"Павел Первый" - читать интересную книгу автора (Труайя Анри)

IV. Открытие европы

Каждый день теперь доставлял императрице дополнительный повод для радости, которая олицетворялась для нее внуком Александром, лежащим пока в колыбельке. Заодно она проверяла на лояльность сына Павла и невестку, предполагая, что однажды они все-таки с нетерпением заявят свои права на ребенка – а почему бы и нет? – и могут настроить против нее своих немногочисленных сторонников. Как бы то ни было, но она считала, что больше всех любит новорожденного и больше всех знает, как подготовить его к тому, что он должен будет уметь в жизни. В глубине души она желала бы, чтобы Александр остался сиротой. Утолив свой волчий аппетит по обладанию ребенком, она пишет Гримму, предвкушая те добродетели, которые будут ниспосланы провидением ее внучатому отпрыску: «Это будет исключительнейшая личность, если посредники не помешают мне развивать его». Посредник и посредница– это два презрительных выражения, которыми она называла супружескую пару великих князей. Она и сама порой удивлялась себе, обнаруживая иногда радикальные изменения в отношении к своей невестке. Скупясь на похвалу, она раскрывала теперь все недостатки этой женщины-ребенка: легкомысленность, эгоизм, лукавство, притворство, честолюбие и лучезарную глупость. Единственные вещи, которые занимают ее, – это здоровье и стремление к воспроизводству. Достаточно ли этих качеств для того, чтобы быть достойной звания великой княгини России? Что уж тут говорить! Эта дура принимает шокирующие позы и еще смеет рассуждать о распущенных нравах двора! Быстро охладев к ней, Екатерина больше даже не скрывала своей враждебности и к Павлу, и к Марии – она просто не обращала на них внимания. Сами же они, тем не менее, несмотря на явную враждебность со стороны царицы, продолжали оставаться во дворце, пребывая в тени, как гости, – одновременно необходимые и нежеланные. Бесстыдная распущенность Ее Величества вызывала в душе молодой женщины, воспитанной в пуританском духе, одно негодование. Павел, обиженный на систематическое недостойное обращение к себе со стороны матери, внутренне жаждал компенсации за положение отца, которого лишили ребенка, и положение цесаревича, который утрачивал всякие надежды на престолонаследие, и с этой целью он все больше предавался организации военных парадов, разработке политических планов, которым, как он хорошо понимал, никогда не суждено было осуществиться.

Его противоречивое душевное состояние причудливым образом сочетало преклонение перед прусской дисциплиной с живым интересом к учениям великих французских философов, амбиции которых замахивались на переустройство мира. Конечно, его интерес к ним не был сопоставим с почитанием императрицей культа Вольтера или Дидро, но, однажды сунув свой нос в их произведения, он уже размышлял о том, как наилучшим образом привить в России социальное равенство, религиозную терпимость и примирить справедливость с милосердием. В том же порыве, но с явно задней мыслью, он ратовал также за исключение женщин из династического престолонаследия. Его озлобленность против матери присовокуплялась к порицанию им предшествующих царей, до нее управлявших этой страной, он не мог простить им то, что по их попустительству стала возможной передача власти в руки столь сексуально невоздержанного создания. Насколько он восхищался грацией женщин в постели, настолько же опасался их присутствия на троне. Чуть позже в письме Никите Панину от 14 сентября 1778 года Павел, охваченный своим необузданным воображением, поделится с ним своим намерением набрать наемную армию из немцев. Для того чтобы оправдать это вмешательство в дела иностранного государства, он сослался на то, что, являясь цесаревичем, наследником Российского трона, он остается также главой Голштинского дома. Затем, раздумав, он быстро забудет об этом намерении и успокоится под воинственную дробь барабанов. К тому времени в столице поговаривали о возможном конфликте между Австрией и Пруссией. И в случае, если эта вражда разгорелась бы на самом деле, Павел уже знал, на чьей стороне пребывало бы его сердце. Как он себе представлял, он бы потребовал разрешить ему сражаться во главе полка прусских кирасиров. Но никто не придавал значения его фанфаронству. События, к которым готовились в лоне его семьи, отвлекли его от европейских дел: неустанная Мария вновь забеременела. Двор шушукался, и не было глаз, которые бы не обращали внимания на увеличившуюся полноту великой княгини. Совсем было раскритиковав свою невестку за то, что она совершенно не умеет ни управлять своим мужем, ни принимать участия в решении настоящих проблем или мелочей жизни, императрица вновь зауважала ее за подобную плодовитость. У этой племенной кобылки роды должны пройти без всяких проблем. С ней можно строить планы на будущее, не опасаясь быть уличенной в подтасовке фактов.

