Дэвид Левин Папина лапа в моей руке[1]

Там, где положено быть бровям, у секретарши росли перышки. Голубые, зеленые, черные, радужные, как у павлина, они легонько трепетали в неслышном дыхании кондиционера. — Вы хотите что-то спросить, сэр?

— Нет, — ответил Ясон и взял в руки журнал, но поскольку уже трижды пытался начать читать и никак не мог сосредоточиться, то положил его обратно. — Вообще-то, да. Э-э, я хотел у вас спросить, вы… а-а… вы… перерожденка?

Это слово упало на мягкий, тканый под траву ковер приемной, и Ясону захотелось подобрать его, сунуть в карман и уйти. Просто уйти и никогда не возвращаться.

— О, вы имеете в виду брови? Нет, сэр, это только мода. Мне больше нравится быть человеком. — Она любезно ему улыбнулась. — Вы давно не были в Сан-Франциско, не так ли?

— Да, я только сегодня утром приехал.

— Перья здесь очень популярны. В этом месяце особенно. Не хотите ли брошюру?

— Нет! Э-э… я имею в виду, благодарю вас, нет. Опустив взгляд, Ясон осознал, что мнет журнал. Он неловко попробовал его разгладить, потом отказался от этой затеи и бросил обратно в кипу других, лежащих на кофейном столике. Все журналы были свежие, а столик, похоже, из натурального дерева. Ясон провел по нему грязным ногтем большого пальца — так и есть, настоящее. Затем, испугавшись собственного поступка, попытался прикрыть царапину стопкой глянцевых изданий.

— Сэр?

Ясон вздрогнул от голоса секретарши и тормознул журналы на полпути.

— Что?

— Вы не возражаете, если я дам вам маленький дружеский совет?

— Э-э… я… нет. Пожалуйста.

Вероятно, она хотела сказать ему, что у него расстегнуты брюки или что в этом офисе положено быть при галстуке. Ее собственный галстук гармонировал с цветом стен: роскошное золотое тиснение на темно-бордовом фоне. Ясон даже не был уверен, застегнут ли на его толстой шее воротник выцветшей рабочей рубашки.

— Может быть, вам не стоит спрашивать наших пациентов, не перерожденцы ли они.

— Это невежливо? — Он готов был залезть под стол и умереть от неловкости.

— Нет, сэр. — Она снова улыбнулась, на этот раз с неподдельным юмором. — Просто кое-кто из них переведет разговор на другую тему, проявив лишь видимость интереса.

— Я, э-э… благодарю вас.

Раздался перезвон часов, густой негромкий звук которых слился с игравшей в приемной классической музыкой, и секретарша на мгновение устремила взгляд в пространство.

— Я дам ему знать, — произнесла она в пустоту, затем, как бы вспомнив о Ясоне, добавила: — Мистера Кармилка увезли из операционной.

— Благодарю вас.

Было так странно слышать эту редкую фамилию применительно к кому-то еще. Он не встречал ни одного Кармилка уже больше двадцати лет.

Спустя полчаса дверь приемной открылась в коридор с гладким блестящим полом и ровными светлыми стенами. Несмотря на эту изысканность и продолжавшую звучать классическую музыку, легкий запах дезинфекции напоминал посетителю, где он находится. Молодой человек в форме медбрата провел Ясона к двери с табличкой: «Доктор Лоренс Стейг».

— Здравствуйте, мистер Кармилк, — сказал сидевший за столом человек. — Я доктор Стейг. — Он был ростом пониже Ясона, тощий, кареглазый, с аккуратной седеющей бородкой. Галстук завязан с хирургической четкостью. Его рукопожатие, как и голос, оказалось твердым и грубоватым. — Прошу вас, присаживайтесь.

Ясон пристроился на край кресла, намеренно избегая комфорта.

— Как мой отец?

— Операция прошла нормально, скоро он придет в сознание. Но вначале я хотел бы с вами поговорить. Полагаю, есть… некоторые семейные проблемы.

— Что вы имеете в виду?

Доктор не отрывал пристального взгляда от своего позолоченного органайзера, то открывая, то захлопывая его.

— Я наблюдаю вашего отца уже почти два года, мистер Кармилк. В такого рода работе отношения «врач — пациент» неизбежно становятся доверительными. Мне кажется, я довольно хорошо узнал его. — Он поднял глаза на Ясона. — Отец никогда не упоминал о вас.

— Я не удивлен. — Ясон почувствовал в своем голосе горечь.

— От моих пациентов часто отрекаются семьи.

У Ясона вырвался резкий короткий смешок, который напугал обоих.

— Его… биологическое перерождение здесь ни при чем, доктор Стейг. Мой отец оставил нас с матерью, когда мне было девять лет. С тех пор я с ним не разговаривал. Ни разу.

