"Павел Первый" - читать интересную книгу автора (Труайя Анри)

III. Быстро утешившийся вдовец

Став молодоженом, великий князь не утратил своего везения. Его жена нравилась ему в любое время дня и ночи. Она обладала, в его представлении, самыми лучшими качествами: красотой, рассудительностью, веселым нравом и, кроме того, необходимым кокетством для того, чтобы приправить супружескую повседневность чем-то пикантным. Вместе с ней он забывал о своих заботах, скуку политики и этикета. Он восхищался вкусом Наталии, ее умением подбирать красивые платья для балов, для прогулок на лошадях по сельской местности, для пикников на траве и вечеров среди друзей. Она находила развлечение даже в переодевании театральных костюмов, когда играла в комедии на небольшой сцене в составе любительской труппы. Ее неисчерпаемая фантазия была всегда бальзамом на сердце Павла, который ощущал себя больше любовником, чем супругом. Поначалу Екатерина выражала восхищение добрыми отношениями, установившимися между ними. Говоря о своем сыне, она писала своей корреспондентке госпоже Бьельке: «Ну вот так идут дела в семье; он начал буржуазный образ жизни, не оставляет ни на шаг свою супругу, и это похоже на самую красивую дружбу в мире». Она написала также ландграфине Каролине Гессен-Дармштадтской: «Ваша дочь здорова. Она всегда тиха и любезна, какой вы ее знаете. Муж ее обожает. Он только и делает, что хвалит ее и всем рекомендует. Я слушаю его и задыхаюсь иногда от смеха, потому что она не нуждается в рекомендации. Ее рекомендация в моем сердце; я люблю ее, она этого заслуживает, и я чрезвычайно этим довольна»[5].

Но вот императрица стала замечать, что ее очаровательная невестка проявляет себя ветреной и бестолковой девицей, стремящейся всегда только повеселиться, что она неспособна заставить себя заниматься изучением русского языка. В городе и во дворце стали поговаривать о том, что молодая Наталия действительно уделяет совсем мало времени освоению языка, традиций и нравов своих будущих подданных. Если она останется немкой в душе, то как же она станет великой русской княгиней и зачем же она тогда окрестилась в православную веру? Но если Павел не придавал всему этому никакого значения, то Екатерину же такое отношение сильно раздражало. Ставя Никите Панину в упрек неспособность привить ее сыну и невестке обязанностей почтительности и патриотизма, вменяющихся им по положению, она принимает решение заменить этого благодушного человека, который уже исчерпал себя, и отсылает его из дворца, назначив на его место генерала Николая Салтыкова, пользующегося отныне ее полнейшим доверием. Взбешенный лишением своего старого гувернера, который, по сути, стал его близким другом, Павел принял нового в штыки, проявляя к нему колючее недоверие. Последний, повинуясь приказу Екатерины, посоветовал ей удалить Андрея Разумовского, который, по его мнению, рассчитывал на «высокое место», а его влияние на княжескую чету могло быть негативным. Великий князь, очень озлобленный этим решением, вместе с Наталией тут же поспешил требовать объяснений от матери. Та, посчитав, что это возмущение было инспирировано ее невесткой, резко отчитала их, поставив обоих на свое место. Они покинули апартаменты Ее Величества с понуренными головами, словно наказанные дети после проявленной шалости. В то же время, когда Павел сам испросил у Екатерины позволения присутствовать иногда на заседаниях министров для того, чтобы, хотя бы поверхностно, быть, наконец, в курсе государственных дел, она дала ему свое согласие на эту просьбу, которую сочла разумной. Но спустя какое-то время она спохватилась и стала подозревать Наталию в вынашивании амбициозных намерений. Не поговаривали ли в прихожих дворца приглушенным голосом о том, что эта молодая женщина, внешне ветреная, внушает своему мужу мысли о занятии трона после смещения действующей императрицы? Перейдя от снисходительности к негодованию, Екатерина пишет, как всегда, на французском, своему постоянному корреспонденту барону Гримму: «Великая княгиня любит все экстремальное. Все у этой дамы чрезмерное: если прогуляться пешком, то не менее двадцати верст, если танцевать, то двадцать кадрилей, столько же минуэтов, бесчетное количество немецких танцев; чтобы не было жарко в помещении, она совсем не разводит огня; если другие растирают лицо льдом, то она это проделывает со всем телом; было бы лучше, если бы она была подальше от нас. Бойся злых, задирая друг друга, они угрожают всей земле и не слушают ни хороших, ни плохих советов […]; не слушают никого […]; и сами себе на уме. Представьте, что в течение полутора лет или даже больше мы не говорим ни слова еще на русском языке: мы хотим, чтобы нас обучали, но для этого мы не находим ни минуты в течение дня, все вертится волчком […]». И еще: «Я не вижу в ней ни обольщения, ни ума, ни разума». Все это было далеко от тех гиперболических похвал, которые были адресованы ландграфине Каролине Гессен-Дармштадтской сразу после замужества ее дочери![6]