27 апреля 1779 года Мария без всяких осложнений произвела на свет еще одного мальчика. Хвала Господу! Но на этот раз бабушка Екатерина уже пожалела, что сделала в первый раз столь широкий жест, отблагодарив женщину, которая, по ее представлению, не обладала ни шармом, ни умом. Когда речь зашла об имени ребенка, императрица безапелляционно заявила, что этот вопрос уже не имеет отношения к семейной традиции, а всецело связан с политикой. Поскольку мальчик появился на свет в момент, когда она в очередной раз одержала верх над Турцией, которую она задумала сделать государством-сателлитом со столицей Константинополем, это означало, что великий князь мог быть наречен только соответствующим символическим именем: Константином.

Поочередно то деспотичная бабка, то стратег планетарного масштаба императрица добивается своей гегемонии не только в спальнях, но и на полях битв. Решив расстроить традиционные исторические альянсы России, она намечает сближение с Веной в ущерб Берлину. Визит императора Иосифа II в Санкт-Петербург предоставил ей возможность открыто закрепить свои связи с Австрией. Встреча Их Величеств проходила в атмосфере триумфальных праздников. Подобный альянс не мог не раздражать Павла, который проявляет мужскую солидарность с Фридрихом II. Ему представляется, что подобная политика ведет к отдалению от монарха, который так много делает в качестве брачного советника для России, и что своими действиями Екатерина II одновременно предает идеалы и своего покойного мужа, и сына, которые, впрочем, она не разделяла да и которые мало-то и заботили ее. Чтобы хоть как-то утешить себя в связи с этой разочаровывающей его новостью, Павел с жадностью внимал недоброжелательным толкам, распускаемым вокруг матери, тайком читал доставляемые ему памфлеты, в которых изобличался тиранизм императрицы и ее пагубное влияние на внешнюю политику.

Молодая супружеская чета с нескрываемым презрением относилась также к деяниям Потемкина, авантюризм которого является для императрицы истинно вдохновляющим стимулом. Покоренная этим энергичным и амбициозным человеком, Екатерина все чаще и чаще следовала его советам. Поговаривали даже, что, руководствуясь его наставлениями, она готова была даже объявить в соответствующий момент своего преемника на трон, которым, по ее замыслам, должен был стать не Павел, одержимый безумными идеями, а ее очаровательный внук Александр. Что касается другого внука, Константина, которым она, разумеется, также всецело завладела, забрав его у родителей, то он был еще совсем детем, чтобы возможно было обнаружить в его характере зачатки, определяющие перспективу на будущее. Но тот факт, что она забрала его к себе, говорил о том, что рано или поздно Константину также будет уготовлена своя определенная роль. Для того чтобы заранее готовить его к своему будущему, она пригласила греческих кормилиц, потребовав, чтобы ее внук был вскормлен греческим молоком и чтобы он с первых своих дней жизни слышал мелодию греческой речи. Под воздействием настоятельных просьб Марии Екатерина милостиво соглашается дозволить ей время от времени видеться со своими сыновьями. Когда их свидания завершались и дети возвращались к бабушке, она всегда с раздражением делала им замечания, указывая на недостойные привычки, которые они, по ее мнению, перенимали от своих родителей. По ее разумению, все, что исходило от них, не укладывалось в рамки воспитательного процесса, которым занимались ее доверенные гувернеры, подготавливающие ее внуков к тому, чтобы один из них стал российским императором, другой – османским.

В действительности же она старалась всячески принизить значимость супружеской четы, присутствие которой во дворце представляло постоянную помеху ее планам. Во время откровенного разговора, который она имела с Иосифом II в ходе его визита в Россию, тот подал ей идею предложить ее сыну и невестке совершить ознакомительную поездку по Европе. Эта мысль поначалу вызвала у Екатерины возражение, но затем, поразмыслив, она решила дать добро. Однако по своему опыту она уже знала, что если сама скажет Павлу об этом предложении, то он категорически откажется даже ее выслушать, потому что все предложения, исходившие от нее, встречались им в штыки. Все, что инстинктивно нравилось ему делать, – так это противоречить ей. Посчитав эту идею оригинальной, она прибегла к хитрости и поручила Николаю Репнину, близкому другу молодой пары, напеть на ухо Павлу, что, для того чтобы лучше утвердить свое положение, он должен попросить Ее Величество разрешить уехать с женой в длительную поездку за границу. Стремясь воспользоваться идеей и отличиться перед матерью, Павел попадает в ловушку: выставляя ей требования, он и не подозревает, что в действительности находится в ее сетях. Позабавившись подобной наивностью, она притворяется застигнутой врасплох, начинает противиться и колебаться. И вот отказ уже было готов слететь с ее губ. Павел переминается с ноги на ногу, Мария не скрывает слез, и тут Екатерина делает вид, что уступает эмоциям, и, как бы сжалившись, смилостивилась и дала свое согласие на совершение ею же самой замысленного путешествия. В то же время, зная о безумном пристрастии сына к Пруссии и к Фридриху II, Екатерина строго оговорила их маршрут следования, категорически запретив ему проезжать через Берлин. Несмотря на это ограничение, супруги горячо поблагодарили Ее Величество, которая с готовностью распахнула им дверцу в свою же клетку.

