"Ричард Длинные Руки – паладин Господа" - читать интересную книгу автора (Орловский Гай Юлий)

Глава 34

Глухой рев обрушился, как удар. Я присел, ухватился за камни, чтобы не сдуло со стены во двор на камни. Над головой пахнуло горячим, словно вблизи взорвался бензобак. Я приподнял голову и снова присел, потрясенный: какой бензобак — взорвалась цистерна! В небе страшный кровавый ком багрового огня, вырываются оранжевые языки, сам по себе шар стремительно разбухает, а снизу вывалилось красное тело, распоротое в середине, как консервная банка, понеслось к земле.

Под ногами дрогнуло, докатился звук тяжелого удара. Стрелки ликующе орали, обнимались, один от избытка чувств бил тупым концом копья в каменный зубец. Крестоносец вскинул руки к небу, затем смиренно сложил ладони и вознес молитву господу за удачный выстрел.

Выстрел, как я понял, удачный на редкость: стрела попала в брюхо, да еще в такое место, откуда через раны вырвался огонь, расширил ее и буквально разорвал дракона пополам. Сейчас дракон еще ползет по ту сторону стены, за ним волочатся внутренности, он еще не понял, что мертв, потом передние лапы подломились, ткнулся мордой в землю, а задние лапы еще шли, до них не дошел сигнал затухающего мозга, наконец и они застыли. Чудовище тяжело завалилось на бок, едва не придавив набегающих заргов.

Второй дракон ухватил брошенный в его сторону камень, хватанул сдуру, гордый, что поймал; булыжник был еще не на излете, ударил в глотку, вбил туда зубы и заткнул пасть. Возможно, даже достал до мозгов. Дракон забил крыльями, задушенно вскрикнул, начал падать, в это время сверху на нас обрушился третий, самый огромный дракон.

Молот вылетел из моей руки почти незамеченным. Дракон распахнул пасть, огромную, как камин, это все надвигалось прямо, молот ударил в плоский лоб, я страшился, что срикошетит, но молот исчез в проломе, как-будто я бросил его в болото, затянутое зеленой ряской. Через мгновение молот уже несся ко мне, разбрасывая, как бенгальское колесо, желто-зеленые брызги.

Дракон пошел вниз, ударился в стену прямо под нашими ногами. Стена вздрогнула, дракон сполз по ней, его когти царапали крепкие камни, обламывались. Снизу раздался крик ужаса, он всей массой обрушился на головы заргов, что уже приставляли к стенам длинные лестницы.

В небе то и дело появлялись эти красные крылатые чудовища. Катапульты выбрасывали камни, баллисты били исполинскими стрелами, я швырял и швырял молот, пока не разболелось плечо. Но и тогда — стоило посмотреть на измученные, но полные суровой решимости лица — я стискивал зубы и бросал снова.

Те драконы, что перелетели стену, старательно изрыгали огонь на дома, поджигали сараи, конюшни. Опустошив запасы огня, улетали, их старались сбить вдогонку. Несколько человек на стене падали и катались, стараясь сбить пламя. Тушить огонь помогали подростки и женщины, а мужчины стреляли из луков, отталкивали копьями и шестами приставные лестницы. Я слышал, как один ветеран прокричал одному молодому крепышу:

— Совсем дурак?.. Куда прешь от себя их лестницу? Пуп надорвешь!.. Да и шеста не хватит. Ты сталкивай в сторону, понял?.. Тогда их лестница, падая, и другие собьет…

Два сбитых дракона ухитрились рухнуть на стену. Один свалился вовнутрь двора, а другой завис, как дохлая змея, лишив защитников возможности перебегать по стене. Один сумел перелезть через огромное тело с торчащим гребнем, заорал, гордясь подвигом.

Еще два дракона кружили в сторонке от крепости. Я видел круглые головы наездников, крохотные тельца, точь-в-точь жокеи. Я крикнул герцогу, что иду к воротам. Перепачканный своей и чужой кровью, он только сделал рукой неопределенный жест, то ли разрешающий, то ли посылающий меня еще дальше самых дальних врат. Или посылающий совсем к другим воротам в другом месте.

От ворот несшись крик, треск, звон железа, тяжелые бухающие удары. Сами створки ворот поднять не успели, а наспех собранную баррикаду зарги разламывали с яростью, дикими криками, от которых стыла кровь.

