"Глубокий тыл" - читать интересную книгу автора (Полевой Борис)

20

Ксения Степановна была потрясена, растрогана. Любовь и жалость к родному израненному городу так овладели ею, что она порой даже не слышала расспросов отца о жизни в эвакуации. Она сама все спрашивала, спрашивала, спрашивала, жадно оглядывалась по сторонам, впиваясь взглядом в каждую руину, в каждое пожарище, в каждый зримый след оккупации. Судьбою собственной квартиры она поинтересовалась мельком и больше о ней не заговаривала, а вот о городе стремилась вызнать все.

— Восстанавливается, оживает?..

И отец с удовольствием, будто он сам, своими руками все это сделал, докладывал: пустили электростанцию; над трамвайной линией тянут медные провода — взамен украденных оккупантами; в ткацкой пошел цех автоматов; с вашей прядильной хуже — очень она разрушена, но и там уже добрые люди ковыряются вовсю… А механический! Ведь почти все оборудование осенью на Урал угнали, а он уже работает и что-то там на войну строгает.

— Ты погляди, Ксения Степановна, вон они, дымы-то!.. Как в старой фабричной песне: «Коптит труба, идет работа…»—кричал старик, тыча рукой в сторону города, белесое небо над которым пятнали фабричные и заводские трубы. — Ксюша, ведь все прахом лежало, пепел по улицам летал, а сейчас встает город, как многострадальный Иов в чуде господнем!

— Сам-то ты, батя, наверное, по работе скучаешь? — спросила дочь.

— Некогда мне скучать. Пока наша ситцевая на консервации, я на ткацкой притулился по ремонтной части, какой-то с меня навар все-таки есть. Только это для раклиста не дело. Будильником тоже можно гвозди заколачивать, но этого ведь никто не делает. Верно? Ну вот. И фабрике нашей стоять без пользы тоже, я считаю, ни к чему. — И, наклонившись к уху дочери, он конфиденциально шептал: — Я уж насчет нашей ситцевой в Москву Иосифу Виссарионовичу написал… Пишу: если ситец не в спросе, можно маскхалаты пестрые для разведчиков набивать. Мы тут собрались, даже крок-образец ему послали.

От новостей городских снова перешли к семейным, Всех перебрали.

— А Женя как, зажила у нее нога? — поинтересовалась Ксения Степановна, заметив, что дед почему-то умалчивает о своей любимице.

Старик замялся. Почувствовав что-то неладное, дочь перевела было разговор на знакомых, но Юнона, до сих пор в беседе не участвовавшая, сразу оживилась:

— А что, что такое, дедушка, с Женей? Что-нибудь случилось?

Степан Михайлович нехотя стал рассказывать. Прослушав, Ксения поинтересовалась только:

— А что же немец этот, перешел он к нам или нет?

— Какие ты глупости, мама, спрашиваешь] — запальчиво сказала Юнона. — Разве не ясно, что его гестапо послало? У нас где — в Иванове, в глубоком тылу, — и то двоих расшифровали: самолеты на объекты наводили… Ай-яй-яй, ну и дела у вас, дедушка! И ведь подумать только, была комсомолка…

— Почему была? Она и сейчас комсомолка! — с тревогой и обидой заявил дед.

— Как? Ее еще в комсомоле держат? — чуть ли не вскрикнула Юнона. — И это теперь, когда бдительность прежде всего! Да я бы с ней за то, что она якшалась с людоедами… я бы ее…

Девушка не находила слов.

— Оно, конечно, волкодав всегда прав, а людоед нет, — дипломатично начал Степан Михайлович, пытаясь смягчить остроту разговора. — Только какой же он людоед: отец — коммунист, Гитлером в лагерь посаженный, сам был юнгштурмовцем… Нет, он не враг.

— Раз на нашу землю с оружием в руках пришел — враг… Отец — коммунист! Какое наглое вранье!.. Ну, Женька, ладно, тут мне все ясно. А вот чем тебя, дедушка, на старости лет фрицы так задобрили?!

Розовое лицо Степана Михайловича потемнело.

— Молчать! — вдруг крикнул он, тяжело дыша, и голубые, ситцевого тона глаза его посинели. С видимым усилием старик сдержался и только ускорил шаг, что-то сердито ворча себе под нос.

Ксения Степановна, привыкшая к спокойствию и уравновешенности отца, не на шутку испугалась. Но Юнона и сама уже взяла себя в руки.

— Ты, дедушка, не сердись, — ласково заговорила она. — Вспомни-ка, раньше над газетами что стояло: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!» А теперь что написано? Ну, ну, вспомни! А теперь: «Смерть немецким оккупантам!» А кто этот фриц? Оккупант. Видишь!.. Но я тебя не виню, ты человек старый, беспартийный, ты мог и не разобраться, а вот Женьке скажите, чтоб она мне на глаза не попадалась!

За тягостным этим разговором они не заметили, как дошли до двора «Большевички». Собственно, двора уже не было: высокий, серый, усаженный сверху толстыми гвоздями забор, лет восемьдесят ограждавший территорию фабрики, больше не существовал, и массивные, бетонные, так называемые Хлопковые ворота, где в холодовские времена день и ночь дежурили стражники, следившие за проходившими, — эти ворота стояли теперь среди пустого поля, за которым поднимались огромные прямоугольники старых общежитий, а еще дальше — фабричные корпуса.