Все было бы хорошо, если бы не старый Никита Панин, который имел зуб на Екатерину с тех пор, когда она отстранила его от высоких постов при дворе. Он-то и догадался обратить внимание своего бывшего подопечного на опасность, которая, возможно, подстерегает его и супругу при отъезде из страны. Не задумала ли она в их отсутствие запретить им возвратиться в Россию? Почему императрица не стала спрашивать их о предлоге их отъезда, не для того ли, чтобы окончательно узурпировать их потомство и выпустить манифест, смещающий сына и провозглашающий внука наследником трона? Подавленные вероятностью осуществления подобных весьма вероломных замыслов, Павел и Мария тут же раскаялись, что с таким упорством добивались этой поездки. И после того как получили ее одобрение, бросились к ногам Екатерины, вновь умоляя ее теперь о том, чтобы позволить остаться подле нее. Но императрица непреклонно настояла на своем. Что сказано, то сказано! Поездку по Европе, которую она поначалу так категорически отвергала, теперь с таким же упорством отстаивала. Их сыновья останутся здесь. Она займется ими сама. Она пообещала регулярно информировать родителей о всех новостях, касающихся их детей. Несмотря на жалобные вздохи и слезы великого князя и великой княгини, приготовления к их поездке были ускорены. 19 сентября 1781 года наступил день расставания, императрица чуть ли не силой была вынуждена тащить сына за руки и усаживать его, больного от горя и тоски, в карету, в то время как князь Репнин поддерживал находящуюся в полуобморочном состоянии великую княгиню. Когда Павел наконец сел, портьера в его экипаже была задернута, а лошади стронулись с места, складывалось впечатление, что великого князя повезли на эшафот, тогда как он не совершал никакого преступления. По меньшей мере, в вину ему вменялось одно – то, что он не должен был происходить от императорских кровей!

Царица не поскряжничала на расходы по поездке и выделению свиты. Позади кареты цесаревича растянулась многочисленная вереница дорожных повозок, в которых ехали знатные сановники, сопровождающие Их Высочества в этом путешествии. Кортеж замыкали слуги, врачи, писари, повара. Среди них находился даже астролог, которому было поручено перед каждой важной встречей Их Высочеств консультировать их относительно благоприятности расположения звезд на небе. Что касается багажа, то он был достаточно многочисленным и разнообразным, чтобы обеспечить комфорт супружеской паре во все время путешествия. По приказу Ее Величества великий князь и великая княгиня передвигались инкогнито под вымышленными именами «графа и графини Северных». Эта невинная уловка использовалась многими представителями царской фамилии при их зарубежных вояжах, хотя во всех дворах Европы были в курсе о подлинном представительстве путешественников.

Постепенно отходя от угнетенного состояния, Павел начал успокаиваться и даже неожиданно стал открывать для себя удовольствие находиться в новой, непривычной обстановке. Может быть, не чувствуя за спиной присутствия матери, ему стало легче дышать? Ему даже показалось, что он полюбил свою жену еще задолго до того, как они стали мужем и женой при содействии коронованной дуэньи. Полагая, что предначертанием их истинной судьбы отныне является не прозябание под золотой лепниной дворцов в России, а пребывание в дороге, в условиях полной свободы, под сводами чужого неба, Павел вместе с тем понимал, что даже если и предположить такую вероятность, то Европа все равно не станет его родиной. Сожалея, что вынужден был подчиниться воле Ее Величества и отказаться от радости приветствовать Фридриха II в Берлине, он стал осознавать, что имеет ряд других поводов, чтобы радоваться и восхищаться, не утруждая себя оглядкой на мнение матери.

Их первая стоянка состоялась в Варшаве, где графа и графиню Северных с безграничной любезностью встретил бывший любовник Екатерины король Польши Станислав Понятовский. Мария, которая по своей натуре и воспитанию была демонстративной пуританкой, чувствовала себя стесненно при виде человека, главной заслугой которого, как она полагала, являлось то, что он когда-то делил ложе с ее свекровью. Однако Павел нашел его в высшей степени симпатичным человеком и сожалел, что тот держится отстраненно, не принимая активного участия в политической жизни Санкт-Петербурга, и уединился в ограниченных пределах Польши. Их прощание было расставанием двух лучших друзей, может быть, и потому, что уже назавтра им обоим предстояло познать горечь выпавших на их долю невзгод.