С этой стороны защитники кололи длинными копьями, стреляли из луков. Там кричали, я видел разинутые рты раненых, но за общим злобным воем и жутким грохотом их криков я не различил.

Огромная баррикада из перевернутых телег, бревен, повозок, бочек, каменных глыб вздрогнула, подалась в нашу сторону, рассыпалась. По ту сторону арки врат был багровый пылающий ад. Горела земля, горело небо, пахнуло таким жаром, что я невольно прикрылся рукой, смотрел через растопыренные пальцы.

С той стороны раздался тяжелый конский топот. В бушующем огне мелькали неясные фигуры, слышались крики, лязг металла. На черном огромном коне выехал всадник. Он был в черном плаще, капюшон скрывал лицо, левой рукой держал поводья, а правой вскинул меч и гулко захохотал. У меня кровь застыла в жилах. С огромного меча срывался огонь, словно он держал жарко пылающий факел.

— Да пошел ты… — выдавил я через силу. Эти волшебные слова придали сил, я нащупал молот, взял в руку. — Пугаешь, а мы сами пугательные…

Черный Вихрь вышел из тени, требовательно заржал. Я подбежал, взлетел в седло. Черный всадник подъехал к арке и… Его конь уже занес копыто, чтобы переступить то место, где были врата, но вдруг с этой стороны пролома возник — я не успел заметить, когда он подъехал, — всадник на белом, как снег, коне. Он тоже был в плаще, только белом. Капюшон наброшен на голову, я видел помимо затылка еще плечи и широкую спину.

Левой рукой всадник держал повод, правой — рывком сбросил с головы капюшон. Седые кудри лежат на плечах, всадник повелительным жестом вскинул руку ладонью вперед. Черный остановил коня. Некоторое время они смотрели друг на друга.

Я внезапно ощутил, что мир застыл, скосил глаза и увидел, что листок, который ветерок завертел передо мною, завис в воздухе. Он не двигался, словно в застывшем стекле, так застывают в янтаре насекомые.

Но я вспомнил, что на меня ни магия, ни другая чертовщина или святовщина не действуют, тронул повод, и Черный Вихрь, то ли сам по себе, то ли под защитой моего иммунитета к магии, сдвинулся с места и стал заходить сбоку, давая мне возможность не шандарахнуть белого всадника меж лопаток или меж ушей. Они неотрывно смотрели друг на друга, ломая один другого взглядами, волей, но я чувствовал, что оба заметили меня, оба не понимают, почему я не застыл, как все, оба не знают, что я за сила и на чьей стороне…

Я сказал громко:

— Давайте, отец Аврелий… тьфу, Августин!..

Черный всадник взревел:

— А это что за насекомое?

— Это твоя смерть, дурак, — отрезал я. — Если ты услышишь мое имя, то растечешься здесь грязной лужей от ужаса. Давайте, отец Августин, жмите!.. Я — ваша группа поддержки.

Белый всадник вскинул руку над головой. Он заговорил медленно и торжественно, обращаясь к черному исполину:

— Узри, несчастный! Видишь этот знак? Сердце Кернеля снова в его могучем теле. Теперь наша сила неодолима. Припади к стопам милосердной церкви… Когда-то ты был из нашего братства. Припади и покайся. Господь милостив, он простит…

Всадник гулко захохотал.

— Сила Кернеля!.. Дурак. Сила Кернеля — в людях, но люди — дрянь, грязь, мокрицы. Пока что вы еще живете дурацкой мечтой построить Царство Божье на земле, потому еще сильны, но постепенно, по одному, потихоньку то один, то другой от вас убегает… Люди хотят жить, а не строить это светлое царство, где будут жить счастливо их внуки! Мы сейчас хотим жить счастливо, не понял? Мы сейчас жаждем жить без забот, без трудов, без обязанностей. Мы хотим жить свободно сейчас, а не когда-то! Тебе этого не понять, ничтожество. Ты связан сотнями обетов, десятками клятв, обязанностей, присяг, тебе и то нельзя, и другое — ни в коем случае. А мне… xa-xa, мне теперь можно все!

