"Ричард Длинные Руки – паладин Господа" - читать интересную книгу автора (Орловский Гай Юлий)Глава 19К воротам вела свежеутоптанная дорога, по обе стороны паслись коровы, овцы, козы, а чуть дальше чернели распаханные на зиму пашни. Типичный город тех времен, по нашим понятиям — не совсем город, ибо жители выходят работать сюда, на поля по эту сторону стен. Здесь пашут и сеют, пасут скот, заготавливают бревна, шарят по окрестным лесам в поисках грибов, ягод, орехов, каштанов, птичьих гнезд… Но ворота массивные, из цельных бревен. Правда, распахнуты настежь, сверху широкий навес для лучников, десятка два поместится, а это немалая сила, по бокам башенки, где стража может укрыться в дождь или вьюгу. Мы проехали под низкой аркой, мне пришлось склонить голову. Дома стоят вплотную, земля утоптана до твердости камня. Все пространство освещено. Как огромной круглой луной, так и оранжевым светом из окон. Масла в светильники не жалеют, подумал я. А вот свет от восковых свечей, их тоже немало. Город не спит, хот уже за полночь. Я в который раз напомнил Гендельсону, что мы двигаемся по занятой противником территории. Потому здесь ни в коем случае нельзя орать молитвы, а лучше их шептать про себя, нательный крест лучше спрятать, все равно он никуда не денется, а вынимать и показывать его всем — это свойственно лишь дураку-вельможе, но недостойно благородного рыцаря. Однако едва только въехали в город, он тут же грубо заорал одному из прохожих: — Эй, морда!.. Здесь есть постоялый двор? Прохожий остановился, с интересом оглядел закованного в железо человека. Сплюнул его коню под ноги, подумал, ответил неспешно: — Есть… Как не быть? У нас хороший город. И ушел. Гендельсон вскипел, пустил коня вперед, ладонь начала искать плеть. Я перехватил его за руку. — Эй, милорд!.. Вы в чужом городе! — И что? — прорычал он злобно. — Простолюдины всегда и везде должны… да, должны! Я сказал с нажимом: — Да? Пусть только в моих владениях чужой барон посмеет обидеть моего простолюдина!.. Ему придется прожить остаток дней калекой. Чтобы все знали и видели. Он посмотрел на меня, его рык перешел в ворчание. Наши кони шли рядом, горожане уступали дорогу, но без робости. У многих из-за плеч выглядывали рукояти мечей, луки и стрелы, на поясах кинжалы, ножи. Неожиданно он сказал: — А что, у вас есть простолюдины? — Есть, — ответил я. — Могу добавить, что я их всех не знаю в лицо. Кто-то из них может быть и здесь… Эта идея пришла неожиданно. В самом деле, мог бы кто-то из моих ганслегерных владений приехать сюда, продавать, скажем… ну, что-то продавать, обменивать шило на мыло? — Тогда, — сказал Гендельсон с отвращением, — вы кого-то из рыцарей… ограбили? Лишили рыцарских привилегий? — Не болтайте, — посоветовал я. Добавил многозначительно: — Да не болтаемы будете. Гендельсон умолк, хотя раздвигал грудь и бросал на меня грозные и высокомерные взгляды. Этот городок разительно отличался от Зорра и даже от владений Нэша пестротой и каким-то подчеркнутым весельем. Что-то типа: гуляй, Вася, все одно помрем. Во всех окнах свет, это ж сколько свечей надо зажечь, неужто завтра уже зажигать не надеются, на улицах полно пьяных, а крепко вооруженные всадники нам встречались на каждом шагу, и никто не собирался уступать дороги. Я всякий раз дергал коня Гендельсона за повод, по мне так дорогу уступает тот, кто умнее, и мне плевать, что обо мне подумает высунувшийся из окна мордастый лавочник… как и тот лавочник, коня которого сейчас держу за повод. Все дома, как я с удивлением заметил, не просто четыре стены и крыша. Строили с выдумкой, размахом, состязались в затейливости. Общегородского архитектора нет, полная свобода застройки, барокко на рококе, коринфский стиль на корбюзном, дорический вперемешку с авангардным, нет церкви, что назвала бы все это поползновениями дьявола, запретила и указала бы пылающим факелом единственно верный путь… Когда мы добрались до постоялого двора, на темно-синем зловещем небе уже поднималась луна. Страшно вырисовывалась черная громада массивного здания. На обоих этажах светятся окна, неприятно светятся, чересчур багрово. Конечно, здесь масляные светильники, а то и вовсе факелы, но чувство опасности усилилось когда мы подъехали к гостеприимно распахнутой двери. Изнутри на улицу падал все тот же красноватый свет. Наши кони все замедляли шаг, я подъехал к самому входу, натянул