Убеждение Павла, что за границей он более почитаем, чем на своей родине, крепло все больше и больше по мере их приближения к Австрии. Во всех крупных городах, в которых они побывали по ходу своего маршрута, ему оказывали помпезные приемы, которые соответствовали по протоколу самому высокому уровню. В Вене австрийский император Иосиф II устроил для высоких путешественников роскошный банкет, бал-маскарад и грандиозный военный парад, право принимать который было любезно предоставлено цесаревичу Павлу. Повсюду раздавались возгласы приветствия в честь наследника Российского трона и в то же время (то ли по оплошности, то ли по преднамеренному умыслу) не высказывались здравицы в адрес самой российской императрицы. Все австрийцы, от самых высших сановников до простых слуг, были весьма дружелюбны и предупредительны со странствующим русским князем. Окончательно убедив его в том, что пребывание во всех странах Европы будет для него приятным времяпрепровождением, Иосиф II написал своим многочисленным корреспондентам, обитавшим в различных столицах Европы, письма с рекомендациями проявить особое почтение к будущим визитерам. В своей заботливости он даже не преминул указать список блюд, предпочтение которым отдают граф и графиня Северные. «Они совсем не привередливы в еде и в основном предпочитают простую, но качественную пищу, а фруктовые компоты являются особенно предпочтительными, – писал он одному из них. – Они пьют только воду, а госпожа великая княгиня приобщена к водам Зельтца. Если их не найдется в ваших припасах, то, возможно, им подойдет и другая минеральная вода, слегка содержащая железо, которая не слабит желудок». Выражение такой предупредительности не могло не взволновать Павла, который начинал понимать, что Пруссия не единственный рай на земле, а любезность Иосифа II столь же достойна уважения, как и военный гений Фридриха II. С другой стороны, великий князь был горд констатировать, что зарубежный монарх, в противоположность его матери, которая отказывалась признавать его компетенцию в политике и никогда не консультировалась с ним по государственным делам, ищет возможности узнать его мнение по важным вопросам текущих событий. Польщенный этим доказательством доверия и уважения, он неожиданно для себя предположил, что император Австрии, возможно, станет для него таким же надежным другом, как и король Пруссии. Даже Мария находила здешнее гостеприимство таким исключительным, что стала уговаривать Павла продлить их пребывание в этой стране. Ее удовлетворение переросло в признательность, когда Иосиф II привез из Монбельяра в Вену ее родителей. Кроме того, великий князь и великая княгиня регулярно получали очень любезные письма от Екатерины, в которых она сообщала им о новостях, касающихся Александра и Константина. Судя по ее заверениям, у них все было нормально. Ангелочки отличались отменным здоровьем и не нуждались ни в чем. Короче говоря, родители могут продолжать свое путешествие, не проявляя ни малейшего беспокойства о своих чадах. И все же, как бы то ни было и как бы ни обстояли дела во дворце и у детей, долгое отсутствие княжеской четы у себя дома воспринималось всеми как вынесенное им наказание.

Новости из дома успокаивали Павла, но все же он не мог не беспокоиться о своем будущем, которое их ждало впереди под строгим надзором Ее Величества. Без сомнения, он охотно бы задержался в Австрии, но в их планы вмешалась неожиданно распространившаяся там до сих пор не известная болезнь – лихорадка, сопровождавшаяся сильным ознобом и головной болью. Поговаривали, что «грипп» этот очень заразный и что лучшее средство избавления от него – это солнечные ванны, которые советовали принимать в средиземноморских странах. Распространившаяся эпидемия не пощадила и Марию. И тогда Павел решает спешно отправиться в дорогу. Их следующим пунктом назначения была Италия, благословенная страна, климат которой, несомненно, излечил бы молодую женщину от жестокого кашля, разрывающего ее грудь. Предсказания оправдались: и в самом деле, еще до того как они доехали до Триеста, здоровье великой княгини пошло на поправку. Открытие Венеции стало для нее и мужа незабываемым праздником. Великолепие этого исторического памятника зодчества, города, наполовину покоящегося на воде, со множеством причудливых каналов, дворцов, музеев, маскарадов, гондол произвело на них неизгладимое впечатление, им казалось, что они присутствуют на нескончаемом спектакле. Мир здесь состоял из фасадов, пируэтов, конфетти, музыки и напоминал музыкальную сцену. После посещения этого города-миража они прибыли в Рим, священную столицу античных монументов и триумфального католицизма. Принятые самим Папой, который соблаговолил выразить миловидным еретикам с Севера свое доброе напутствие, а также местной знатью, которая утомила их дискуссиями и комплиментами, они затем немного развлеклись, совершив прогулку по старому городу, посетили руины и лавчонки антикваров. Знакомство с историческим прошлым привело их, естественно, в Помпеи, раскопки которых недавно начались, а также в Неаполь, где они вновь окунулись в изнуряющую вереницу церемоний по их чествованию. Там же Павла ожидал неприятный сюрприз – он столкнулся лицом к лицу с графом Андреем Разумовским, с этим некогда коварным другом, низко предавшим его доверие, совратившим его первую жену, покойную великую княгиню Наталию. В данный момент Разумовский являлся послом России, официально назначенным Екатериной, при короле Неаполя. И было, разумеется, естественным, что он принимал участие в официальном приеме. Однако Павел, раздосадованный напоминанием о его супружеском несчастье, воспринял эту встречу как вызывающую насмешку своего бывшего некогда соперника или же как козни матери, устроенные для того, чтобы над ним посмеяться. Уже на следующий день Неаполь стал для него невыносим. Нанеся последние визиты, предусмотренные протоколом, он поспешил покинуть город.