Но вот список заговорщиков, которые мечтают короновать Павла после того, как будет отстранена его мать, попадает в руки императрицы. Она проводит тщательное дознание и, пригласив к себе сына и Наталию, холодным тоном упрекает их в поддержке интриг, организованных против нее. Сильно испугавшись, Павел рассыпается в извинениях, отрицая все и заверяя ее в своей верности. Он умоляет мать забыть этот вызывающий сожаление инцидент и быть уверенной, что он не хочет ничего подобного. Выслушав эти отречения, великодушная Екатерина бросает в огонь бумагу со списком имен «заправил» этого заговора на глазах у великого князя и великой княгини.


Как государыня она имела уже достаточно заслуг, с достоинством проявив себя перед угрозой государственного заговора и в 1762 и в 1770 годах, а также перед опасностью смуты, посеянной появившимися на юге России четырьмя Лжепетрами III, которым только чудом удалось избежать наемных убийц царицы. Эти узурпаторы, конечно же, были побеждены, однако пятый претендент, именовавшийся Пугачевым, возник внезапно, в начале 1773 года на Южном Урале, на берегах реки Яик. Он, провозгласив себя истинным царем, собрал вокруг себя многочисленных сторонников. Этот простой донской казак, дезертировавший из армии и несколько раз бежавший из тюрьмы, красноречиво выступал перед толпой, провозглашая манифесты, в которых обещал свободу крепостным и право собственности всему народу. Он утверждал, что имеет намерение изгнать из дворца «преступную немку», «дочь злого дьявола» и установить, наконец, в России благополучие, которое по воле Божьей должны иметь все народности. Неграмотные мужики и суеверные люди видели в нем будущего спасителя народа, а более осторожные казаки воображали, что при его помощи они смогут завоевать достаточно земель, чтобы создать автономное государство, которым будут управлять по своему усмотрению. Во главе этих фанатичных орд Пугачев успешно противостоит регулярным частям, направленным с целью преградить ему дорогу. Покоряя город за городом на своем пути, он взял в осаду Оренбург, угрожает Казани и готовится выступить на Москву и Санкт-Петербург. Связанная возобновлением войны с Турцией, Екатерина с нетерпением ожидала возможности поскорей покончить с этим нескончаемым конфликтом, направив против повстанцев свои лучшие части. Опасность была настолько значима, что Пугачев уже воспринимался народом как легендарная личность. Наконец в июле 1774 года, после двух лет противостояния, генералами Суворовым и Румянцевым были одержаны победы над турками, позволившие России подписать выгодный мир. Получив доступ к Черному и Эгейскому морям, армия Ее Величества могла переместиться на север, чтобы разбить сторонников самозванца. Напуганные размахом репрессий, которые угрожали им, часть из них изменили делу своего предводителя и выдали его. 24 августа 1774 года Пугачев был пленен. Обезоруженный и закованный в цепи, он был заперт в клеть, как опасное животное, и затем провезен через города и деревни на место казни в Москву.