повод. Впервые встречаю постоялый двор, где вот так гостеприимно распахнуты двери прямо в саму харчевню. Обычно распахнуты ворота во двор, да и то не ночью, как сейчас, так что сперва оставляешь коней либо у коновязи, либо отдаешь в конюшню, а сам под надзором многих глаз пешком идешь к дверям, распахиваешь их, еще не зная, что встретишь… и потому держишься… смирненько. Мы оставили коней у коновязи, слуги бегом принесли мешки с ячменем. Я подвязал их к мордам, мордам коней, не слуг, каждый насыщается по своей табели о рангах и привилегиях. Дафния соскочила на землю, железное кольцо спрятала под плащ. Там же держала и руки. Гендельсон слезал медленно, словно его разбил радикулит. Из харчевного зала потекли запахи жареного мяса, рыбы, кислого вина, крепкого пота и горящего масла из множества светильников. В зале за десятком широких столов пьют и веселятся мужчины, хотя я сразу заметил и трех женщин. Полуголые, вульгарные, накрашенные ярко и широко, их роль понятна, хотя одна из них показалась мне именно той хищницей, что умеет прыгать на голову, рубить, душить и вообще делать самое непотребное в этом патриархальном мире. Гендельсон и Дафния вошли следом. Я выбрал свободный стол, бросил на середину столешницы золотую монету. Хозяин сглотнул голодную слюну, глаза его не отрывались от желтого кружка. — Самого лучшего, — велел я коротко. Хозяин угодливо поклонился. — Сейчас будет. А вина? — Тоже лучшего, — бросил я: — Кстати, видишь эту девушку? Он повернул голову, Дафния застенчиво улыбнулась. — Да, что с нею? — Она потеряла родителей, — сказал я. — Ей некуда идти. Если отыщешь ей место… или сам возьмешь, я добавлю еще две монеты. Такие же. Гендельсон недовольно хрюкнул. Хозяин оглядел Дафнию снова, уже с головы до ног. Она краснела и отводила взор. — Я вижу, — проворчал он, — когда вижу хорошую девушку. Она не такая, как вот те… Хорошо, я возьму ее подавать на стол, мыть посуду. Спать будет в общей людской, у меня там пять человек. Если это устроит… — Устроит, — сказал я и бросил на стол три монеты. — Бери. На одну больше за то, что решил быстро… и правильно. Она тебе расскажет, что с ней приключилось. Словом, теперь она на твоем попечении. Он вскинул руку, к нему подбежал молодой бойкий парень. — Все лучшее — на этот стол, — сказал хозяин. Он повернулся к Дафнии. — Полагаю, тебе не стоит сидеть за столом с этими господами. Красивая женщина должна быть вдвойне осмотрительна, ибо ее красота будет соблазнять другого, а если она бедна, то соблазнять ее саму. Так что отправляйся сразу на кухню. Там тебя и покормят… и сразу можешь приступить к работе. Я покачал головой. — Не видишь, она в моем плаще? И босая? Дафния, иди с ним, расскажи все, что случилось. Мы проводили их взглядами. Гендельеон с облегчением перевел дух. — Вот мы и пристроили одну заблудшую душу. Нам это зачтется на Страшном суде. — Это было нетрудно, — заметил я. — А что нетрудно, то недорого. За такое большие грехи не скостят. — Да, — согласился он важным голосом. — Ее пристроить было нетрудно. Она красивая, а красота есть открытое рекомендательное письмо… — Красота… — повторил я. — Красивой быть хорошо… но опасно. — Да, — согласился он. — Но это в диких землях. — А в христианских, — сказал я елейным голосом, — красивых сжигают, ибо… ведьмы. Он нахмурился, тяжелые брови нависли, как грозовые тучи. В глазах промелькнули огоньки и погасли. — Есть христианская красота, — изрек он наконец голосом прокурора. — А есть — нечестивая. Нехристианская. Вот ее надо на костер. — За что? — За то, — отрезал он. — За то самое! — Ну вот теперь понятно, — сказал я. На стол таскали жареное мясо, рыбу, сыр, хозяин сам принес кувшин вина, сообщив, что это лучшее в городе, поставил перед нами два медных кубка, удалился. На остальных столах, к удовольствию Гендельсона, миски были глиняные, как и кружки. Я ел молча, поглядывал по сторонам. Никто уже на нас не смотрел, все ели, пили, хвастались, затевали ссоры. Правда, я все-таки обратил внимание на худого жилистого человека с красным обожженным лицом. Он сидел к нам спиной за соседним столом, но по тому, как напряженно держался и отвечал невпопад своему собутыльнику, я ощутил, что он очень внимательно слушает наши разговоры. А если учесть, что у Гендельсона «Божья Матерь» и «Пресвятая Богородица» звучат через слово, то мы, похоже, выглядим как два негра в рязанском пивном