"Оноре де Бальзак" - читать интересную книгу автора (Труайя Анри)

Глава седьмая «Лилия долины»

Бальзак всегда придавал огромное значение внешним проявлениям благополучия и потому, сидя на мели, старался выглядеть особенно роскошно. На путешествие в Вену пришлось попросить аванс у Верде. У того денег тоже не было, но он обратился к барону Джеймсу Ротшильду, который и дал необходимую сумму. Оноре воспрянул, а так как не любил себя ограничивать, тут же нанял за четыреста франков «карету-почтовую-фаэтон» у каретника Панара. Размах потребовал и сопровождения слуги, решено было, что поедет его камердинер Огюст.

После Страсбурга и Карлсруэ он остановился в замке Вайнхейм под Гейдельбергом, где его ждал князь Альфред Шенбург. Хозяин представил Оноре леди Эленборо, женщину потрясающей красоты и очень свободных нравов, которая, как поговаривали, была когда-то любовницей князя Феликса Шварценберга, потом баварского короля, выдавшего ее за дворянина Карла Гериберта фон Венингена. Теперь она состояла в связи с Шенбургом. Глядя на нее, слушая ее разговор, Бальзак думал о леди Дадли, Арабелле, персонаже «Лилии долины», наделенной всеми возможными достоинствами и самыми разнообразными недостатками, которую хотел написать настоящей англичанкой. Вечером, сидя на скамейке в парке, под галантную беседу князя и его дамы, он набрасывал «размышления» Луи Ламбера, хотел добавить их в новое издание романа. Его голова никогда не отдыхала, работа над начатой книгой шла бок о бок с заботами об уже готовых, которые ему тем не менее не терпелось переделать. Как будто все его творчество жило и развивалось вместе с ним. Покидая Вайнхейм, Бальзак был вдвойне удовлетворен: продвинулся замысел «Лилии долины», метафизические рассуждения (на самом деле совершенно бесполезные!) придали, как ему казалось, глубины «Луи Ламберу».

Семь дней пути через Штутгарт, Мюнхен, Линц, Шёнбрунн, и вот он, наконец, в Вене. Ганские сняли для него комнату в отеле «Золотая груша» на Ландштрассе, недалеко от Пратера. Сами жили по соседству. Сердце Бальзака переполняли надежды, но его ждало разочарование: полтора года разлуки не прошли бесследно, дорогая Ева охладела к нему. Достаточно было россказней польских подруг, живших или побывавших в Париже, чтобы облик гениального писателя, преданного и одинокого, померк в ее глазах. Кроме того, светская жизнь Вены не располагала к уединению, и два поцелуя украдкой никак не могли удовлетворить любовника, лишенного ласки. Он жаловался на безразличие, Ганская отвечала резко, упрекала в излишней оригинальности, которая заменяет ему элегантность, а это могло не понравиться в высшем обществе. Обиженный Бальзак послал ей записку: «Если я не грязен, то уж точно глуп, так как не понял ничего из того, что вы имели честь сказать мне». Другая записка была подписана: «Грязный человек, о котором никто не заботится».

Неожиданно презрительное отношение Ганской компенсировало признание венской публики: самые лестные приглашения сыпались со всех сторон, Оноре был в восхищении, но и несколько раздражен, дабы не прекращать работу, вынужден был ограничить число выходов в свет: «Ради моих двенадцати часов работы я должен ложиться в девять, иначе не встану в три. Этим, почти монашеским распорядком я не могу пренебречь. Для вас нарушил я этот суровый ритуал, дав себе еще три часа на развлечения – в Париже ложусь в шесть, – но это все, что я могу сделать», – сообщает он Еве. Затем добавляет: «Хотел пойти утром в одиночестве посмотреть Пратер. Если бы составили мне компанию, было бы очень мило с вашей стороны, так как за „Лилию долины“ я сяду только завтра, это означает четырнадцать часов работы в день, чтобы нагнать упущенное время. А я обещал себе или завершить этот роман в Вене, или броситься в Дунай».