Этот инцидент настолько испортил ему настроение, что во Флоренции, где их встретил герцог Леопольд Тосканский, Павел заговорил с ним с такой горячностью, что несколько озадачил своего собеседника. Позабыв о недавнем увлечении Иосифом II, Павел уже курил фимиам своим прежним прусским симпатиям, он стал открыто излагать свои взгляды на самые серьезные последствия, которые могут иметь место в связи с заключением альянса между Россией и Австрией, договор о котором был подписан не так давно его матерью. Леопольд выслушал его внимательно, поблагодарил за откровенность и сделал вид, что придерживается того же мнения. Тем не менее, сразу же после его отъезда он пишет: «В разговорах своих он ни разу и ни о чем не касался своего положения и императрицы, но не скрыл от меня, что не одобряет всех обширных проектов и нововведений в России, которые в действительности впоследствии оказываются имеющими более пышности и названия, чем истинной прочности […]. Однажды, говоря о делах, он обмолвился мне, что Венский двор хорошо сослужил Санкт-Петербургу […]. По этому случаю я должен предупредить тебя, что, рассуждая о делах, граф Северный […] разгорячился и кончил, сказав, что мне, вероятно, известно, кто из петербургских должностных лиц куплен Венским двором, что это мерзко, но что известны все подробности, сколько, когда и что именно получил каждый. […] Это князь Потемкин, статс-секретарь императрицы Безбородко, первый член иностранной коллегии Бакунин, оба графы Воронцовы, Семен и Александр, и Марков, теперь посланник в Голландии. Я вам называю их: я буду доволен, если узнают, что мне известно, кто они такие, и лишь только буду иметь власть, я их отстегаю […], уничтожу и выгоню»[13]. Тот же герцог Леопольд отмечал в своем письме брату в Вену: «Граф Северный, кроме большого ума, дарований и рассудительности, обладает талантом верно постигать идеи и предметы и быстро обнимать все их стороны и обстоятельства. Из всех его речей видно, что он исполнен желанием добра […]. В его образе мыслей видна энергия. Мне он кажется очень твердым и решительным, когда остановится на чем-нибудь, и, конечно, он не принадлежит к числу тех людей, которые позволили бы кому бы то ни было управлять собою»[14].

Путешествие продолжилось согласно заранее намеченному маршруту. Далее их путь лежал во Францию. За восемь лет до этого на трон взошел Людовик XVI; четыре года назад умер Вольтер; Дидро и Даламбер были стариками, хотя находились еще в ясном уме. Странная страна, где упражнениям мысли отдавали большее предпочтение, чем обработке земли. В поездке по Франции Павел поражался плохим состоянием дорог, опустошенностью деревень, посредственностью гостиных дворов и сумрачным настроением жителей. После короткого посещения госпиталей Лиона и армейской мануфактуры в Сент-Етьене 7 мая 1782 года[15] граф и графиня Северные торжественно въехали в Париж. Они остановились в доме русского посланника во Франции князя Барятинского. Зеваки толпились на улице, мечтая хотя бы мельком увидеть эту пару, а их искренние комплименты бурно расцветали, когда супруги проходили мимо. Однако некоторые наивно удивлялись тому, что настоящий великий князь, воплощающий такую огромную и мощную страну, не был в действительности «ни Гераклом, ни Атлантом». Те, кому повезло оказаться вблизи него, рассказывали, как выглядит великий князь: он человек среднего роста, с не совсем гармоничными чертами лица, его речь довольно-таки скована; но они подслащивали этот нелестный портрет, восхитясь живостью его мыслей и гордой улыбкой. «Ле Меркур де Франс» отмечала по этому поводу: «Говорит он мало, но весьма кстати, не эмоционально, но свободно и без демонстративной льстивости». Что касается великой княгини, то ее нашли немного полноватой, но главное – очень привлекательной. То, что эта пара персонифицировала «загадочную Россию», подогревало к ней интерес парижан, падких на славянскую экзотику. С конца этой эпохи французы познали моду на русофилию, моду непредсказуемую и сравнимую разве что со льстивой женщиной. Эта мода требовала, чтобы Россию подавали под любым соусом. Магазины стали развешивать броские вывески: «А-ля императрица России», «А-ля русская дама», «А-ля русский кавалер». Воодушевленный этой единодушной доброжелательностью, Павел горел нетерпением как можно быстрее быть принятым королем в Версальском дворце.

