"Александр II" - читать интересную книгу автора (Труайя Анри)

Глава III Окончание войны и коронация

Внезапная смерть Николая I породила в России разброд и смятение. Он был вдохновителем и движущей силой войны. Что теперь будет? Продолжит ли Александр безнадежную борьбу или же послушает генералов и склонится перед мощью союзников? Все, что было известно о качествах нового императора – мягкость, взвешенность, кротость, – давало основание надеяться на его благоразумие. Во всех европейских столицах превалировало мнение, что мир – дело решенное. На парижской бирже котировка 3 %-ной ренты взлетела сразу на три франка. В Лондонских театрах публика устраивала овации, когда при опущенном занавесе зачитывалось сообщение о кончине «врага рода человеческого». Англичане поднимались с кресел и требовали исполнения национального гимна, который пели под оркестр вместе с актерами. Британские газеты писали, что эта смерть ниспослана свыше, как наказание зачинщику войны и предостережение его преемнику.

Между тем, будучи почтительным сыном, привыкшим во всем подчиняться отцу, Александр не собирался самоутверждаться, противореча своими действиями политике Николая I, но пока что следовал в ее русле. 19 февраля 1855 года, в день своего вступления на престол, он принял присягу армии и объявил в манифесте, что его правление пройдет под покровительством самых выдающихся деятелей национальной истории. «Направляемые и хранимые Провидением, – говорилось также в манифесте, – мы сможем утвердить Россию на высшей ступени могущества и славы и, несмотря ни на что, осуществим волю и чаяния наших знаменитых предшественников, Петра, Екатерины, Александра I и нашего незабвенной памяти августейшего отца».

На следующий день, 20 февраля, он с еще большей определенностью высказался перед дипломатическим корпусом, собравшимся, чтобы выразить ему свои соболезнования: «Я буду следовать тем же принципам, которым следовали мои дядя и отец. Это принципы Священного Союза, и если Священный Союз более не существует, в том вина отнюдь не моего отца. Его помыслы и намерения всегда были чисты и законны, и если кто-то неправильно толковал их, я не сомневаюсь, что Господь и история воздадут ему по справедливости. Слово отца для меня священно. Я готов протянуть руку мира на выдвинутых им условиях. Если же переговоры, которые должны начаться в Вене, не дадут приемлемых для нас результатов, тогда, господа, во главе моей верной России и моего народа я без всякого страха продолжу борьбу».

Несмотря на эти резкие слова, дипломаты хотели верить, что соглашение все еще достижимо. И действительно, граф Нессельроде, канцлер империи, пишет де Зеебаху, министру Саксонии: «Мир наступит тогда, когда этого захочет император Наполеон III. На мой взгляд, положение складывается именно таким образом». Тем не менее Александр считает, что он, преемник и племянник другого Александра, воплощавшего в себе русский патриотизм, не имеет права отступать после поражения перед преемником и племянником другого Наполеона. Отказываясь трезво оценить обстановку, он требует, чтобы Севастополь держался, невзирая на огромные потери в рядах его защитников. Опасаясь, что князь Михаил Горчаков, командовавший армией в Крыму, может не выдержать натиска союзников, он призывает его проявлять «благоразумие и терпение» до подхода сорока батальонов подкрепления.

Как только свежие части соединились с осажденным гарнизоном, русские перешли в наступление. Этот героический порыв стоил им сокрушительного поражения на реке Черная. Их потери составили восемь тысяч человек убитыми и ранеными. Глубоко опечаленный таким поворотом дел, Александр пишет Михаилу Горчакову: «Хотя это и очень грустно, я не позволяю себе падать духом и сохраняю надежду, что в конце концов мы возьмем верх… Повторяю вам, если Севастополь падет, я буду рассматривать это событие, как начало новой, настоящей кампании». (Письмо от 11 августа 1855 года.) 24 августа союзники подвергли крепость бомбардировке. Михаил Горчаков извещает императора: «Удерживать Севастополь дальше нет никакой возможности… Наши ежедневные потери достигают двух с половиной тысяч человек».

Город представлял собой груду руин. Остававшиеся в строю солдаты находились на пределе своих сил, начинала ощущаться нехватка продовольствия. Несмотря на ожесточенность боев, между французами и русскими существовала взаимная симпатия. Во время кратких перемирий происходили братания солдат и офицеров двух армий. Затем они возвращались на свои позиции и вновь были готовы убивать тех, кого часом ранее называли друзьями. Это была совершенно бессмысленная бойня.