баре. Жилистый неспешно отхлебывал из глиняной кружки, потом словно невзначай повернулся к нам боком, так можно наблюдать за нами краешком глаза. Да и ухо, как жерло граммофона, направлено в нашу сторону. На нем был толстый коричневый плащ, волосы падают на доб, а черная густая борода начинается прямо от глаз, опускается на грудь, укрывая лицо так, что я не назвал бы его с уверенность ни квадратнорожим, ни лошадо-мордым, ни утинорылым, ни даже монголоидным батыром — только роскошная неухоженная борода, неопрятная, вобравшая в себя пыль и запах дорог. Я хотел поинтересоваться у Гендельсона, как тот его находит, но вовремя прикусил язык. Дафния пару раз мелькнула в окошке кухни. Я сделал вид, что заинтересовался, пошел посмотреть, по дороге перехватил хозяйского сына. — Эй, погоди! Он с готовностью остановился, живой и бойкий парнишка с живыми рыночными глазами. — Чего изволите? — О, — сказал я, — я такого наизволяю, что лучше не надо. Ты лучше скажи, кто вон тот бородатый? У него вид заправского путешественника. Парнишка быстро огляделся. — А, этот… Отец говорит, что он у нас каждый год. По разу, всегда в одно и то же время. Странно, сейчас он второй раз за этот месяц. — А кто он, не знаешь? Он посерьезнел, подобрался, ответил очень осторожно: — Отец говорит, что неприлично расспрашивать людей, если они сами не рассказывают. А мама говорит, что и небезопасно. — Верно говорят родители, — сказал я со вздохом. — Почему у всех родители как родители, а у меня какие-то… ух, ладно. Наша комната готова? — Сейчас ее убирают, ваша милость. Моют, чистят. Отец сказал, что у нас редко бывают такие знатные гости. — Как долго будут готовить? — Не успеете закончить кувшин, который начали! — Хорошо, — проворчал я. — Тогда еще один кувшин к нам в комнату. Кто знает, сколько мы пробудем. Я вернулся к столу. Гендельсон заканчивал обгладывать какое-то животное, подозрительно напоминающее полуметрового варана. — Ну что там? — поинтересовался он с набитым ртом. — Чистят, моют, скребут, — ответил я лаконично. Вино оказалось легкое, с приятным вкусом. Я осушил одну чашу, Гендельсон икнул, вытер рот рукавом, рыло благородное, осталось только пятак отрастить побольше… — Ладно, — заявил он, поднимаясь, — я пойду потороплю. — Попробуйте вина, — предложил я. — Уже попробовал, — сообщил он. — Вино я всегда пробую сразу. Отменное, хоть и дыра, дыра… Я велел один кувшин принести в нашу комнату. Я смолчал, что велел то же самое. Неужели хоть в чем-то наши вкусы совпадают? Если совпадают, стоите задуматься: не пересмотреть ли? Он уволокся, ступая враскорячку, словно татаро-монгол после взятия Козельска. Я проводил его злым взглядом, идти спать сразу расхотелось, налил полную чашу, но не успел взять в руку, рядом послышался спокойный и слегка насмешливый голос: — Разрешите присесть к вашему столику? Он стоял по ту сторону, в поношенном выгоревшем плаще, черные волосы падают на плечи, остроносое вытянутое лицо, быстрые проницательные глаза. Лицо загорелое, обветренное, в глазах вопрос. Я сделал приглашающий жест. — Да садитесь же… Сами знаете, что приглашу. Он сел напротив, тонкие губы раздвинулись в сдержанной улыбке. — Дело не в этом. Мы… и не только я связаны очень многими ограничениями, о которых многие из вас забыли. Мы не можем даже войти в ваш дом без вашего желания, а не то чтобы вломиться и чинить непотребства! А здесь, в публичном месте, я не могу, при всей своей власти, без вашего позволения присесть к вам за стол. Я покачал головой: — Знали бы это бедные идиоты… а то такие страсти о вас выдумывают. — Вот именно, — воскликнул он живо, — выдумывают!.. Самое малое из этих выдумок, что я живых младенцев ем!.. Да посудите, с чего я стану есть младенцев?.. Ну что это мне даст? А вот сделать все эти земли свободными… принести всюду цивилизацию, книгопечатание, научить грамоте даже последнего ребенка из простолюдинов, отменить все сословные различия… я не слишком уж далеко зашел? Вы что-то не выглядите испуганным… — А я не испуган, — ответил я мирно. — Я говорил… или не говорил?.. У нас все это уже растет и дает цветочки. Нет, уже плоды, плоды… И еще какие плоды. Хозяин принес еще кувшин с вином и новый кубок. В моем собеседнике сразу угадывался человек очень значительный. Очень. Я отпил глоток, поинтересовался: — В этом мире у вас есть имя?.. А то как-то неловко… — Зовите меня Самаэлем, — предложил