С высокой насыпи, по которой двигались путники, открывался широкий вид на всю территорию. Степан Михайлович, еще недавно видевший все это занесенное глубокими снегами, на которых редок был человеческий след, с умилением смотрел, как на голубом небе расплываются дымы, как в привычных направлениях идут машины, спешат люди, как играет и шумит детвора.

А Ксении Степановне казалось, будто пришла она в больницу навестить знакомую, которую привыкла видеть цветущей, энергичной, и увидела ее бессильно распростертой на койке, изможденной, неузнаваемо похудевшей, едва живой. Лишь эти изменения — провал на месте, где был забор; сквозная дыра в высокой трубе; осколок корпуса прядильной, напоминавший гнилой зуб; паровоз, лежавший вверх колесами и похожий на собаку, которую подстрелили хулиганы, — . лишь эти зияющие раны ловил ее глаз. Горячий ком подкатывал к горлу.

— Вы посмотрите, какой ужасный урон нанесли гитлеровцы фабрике, а вы с ними чаи распивали! — с упреком произнесла Юнона, посматривая на деда.

— Пошли, батя, чего уж тут глядеть, — изменившимся, будто простуженным голосом сказала Ксения Степановна и, снова взявшись за веревку санок, прибавила ходу. Теперь она, отвертываясь от фабрики, смотрела туда, где, заиндевелые, отягощенные снежными подушками, стояли сосны так называемой Малой рощи. Они не изменились, и, глядя на эти деревья, Ксения Степановна восстанавливала в памяти картины далекого и близкого прошлого.

…Вот праздник жен-мироносиц. Получив с коровниц плату за собираемые для них в течение целого года помои и ополоски, на эти так называемые «помойные» деньги в складчину гуляют в этой роще обитательницы спален. Это их день. Мужчине, если он не гармонист или балалаечник, лучше туда сегодня и не соваться. От опушки до опушки звучат хмельные женские голоса, надрываются гармошки. Дробят землю каблуки полусапожек. Наперебой летят частушки, одна озорнее другой. И где-то здесь с горстью семечек в платочке вертятся девчонка Ксения и тоже дробит на полянке, тоже пищит частушки, подражая взрослым.

…Вот идет по этой роще Ксения Калинина, в облупившейся кожанке и в красной косынке, с парнем в островерхой буденовке, в шинеленке с обтерханными полами, в обмотках и больших, не по ноге американских ботинках, снятых с какого-то беляка. Ранняя весна. Под ногой чавкает вода. Тревожным гулом шумят еще не сбросившие сонной одури сосны, и звезды будто вздрагивают на чистом голубом небе. Медленно, не следя за тропинкой, бредет пара. Оба молчат. Только руки их, грубоватые рабочие руки, разговаривают красноречиво, ласково, страстно…

И еще вечер под 1 Мая, совпавший в этот год с пасхой. С шумом, с факелами, с песнями валом валит сюда фабричная молодежь. Маевка. Комсомольская маевка. Оживший лес шумит в предвесеннем ожидании. Кое-где, как забытые влюбленными девушками платки, белеют пятна нерастаявшего снега. Пьяно пахнет отогретой землей. И когда из тьмы доносятся протяжные звуки праздничных колоколов, здесь, на площади, перед спортивным стадионом вспыхивают костры, и летят в них старые, засиженные мухами и тараканами, темные от копоти иконы, извлеченные в этот день из пропахших гарным маслом углов. А позже на дощатой эстраде идет антирелигиозный спектакль. Ксении Калининой и Филиппу Шаповалову, как старым, сознательным комсомольцам, ввернули, конечно, самые невыгодные роли: она — темная старуха, он — хитрый сельский поп. Когда смыкается занавес, «старуха» и «поп» сладко целуются за кулисами, размазывая по лицам самодельный грим…

Тихое позвякивание над головой отвлекло Ксению Степановну от воспоминаний. Железнодорожную насыпь пересекала здесь канавная дорога, тянувшаяся от торфяных складов через реку к электростанции, стоящей на берегу Тьмы. По канату двигалась вагонетка с торфом. И выше Ксения Степановна увидела черную фигурку, покачивающуюся на огромной высоте. Степан Михайлович, вскинув бородку, тоже залюбовался верхолазом, казавшимся снизу паучком; на колеблемой ветром паутине.

— Видала, Ксения? Вот если б Гитлеру, на этого парня поглядеть. Он бы испугался, на каких людей руку занес…

— А ведь это, батя, не парень! Девушка, честное слово, девушка, — сказала Ксения Степановна, щуря глаза на ветру.

— Ну, пошли, пошли! — торопила Юнона. — Я совсем окоченела. — А когда им удалось спустить санки с насыпи вниз и все остановились передохнуть, девушка добавила с упреком — Хоть ты, мама, и депутат Верховного Совета, в поступках твоих отсутствует логика. Ну к чему, скажи на милость, к чему мы сюда притащились?