Когда Пугачева доставили к месту казни в самом начале января 1775 года, императрица, ее сын и невестка прибыли с официальным визитом в древний город царей. По приказу Екатерины Пугачев был приговорен к публичной смертной казни четвертованием и отсечением головы. Говоря об этом святотатственном мятеже, Екатерина напишет своему дорогому Вольтеру, мнение которого так много значило для нее: «Он не умел ни читать, ни писать, но это был человек дерзкий и необузданный. До сих пор нет ни малейшего следа, что он был инструментом в руках некоторых заинтересованных сил […]. Можно предположить, что Пугачев являлся вожаком разбойников, а не ставленником другой души. Никто не был таким вредоносным со времен Темерлана. Он надеялся на свое везение и на кураж. Если бы он меня не оскорбил, то я бы, возможно, и простила бы его, но это обстоятельство ухудшает положение того, кто имеет свои законы». Из милости Ее Величество согласилась, чтобы голова преступника была отсечена прежде, чем его тело будет подвергнуто четвертованию. Казнь состоялась 10 января 1775 года перед большой толпой любопытствующих. Павел не присутствовал на этой экзекуции, поскольку не мог переносить вида крови, а возможно, из-за тайного сострадания к этому безумцу, который имел дерзновение покуситься на императрицу. Не означало ли это показательное наказание предуведомление, предназначенное тем, кто попытается противодействовать воле Ее Величества? Обезглавив Пугачева, Екатерина тем самым обезглавила волю своего сына. Обязанный знать свое место, он понимал, что в дальнейшем будет обязан повиноваться беспрекословно. В двадцать лет он попал из рук гувернеров в другие – в более суровые руки своей матери.


Тем не менее, во время праздников, которые Москва подготовила для императорской семьи, он смог услышать при его появлении перед народом приветствия более громогласные, чем те, которые обычно предназначались его матери. Это могло означать, что если народ и отдавал дань уважения Ее Величеству, то в душе вынашивал надежду на наследника короны. Повышенное внимание толпы к молодому великому князю было так явно, что Андрей Разумовский скажет ему после очередного выхода в город: «Вы видите, князь, как вы любимы! Ах, если б вы только захотели!..» Смущенный этим неуместным замечанием, Павел бросил суровый взгляд на своего друга, но не сказал ни слова. Его занимали семейные заботы, обидчивость его матери, которая даже была против того, чтобы он проявил любезность по отношению к ее последнему фавориту Григорию Потемкину. Этот одноглазый, но атлетического сложения гигант при всей своей солдатской суровости не был лишен привлекательности. Он покрыл себя славой в многочисленных сражениях до того, как преуспел в постели у Екатерины. На этом месте он заменил фаворита Васильчикова, которому царица дала отставку. В этой ситуации Наталия, со своей стороны, старалась внушить Павлу, что ему следует проявлять осмотрительность при общении с ближайшим окружением его матери, оказывающим, по ее мнению, негативное влияние на императрицу. Она явственно ощущала, что ее саму вовлекают в сети черной неприязни и обжигающей подозрительности. И даже если Екатерина не говорила ей об этом открыто, она знала, что царица порицает ее за легкомыслие, двусмысленную симпатию, которую она проявляет к Андрею Разумовскому, за ее пренебрежение к русскому языку и прежде всего за то, что после двух лет замужества она еще до сих пор не беременна.