Наконец это осуществилось: Людовик XVI и Мария-Антуанетта приняли графа и графиню Северных в замке с помпезностью, не имеющей прецедентов. Праздник продлился несколько дней. Это были интимные ужины, гала-обеды, костюмированные балы и музыкальные спектакли. Обычные хроникеры событий этого жанра отмечали, что в вечер премьеры пьесы Гретри «Заира и Азор», в театре Пети Трианон, графиня Северная продемонстрировала очень оригинальную прическу, украшенную крошечной птичкой из драгоценного камня с подвижными крыльями, раскрывающимися при помощи пружинки. По другому случаю она, по словам баронессы Оберкирх, использовала «очень модную штучку […]: в прическу были заложены маленькие плоские бутылочки, изогнутые по форме головы, заполненные немного водой и скрытые бриллиантами. В них были вставлены живые цветы, а вода поддерживала их в невянущем виде и придавала прохладу голове». По словам этой очевидицы: «Это было прелестно: весна на голове среди снегов пудры». Прическа великой княгини произвела ошеломляющий эффект. На другой вечер на балу, устроенном в Версальском дворце в Зеркальной галерее, роскошь платьев затмила все действо, и женщины, забыв о танцах, изучали и сравнивали свои туалеты. Невозможно не упомянуть и тот день, когда графиня Северная продемонстрировала себя, «одетой в роскошное одеяние из парчи, расшитое жемчугом на панье из шести локтей». Во время приема, устроенного графом д'Артуа в Багателле в честь уважаемых русских гостей, один куплет, прочитанный экспромтом среди концерта, вызвал неистовые аплодисменты присутствующих:

Затем состоялись визиты в Севр и Марли. В замке Шантильи принц Конде принимает своих гостей с королевским размахом. Обед был сервирован в золотой и серебряной посуде, и после каждого блюда прислуга выбрасывала использованные тарелки и другую утварь в окна. Как выяснилось на следующий день – под стенами дворца находился ров с водой, оттуда их вылавливали сетями. Другое развлечение, устроенное тем же принцем, – охота с факелами на оленей. Этот прилив почтения окончательно покорил Павла, и он все больше ощущал себя во Франции, как в России. Но в то же время цесаревич не мог отделаться от мысли, что из правителей государств единственный, кто не принимает его всерьез, – это его собственная мать. Присутствовавший на этой триумфальной встрече молодого великого князя, не привыкшего у себя дома находиться на первостепенных ролях, Гримм отметит в своей «Литературной корреспонденции»: «В Версале он производил впечатление знатока Французского двора, изучившего его так же хорошо, как и свой. В мастерских наших художников (с наибольшим интересом он виделся главным образом с мсье Грёза и мсье Гудоном) он выказал такие познания в искусстве, которые делали его одобрения для них более ценными. В наших лицеях и академиях своими похвалами и вопросами он доказал, что он давно знает тех людей, просвещенность или добродетели которых сделали честь их веку и их стране». Тот же придворный интриган Гримм снова пишет Екатерине, утверждая, что в Париже ее сын и невестка обрели большой успех «безо всяких „если“ и „но“. В противоположность ему государственный министр Эдельшейм, который встретил великого князя во время его визита в герцогство Бад, писал: „Цесаревич вобрал в себя все безумство, высокомерие, слабость и эгоизм. Его голова, казалось, сделана для того, чтобы носить корону из глины“. А принц Де Линь (Шарль Жозеф) также подтвердил нелицеприятное описание этого персонажа: „Ум его был обманчивым, сердце прямолинейным, мнение – чистой случайностью. Он был подозрительным, обидчивым […]. Строящий из себя фрондера, разыгрывающий из себя преследуемого […]. Горе его друзьям, врагам, союзникам и подданым! […]. Он ненавидит свой народ и говорил мне о нем когда-то в Гатчине такое, что я не могу повторить“»[16].

Во время пребывания великого князя в Вене актер Брокман, который должен был играть роль Гамлета в пьесе Шекспира, отказался появиться на сцене театра, опасаясь, как бы Его Высочество не усмотрел в душевном смятении принца Датского намек на свои собственные неурядицы с матерью, безнаказанной подстрекательницей убийства его отца.

Таким образом, несмотря на все усилия к равновесию, Павел дезориентирует свое окружение изменениями курса и перепадами своего настроения. Даже те, кто любил его и считал, что знает его, никогда не были уверены в том, будет ли человек, с которым они только что разговаривали, тем же по прошествии всего нескольких минут. Не существовало одного Павла, который следовал бы своей дорогой только ему присущей походкой, а были четыре или пять разных Павлов, с разными душами, но с одним телом. Он не вводил в заблуждение окружающих его людей и каждый раз был искренним. Просто не было никакой последовательности ни в его мыслях, ни в его поведении, ни в его личности. Всякий раз разрываясь между собой и своим двойником, он просто взвинчивал внешние обстоятельства до такого биения пульса, с каким в данный момент бурлила кровь в его артериях. Раздвоенный и непредсказуемый, он сглаживал экстравагантность своего резкого характера присущим ему великодушием.