Он заставил коня попятиться, но, прежде чем повернуть и раствориться в багровой ночи, крикнул победно:

— Это ты ко мне придешь!.. Приползешь!.. Ибо лучше синица в руке, чем журавль в небе…

С его исчезновением разом пропал и багровый отблеск. Отец Августин дрожал, он от слабости склонился, к луке седла. Несколько воинов подхватили его, помогли слезть. Я с молотом в одной руке и мечом Арианта в другой ногами послал Черного Вихря по раздробленным воротам за пределы крепости.

Далеко на той стороне долины сотни и тысячи костров. Оттуда накатывается неумолчный гул голосов, конского ржания, могучие запахи сыра, мяса, конского пота, сыромятной кожи, нечистот. Дым от костров поднимается в полном безветрии прямыми тонкими струйками, но выше расплывается, сливается в единое сизое облако, что тонким блином висит в неподвижном воздухе.

За мной вышло с десяток воинов. На меня посматривали как на лидера. Я перехватывал быстрые уважительные взгляды в сторону моего молота. Я осмотрелся, повесил молот на пояс, а потом бросил меч в ножны.

— Ворота не мешало бы поставить на место, — сказал я с высоты седла. — Теперь, похоже, их никакая сила не выбьет.

Один из воинов сказал несмело:

— Их уже трижды ломали… Поставим. А это правда, что у вас и меч… непростой? И конь… что у вас за конь?

— Почему непростой? — ответил я небрежно. — Стандарт. Все в комплекте: доспехи, браслеты, шлем, меч. Был такой парень — Ариант, слыхали?.. А конь… ну, конь — это другая история.

Они раскрыли рты, я улыбнулся и повернул коня обратно. Мелочь, а приятно: ночью здесь холоднее, чем у нас на Колыме, а мне как-то без разницы. Доспехи разогрелись, как и браслеты, я чувствую себя обложенным горячими грелками, хожу с голыми руками, но это терпимо. Интересно, что доспехи ухитряются разогреться только с внутренней стороны, там вообще Ташкент, а снаружи палец примерзнет, если коснешься влажным.

Все еще улыбаясь, я пересек небольшой дворик. Черный Вихрь на ходу подхватил с земли булыжник, я услышал негромкий, но мощный треск.

— Вот и хорошо, — сказал я с облегчением. — Ты тут пока замори червячка… а я схожу на разведку.

Он и ухом не повел; дробил и жевал камень, а я нырнул в маленькую каменную тесную пристройку. Оттуда, как догадываюсь, можно выйти в людскую, где всякая там челядь, а у нее узнаю, дабы не тревожить сиятельного герцога, где мне прикорнуть остаток ночи, все-таки ноги подкашиваются…

Холодно блеснул в полумраке кинжал. Женщина стояла под стеной, за ее спиной темные глыбы выглядели хмуро и угрюмо. В коричневом платье, даже в сарафане, что открывал ей плечи и приоткрывал грудь, пышные коричневые волосы в беспорядке падали на спину. В полумраке мне показалось, что они достигают ей поясницы. Одна бретелька сползла с плеча, весьма эротично, но я смотрел на кинжал в руках женщины.

Она держала его обеими руками, лезвием вниз, и я ощутил по ее напряженному лицу, что она готовится вонзить кинжал в себя. Конечно, сердце чуть выше, но не у каждой хватит духу хладнокровно вонзить острие такого вот узкого кинжала себе в глаз, хотя это гарантирует мгновенную смерть, не каждая полоснет по горлу, там артерия, уже никакой врач не спасет… Но даже такая рана в живот окажется смертельной, там, если мне не изменяет память, печень…

— Успокойся, — сказал я. — Приступ отбит. Теперь у Кернеля защиты побольше…

Она не опустила кинжал, глаза ее придирчиво оглядели меня с головы до ног.

— Да? — спросила она саркастически. — А кто ты?

— Друг, — ответил я.

— Друг? — переспросила она с сомнением. — Я тебя не знаю.

Я постарался улыбнуться.

— Ты всех мужчин знаешь?

— Не всех, но… такие, как ты, заметные…

Она убрала кинжал, на меня смотрела все еще недоверчиво, но в темных, как омуты, глазах промелькнуло участие. Я невесело усмехнулся.

— И что тебя вдруг убедило?

Она сказала тихо:

— Страдание в твоих глазах. Те, которые стараются взять нашу крепость штурмом, смотрят иначе. Со злостью, с яростью, гневом, раздражением, высокомерно… но никогда у них нет в глазах ни боли, ни жалости. Что за боль у тебя?