Для того чтобы ускорить вмешательство в природу, Екатерина принимает обет совершить 18 мая 1775 года пешком паломничество в Троице-Сергиеву лавру. Этот набожный поступок, по ее мнению, должен благотворно сказаться на зачатии ребенка. 10 июля того же года Ее Императорское Высочество Наталия сообщает, что ждет ребенка. В то время как Екатерина, довольная таким поворотом событий, принимает привычные поздравления, некоторые доброжелатели намекают ей, что ее невестка, возможно, небезупречного поведения. Если верить этим сплетницам, она каждый вечер за ужином подсыпает мужу немного опиума, тот засыпает где-нибудь в углу и оставляет свою жену развлекаться наедине с Андреем Разумовским. Эти настойчивые слухи побуждают Екатерину расспросить невестку, от кого она беременна – от сына или его лучшего друга. Но сейчас это не так уж и важно! Она и сама уже сталкивалась с подобной ситуацией, но это не помешало ей обернуть дело так, как она того хотела. Главное заключается в том, что для всей России ребенок, которого вынашивает Наталия, будет подлинным наследником трона. Забеременела? От кого? Молодая женщина теперь пала в глазах императрицы Екатерины, так же как и сама Екатерина в свое время – в глазах Елизаветы. Гордость Павла по поводу этого отцовства была безграничной. Его любовь к жене обретает форму благоговения и мистического обожания. Малейший признак усталости у Наталии вызывает у него панику, и он посылает за врачом. Ей очень не хотелось рожать в Москве, где она не ощущала себя «как дома». Из-за недомогания Наталии супруги только в декабре 1775 года смогли отправиться в обратный путь и вынуждены были со многими остановками добираться до Санкт-Петербурга.


Наконец в апреле великая княгиня почувствовала первые признаки надвигающихся родов. Во время родов императрица находится у изголовья невестки и внимательно следит за всеми действиями врачей. Надев поверх платья большой фартук, она помогает акушеркам и дает советы. Однако роды осложнились. Утробный плод продвигался плохо. В конвульсиях, с мокрым от пота лицом, роженица орала, раздирая все горло. Врачи и вызванные на подмогу проявляли все большую обеспокоенность. Наконец ребенок был вытащен из утробы матери. Это был мальчик. Его тело было безжизненно. Мертворожденный! Собравшиеся предприняли было усилия по спасению цесаревны, находящейся при смерти, но, освободившись от умершего младенца, Наталия умирала. Зловоние обволакивало комнату. Павлу не дали войти, чтобы избавить его от излишних переживаний. 15 апреля 1776 года в пять часов тридцать минут пополудни Наталия испустила последний вздох.


Увидев перед собой неподвижное тело жены, с закрытыми глазами и умиротворенными чертами лица, Павел сначала заплакал навзрыд, а затем, обезумев от горя и побагровев от ярости, стал крушить мебель. Екатерина хладнокровно приказала присутствующим лекарям подготовить письменное заключение о смерти великой княгини, указав, что ее кончина произошла по естественной причине. Она опасалась, что вероломное публичное мнение не простит ей травлю невестки или, по крайней мере, обвинит ее в ненадлежащем уходе. Тем же вечером, когда стало ясно, что Павел вне себя от горя и даже пытался выброситься из окна, Екатерина вынуждена была отвезти его в Царское Село. Однако одной только смены обстановки было недостаточно для того, чтобы умерить его тоску и облегчить несчастье. Сочувствуя горю сына, Екатерина в то же время старается отвести от себя всяческие подозрения в ответственности за неблагоприятный исход этого дела. В письме своему постоянному корреспонденту, мадам Бьельке, она пишет: «Спасти великую княгиню было свыше человеческих возможностей… Она была обречена. После смерти, по вскрытии трупа выяснилось, что для выхода плода было отверстие в четыре пальца, а плечи ребенка были шириной в восемь пальцев». Однако французский поверенный в делах в России барон де Корберон даже наполовину не был убежден в правдивости официальной версии кончины молодой великой княгини. После конфиденциального разговора на эту тему за обедом со своим соседом по столу, хирургом Моро, барон де Корберон напишет в своих «Мемуарах»: «Он сказал, что считает врачей остолопами. Цесаревна вполне могла выжить. Поистине, можно удивляться, как плохо обращались с ней. Народ возмущен, люди плачут, озлобляются. Вчера и сегодня в лавках только и слышно: „Молоденькие умирают, а старые бабы живут“. Несмотря на эти нелицеприятные разговоры, императрица не отступилась от своей версии: кончина Наталии не вменялась в вину акушеркам и не являлась следствием недосмотра или невнимания близких. Это была роковая случайность, происшедшая по воле Бога. После положенного оплакивания преждевременной утраты Екатерина в своем письме мадам Бьельке напишет фразу, окончательно подытоживающую ее отношение к покойной невестке: „Как выяснилось, она не могла иметь жизнеспособного ребенка или, скорее, произвести его на свет, и будет лучше об этом больше не вспоминать“»[7].