Наконец, 27 августа (8 сентября по григорианскому календарю) 1855 года после серьезной артиллерийской подготовки французы предприняли атаку на Малахов курган. Русские оставили пылающий Севастополь и отступили на северный берег бухты. Известие о капитуляции потрясло российское общество, горько оплакивавшее погибших воинов и тяжело переживавшее позор поражения. Перед лицом национальной трагедии Александр проявил такое же величие, как и его дядя, «освободитель земли русской». Он ощущал себя знаменосцем. 2 сентября 1855 года он пишет Михаилу Горчакову: «Не теряйте мужества, вспомните 1812 год и положитесь на Господа. Севастополь не Москва, а Крым не Россия. Через два года после того, как сгорела Москва, наши победоносные войска вошли в Париж». Героические защитники Севастополя получили от него горячие поздравления и заверения, что земля Херсонеса, «где князь Владимир принял крещение», никогда не будет отдана врагу. Приехав в Москву, он был встречен ликующей толпой. Все понимали, что царь страдает вместе с народом и за народ. Вслед императорскому кортежу неслись крики: «Любимый наш! Как он печален! Боже, утешь его! Помоги ему! Пожалей нас!» (Воспоминания Погодина, опубликованные 10 сентября 1855 года в газете «Московские ведомости».)

В старой столице своей империи Александр собрал военный совет, чтобы выработать план дальнейших действий. Было решено, что вся Южная армия сосредоточится в Симферополе, столице Крыма, чтобы воспрепятствовать высадке новых десантов союзников. Одобрив этот план, император отправился в инспекционную поездку в южные провинции и доехал до Крыма, где устроил смотр войскам, участвовавшим в обороне Севастополя. Его появление было встречено оглушительными приветственными возгласами. Довольный Александр поблагодарил Михаила Горчакова за хороший внешний вид его солдат: «Я вижу, что ваши люди сохранили боевой дух, несмотря на испытания, выпавшие на их долю во время обороны Севастополя, и что их дисциплина, от которой зависит организованность армии, остается на должном уровне». В то же самое время он пишет своему восьмилетнему сыну Владимиру: «Сегодня я раздавал раненым кресты Святого Георгия. Как приятно видеть радость этих храбрецов, которые едва начали выздоравливать, а уже просят отправить их обратно в действующую армию. Каждый день они приходят попрощаться со мной. Среди них много солдат твоего полка». Разумеется, это оптимистичное письмо адресовано ребенку, но нет никаких сомнений в том, что из-за окружавшей Александра атмосферы всеобщего поклонения у него возникло ложное впечатление, будто эта война, несмотря ни на что, является народной, и воины 1855 года так же сильно жаждут реванша, как в свое время воины 1812 года. Зрелище результатов кровавой бойни, как у человека мягкосердечного, вызывало у него душевные страдания, но он не хотел уступать. Это его отец через него отказывался сдаваться. Когда его охватило сострадание при виде раненых в госпитале, он тут же выпрямился и взял себя в руки, словно в него вселилась чужая воля. Если бы он в этот момент взглянул на себя в зеркало, то не удивился бы, увидев в нем мраморное лицо почившего царя.

К счастью для России, наступление зимы отбило у союзников охоту продолжать наступление в Крыму. Военные действия приостановились. Во Франции герцог де Морни, сводный брат Наполеона III, возглавил партию сторонников примирения и вступил в тайную переписку с князем Александром Горчаковым, послом России в Вене и родственником Михаила Горчакова, защитника Севастополя. Очень скоро они пришли к единому мнению, что ради благ, которые сулило заключение мира, стоит забыть об уколах самолюбия. Сближение между Францией и Россией – считали они – вещь вполне логичная и необходимая. Эта война лишь усилила взаимное уважение между двумя нациями. Одновременно с этим в Санкт-Петербурге велись переговоры с представителями Саксонии, Баварии и Вюртемберга. Поскольку все эти сношения носили неофициальный характер, Александр делал вид, будто еще верит в возможность продолжения войны. Очень кстати пришло сообщение о том, что на Кавказе генерал Николай Муравьев взял крепость Карс. Был захвачен весь турецкий гарнизон. Среди пленных оказался английский генерал Уильямс со своим штабом. Русской армии открылся путь к Босфору. Александр воспринял эту новость, как бальзам на рану. Но его радость длилась недолго. 27 декабря Вена в ультимативной форме потребовала от России превращения Черного моря в нейтральную зону, где бы не было ни военного флота, ни морских арсеналов, передачи ей Молдавии и Бессарабии и предоставления союзникам права поставить перед Россией «особые условия», не указанные конкретно. В депеше также говорилось, что отказ выполнить эти требования или отсутствие ответа в течение трех недель будет иметь «серьезные последствия», то есть открытие третьего театра военных действий – на российско-австрийской границе. Контрпредложение России, соглашавшейся на нейтрализацию Черного моря, но отвергавшей какие бы то ни было территориальные уступки и «особые условия», было немедленно отклонено Веной.