Но и среди бесконечных приемов и визитов, от которых он под любым предлогом пытается уклониться, есть мгновения счастья. Двадцатого мая, вооружившись рекомендательным письмом госпожи де Кастри, он предстает перед дедушкой по отцовской линии ее сына. Князь Клемент фон Меттерних принял его любезно и просто. Его третья жена отметила в дневнике: «Этим утром Клемент встречался с Бальзаком. Он начал разговор такими словами: „Мсье, я не читал ни одного из ваших произведений, но я знаю вас и понимаю, что вы – безумец, развлекающийся за счет других безумцев, стремясь вылечить их безумие безумием еще большим“». Бальзак ответил, что Клемент все правильно угадал, что, действительно, такова его цель и он стремится к ее достижению. Клемент был очарован тем, как писатель смотрит на вещи и судит о них. Через пять дней появилась еще одна запись: «Бальзак показался мне человеком простым и добрым, что никак нельзя отнести к его фантастическому наряду. Он маленького роста, полный, но его глаза и лицо говорят о большом уме… Мы говорили о политике. Он провозглашает себя ярым роялистом».

Вместе с генералом, князем Фредериком фон Шварценбергом они едут в Ваграм посмотреть поле битвы. Оноре рассчитывает, что описания его со временем войдут в «Сцены военной жизни», вот только настанет ли этот день. Он также наносит визит барону Иосифу фон Хаммер-Пургшталю, ориенталисту, члену Государственного совета, который дарит ему текст, написанный по-арабски. В будущих изданиях «Шагреневой кожи» он должен заменить адпис, выполненный латиницей. Безусловно, лучше был бы санскрит, но барон не знает этого языка, и Бальзак довольствуется арабским. Хаммер-Пургшталь преподносит ему талисман – перстень-печатку с пророчеством сивиллы, «Бедук». «Однажды, – говорит ученый, – вы поймете важность этого подарка». По его словам, и Оноре вполне верит этому, украшение это принадлежало когда-то Пророку, было похищено у Великого Могола каким-то англичанином, обладает магической силой, которая передается его владельцу. Писатель обожает амулеты, но ему кажется, их никогда не хватит, чтобы помочь ему в его сумасшедших начинаниях.

Все в Вене в безграничном восторге от него. Если бы так было и во Франции! Быть может, благодаря Бедуку ему улыбнется счастье литературное и счастье в любви? Астольф де Кюстин, который тоже проездом в Вене, поражен успехом Бальзака и сообщает Софи Гэ: «Я много раз видел его у Меттерниха. По-моему, он преуспевает. Князь как-то спросил меня: „Что вы о нем думаете?“ – „Я думаю, что у него хорошее воображение. Это не просто писатель, это настоящая литература“. – „Мне он кажется хорошим человеком“. Таков был его ответ». В том же письме де Кюстин расскажет, что Бальзак представил его госпоже Ганской, польке, «самой ученой женщине на берегах Дона». Она в то время позировала миниатюристу Дафингеру, который подошел к портрету очень деликатно, и все же на губах модели читается какая-то внутренняя жесткость. Оноре немедленно потребовал себе копию: изо всех сил сражался с разочарованием, которое принесла ему их встреча. Ганские стали собираться в свое поместье, Бальзак, несмотря на неблагодарность соотечественников, не мог жить без Парижа, Франции. Незадолго до расставания он пишет возлюбленной: «Моя обожаемая Ева, никогда я не был так счастлив и никогда так не страдал… Препятствия только разжигают мой пыл, и я рад, поверь мне, что скоро еду».

Осталось одолеть последнюю неприятность: он потратил все деньги, нечем оплатить гостиницу и дорогу домой. Но небольшая уловка, и все в порядке (не без помощи Бедука, наверное!). Он предъявляет венским Ротшильдам переводной вексель на имя Верде, и те любезно учитывают его. Верде же придется считать эти деньги авансом за «Лилию долины». Урегулировав щекотливое дело, Бальзак решает подвести итог своего пребывания в Вене: триумф у космополитичной публики – ему открыты все двери, самые красивые женщины с замиранием сердца расхваливают его книги, один студент поцеловал ему руку, когда выходили с концерта; разочарование, связанное с Ганской, – она хороша по-прежнему, но обидчива, подозрительна и держит дистанцию. Так что результат нельзя считать блестящим.