После первого свидания с четой великих князей Людовик XVI прошептал на ухо князю Барятинскому: «Они прекрасны, я очарован знакомством с ними и очень их люблю». Мария-Антуанетта также призналась, что была пленена простотой и непринужденностью графа и графини Северных. Тем не менее день ото дня она все более догадывалась, что за этой видимой супружеской гармонией скрывается глубокая печаль. И на самом деле, к тому времени как Павлу посоветуют расстаться с радушным гостеприимством, оказанным ему Францией как весьма значимому лицу в России, тревожные вести доберутся до него из Санкт-Петербурга. Полиция перехватила и сделала копию письма, адресованного Александру Куракину, другу и члену свиты великого князя, и написанного неким полковником Бибиковым. Последний описал в этом письме дела, происходящие при Российском императорском дворе, а также перечислил в нем серьезные обвинения против фаворита Екатерины Потемкина. Взбешенная этим посягательством на свой престиж, Екатерина приказала арестовать зарвавшегося клеветника и после допроса приговорила его к ссылке. Извещая сына об этом решении, императрица выразила негодование в отношении виновного, «облагодетельствованного» ею, который по причине своей неблагодарности и наглости «будет подвергнут наказанию розгами». Она также добавила, что «это дело может послужить для преподнесения молодежи полезного морального урока». Иначе говоря: «Мы еще встретимся, до встречи!»

Несмотря на то что Павел был абсолютно поражен инициативой Бибикова, он содрогнулся от строгости, проявленной к нему его матерью. Он как будто бы почувствовал мраморную руку императрицы, опустившуюся на его плечо. Есть ли на земле такое место, где он мог бы укрыться или, по крайней мере, забыться? Она его отыщет и на краю света, если это будет необходимо для того, чтобы оттаскать его за уши. Если, конечно, она удовлетворится только этим! Но она должна пока еще держать в секрете свои весьма опасные планы. Став очень подозрительной после клеветнического письма Бибикова, не потребует ли она возвращения четы великих князей в Россию? И это будет только началом вереницы репрессий. И до каких пределов пойдет она в вымещении своей злости? Женщина, совершившая убийство своего мужа, способна так же поступить и со своим сыном. Страх Павла достиг такой силы, что во время приема в Версальском дворце он не смог сдержаться и пожаловался Марии-Антуанетте на свою зависимость и пренебрежение, которые он испытывает в России, несмотря на тот высокий статус, которым официально наделен. В порыве откровенности он воскликнул перед королем и королевой, ощущавшими себя неловко от не совсем протокольного признания: «Ах! Я бы очень досадовал, если бы в моей свите был даже пудель, верный мне, потому что мать моя велела бы его утопить тотчас после моего отъезда из Парижа!»[17]

Оставляя Французский двор удивленным этим неуместным выпадом, Павел с женой и своим высоким кортежем собирается в дорогу. Он полагал облегчить свое сердце в Версале, однако с каждым этапом пути его обеспокоенное состояние только ухудшается. Он весь обуреваем мрачными предчувствиями. В одном из брюссельских салонов он рассказывает о необычном видении, которое не так давно явилось ему. Как-то в поздний час, покинув стол после одного славно проведенного вечера, он вышел на улицу побродить по Петербургу. Стояла светлая, теплая ночь, светила луна, и вдруг в глубине одного из подъездов он увидел фигуру человека довольно высокого роста, худощавого, в испанском плаще, закрывавшем ему нижнюю часть лица, и в военной шляпе, надвинутой на глаза. Приблизившись к нему, незнакомец позвал цесаревича глухим и печальным голосом:

– Павел!

– Что тебе надобно? Кто ты таков?

– Бедный Павел! Кто я таков? Я часть той силы… я тот, кто хочет тебе добра. Чего мне надобно? Прими мой совет: не привязывайся сердцем ни к чему земному, ты недолгий гость в этом мире, ты скоро покинешь его.

И как только призрак удалился от него, Павел с изумлением узнал в нем своего прадеда. Продолжая свой рассказ, Павел уверял своих слушателей, слушавших его с раскрытыми ртами: «Я легко различил в этот момент его лицо: орлиный взгляд, обветренный лоб, строгий нос моего прадеда Петра Великого. Прежде чем я успел удивиться и ужаснуться, он исчез. Я помню мельчайшие детали этого видения, оно было одним и тем же и все время стоит перед моими глазами». В заключение Павел заметил, что его встреча лицом к лицу с призраком происходила на Сенатской площади, именно там, где императрица решила воздвигнуть конную статую Петра Великого на каменной глыбе, осуществить этот проект было поручено скульптору Фальконе. «И мне – страшно, – сказал он наконец, – страшно жить в страхе: до сих пор эта сцена стоит перед моими глазами». Эти последние слова прозвучали в полной тишине. При полном замешательстве всех присутствовавших принц Де Линь спросил великого князя: «Какую же, государь, мораль можно вывести из сей притчи? Как вы полагаете, что же может означать это видение?» Павел выпрямился и тихо ответил: «Очень простую. Я умру молодым, мсье»[18].