В окружении императора зрело недовольство. Большинство его приближенных желали мира, но имелись среди них и сторонники войны до победного конца, которые не уставали повторять Александру, что он ни в коем случае не должен уступать. Анна Тютчева, фрейлина императрицы Марии, пишет в своем дневнике: «Все хотят мира, потому что они трусы. Я же так крепко верю в Бога, его святых, императора и императрицу, что мое сердце спокойно. Я убеждена, что Россия выйдет из этой войны не только с честью, но и со славой». И однажды она осмелилась спросить императора: «Если Австрия обратит против нас оружие, возможно ли, Ваше Величество, что вы обратитесь за поддержкой ко всем славянским народам?» «Очень может быть, – ответил тот, – но для такого ответственного шага, который мог бы спасти Россию, мне потребовались бы люди большой души и большого ума».

Нужно было срочно принимать решение, и Александр вызвал в Зимний дворец всех сановников, находившихся в столице. Слово взял канцлер Нессельроде. «Франция – сказал он – демонстрирует по отношению к нам симпатию… Отказ с вашей стороны подтолкнул бы императора Наполеона III в объятия Англии, и возможно навсегда. Наше согласие сделало бы его арбитром в мирных переговорах, что позволило бы России, как и Франции, прошедшим чистилище этого кризиса, придать своей внешней политике новое направление…» (Франсуа Шарле-Руа: Александр II, Горчаков и Наполеон III.) После этого выступления каждый из присутствовавших высказал свое мнение. Все они, с большей или меньшей степенью убежденности, советовали императору принять ультиматум. Даже граф Блудов, страстный апологет национальной гордости, сравнив Россию с порядочным человеком, на которого в лесу напали бандиты, завершил свою речь следующим образом: «Я сказал бы словами Шуазеля: раз мы не можем вести войну, давайте подумаем о мире!»

Александр с удовлетворением выслушал предложения своих придворных. Несколькими днями ранее, когда вся семья собралась у императрицы-матери, он заявил в споре со своим кипевшим от ярости братом, великим князем Константином, что Россия должна уступить силе. В поддержку своей позиции он напомнил о Пруссии, угрожавшей присоединиться к союзникам, о трудностях с набором новых рекрутов, об истощении финансовых ресурсов. Его сегодняшние советники приводили те же самые аргументы в поддержку той же самой позиции. Итак, страна была с ним. Пришло время действовать. По приказу императора Нессельроде незамедлительно уведомил Вену о согласии России принять ее требования.

Когда известие об этом решении распространилось по Петербургу, мнения по его поводу разделились. Какое облегчение для одних! Какое унижение для других! 8 января Анна Тютчева пишет в своем дневнике: «Я знаю, большее несчастье трудно представить. Еще вчера в городе прошел слух, что мы согласились прекратить войну на унизительных условиях, выдвинутых Австрией… Я не хотела в это верить, хотя об этом говорили на концерте, у императрицы. А сегодня утром „Санкт-Петербургская газета“ подтвердила наш позор. Я не могу повторить то, что слышала на протяжении всего сегодняшнего дня. Мужчины плакали от стыда». Она рассказывает, что когда во время спектакля по пьесе драматурга Озерова «Димитрий Донской» актер произнес знаменитую фразу «Лучше погибнуть в бою, чем принять позорный мир», зал взорвался криками и аплодисментами. Взволнованная Анна Тютчева рассказала императрице о настроениях в городе. «Разве можно обрекать на позор народ, предварительно не спросив у него, готов ли он пойти на самые крайние жертвы, чтобы спасти свою честь?» – спросила она императрицу Марию. Та грустно улыбнулась в ответ. Она часто обсуждала эту проблему с мужем. «Наша беда заключается в том, – ответила она своей пылкой фрейлине, – что мы вынуждены молчать. Мы не можем сказать народу, что эта война началась совершенно глупо, бесцеремонным захватом Дунайских княжеств, что она велась вопреки здравому смыслу, что страна не была готова к ней, не имея достаточного количества оружия и боеприпасов, что у нас плохо организовано управление на всех уровнях и очень мало порядка, что наши финансы на исходе, что наша внешняя политика уже давно проводится в неверном направлении и что все это привело нас в ту ситуацию, в которой мы сейчас находимся».

Так, впервые, императрица открыто осудила политику своего покойного свекра. Со своей стороны, Анна Тютчева видела в Николае I «очень недалекого человека, чрезвычайно падкого на лесть». И она задается вопросом, сможет ли его преемник, Александр, умело управлять государством. «Чтобы вытянуть Россию из этой ямы, – записывает она в дневнике, – нужен исключительно энергичный и сильный монарх, который объединил бы вокруг себя все здоровые силы нации, который все перевернул бы и реорганизовал и который твердо верил бы в историческое предназначение России и в свое собственное призвание. Император – замечательный человек. Он был бы прекрасным правителем в хорошо управляемой стране и в мирный период, когда ему предстояло бы лишь сохранять то, что было приобретено до него. Но он не обладает темпераментом реформатора. У императрицы тоже отсутствует инициатива. Вероятно, она могла бы стать святой, но правительницей – никогда. Ее сфера – духовный мир, но не мир земной реальности. Оба они слишком добры, слишком чисты для того, чтобы понимать людей и править ими». (А. Тютчева: При дворе двух императоров.)