Итак, он едет. Но нанятая в Париже карета безнадежно испорчена – колдобины на дороге. Ее необходимо оставить для ремонта, Ганский обещает оплатить расходы. Не без сожалений забирается Бальзак на верх дилижанса. Что ж, отсюда хорошо любоваться пейзажем, а солнце и свежий воздух полезны для кожи. В воскресенье, седьмого июня 1835 года, пишет Ганской из Мюнхена, жалуясь на задержки в пути из-за трех ужасных форейторов, которых никакая сила не могла заставить начать движение. В Париже он одиннадцатого в два часа ночи, чудовищно усталый и «черный, как негр». На другой день улаживает с Верде историю с векселем и пятью тысячами франков, которые получил у Ротшильдов в Вене.

И вновь со всех сторон заботы: финансовые, литературные, семейные. Оноре перечисляет, по просьбе Ганской, огорчения, которые сыплются на его несчастную голову и от которых он если не полысеет, то уж точно поседеет. «Мой ни к чему не способный братец, будучи в положении весьма стесненном, грозится пустить себе пулю в лоб, вместо того чтобы попытаться найти работу. Состояние моей сестры ухудшилось, болезнь страшно прогрессирует. Все это убивает матушку… У меня на первом месте – финансовый кризис. Продолжаются нападки и клевета журналистов, заявивших, что я ударился в бега, в Сент-Пелажи, этим глупым слухам поверили, и теперь я нигде не могу получить кредит». От Евы нет пока известий, приходится обратиться к ясновидящей: «Она сказала мне, вы пишете в Париж… чтобы узнать обо мне. Но видела это смутно и ничего не стала уточнять. Ей кажется, что у вас увеличено сердце, и посоветовала мне попросить вас избегать сильных волнений, жить в покое, но уверила, что и опасности никакой нет. Просто ваше сердце, как и ваш лоб, очень развито. Меня тронуло сказанное с торжественным выражением всех ясновидящих: эти люди сильно привязаны к вам и по-настоящему вас любят». Сидя за этим письмом, он с грустью обнаруживает, что похож на воздыхателя, поклоняющегося божеству тем более дорогому, что оно недостижимо. Пытаясь развеять болезненную ревность Евы, уверяет, что дни и ночи его посвящены только работе: «В спорах человека со своими мыслями, чернилами и бумагой нет ничего поэтического. Тишина. Мрак. Усталость, усилия, напряжение, головные боли, огорчения, и все это в четырех стенах бело-розового будуара, описание которого известно вам по „Девушке с золотыми глазами“.

Укрывшись в своей бонбоньерке, он за одну ночь пишет рассказ „Обедня безбожника“, за три – „Дело об опеке“: „Сейчас я работаю по двадцать часов в сутки. Выдержу ли я? Не знаю… Одни бессонные ночи сменяют другие, дни размышлений следуют один за другим, я вновь и вновь пересматриваю свои замыслы. Денег слишком мало в сравнении с тем, сколько мне нужно… Если бы за каждую книгу мне платили, как Вальтеру Скотту, я бы выкрутился“. Попутно успокаивает Ганскую относительно госпожи де Кастри: „Мои отношения с госпожой де Кастри не выходят за рамки вежливости, лучшего вы сами не могли бы желать. Не сравнивайте привязанность, которую я питаю к вам, с выдуманной вами“. Ева уже не в Вене, а у себя на Украине. Расстояние, разделяющее их, увеличилось, усилилась и страсть Бальзака: любимая женщина отдалялась, воспоминания становились живее и неотвязнее. Заканчивая письмо, он выражает надежду увидеть Ганскую в ее удивительной стране: „Потребуется пересечь всю Европу, чтобы вы смогли увидеть мое постаревшее лицо, но неизменно молодое сердце, которое бьется по любому поводу: от дурно написанной строки, знакомого адреса или духов, как будто мне нет еще тридцати шести“.