По приказу Ее Величества гроб с телом покойной был установлен в Александро-Невской лавре. Официальный траур не объявлялся. Великий князь в похоронах покойной участия не принимал. Что касается императрицы, то она после выноса тела распорядилась очистить апартаменты великой княгини так, чтобы ни одна вещь усопшей не вызвала у Павла горестных воспоминаний. Екатерина догадывалась, что сын, открыто не осуждая, считал ее, тем не менее, ответственной за свое несчастье. Лишенный любви, он предается ненависти. Он нуждался в мести даже и за меньшее страдание. Плача, крича и ругая всех вокруг, он как будто хотел вовлечь весь мир в свое беснование, переложить на него всю тяжесть своего горя. Более того, движимый здравым чувством самосохранения, он, таким образом, всеми силами пытался вырваться из плена своих похоронных наваждений и прилагал к этому даже больше усилий, чем те, что сочувственно предпринимала императрица. Она же, не говоря об этом своему обезумевшему от горя сыну, полагала, что ее материнская обязанность в данный момент заключается в том, чтобы срочно подыскать ему другую женщину. Не теряя времени, Екатерина ставит в известность о своих планах Потемкина, корректность которого ей была хорошо известна. Она дает ему поручение направить великого князя в Берлин, где для него необходимо будет подобрать свободную немецкую принцессу взамен предыдущей. Обязав молодую девушку принять православие, этих двух голубков тотчас же надлежало поженить в Санкт-Петербурге. Определив маршрут следования, она снабдила записку своему любовнику следующим предостережением: «Пока все не будет на мази – молчок!»

Перед тем как отослать свое послание с повелением подыскать сыну подходящую невесту, Екатерина просматривает личные бумаги, оставшиеся от Наталии. Воспользовавшись отсутствием Павла, она вскрывает ящики секретера, где, как она предполагала, была спрятана любовная переписка умершей молодой женщины и Андрея Разумовского. Из милосердия к сыну она должна была бы сжечь эти письма, оставив его в неведении или в иллюзиях, поскольку обнародование их, с одной стороны, было бы унизительным для его достоинства, с другой – могло спровоцировать у него приступ очередного безумия. Но она не могла обойтись без применения крайнего средства. Если гангрена поражает один из органов, то для сохранения всего организма необходимо ампутировать зараженную часть. В сентиментальных отношениях хирургическое воздействие также применимо, если обычное увещевание не имеет шансов на успех. С этим заранее просчитанным намерением, а не из садистских побуждений Екатерина пошла разыскивать сына, погруженного в свои безутешные причитания, и сунула ему под нос найденные доказательства неверности его умершей жены. Онемев от ужаса, он читал и перечитывал фразы, приговорившие к неверности ту, которую он почитал за святую. Ярость внезапно прорвалась изнутри. Крышка котелка подскочила. Он завопил, приведя в смятение весь дворец. Екатерина, стоявшая поодаль, ожидала, пока кризис немного поутихнет. Наконец нервы его обмякли, он сник и безропотно согласился повиноваться наставлениям матери. Екатерина торжествовала. Не часто ее сын склонял перед нею колена. Немного дипломатичней, но все же в свойственной ей повелительной манере она сделала то, что задумала. Игривым тоном она пишет барону Гримму, который должен был прибыть к ней для того, чтобы отвезти письмо соболезнования родителям покойной: «Я никогда не отвечаю на жалобы […]. Увидев, что корабль накренился набок, я не теряла времени; наклонила его на другой и стала ковать железо, пока горячо, чтобы восполнить потерю. И я сумела разогнать глубокую тоску, нас охватившую. Я начала с того, что предложила попутешествовать, погулять, поразвеяться, а после сказала: „Однако мертвых не воскресить, надобно думать о живых; да, была вера в счастье, теперь ее нет; зачем же терять надежду на новую веру? Что же, будем искать новую? – Кого же? – О, я уже припасла. – Как, уже? – Да, да, и притом прелесть. – И вот уже видно любопытство: – Кто же это? Да какова? Брюнетка? блондинка? маленькая али статная? – Миленькая, изящная, очаровательная; прелесть. […] И вот сдавленное сердце начинает расправляться“»[8].