Во Франции известие о принятии Россией австрийского ультиматума было встречено с энтузиазмом. В Англии, напротив, газеты писали, что новая кампания, которая непременно поставила бы Россию на колени, была бы предпочтительнее мира. В феврале 1856 года представители великих держав собрались в Париже, чтобы урегулировать проблему. На этой конференции русские фигурировали в роли проигравших. Их задача была сродни задаче Талейрана на Венском конгрессе в 1815 году. Униженные в глазах мировой общественности, они должны были восстановить уважение к себе среди тех, кто сейчас относился к ним весьма и весьма пренебрежительно. Перед отъездом в Париж российская делегация получила инструкции всячески добиваться расположения Наполеона III, дабы свести жертвы к минимуму. Исполнителем этой деликатной и чрезвычайно трудной миссии Александр назначил графа Бруннова, карьерного дипломата, который пятнадцать лет был послом в Лондоне и до сих пор поддерживал дружеские отношения с лордом Кларендоном. Наряду с огромным опытом в сфере заключения соглашений он обладал галантными манерами и поистине дипломатической гибкостью. Он отвечал за техническую сторону переговоров, а возглавлял делегацию князь Алексей Орлов, старый соратник и доверенное лицо Николая I. Гигантского роста, худощавый, с густой шевелюрой, кустистыми бровями и седыми усами, Орлов в свои семьдесят лет представлялся несокрушимым северным колоссом в ореоле воспоминаний. Ветеран отечественной войны 1812 года, он когда-то стоял лагерем на Монмартре и входил победителем в Париж вместе с Александром I. Теперь же он вошел в него побежденным. Но не склонив голову. Едва появившись на публике, он сразу сделался объектом всеобщего любопытства. Его дагерротипы выставлялись в витринах магазинов. Уличные зеваки ежедневно поджидали его при выходе из посольства. В салонах восхищались его темно-зеленым мундиром, на котором были приколоты миниатюрные портреты Александра I, Николая I и Александра II. Графиня Стефания Таше де Ла Пажери пишет Тувенелю: «Россия все еще величественна в лице графа Орлова. Это весьма достойный представитель рода великого императора Николая». Истинный придворный, Орлов демонстрирует глубокое почтение перед Наполеоном III, не оставившее того равнодушным, ищет дружбы французских офицеров, победителей Севастополя, обнимается с генералом Канробером, проявляет холодную вежливость в общении с англичанами и не скрывает презрения к австрийцам. Посланец Вены граф де Буоль удостоился его едкой реплики: «Австрия, возможно, привыкла рассуждать о поражениях, но к России это не имеет никакого отношения… Вы говорите так, будто это вы взяли Севастополь!» Так, в ходе обмена любезностями между русскими и французами и уколами между русскими с одной стороны и англичанами и австрийцами с другой, слабел один альянс и зарождался новый – между вчерашними врагами. Орлов довольно потирал руки. Под аккомпанемент взаимных обвинений и протестов торг длился в течение нескольких недель. В конце концов, 15 апреля (3 апреля по действовавшему в России в XIX веке юлианскому календарю) 1856 года Орлов поставил свою подпись под мирным договором, если и не очень выгодным, то по крайней мере приемлемым.

По условиям этого договора Россия получала обратно Севастополь в обмен на Карс, который должен был быть возвращен Турции; она отказывалась в пользу Молдавии от своих владений в устье Дуная и, таким образом, переставала непосредственно соседствовать с Оттоманской империей; она соглашалась на нейтрализацию Черного моря; через проливы Босфор и Дарданеллы запрещался проход любых военных судов, какой бы стране они ни принадлежали; и, наконец, Россия лишалась единоличной прерогативы защиты христианского населения Турции, которая передавалась всем великим державам.

Прежде всего российскую делегацию удовлетворил дух этого документа. Между строк они прочитали обещание сближения с Францией. В самом деле, Наполеон III рассчитывал на поддержку России в осуществлении его плана объединения Италии, к которому Австрия относилась с явной враждебностью, поскольку она непосредственно или через посредство своих ставленников контролировала часть полуострова. Во время прощальной аудиенции император Франции поручил Орлову передать царю свои заверения в дружбе. И со слезами на глазах добавил: «Таково истинное желание моего сердца». В своей депеше Александру Орлов пишет: «Он (Наполеон III) надеется, что взаимная симпатия, существующая между нашими народами, еще более укрепится благодаря согласию между двумя монархами». На полях депеши Александр написал: «Все это очень хорошо, если только сказано искренне!»