Для Бальзака эта переписка – глоток воздуха между двумя погружениями в его изнурительные заботы: как всегда, правка гранок означает для него новую редакцию сочинения, на напечатанных страницах вязь его исправлений, зачеркивания, сомнения. Иногда, ради результата, который его удовлетворяет, требуется шесть, десять экземпляров с последовательно внесенными корректурами. Плюс дополнения и правка для каждого следующего издания. Параллельно – новый роман. Он дал себе слово, что „Лилия долины“ будет неувядаемым шедевром. В конце июля 1835 года Оноре едет в Булоньер к госпоже де Берни, потом во Фрапель к чете Карро, где прерывает работу только ради коротких прогулок с Зюльмой, по-прежнему откровенной и непримиримой, и бесед с ее супругом, которого очень занимает траектория приближающейся к Земле кометы. Писатель не упускает случая поговорить и с неким майором Периоля, истинным знатоком всех сражений времен Империи. Но главное, чему посвящены его дни и ночи, – история его героев, Анриетты де Морсоф и Феликса де Ванденеса, невозможно будет не склониться перед этой романтической любовью. Величие души заставляет их отка-заться от телесных наслаждений. Ради сохранения целомудренного сокровища Феликс вступает в связь с прекрасной англичанкой леди Дадли (в ней есть черты госпожи Гидобони-Висконти, леди Эленборо и госпожи де Кастри), которая оставляет вполне равнодушным его сердце. На пороге смерти возвышенная госпожа де Морсоф сожалеет, что не уступила зову плоти, лишив себя счастья, вполне земного, но такого необходимого, следуя своей благородной и стерильной страсти. Она старше Феликса и становится для него второй матерью, рассудительной, дальновидной, нежной к своему предупредительному и уважительному сыну. Их чувства были слишком сильны, но они прошли мимо реальной жизни, предпочтя иллюзию.

Исторический фон любовных переживаний – Франция, переходящая от надежды к отчаянию, от поражения Наполеона, через Реставрацию и Сто дней, пейзаж – любимая Бальзаком Турень. В честь своих друзей Карро он дает название Фрапель поместью одного из персонажей. Волшебная природа оттеняет изысканность чувств героини. И все-таки роман в конце концов скорее осуждает „высокие отношения“. Практический ум госпожи де Морсоф со всей очевидностью заявляет о себе в письме Феликсу, где она учит, какие ловушки подстерегают его на пути завоевания мира. Это своего рода путеводитель молодого карьериста. „Прямота, честь, верность и учтивость – вот самое надежное и верное средство достижения успеха… Угождайте женщинам влиятельным. Влиянием пользуются женщины пожилые, они откроют вам секреты многих семей и связей, научат обходным путям, которые скорее приведут к цели. Они будут преданы вам всем сердцем. Покровительство – проявление их последней любви… Избегайте женщин молодых… Женщина пятидесяти лет сделает для вас все, двадцатилетняя – ничего… Я хотела бы видеть, как вы растете, но чтобы ни один ваш успех не заставил меня наморщить лоб, чтобы успехи ваши были достойны вашего имени, а я могла сказать себе, что сделала все возможное помимо одного только желания видеть вас знаменитым. И это тайное сотрудничество – единственное удовольствие, которое я могу себе позволить“.

Кажется, читаешь письмо госпожи де Берни к молодому Бальзаку, пытающемуся пробиться в столичное общество. Единственная, но очень существенная деталь: госпожа де Морсоф отказывается уступить Феликсу, госпожа де Берни сделала это без малейших угрызений совести. Героиня романа вобрала в себя только материнскую жилку Дилекты, обладающей чистотой ее души, но чувственностью леди Дадли. Дилекта набросилась на роман и прочитала его запоем. Она очень любила произведения, в которых великие события – тайное рукопожатие, взгляды украдкой, где драматическое напряжение сродни глухому ритму слабеющего сердца.

Как всегда, Бальзак был горд своим последним произведением. Как всегда, ему казалось, что это лучшее: „Я думаю, мне еще никогда не удавалось ничего прекраснее в том, что касается описания внутреннего мира героев, – делится он с Ганской. – Если „Лилия долины“ не станет для женщин настольной книгой, я ничего собой не представляю. Добродетель здесь возвышенна и нисколько не скучна. Выжать из добродетели трагическое, поддерживать накал страстей, взяв за основу язык и стиль Массильона, вот задача, которая, будучи решенной уже в первой главе, стоит трех сотен часов правки, четырех сотен франков для „La Revue“ и тяжести в печени – для меня“. И с гордостью добавляет: „Осталось сорок дней работы. Сент-Бёв четыре года трудился над своим „Сладострастием“. Сравните“. Между двумя этими романами действительно есть определенное сходство, оба прославляют чистоту любви, но у Сент-Бёва нет ни размаха, ни силы Бальзака. Конечно, они не терпят друг друга: Сент-Бёв держит Бальзака за бумагомарателя, Оноре считает его лицемером, пользующимся собственной известностью, чтобы не дать дороги молодым дарованиям.