Первой конкретной мерой, задуманной императрицей, было отдаление от двора Андрея Разумовского, она направила его с дипломатической миссией в Ревель; второй, конфиденциальной, – изложить принцу Генриху Прусскому, находившемуся в Царском Селе, брачные намерения Российского двора. Генрих Прусский с готовностью отозвался приложить все усилия для того, чтобы подыскать редкую птицу в вольере невест его брата, короля Фридриха II. Прежде всего, конечно, он имел в виду Софию-Доротею-Августу Луизу Вюртембергскую, кандидатура которой не была принята во внимание во время первого сватовства Павла в 1772 году по причине ее юного возраста. Конечно, она получила предложение от принца Людвига Гессен-Дармштадтского, но Генрих Прусский не сомневался в возможности устранить это шаткое препятствие. Когда речь идет о счастье такой интересной девушки, малозначимый принц Гессен-Дармштадтский не может тягаться в своем величии с российским великим князем, вдовым и безутешным.


Государыня и жена канцлера обменялись секретной корреспонденцией. Лихорадочно готовилась поездка Павла в Берлин. Великий князь все еще пребывал в состоянии печали и оскорбленного самолюбия, но предпринимал похвальные усилия, чтобы из него выйти. Подбодряемый своим окружением, он перестал скрываться в одиночестве, ему также не терпелось встретиться с Софией-Доротеей, дифирамбы которой ему пели со всех сторон. Он отправился в дорогу в сопровождении и в большом экипаже, достойных самого монарха. На всем пути с ним следовал принц Генрих Прусский. В Риге, где была совершена первая остановка, принц Генрих получил письмо от Екатерины: «Я не считаю, что имелся пример дела подобного характера, о котором договариваются так же, как об этом. Следовательно, это продукт дружбы и самого близкого доверия. Эта принцесса [София-Доротея] будет тому залогом. Глядя на нее, я не смогу не вспоминать, как это дело было начато, велось королевским домом Пруссии и России и как оно закончилось»[9].


Во время поездки любопытство Павла разгорелось до такой степени, что он не раз задавался вопросом: не влюбился ли он в Софию-Доротею, еще не видя ее? Встреча, как и договаривались, состоялась в Берлине под покровительством Фридриха II. Отметив про себя свежесть предназначенной ему невесты и приятность общения с ней, Павел тотчас же забыл о своем трауре и без зазрения совести начал мечтать о новом счастье. Молодая семнадцатилетняя девушка на полголовы была выше ростом. У нее – белокурые волосы и бледно-голубые глаза. Будучи племянницей принца Вюртембергского, она выросла в провинциальной европейской резиденции графства Монбельяр, расположенного в живописной местности между отрогами Вогезов, по течению реки Дуба, вдали от роскоши и интриг прусского двора. Страстная почитательница Жан-Жака Руссо, она была одновременно и сентиментальна, и простодушна, и бесхитростна. Павел сразу был покорен ее естественностью и покладистостью. 11 июля 1776 года, на следующий день после прибытия, он пишет Екатерине: «Я нашел свою невесту такову, какову только желать б мысленно себе мог: недурна собою, велика, стройна, незастенчива, отвечает умно и расторопно, и уже известен я, что сделала действо в сердце моем, то не без чувств и она, с своей стороны, осталась […]. Мой выбор сделан»[10].


Он был крайне признателен тому, кто познакомил его с Софией-Доротеей, но для него первостепенное значение имел тот факт, что она была рекомендована ему самим Фридрихом II.