Дабы положить начало новой политике, совершенно отличной от политики Священного Союза, которую проводили его дядя и отец, Александр хотел окружить себя новыми людьми. Канцлера Нессельроде, ушедшего в отставку через две недели после подписания Парижского договора, заменил горячий сторонник примирения между Францией и Россией князь Александр Горчаков.

Принадлежавший к одному из самых старинных и благородных родов страны, учившийся в императорском лицее в Царском Селе в одном классе с Пушкиным, воспитанный на латинской и французской литературе, цитировавший наизусть Светония и Вольтера, Александр Горчаков был, по свидетельству всех, кто его знал, неутомимым говоруном и чрезвычайно обаятельным компаньоном. Именно в процессе самой непринужденной беседы ему удавалось лучше всего изучить своего собеседника. Он был блестящим оратором и одновременно с этим обладал талантом комика. Английский дипломат сэр Хорас Рамболд называл его «самым остроумным и самым поверхностным человеком в империи». Талейран находил его речи «блестящими и пустыми». Виконт Мельхиор де Вог отмечал в нем «изящество и невозмутимое самодовольство». Что касается внешности, это был пятидесятивосьмилетний мужчина с гладкими розовыми щеками и блестящими озорными глазами за маленькими, круглыми стеклами очков. Одевался он старомодно, отдавая предпочтение длинным сюртукам и жилетам из толстого бархата.

Став министром иностранных дел, Горчаков изложил суть своей программы следующим образом: «Все те, кто причиняют России зло, – мои враги, а все те, кто делает ей добро, – мои друзья, независимо от того, как их зовут». Одними из тех, кто «причинял России зло», он, очевидно, считал Габсбургов.

Горчаков покидал Вену, где служил послом, затаив злобу на австрийцев, унизивших Россию, свою недавнюю союзницу. Поэтому-то он и стремился к достижению взаимопонимания с Францией, утверждая, что две страны вступили в конфликт в результате «простого недоразумения между императорами Наполеоном и Николаем». Отныне при дворе Александра бытовала такая версия развития событий. Горчаков никогда не позволил бы себе высказывать идеи, которые не нашли бы одобрения у его суверена.

Дипломат старой школы, он настолько уважал самодержавие, что был готов изменить свое мнение при одном лишь недовольном движении царских бровей. Бисмарк сравнивал его с «губкой, из которой рука императора выжимает пропитывающую ее жидкость».

Александр хотел, чтобы народ постепенно свыкся с реальностью этого бесславного, но крайне необходимого мира. Боевые действия завершились, кровь перестала литься, и его взгляд обратился внутрь страны. Ему нужно было залечить раны, успокоить бурлящие умы и завоевать доверие интеллектуалов. Его первые решения, еще довольно робкие, были восприняты с энтузиазмом. Он распорядился снять ограничение на прием студентов в университеты, посылать молодых ученых за границу для углубления знаний и издать книги некоторых авторов, ранее запрещенные цензурой. Среди этих авторов значился Гоголь, умерший в 1852 году. Ходатаем автора «Мертвых душ» выступил не кто иной, как великий князь Константин. Он пишет министру народного образования: «Всему обществу известны личные качества Гоголя, его страстная вера, его любовь к России, его преданность престолу. Это служит гарантией благих намерений, которыми проникнуты все его произведения, и позволяет избавить его от мелочных придирок цензуры».

В течение долгих месяцев войны и дипломатических маневров у Александра не было времени подумать о коронации. Фактически он являлся царем, но его восшествие на престол не было освящено Церковью.

17 апреля 1856 года, в день своего рождения, он издал манифест, в котором говорилось: «В настоящее время, когда счастливый мир принес России долгожданный покой, мы решили, по примеру наших благочестивых предков, возложить на себя корону и пройти обряд священного миропомазания вместе с нашей любимой супругой, императрицей Марией Александровной».

Коронация была назначена на август 1856 года. 14 августа вся императорская семья села в поезд и отправилась в Москву, где согласно двухвековой традиции должна была состояться священная церемония. Краткая остановка в пригородном селе Петровском, и на следующий день Александр въехал в древнюю столицу под грохот пушечной канонады и перезвон колоколов и проследовал по улицам, запруженным пестрой толпой. Первыми на серых в яблоках лошадях прогарцевали трубачи, черкесы из конвоя Его Величества в красных мундирах и уланы-гвардейцы. Затем потянулись депутации азиатских народов, представители московского дворянства во главе со своим предводителем, сановники двора и члены Сената. Внезапно крики усилились, и в воздух полетели шапки: на белой лошади собственной персоной появился император с голубой лентой ордена Святого Андрея через грудь, впереди двух своих старших сыновей, Николая и Александра, и тридцати членов семьи, иностранных принцев и генералов. За этой пышной кавалькадой следовала позолоченная карета, изготовленная в эпоху Людовика XV, с рисунками Франсуа Буше на стенках, впряженная в восьмерку лошадей и сопровождаемая эскортом шталмейстеров и пажей. За ее окошками угадывался тонкий силуэт императрицы Марии, приветствовавшей своих подданных наклонами головы, а рядом с ней – маленькая фигурка девятилетнего великого князя Владимира. В других каретах находились вдовствующая императрица, великие княгини, иностранные принцессы и придворные дамы.

