка Гоголя, которые были чужды и новы для чиновничье-«светского» жаргона, общепринятого в верхних слоях дворянского общества. Заслуга Гоголя и состояла в этой демократизации литературного языка и сближении его с народной речью.

Повествование в «Тарасе Бульбе» звучит как песня бандуриста, как голос самого народа. Песенные зачины и отступления придают особо торжественный, величественный характер всему стилю повести: «Далече раскинутся чубатые головы с перекрученными и запекшимися в крови чубами и запущенными книзу усами. Будут, налетев, орлы выдирать и выдергивать из них козацкие очи. Но добро великое в таком широко и вольно разметавшемся смертном ночлеге! Не погибнет ни одно великодушное дело и не пропадет, как малая порошинка с ружейного дула, козацкая слава. Будет, будет бандурист — с седою по грудь бородою, а может, еще полный зрелого мужества, но белоголовый старец, вещий духом, — и скажет он про них свое густое, могучее слово. И пойдет дыбом по всему свету о них слава, и все, что ни народится потом, заговорит о них». В этом эпическом гимне казацкой славе говорится о бессмертии народа, о бессмертии подвига во имя народного счастья, о котором будет петь седой бандурист потомкам. И геройская гибель в неравном бою во имя родины не останется бесследной, а родит новые поколения борцов, ибо далеко разносится «могучее слово». Таким «могучим словом» и говорил Гоголь в «Тарасе Бульбе» — словом народа, словом народных «дум» и песен.

Героический характер повести Гоголя, эпическое изображение им борьбы народа за свою национальную независимость сделали «Тараса Бульбу» одним из наиболее замечательных произведений во всей мировой литературе. «Тарас Бульба» стал очень рано известен во всех европейских странах. Начиная с 1845 года он переводился на французский, немецкий, английский, польский, болгарский, венгерский, чешский, итальянский языки. Героические образы повести Гоголя пробуждали народное самосознание, звучали в эпоху подъема национального освободительного движения в Европе, в первую очередь в таких странах, как Чехия, Болгария, Венгрия.

Значение «Тараса Бульбы» в утверждении благородного положительного идеала патриотизма, мужества, преданности коллективу, в высокой оптимистичности и героическом пафосе этой эпопеи, которые объясняют ее огромное воздействие на последующее развитие русской литературы. Эпический образ Тараса Бульбы стал примером положительного героя, выражающего народные чаяния. Эта героическая основа повести, ее внутренний высокий драматизм, цельность характеров объясняют ее огромную популярность и воздействие не только на литературу, но и на живопись, музыку, театр. «Тарас Бульба» многократно инсценировался и ставился на сцене, послужил сюжетом для оперы Лысенко, неоднократно иллюстрировался крупнейшими художниками. Большое воздействие «Тарас Бульба» оказал и на советскую литературу, в частности на советский исторический роман. «Железный поток» А. Серафимовича, «Степан Разин» С. Злобина, романы А. Чапыгина и многие другие свидетельствуют об этой жизненности художественной традиции героического эпоса Гоголя.