Подобно своему предполагаемому отцу Петру III, он относился к этому воинственному королю с чувством притягательности ученика к своему учителю. Это обожествление, унаследованное им от отца, распространяется у Павла на всю Пруссию, ее народ, ее нравы и историю. Жениться на Софии-Доротее в его представлении означало то же самое, что породниться с Фридрихом II. Посредством своего брака с этой девушкой он выражал свое искреннее преклонение перед всей страной. Со своей стороны, София-Доротея в письме своей близкой подруге баронессе Оберкирх признавалась: «Ланель! Мне очень грустно расставаться с вами, но, тем не менее, я чувствую себя счастливейшей из всех принцесс вселенной». Фейерверки, балы, артиллерийские салюты чередовались один за другим, прославляя счастливый союз Софии-Доротеи и Павла и соответственно Пруссии и России. Конечно, более проницательный, чем большинство его современников, Фридрих II оценивал характер великого князя как очень беспокойный для будущего главы государства: «Слишком важен, заносчив и горяч, чтобы удержаться на престоле народа дикого, варварского и избалованного нежным женским правлением, – читаем мы в его „Мемуарах“, – он может повторить судьбу своего несчастного отца»[11].


По прибытии в Санкт-Петербург София-Доротея была принята императрицей, которая проявила к ней всю полноту материнского внимания. На этот раз Екатерина была уверена, что выбор сделан правильный. В своей эйфории она написала мадам Бьельке: «Признаюсь Вам, что я увлечена этой дивной принцессой, увлечена буквально. Она именно такова, которую хотели: стройна, как нимфа, цвет лица белый, как лилия; высокий рост с соразмерною полнотой и легкость поступи. Кротость, доброта сердца и искренность выражаются у нее на лице; все очарованы, и каждый, кто не полюбит ее, будет не прав».


Сразу же обращенная в православие, молодая девушка получила титул великой княгини и поменяла полученное при рождении имя София-Доротея на Марию Федоровну. На следующий день их помолвки она спонтанно объяснилась с Павлом, высказав ему следующее признание: «Клянусь, и письмо мое в том порукой, что буду любить Вас и обожать всю жизнь, всегда буду к Вам привязана и ничего на свете не заставит меня переменить мое к Вам отношение. Таковы чувства Вашей навеки верной и нежной суженой. От Вас же хочу просить навсегда быть нежным и соблюдать обещанную верность».


26 сентября 1776 года архиепископ Платон провел церемонию бракосочетания двух молодых людей. В апогее счастья Павел напишет Генриху Прусскому: «Повсюду, куда появляется моя жена, она имеет дар расточать радость, непринужденность, и она искусна не только в ловле черных бабочек, но и даже в том, чтобы создавать мне хорошее настроение, которое я совершенно утратил в течение трех несчастливых лет». В то же время он сообщает барону Остену Сакену: «Вы видите, я вовсе не каменный, и сердце мое вовсе не жестокое, не черствое, как об этом думают многие; дальнейшая жизнь докажет это»[12].

В эти первые дни замужества Мария Федоровна напишет своей корреспондентке баронессе Оберкирх: «Милый мой муж – сущий ангел, я его люблю безумно». Но новую великую княгиню Марию Федоровну смущала та свобода нравов, которая царила при дворе. Вокруг нее стали плестись интриги, распускались сплетни и творился разврат. Императрица сама подавала пример подобному распутству. Фавориты один за другим дефилировали в ее альков.