Процессия остановилась у часовни Иверской Божьей Матери, и император с императрицей преклонили колени перед чудотворной иконой Вратарницей Москвы. После этого они въехали на Красную площадь, битком набитую народом, где оркестр и хор в составе нескольких тысяч человек исполнили гимн в честь императорской семьи. Въехав за крепостную стену Кремля, царь и царица посетили соборы Успения Пресвятой Богородицы, Благовещения и Архангела Михаила, чтобы поклониться мощам московских святых, святым иконам и гробницам предков. У входа в Кремлевский дворец их встретил великий князь маршал Сергей Голицын с серебряным подносом, на котором были традиционные хлеб и соль. «Я счастлив, что присутствовал там, – пишет свидетель, писатель А.С. Хомяков. – Это было незабываемое зрелище: золото, азиатские лица, красивые мундиры и старинные немецкие напудренные парики. Короче говоря, „Тысяча и одна ночь“, только рассказанная Гофманом».

После этого первого знакомства с городом царь и царица со своими детьми удалились в находившееся неподалеку поместье графа Шереметьева, чтобы наедине с собой, в молитвах, подготовиться к церемонии коронации. В течение трех дней глашатаи в пышных шелковых шароварах, парчовых накидках, бархатных шапках с перьями и высоких желтых сапогах зачитывали на уличных перекрестках программу торжеств.

В семь часов утра 26 августа двадцать один пушечный выстрел возвестил о начале церемонии. Зазвонили колокола, оживились улицы, сановники прошли в неф собора Успения Пресвятой Богородицы, где, начиная с Ивана Грозного, короновались российские монархи. Спустя час тридцать два генерал-адъютанта воздвигли над почетной лестницей дворца, называемой Красной, золоченый балдахин, украшенный перьями и увенчанный императорской короной. Суверены заняли место под балдахином. Стоявшие перед ними придворные держали на красных подушках символы царской власти: две императорские короны, скипетр, две священные мантии, меч, штандарт и цепь ордена Святого Андрея Первозванного. Процессия пришла в движение под звуки национального гимна «Боже, царя храни».

Митрополит Московский Филарет (Дроздов) вышел навстречу царю и царице и проводил их вначале к алтарю, а затем к возвышению в центре собора, непосредственно под куполом. Александр поднялся на трон великого князя Московского Ивана III (1440–1505), его супруга – на трон первого царя династии Романовых Михаила (1596–1645), его мать – на трон Алексея Михайловича «Тишайшего» (1629–1676). Высшее духовенство в парчовых рясах выстроилось в два ряда между возвышением и алтарем. Певчие в красных кафтанах расположились справа от царских врат. Огромный неф, освещенный тысячами свечей, заполнили сановники, офицеры, послы, иностранные принцы – все в парадных мундирах, увешанных наградами. Придворные дамы, одетые в русские национальные платья ярких, кричащих расцветок и кокошники, сверкали россыпями драгоценностей. Жены дипломатов, напротив, были одеты в туалеты светлых тонов с большими декольте и в шляпки с трепетавшими султанами. Среди этой элегантной и довольно развязно ведущей себя публики слышались приглушенные разговоры и смешки. Некоторые из них приподнимались на цыпочках, чтобы лучше видеть происходившее. По свидетельству Анны Тютчевой никто из них не потрудился прочесть молитву. Кое-кто из приглашенных даже принес с собой еду. «Глядя на них, – пишет Анна Тютчева, – я думала, какое будущее ждет народ, чьи самые высокопоставленные представители развращены роскошью и суетностью до такой степени, что у них полностью отсутствуют национальное чувство и религиозное сознание, которыми они должны руководствоваться в своей жизни».

Митрополит Московский Филарет поднялся на возвышение и, согласно обряду, попросил царя прочитать «Символ веры». Александр читал высоким голосом, дрожавшим от волнения. Хор запел радостные песнопения. Два других митрополита приблизились к царю, одетому в широкую «порфирную» мантию из парчи, подбитую мехом горностая, с застежками из золота и изумрудов. Царица была в платье из белой парчи и в такой же, как у ее супруга, парчовой мантии, подбитой мехом горностая, только более легкой. Грудь ее пересекала красная лента ордена Святой Екатерины, а на шее висели два ожерелья – одно состоявшее из трех рядов массивных жемчужин, второе – из алмазов, с подвеской. Хрупкость, бледность и печальный взгляд делали ее похожей на жертву, приготовленную для заклания. Наступил торжественный момент. Александр принял из рук священника корону, украшенную алмазами, с крестом. Медленным торжественным движением он собственноручно водрузил ее себе на голову. Митрополит Филарет провозгласил: «Это видимое украшение является символом невидимой коронации, посредством которой Господь наш Иисус Христос, царь Славы, назначает тебя главой всего русского народа. Своим благословением Он наделяет тебя высочайшей властью над твоими подданными».