Это пророческое явление преследовало великого князя до Голландии, там он посетил университет Лейдена, где ему показали непритязательный швейцарский домик Саардама, где Петр Великий прожил некоторое время, пока обучался ремеслу плотника. Рассказывали, что Петр следовал своему учителю во всем. Однако что же означала для Павла эта встреча с прошлым? Означала ли она то, что он должен готовиться в скором будущем к смерти, или же то, что его прославленный предок появился из могилы для того, чтобы оценить его: достоин ли он унаследовать сей трон? И что отныне долженствует ему: страшиться или радоваться тому, что эта тень будет преследовать его по пятам?

Во Франкфурте, когда Куракин предложил ему посетить масонское собрание, он с энтузиазмом принял приглашение разделить таинство «посвященных». Ритуалы, которым его подвергли во время его посещения, доставили ему ослепление открытия. Весь неизъяснимый феномен возвестил его глазам неизбежность «великого откровения». Он находил для себя наслаждение в этом эзотерическом учении, возродившемся в Швейцарии на уроках знаменитого философа и френолога Лаватера. Он знал, что его мать соперничает с французскими философами, ненавидит идеалистов, мечтателей, коллекционеров суеверий, предзнаменований и прочей шелухи, а это подталкивало его, бросив ей вызов, утвердиться в своем интересе к иррациональным теориям.

Сторонник строгой военной дисциплины, он внимательно следил за тем, чтобы каждая пуговица на униформе была на месте, и наказывал солдат, которые их с постоянной регулярностью теряли, он не испытывал страстного желания оставить тот мир, в котором все было отрегулировано и дважды два всегда было четыре. Это противоречивое обольщение порядком и беспорядком являлось характерным своеобразием не только его натуры. Швейцария также состояла из контрастов. Он видел в ней самую спокойную страну, самую гостеприимную, но в то же время хранимую самыми недоступными и самыми грозными вершинами в мире. Описывая эту страну, Павел напишет митрополиту Платону: «Даже ужасные горы предлагают здесь прекрасный спектакль».

Когда ее муж забывал о политике, чтобы полюбоваться пейзажами, проявить интерес к религиям, нравам тех стран, которые они проезжали, у Марии в эти лучшие моменты их путешествия появлялся вкус к жизни. Во время короткого пребывания у ее родителей он, желая сделать ей приятное, сопровождал ее в прогулках по деревенским местам ее детства. Однако, к огорчению молодых супругов, совсем немного передохнувших в семейном убежище родителей жены, они должны были отправляться в дорогу. Их отдых был скоротечным. Затянувшись на долгий срок, маршрут их путешествия вновь пролегал через Вену. Вновь повстречавшись с великим князем, император Иосиф II повторял ему свои призывы к укреплению дружбы между русским и австрийским народами. Соглашаясь со всем на словах, Павел, тем не менее, чувствовал, что не в силах отказаться от своего благоговения перед Пруссией, а через нее и от уважения к своему отцу Петру III, страстному поклоннику «великого Фридриха». Пройдя небольшой экзамен на сознательность, он пишет барону Остену Сакену: «Необходимо, чтобы мы уважали друг друга, этого достаточно, чтобы постоянно выправлять […]. Все остальное не более чем химеры»[19].

Написав эти строчки, он не принял во внимание, что «химеры», о которых он так презрительно отзывается, были порождены и набрали силу как раз овациями, которыми его встречали из города в город за границей. Опьяненный своей популярностью за рубежом, он с простодушием стал воображать, что с тем же энтузиазмом будет встречен в России. Однако с первых же минут пребывания на родной земле он почувствовал, что родина далека от того, чтобы здесь забавляться, и что, возможно, он утратил в своей стране то, что обрел в других. За каждой избой, каждой рощей, каждой церковью он обнаруживал молчаливое непризнание! Непризнание, инспирированное Екатериной. Что же ожидало его в конце пути? Ведь это не сумасшедшие австрийцы, итальянцы и французы, издающие радостные возгласы, а родная мать, которая его ненавидит, лукавые и честолюбивые придворные, негодующие священники, укоряющие его за симпатии к еретикам, и народ, больше занятый тем, как утолить свой голод, чем порицанием темных интриг царских дворов! По мере того как он приближался к Санкт-Петербургу, ледяное отчуждение, которое он почувствовал всем своим существом, с головы до ног, объяснялось не только свежестью северного климата.