Завадовский, затем Зорич замещали великолепного Потемкина, стоявшего не только очень близко к трону, но и к постели Ее Величества. Во всяком случае, мораль здесь была не в почете, а Екатерина II правила согласно своему капризу и в соответствии с тем, что представлял собой тот или иной человек. Даже Павел, после того как однажды проявил строптивость по отношению к своей матери, оставил подобные намерения и предоставил ей полное право управлять и семейными, и государственными делами ее стальной рукой. Отстранившись от политики, которая казалась ему скучным занятием и на которую он не мог оказывать никакого влияния, он бездействовал, переключившись на незначительные детали военной жизни. Сменив Петра III в его извечном пристрастии, он наглядно свидетельствовал в глазах скептиков, что и в самом деле является сыном покойного царя. Он с врожденным упорством выставлял себя адептом прусских теорий и модных направлений. Страстный почитатель униформы и парадов, он сознавался, что предпочитает барабанную дробь приятной музыке, а аромату салонов – запах казарм. Однако в промежутках между этими приступами своих воинственных пристрастий в нем вновь проявлялись успокаивающие чувства толерантности и любви к ближнему. Раздираемый между врожденным пристрастием к армии и уважением к моральным ценностям, дорогим для его жены, между восхищением авторитетом матери и отвращением к беспорядочному образу жизни, который она вела, Павел напишет 4 февраля 1777 года барону Остену Сакену: «С моим характером тяжело видеть, что многие вещи проходят мимо и зачастую причиной тому является пренебрежение личными мнениями: я же предпочитаю быть преданным, делая хорошее, чем быть любимым, делая плохое».


Эта сентенция представляла собой отражение того, о чем Мария Федоровна ежедневно говорила с ним. Захотелось ли Небу вознаградить их: того и другую за эту праведность их образа мыслей? Но несколько месяцев спустя, к концу мая, Павел узнал, что его жена ждет ребенка. А поскольку его первый отцовский опыт завершился неудачей, то радость и гордость Павла проявились особенно эмоционально. 3 июня 1777 года он пишет отцу Платону: «Господь услышал меня в моей печали и пришел мне на помощь: я возлагаю большую надежду на то, что моя жена беременна». Екатерина также возликовала, и вся Россия вместе с ней. По этому случаю Ее Величество преподнесла в подарок Их Высочествам триста шестьдесят десятин земли с проживающими на них крепостными в Павловске, недалеко от Царского Села.


Роды Марии прошли без осложнений. Все происходящее вокруг ее невестки осуществлялось под присмотром императрицы, и, по впечатлению некоторых свидетелей, свекровь вела себя так, как будто сама должна была рожать. Разочарованная слишком непредсказуемым характером своего сына, она уже вынашивала большие надежды на своего будущего внука. Еще до того как ему родиться, она думала о нем как о своем истинном наследнике и мечтала с юного возраста приобщать его к власти. Несмотря на большой объем государственных дел, которым она уделяла первостепенное внимание, Екатерина принялась готовиться к роли воспитательницы, перечитывая в этих целях «Эмиля» Жан-Жака Руссо, знакомясь с исследованиями Локка, Базедова и Лаватера. В свои сорок восемь лет она как будто вновь стала двадцатипятилетней женщиной.

В свой дневник она списала правила ухода за детьми, по которым хотела бы воспитывать новорожденного. Спартанская строгость этих наставлений противоречила обычаям той эпохи: Ее Величество была уверена, что для формирования ребенка, крепкого здоровьем и сильного духом, необходимо удалить ночных нянек, избавиться от меховых покрывал, приучать его к закаливанию холодной водой и много времени проводить в играх на свежем воздухе… Ни отец, ни мать не посмеют высказывать малейших возражений по поводу содержания этой программы. Авторитету Ее Величества подчинялись все домочадцы. Не в том ли и заключалась ее ошибка, что она не умела любить, не подавив человека?

Наконец 12 декабря 1777 года в одиннадцать часов утра Мария без всяких осложнений родила прекрасного малыша, которого назвали Александром. Сто артиллерийских залпов, прогремев, возвестили во все концы города об этой новости. Повсюду разливался колокольный звон. Придворные поздравляли друг друга в коридорах дворца. Императрица ликовала: она теперь не мать, она теперь бабушка. В течение всего времени родов Екатерина находилась рядом с невесткой, вместе с акушерками. Как только новорожденный появился на свет, был омыт, запеленут и крещен, она тут же схватила его и унесла к себе. Мария и Павел едва увидели своего сына, как он исчез в лабиринтах дворца. Это отделение грудного ребенка императорских кровей от родителей стало правилом при Российском дворе. И никто не смел тому перечить. Родителям, лишенным проявления любви к своему ребенку, оставалась только горечь удовлетворения от выполнения династического долга, ради которого они и были воссоединены.