Произнеся эти слова, митрополит Филарет протянул ему скипетр и державу. Александр вновь опустился на трон, и его супруга преклонила перед ним колена. Он снял свою корону, коснулся ею лба Марии, снова надел ее, затем увенчал голову супруги другой короной, меньшей по размеру, надел на нее орден Святого Андрея, поцеловал ее и вновь взял в руки скипетр и державу. Протодьякон зачитал все обязанности монарха. Стены собора содрогнулись от залпа ста одной пушки. В этот момент царица сделала неосторожное движение, и неплотно сидевшая на ее голове корона упала на пол. Чрезвычайно сконфузившись, она подняла ее, вновь водрузила на голову и негромко сказала стоявшему рядом графу Ивану Толстому, придворному церемониймейстеру: «Это знак того, что я недолго проношу ее!» Когда смолкли пушки и колокола, император отложил в сторону скипетр и державу и опустился на колени, чтобы получить благословение на царство. В его глазах стояли слезы, а в горле застрял комок. Сделав над собой усилие, он отчетливо произнес: «Ты выбрал меня царем и верховным судьей над Твоими людьми. Я склоняюсь пред Тобой и молю Тебя, Господи, мой Боже, не покидай меня в моих начинаниях, наставляй меня в делах моих на службе Тебе. Да пребудет душа моя в Твоих руках».

Хор запел благодарственные молитвы. Филарет произнес: «Пусть меч царя всегда будет готов защитить правое дело, и пусть одно лишь его появление будет устранять несправедливость и зло».

После этого царю помазали глаза, нос, губы, уши, щеки, руки, и он принял причастие по особому, царскому чину. Царице помазали только лоб, и она приняла причастие по обычному чину православной церкви.

После завершения церемонии кортеж вышел из собора Успения Пресвятой Богородицы, прошествовал по площади мимо двух других соборов Кремля и поднялся по Красной лестнице дворца. Всю дорогу над императором и императрицей несли огромный переносной балдахин. Александр, с короной на голове, держал в руках скипетр и державу. Поднявшись на верхнюю площадку лестницы, он трижды поклонился перед опьяненным радостью народом. Оказавшись лицом к лицу с людьми, он вновь испытал сложное чувство могущества и ответственности. Его обуял ужас при мысли о власти, которой он отныне был облечен. Справится ли он с возложенной на него миссией? Он был уверен в своей душе, но не в своих силах. По опыту ему уже было известно, что одного лишь желания добра недостаточно для его достижения. Он опасался, что ему недостанет ясности ума и авторитета его предшественника. Но почему он должен во всем походить на него? Нужно перестать постоянно оглядываться на отца и самому утвердиться как личности. Да, кое в чем он сохранит преемственность, но при этом будет проводить свою собственную политику. Коронация сделала из него другого человека. Это ни с чем не сравнимое ощущение он испытал только что во время таинства миропомазания. Теперь все его надежды были связаны с Богом. От волнения он еле держался на ногах. Перед его замутненным слезами взором проплывали и растворялись тысячи лиц. Поэт Федор Тютчев (отец фрейлины императрицы Анны Тютчевой) так потом опишет этот эпизод: «Когда после четырехчасового ожидания я увидел нашего бедного дорогого императора, шествовавшего под балдахином с огромной короной на голове, бледного, утомленного, с трудом кланявшегося приветствовавшей его толпе, у меня на глаза навернулись слезы».

Чуть позже, вернувшись в свою комнату, чтобы немного отдохнуть между двумя появлениями на публике, императрица повторила своей любимой фрейлине то же самое, что сказала графу Толстому, когда уронила корону во время церемонии. И в ответ на пылкие возражения Анны Тютчевой она вздохнула: «Я убеждена: корона – очень тяжкое бремя, и долго ее не проносишь». «Ах, Ваше Величество! – воскликнула молодая женщина. – Вы слишком нужны стране, чтобы Господь мог отнять ее у вас!» Произнеся эти слова, она разрыдалась, и царица принялась утешать ее с улыбкой на лице.