Критики в который раз с презрением воротят нос от очередного творения этого слишком плодовитого сочинителя: для одних он низкопробный поставщик литературы для читален, другие считают, что единственная его цель – написать как можно больше, третьи не могут смириться, что, умирая, госпожа де Морсоф сожалеет, что не уступила любовнику своего сердца. „Да, все газеты враждебно отнеслись к моей „Лилии“, – поделится Бальзак с Ганской. – Говорят о ней плохо, оплевали… „La Gazette de France“ ругает за то, что я не хожу в церковь, „La Quotidienne“ – из личной мести редактора, каждый находит какую-то причину. Я надеялся, что Верде удастся продать две тысячи экземпляров, реализовали только тысячу триста, поэтому материальная сторона, увы… К тому же есть невежи, которым непонятна красота смерти госпожи де Морсоф, они не видят в ней борьбу плоти и духа, что, собственно, и есть основа христианства. Они слышат только проклятия обманутой плоти, физическое страдание, хрупкое спокойствие души причастившейся графини не трогает их, они не понимают, что она умирает святой“. Эта сцена смутила и госпожу де Берни, она написала Оноре: „Теперь я могу спокойно умереть, я уверена, у вас на голове – венец… „Лилия“ – возвышенное произведение, без единой неточности. Вот только смерть госпожи де Морсоф не нуждается в этих страшных сожалениях, они вредят ее прекрасному письму“. Бальзак не мог оставить без внимания замечания той, что навеяла некоторые размышления героини, и во втором издании уже не было строк, которые привели ее в замешательство. „Ни об одной я не пожалел, – скажет он Ганской, – и никогда еще человеческое сердце не билось так, как у меня, когда я вычеркивал какую-то из них“.

Жизнь госпожи де Берни подходила к концу, он горевал, думал о ней с отчаянием и благодарностью. Во время последнего пребывания в Булоньере мучился, что изнуренная болезнью Дилекта оказалась перед лицом несчастий, обрушившихся на ее близких: она потеряла четверых детей, видела, как погибала дочь, страдавшая истерией, готовилась к смерти от туберкулеза сына. Когда после месяцев пытки тот скончался, окончательно отгородилась от мира, умоляла Бальзака не приезжать и не писать больше. „Я словно пьян от боли. Госпожа де Берни угасает, в этом нет сомнений. О степени моего отчаяния известно только мне самому и Богу. Надо работать, плакать, но работать“, – доверится он матери.

А тут еще не дают покоя кредиторы, издатели, газетчики, требовательные, злые! Пальму первенства удалось захватить столь любезной когда-то вдове Беше: под предлогом, что Оноре так и не передал ей романы, за которые она столь легкомысленно выплатила ему аванс, заважничала вдруг и стала угрожать судебным разбирательством, если не получит рукописи. Ему пришлось повторить обещания, посулив „Музей древностей“ и „Утраченные иллюзии“. Смилостивившись, издательница согласилась выплатить ему еще пять тысяч франков, таким образом, он уже почти полностью получил деньги, которые вдова обязалась выплатить ему за „Этюды нравов“, и теперь за пятьсот франков надо было написать еще два романа, чтобы выполнить все свои обязательства.

Подвел итоги и Верде. Бальзаку пришлось срочно занимать деньги: он обратился к доктору Наккару, Огюсту Борже, всегда готовой оказать ему услугу госпоже Делануа, к папаше Даблену. Жатва оказалась не слишком обильной. Тем временем требовал денег и хозяин квартиры на улице Кассини, которому Оноре задолжал уже две выплаты (обосновавшись на улице Батай, он не стал отказываться и от прежнего своего пристанища). Итак, приперли к стенке, но тут Бальзака осенило – надо срочно переиздать романы, которые он публиковал в юности под псевдонимом Орас де Сент-Обен. Хроникеры, конечно, не замедлят раструбить, что эти жалкие измышления вышли из-под пера автора „Отца Горио“. Пусть. Десять тысяч франков стоят того, а газетчиков он презирает. Можно переиздать за свой счет „Озорные рассказы“ и потом продать подороже Верде, который будет счастлив пополнить свой каталог еще одной книгой. А когда вдова Беше исчерпает, наконец, принадлежащие ей „Этюды о нравах“, он вновь вступит в авторские права и предложит эти сочинения другому издателю.