он. — Вот так прямо? — удивился я. — Но не слишком ли это вызывающе… Он отмахнулся: — Здесь такое смешение имен! Кто вспомнит, что именно Самаэль подбил Адама и Еву на грехопадение?.. — За что бог, — сказал я в тон, — оторвал шесть из бывших у него двенадцати крыльев… Больно было? Он засмеялся: — Это иносказание. Для доступности простолюдинам. Это лишь означает, что меня из мира Брия оттеснили в мир Иецира. Он считается более низким духовным миром, но это смотря с какой стороны поглядеть. Есть и определенные преимущества… Вы знаете, о чем я говорю, верно? — В нижнем мире больше свободы, — предположил я. — Верно? Он хлопнул ладонью по столу. — Честно говоря, я не думал, что поймете! Да, все верно, чем опускаешься ниже, тем свободы, которую я так жажду, больше. И чем духовный мир выше, тем больше в нем мешающих всесторонне развиваться ограничений. Нет, это так здорово, что вы все понимаете! А я увы, одинок. Меня не понимают даже ближайшие соратники. Не видят дальше собственного носа. Они понимают свободу лишь как возможность безнаказанно задирать подол служанкам, грабить беззащитных крестьян, а то и напасть на соседа, зарезать исподтишка, а потом поиметь его жену, дочерей и даже прислугу… Ладно, это я так, жалуюсь. А как вам здесь?.. Обживаетесь? Как я понял, там у вас более совершенный и удобный для жизни мир. — Для существования, — поправил я. — А есть разница? — Между жизнью и существованием? Он расхохотался. — Я понимаю так: если жизнь в бедности, то — существование, если в богатстве — жизнь. Разве не так? — У нас тоже очень многие так думают, — ответил я уклончиво. — Как много? — Да почти все, — ответил я честно. Он довольно потер руки. — Да, у вас я победил!.. — Но все-таки, — добавил я тихо, — не все. — Разве у вас решает не большинство? Я ведь это ставлю своей далекой целью! — Считайте, — сказал я, — что эта цель достигнута. Свободы у людей столько, что захлебываются, как будто стоят по шею в дерьме. И решает все действительно большинство. Но наше большинство выбирает из готовых вариантов, так как само давно уже не мыслит. Он спросил озабоченно: — Готовые варианты? Но ведь они вправе выбрать, что лучше? — Они выбирают то, что слаще, — сказал я. — Но… это же их право! — Да, — сказал я, — это их право. Увы… Он осушил одним долгим глотком кубок, налил еще. Глаза заблестели, спросил живо: — А вам здесь не тяжко? Я огляделся. Конечно, я чувствую полнейшее превосходство над людьми, что не знают пальмтопов и Инета, но не хочется соглашаться с дьяволом даже в мелочах. Даже не потому, что дьявол, я бы и ангелу возразил. Не люблю, когда подсказывают ответ. — Это, — сказал я, — как на сборах… Ну, на пару месяцев отрывают от работы или службы и — в лагерь. На переобучение. Прибыло новое оружие, поменялась тактика, то да се… Сухой паек, спишь в палатке, а то и вовсе на земле, положив седло… тьфу, кулак под голову. Все усталые, голодные, без удобств. Но знаем — временно. Надо! Надо быть готовым к защите Родины и Сталина. Или Родины и демократии. Он покачал головой. — Временно? Ну-ну. Я сразу ощетинился. — Да, временно. Как только отыщу способ вернуться, меня здесь ничто не удержит! Или у вас есть способы? — Я всегда был за свободу воли, — сказал он весело. — Это мой краеугольный камень. Кстати, это едва ли не единственное, в чем мы сходимся с Той Стороной. У вас полнейшая свобода. Везде и во всем. — Да? — спросил я. — Кстати, как ваше пари с Той стороной? Он засмеялся. — Успешно. Вы будете весьма удивлены… вернувшись в Зорр. Я насторожился. — А что с ним? — Сейчас? — Да и сейчас тоже! — Сейчас к Зорру уже стягиваются огромные стаи летучих мышей. Холодок прополз по моей спине. Этот гад замыслил какую-то очень большую подлянку. Но как бы я ни был умен и все такое, но мне не тягаться с этим гением интриг. Ничего нет позорного в этом признании, ведь уступлю же я на ринге Майклу Тайсону, на сцене — Бритни, а за рулем — Шумахеру? Я только и нашелся, что сказать неуклюже: — Не рано ли? Он поднялся, развел руками. — Вы сами все увидите. И признаете, что я прав. Наша чаша весов перевешивает очень сильно, это заметно… Ну, а сейчас, прошу меня извинить, у меня неотложные дела… В дверь харчевни громко постучали. Все повернули голову в ту сторону я тоже невольно бросил взгляд туда, только один взгляд, но когда хотел посмотреть на моего гостя, на стуле было пусто. |
||
|