В тот же день состоялся банкет с участием суверенов, великих князей, высшего духовенства и придворных сановников. Царь и царица сидели под балдахином лицом к приглашенным. Перемены блюд и напитков объявляли церемониймейстер, хлебодар и виночерпий. Тосты в честь императора, императрицы, членов августейшей семьи и прелатов подкреплялись артиллерийскими залпами. Вечером башни и стены Кремля, здания на Красной площади и в других местах Москвы расцветились фонариками иллюминации. Александр вышел на балкон дворца. Река Москва освещалась бенгальскими огнями и светящимся фонтаном. Эти мирные огни пробудили у некоторых пожилых москвичей воспоминания о пожаре во время нашествия Наполеона. Но в этот день и их сердца переполняла радость. До поздней ночи на улицах толпились люди, любовавшиеся искрами догорающих фонариков.

Коронации сопутствовала раздача титулов, наград и субсидий. Были сокращены сроки тюремного заключения. Значительное смягчение наказания получили декабристы, поднявшие в 1825 году мятеж против Николая I, и петрашевцы, сосланные им же в Сибирь в 1849 году. Некоторым из них даже было разрешено поселиться там, где они пожелают, за исключением двух столиц – Санкт-Петербурга и Москвы.

Подписывая эту амнистию, Александр вспоминал, как в далекие времена в городке Курган он, молодой цесаревич, поклонился собравшимся в церкви отверженным изгоям. В разговоре об этих безумцах он сказал графу: «Дай Бог, чтобы в будущем императору России больше не приходилось ни наказывать, ни прощать за подобные преступления!»

На следующий день после коронации царь и царица принимали поздравления дворянства в зале Святого Андрея Первозванного Кремлевского дворца. В последовавшие дни состоялись два бала и маскарад в Кремле, спектакль в Большом театре, балы в посольствах Франции и Австрии. Для простонародья были организованы увеселения на Ходынском поле, где в изобилии раздавались бесплатные еда и напитки. Предусматривался даже фейерверк. Перед ларьками раздачи столпились двести тысяч человек. Неожиданно хлынул проливной дождь, и в тут же образовавшейся грязи вспыхнули драки за кусок подмоченного хлеба. Суеверные люди увидели в этом дурное предзнаменование.

Все европейские державы имели на празднествах своих представителей, но среди когорты принцев и послов наибольшее внимание привлекали лорд Гренвилль, посланник королевы Виктории, и герцог де Морни, посланник Наполеона III. Последний пользовался особой симпатией. Ведь он приехал из Франции, страны, ставшей новой союзницей! Он принимал у себя таких знаменитостей, как герцог де Грамон-Кадерусс, маркиз де Галлиффе, князь Иоахим Мюрат… Роскошь его приемов вызывала у русских восхищение. Он разъезжал по московским улицам в карете с позолоченными колесами, запряженной шестеркой английских лошадей. Его лакеи и кучера были одеты в шитые золотом белые ливреи, напудренные парики, треуголки и красные жилеты. Князь Александр Горчаков был с ним на дружеской ноге. Царь сказал ему во время их первой встречи: «Рад видеть вас здесь. Ваше присутствие знаменует собой счастливое завершение прискорбной ситуации, которая не должна больше повториться. Я очень признателен императору Наполеону за то благотворное влияние, которое он оказал на ход мирных переговоров». Очарованный Александром, Морни пишет Наполеону III: «Невозможно представить себе более дружелюбного и доброжелательного человека, чем он. Его отношения с семьей, с приближенными, его внутриполитическая деятельность – все проникнуто духом справедливости и любви к ближнему и, я бы даже сказал, духом рыцарства. Он совершенно не помнит зла и проявляет уважение к старым слугам своего отца, своей семьи, даже к тем из них, кто служил весьма посредственно. Он никогда никого не обижает, верен своему слову, чрезвычайно добр. К нему невозможно не испытывать дружеские чувства».

Если Франция была окружена при российском дворе самым почтительным вниманием, то же самое нельзя сказать о «неблагодарной Австрии». Несмотря на все величие своей души, Александр не мог забыть предательство Франца-Иосифа. Спустя три года он еще порадуется поражениям австрийских армий от французов при Мадженте и Сольферино. Будучи Гогенцоллерном по матери, он всегда больше симпатизировал Пруссии. Помимо всего прочего два двора связывали давняя общность интересов в отношении раздела Польши. Это довольно сомнительное сообщничество, которое вело свою историю от эпохи Екатерины Великой, лежало бременем на совести Александра, но он отказывался что-либо здесь менять. Определенным ситуациям, неприемлемым в данный момент, – считал он – история придает необратимый характер. С Польшей судьба обошлась несправедливо, и с этим ничего нельзя было поделать. Кто бы ни позволял себе поднимать в присутствии царя польскую проблему, он удостаивался его ледяного взгляда. «Он осмелился говорить со мной о Польше!» – произнесет он однажды трясущимися от гнева губами после встречи с Наполеоном III (летом 1857 года в Штутгарте). Ему было непонятно, почему европейцы никак не могут уяснить себе, что польский вопрос – это внутреннее дело России, семейная ссора между славянами, в которую иностранцам совершенно не пристало вмешиваться.