— Боль, — повторил я, — просто боль во мне.

Я пощупал левую сторону груди, там в самом деле тяжелая тянущая боль, словно что-то отрывается от сердца.

— Но кто ты? — спросила она. — Ты… странный. Ты… рыцарь? Но почему такие странные доспехи? И молот на поясе…

— Я тот, — ответил я, — кто на рассвете покинет Кернель.

В зареве заката зубчатые стены крепости, массивные башни, даже центральный замок почти неотличимы от таких же скал из красного гранита, расщепленных гор, изрезанных трещинами, в наплывах, словно исполинские каменные деревья, в выступах и карнизах, слишком искусно расположенных, чтобы признать их естественными… в то же время я понимал, что нет таких сил, чтобы обтесывать целые горы.

Потом небо стало багровым, но странным, не привычно закатным, с темными медленно ползущими облаками по красному полотну. Небо обрело вид озера, заполненного кровью, куда бросили гигантский камень. Я отчетливо видел гигантские кольца, что медленно расходились в разные стороны. И если обычные озерные волны гладкие, как сытые змеи, то здесь кольца лохматые, с драными краями, все-таки из темных туч, но все же кольца, и у меня от необъяснимости сжалось сердце, стало холодно.

Крепостная стена отсюда кажется гигантской пилой зубьями кверху. Башни все до единой остроконечные, без привычных плоских вершин, откуда хорошо осматривать окрестности, где удобно расположить лучников… Хотя нет, вот там вверху ободок, а если правильно оценить масштаб, то понятно, оттуда как раз можно и наблюдать, и безнаказанно сыпать стрелами.

Но зачем такие острые шпили… Как будто это громоотводы. Или, напротив, накопители энергии грозовых туч. Правда, острые шпили могут быть и затем, чтобы драконы не смогли сесть. А пролетающим низко в ночи разом распорют брюхо. Если только у драконов нет радаров, как у летучих мышей. Какой-то же пытался нас достать над болотом в ночи, а на такой скорости летать в темноте над лесом самоубийственно…

Из-за двери раздался ужасный крик. Я остановился, кровь застыла в жилах. Крик в самом деле нечеловеческий… нет, хуже, чем нечеловеческий, хуже, чем звериный. Кричал человек, но человек-зверь… и даже хуже, чем человек-зверь, я узнал по голосу женщину.

Кровь ударила в голову. Я схватил молот, он вырвался из моей ладони, как пушечное ядро. Дверь разлетелась вдребезги. Я ворвался в пролом, на ходу выдергивая меч.

Это было тесное каменное помещение, на полу расстелена солома, в углу целый сноп, прикрытый старым цветным одеялом. Прямо передо мной обнаженная женщина бесновалась, прикованная к стене по рукам и ногам. Распятая, но не жестко, она могла сводить руки к груди, однако ногам свободы меньше, разве что передвинуть на длину ступни. Сейчас она рвалась, кричала, визжала, лицо перекошено бешенством.

Перед нею стоял худой монах с широкой чашкой в руках. При страшном грохоте разбитой двери он в испуге выронил чашку, подпрыгнул, обернулся. У ног его разливалась похлебка из постной, но пахучей говядины.

Но я не замечал его, смотрел на женщину, похолодев до кончиков ногтей. У нее прекрасное тело, вообще у этих вампиров тела превосходные, им не приходится переваривать грубую пищу, и жизни в них больше, с этой тварью я уж точно проиграю схватку врукопашную, цепи едва-едва держат…

Ее взгляд скользнул по мне, она издала еще пару страшных воплей, потом сообразила, что в дверях кто-то стоит, повернула ко мне голову и страшно оскалила рот:

— Мясо… Живое мясо…

Кровь моя, и без того застывшая, обратилась в лед. У нее прекрасные белые ровные, зубы, но и по два длинных острых клыка в каждой челюсти. У меня тоже клыки, но у меня так, рудимент, а при взгляде на ее орудия убийства так не скажешь…

Ее можно было бы назвать красивой, если бы не ужасное выражение лица. На обеих грудях четко выделялись изображения летучих мышей с распростертыми крыльями.

— Господи, — проговорил я трясущимися губами, руки мои дернулись кверху, я ощутил сильнейший импульс перекреститься, с трудом удержался от этого рабского жеста. — Это кто?

Монах сказал сурово:

— Ведьма.