Проекты выглядели ободряюще, но на декабрь 1835 года его пассив составил сто пять тысяч франков. Сумма огромная. И очередная неудача: негодяй Бюлоз, начав публикацию „Серафиты“ в „La Revue de Paris“, отказывался продолжать, поскольку многие читатели жаловались, что ничего не понимают в этой абракадабре. К счастью, на помощь пришел Верде, выпустив под одной обложкой „Серафиту“ и „Луи Ламбера“. „Мистическая книга“ встречена была прохладно. „Она многим здесь пришлась не по вкусу, второе издание не расходится совсем“, – признается Бальзак Ганской. Но тут же спохватывается: „За границей все наоборот, ею увлечены. Я только что получил очень милое письмо от княгини Ангелины Радзивилл, которая завидует посвящению вам и говорит, что стоит жить ради того, чтобы вдохновить на такую книгу. Я был очень рад за вас“.

Что до госпожи де Берни, она не посчитала нужным скрывать свое критическое отношение к „Серафите“. Бальзаку нравилась ее откровенность, доказательство безукоризненной дружбы: „У нее одной хватило смелости сказать мне, что ангел говорит, как гризетка, то, что кажется красивым, пока неизвестен конец, выглядит мелким, и я понимаю, что надо создавать собирательный образ женщины, как я всегда и поступал. К несчастью, на переделку последней части мне потребуется полгода, и все это время благородные души станут упрекать меня за ошибку, которая будет бросаться им в глаза“. Оноре попытался выяснить, что думает о „Серафите“ Ганская, получившая рукопись в сером, цвета платья, которое она носила в Женеве, переплете. Ева хранила молчание, которое не могло не удивлять его. В конце концов призналась, что разделяет мнение „тетушки“, Розалии Ржевузской,[23] несколько шокированной, что книга так мало соотносится с христианскими догматами. Бальзак почувствовал себя оскорбленным: „Серафита“ – сама вера, странно, что этого не заметили. Это проявление веры, ради нее это написано… Ни одному автору священных текстов не удалось с такой силой доказать существование Бога». А Розалия Ржевузская – просто ведьма, не знает, что придумать, лишь бы навредить ему и выставить в невыгодном свете. «Ваша тетушка напоминает мне бедного христианина, который, увидев нагое тело в росписи Микеланджело Сикстинской капеллы, поинтересовался, как папы допускают изображение подобных ужасов в соборе Святого Петра. Она судит о литературном произведении, не удосужившись отойти на некоторое расстояние, не дожидаясь его завершения. Она судит художника, не зная его, прислушиваясь к глупцам. Это не столько моя беда, сколько ее, тем более что вы ее любите. Но меня огорчает и беспокоит, что вы попадаете под влияние столь ошибочных взглядов, а ведь для меня нет ничего важнее дружбы… Серафита – цветок земли, все, питавшее его, скорбит о нем. Поиск дороги к Богу… это вера Святой Терезы, Фенелона, Сведенборга, Якова Бёме и Сен-Мартена».

Бальзак защищает здесь свое творение, которое считает превосходным, и свою, весьма вольную, концепцию религии. Традиционной католической вере он противопоставляет ту, что развивается вне всякой Церкви, мощью небесных сил, превосходством духа над телом. Он сотни раз говорил об этом Ганской и не понимает, как с ее возвышенной душой она может прислушиваться к глупостям «тетушки Розалии», обвиняющей «ветреного француза» в том, что он не вылезает из игорных домов, ухаживает за женщинами, пускается в разгул. И эта гнусная сплетница осмеливается утверждать, что у нее есть «доказательства»! Ах, как ему хотелось встретиться с возлюбленной там, на Украине, и оправдаться перед ней! Хотя финансы его были по-прежнему расстроены, он не сомневался, что их свидание в стране, которую он заранее любил просто потому, что там живет она, состоится: «Итак, прощайте. Будьте здоровы, берегите себя, я не хочу видеть вас больной, когда приеду в Верховню, а если дела мои наладятся, я буду у вас, быть может, в сентябре – октябре». Не исключено, что письмо прочитает муж, и Бальзак избегает говорить о своих тайных желаниях. «Примите тысячи любезностей. Этому клочку бумаги я доверил все свои мысли. К несчастью, он не слишком разговорчив».