— Я вижу…

— Ты зачем… — начал он обрекающим голосом, но взглянул на меня, мои доспехи, сменил тон, — а, ты тот рыцарь, что привез израненного друга и Сердце Кернеля!.. Значит, ты не знаешь, что мы делаем здесь…

— Теперь знаю, — буркнул я. Меня трясло, зубы стучали. — Психушка… А я думал, лоботомией занимаетесь…

— Психушка? — повторил он незнакомое слово. — Лоботомия?.. Я не знаю, что это значит в ваших странах. Но здесь мы стараемся лечить эти заблудшие души, а если не удается, то их ждет очищающий костер. В человеке нет ничего, кроме души, все остальное — тлен, прах, не стоит даже взгляда…

— Да, — согласился я. — Конечно, конечно. А откуда… она?

— Говорят, была захвачена, когда зарги шли на приступ.

Я оглянулся на обломки дерева, что усеяли тесную камеру. Из каменных плит торчали изогнутые металлические штыри.

— Похоже, я дурака свалял…

Он вздрогнул, зябко повел плечами.

— Твои действия благородны, ибо ты решил, что здесь истязают человека… И ты бросился спасать, даже понимая, что тебе не совладать со всей силой Кернеля. Ты этого не думал… ты вообще не думал, но ты верил. Посему, я уверен, отец настоятель тебя простит, но я бы… прости меня господи, грешного!.. все-таки набил бы тебе морду!

Я попятился, развел руками, повернулся и поспешно выбежал из подвала.

Спал плохо, хотя, как видел уже сам, нахожусь в обители святости. Да и снились сперва только рыцари-монахи, драконы, лишь во второй половине я ощутил нежность, покой, ласку, обернулся — Лавиния опускается с облаков, лучистая, наполненная светом.

Я в мгновение ока оказался у ее ног. Слезы брызнули из моих глаз, я приник к ней, упивался счастьем, покоем, блаженством. Проснулся, морда мокрая, все еще всхлипывая, но в груди только сладкий щем и тихая радость.

— Уже сегодня, — сказал я вслух. — Черный Вихрь… Ты не пожрал коней в соседних стойлах?

Тело вздрагивало, как будто энергии набрало больше, чем требовалось. Выплескивается через поры, просит вспрыгнуть на коня, шашки наголо на белых или красных, какая хрен разница, главное — враги, не то хотят и не так думают, не то поют, не то танцуют…

За стенами здания слышался рокот, подобный морским волнам. Я вскочил с ложа и бодро двинулся к окну. Вздрогнул: вся площадь занята людьми в железе. Выдавливаются через настежь раскрытые врата, там простор, там развернулись тысячи конных мужчин в железе с головы до ног, у всех трепещут на легком утреннем ветерке белые плащи с огромными красными крестами.

Донесся чистый звук труб. Я вздрогнул, по коже побежали мурашки. Тысячи суровых мужских голосов запели что-то на латыни, из которой я понял только «…лаудетор Езус Кристос» и «кирие элейсон!». В мое оцепенелое тело внезапно вошла новая сила. Я ощутил в себе неистовую готовность драться, проливать кровь и даже принять смерть, если понадобится. Это, конечно, глупо, но сердце стучит громче и громче, мой конь сейчас бы нетерпеливо протискивался в передние ряды войска, а я даже не сообразил бы, что это я его направил туда…

Все войско подхватило гимн. Земля дрожала от гула голосов, в них чувствовалась победная мощь, она вливалась в меня, вливалась во всех, я видел восторженные лица, блестящие глаза, слезы умиления, видел, как яростно сжимаются пальцы на древках копий и рукоятях мечей.

Донесся могучий голос герцога Веллингберга:

— Шагом!

Щетина копий разом колыхнулась, сдвинулась. Масса рыцарей, наемного войска и простого люда потекла, как грозное половодье на вражеский лагерь, где в спешке гасили костры и тоже выстраивали боевые порядки.

Я плеснул холодной воды в лицо, обожгла, зараза, волдыри пойдут, а я, дурак, думал, что ниже нуля не бывает, негнущимся от холода пальцем почистил зубы. Одежду никто не упер, как и доспехи, здесь же паладины, все честные и правильные, но едва я соединил на себе железные скорлупки доспехов, от них пошел уверенный сухой жар, растекся по телу, и я сразу стал смотреть соколом, выпрямился, выдвинул нижнюю челюсть и вообще расслабился. А потом вспомнил, где я, подтянулся. В смысле подтянул живот, выпятил грудь, до хруста развел плечи и приготовился на все смотреть только по-доброму и очень правильно. То есть хорошему человеку отеческая улыбка и благословение, а недоброго сразу мечом от макушки и до задницы. Никаких тебе судов и юриспруденции, никакого крючкотворства, все на революционном чутье и сознательности.

На улице не встретил ни одного человека. В правильном обществе дети помогают родителям, а взрослые, понятно, сокрушив лагерь нечисти, с благословения божьего грабят его во славу милостивого Христа.

На той стороне площади строгое здание, на вывеске вздыбленный лев. Как ни присматривался на ходу, — ну никакого сходства со змеей, обвивающей чащу, но Гендельсона, помню, внесли именно сюда. Я постучал, выждал, постучал еще. Дверь отворилась без скрипа, на широких петлях блестят капли масла. Узкий, плохо освещенный коридор, один-единственный факел едва тлеет, на экономном режиме, здесь знают основы эргономики. Я вытащил факел из подставки, шаги в пустом коридоре отскакивают от стен неестественно громко и с неестественным запозданием.

В дверь, что в конце коридора, постучал и, не дожидаясь ответа, толкнул. Открылась комната, тоже пустая, от чего у меня тревога поднялась до ушей и начала засыпать мозг паническими мыслями. Странное помещение… Если в покоях Шарлегайла самое главное — зал для пиршеств, у Шартрезы — спальня, то здесь самое удивительное, что я увидел с момента появления в этом мире, — огромная библиотека, собрание десятков… нет, сотен толстых книг в кожаных переплетах! Десяток даже в медных переплетах, на одной переплет скрепляет цепочка с миниатюрным замочком. Странное помещение для врача…

Я поколебался, но рука с факелом затекла настолько, что поискал глазами, куда воткнуть, не нашел, но зато обнаружил светильник. Пламя от моего факела быстро воспламенило фитиль, свет озарил комнату — более слабый, зато ровный, устойчивый, без прыгающих со стены на стену огромных угольно-черных теней, от которых душа уходит в пятки, а сердце превращается в ледышку.

Всю середину комнаты занимает заваленный книгами и медными пластинками огромный стол. За ним бы пировать двенадцати рыцарям короля Артура, такой же массивный, круглый, на толстых дубовых ножках, но я чувствовал, что на нем никогда ничего не было, кроме вот этих книг, глиняных и медных пластинок со старинными письменами.

Двигаясь на цыпочках, я обогнул стол, теперь руки свободны, факел загасил и оставил в широком медном тазу, можно хвататься за молот и за меч разом. Дверь обнаружилась между двумя книжными шкафами. Я толкнул ее и сразу очутился в комнатке поменьше, но уютной, такой же заваленной книгами, фолиантами, свитками.

Здесь полыхает огонь в камине, а боком к нему в очень удобном кресле, вплотную придвинутом к столу так, что если вздумает встать, придется отодвигать, устроился человек в черной сутане. Капюшон свободно на плечах, открывая львиную седую голову человека, очень старого, все видавшего, все испытавшего, но не растерявшего львиного достоинства, гордости.

Он не видел меня, на столе перед ним — толстенная развернутая книга на специальной дощатой подставке, чтобы строго перпендикулярно глазам, рядом целая стопка этих толстенных фолиантов, все в кожаных переплетах, есть в переплетах из меди, бронзы, даже из странного серебристого металла, я даже боялся подумать, из какого.

Если справа от кресла жарко полыхает камин, то слева от кресла круглый столик, на нем широкий медный поднос с ломтями сыра, хлеба, хорошо поджаренными сухариками. Священник смотрит в книгу, а левая рука неспешно опускается к подносу, пальцы вслепую шарят, нащупывают сухарик и так же неспешно, замедленным движением отправляют в рот. Судя по хрусту, у священника у зубами в порядке, не сосет, как леденцы, жрет с жутким хрустом, со смаком, глаза же не отрываются от книги.

Свет падает из стрельчатого окна, там цветные стекла, ярко-синие и ярко-красные, как я и ожидал, ведь Средневековье же, но солнечные лучи на книгу падают почему-то оранжевые, обычный солнечный свет.