— Простите, мистер Кармилк. — Доктор казался искренним. «Если только это не чисто профессиональный такт», — подумал Ясон.

Врач хотел что-то добавить, но передумал и отвел взгляд.

— Пожалуй, сейчас не лучшее время для воссоединения семьи, — сказал он наконец. — Его состояние может быть несколько… пугающим.

— Я не для того проделал весь этот путь из Кливленда, чтобы развернуться и уехать ни с чем. Я хочу поговорить со своим отцом. Пока еще могу. И это мой последний шанс, верно?

— Завершающая стадия рассчитана на пять недель, начиная с сегодняшнего дня. Операция может быть, конечно, отложена. Но все бумаги уже подписаны. — Доктор словно припечатал ладони к столу. — Вы не сможете его отговорить,

— Разрешите мне только встретиться с ним.

— Разрешу, если он захочет вас видеть. Ответить на это было нечего.

Когда Ясон вошел, отец лежал на боку, спиной к двери. Запах дезинфекции здесь ощущался сильнее. Аппаратура тихонько подавала короткие высокие сигналы.

Отец был лысым, лишь затылок обрамляла редкая бахромка седых волос. Череп гладкий, розовый, блестящий и очень круглый — точь-в-точь как круглая голова самого Ясона, слишком крупная для стандартных шлемов, которые носили у него на работе. «Большой Яс» — было написано черным маркером на желтом пластике его каски.

Но если голова отца казалась большой, то вздымавшиеся от дыхания плечи были узкие, а грудь резко опадала к еще более узким бедрам. Подтянутых к туловищу ног не было видно. Обходя вокруг кровати, Ясон почувствовал комок в горле.

Загорелое лицо отца выглядело скорее шершавым, нежели морщинистым. От носа к углам рта сбегали глубокие борозды, а брови над закрытыми глазами были седые и очень густые. Он казался одновременно и старше, и моложе того, каким Ясон его себе представлял, когда пытался мысленно состарить образ двадцатилетней давности.

Пристальный взгляд сына проследовал вниз, от свежевыбритого подбородка к густому кольцу серовато-белой шерсти на шее. Затем к мохнатым лапам с аккуратно подстриженными когтями и чистыми, еще не стершимися подушечками.

Тело отца теперь походило на тело волка или английского дога, оно было сильное, крепко сложенное, перетянутое мускулами и сухожилиями. Но все это казалось каким-то ненастоящим. Грудь, хотя и узкая, все же шире, чем у любого нормального пса, да и шерсть неестественная — чересчур чистая, чересчур красивая, чересчур правильная. Ясон знал из статьи на стенде, что она пересаживалась пациенту из его собственных волос и была лишь пародией на настоящую собачью шкуру с подшерстком.

Это было великолепное животное. Это был душераздирающий уродец. Это было чудо биотехнологии. Это был яркий образец высокомерия и потворства собственным желаниям.

Это был пес.

Это был отец Ясона.

— Папа. Это я, Ясон. — У него возникло смутное желание похлопать отца по мохнатому плечу, но он удержался.

Лежащий приподнял дрогнувшие веки и тут же снова их сомкнул.

— Да, доктор мне сказал. — Он говорил немного невнятно. — Какого черта ты здесь делаешь?

— Я столкнулся в О'Хэйр[2] с тетей Бриттани. Я ее не узнал, но она меня тут же узнала. Она сообщила мне о… тебе. И я сразу приехал.

«Это мой отец, — объяснил Ясон по телефону своему боссу. — Он в больнице. Я должен повидаться с ним, пока еще не поздно». И позволил начальнику сделать неверный, хотя и не слишком далекий от истины вывод.

Нос у отца сморщился от отвращения.

— Никогда не доверял Бриттани.

— Папа… почему?

Он снова открыл глаза. Они были такие же холодные, синие, как у Ясона. Отец пытался сфокусировать взгляд.

— Потому что я это могу. Потому что Консти… туция, черт возьми, дает мне право делать с моим телом и с моими деньгами все… все, что я захочу. Потому что я хочу, чтобы меня лелеяли всю оставшуюся жизнь. — Он закрыл глаза и скрестил лапы на переносице. — Потому что я больше не хочу принимать никакие решения, будь они прокляты! А теперь убирайся.

Ясон хватал ртом воздух, как выброшенная на берег рыба.

— Но, папа…

— Мистер Кармилк?

Ясон поднял взгляд, а его отец повернул голову. У двери стоял доктор Стейг. Ясон не знал, давно ли тот здесь находится.

— Прошу прощения, я имел в виду Ясона. Отец снова закрыл лапами лицо.

— Мистер Кармилк, я думаю, вам следует пока оставить его в покое. Он еще не совсем отошел от анестезии. Может быть, утром он будет более… готов к разговору.

— Сомневаюсь, — последовал ответ из-под скрещенных лап. Ясон протянул было руку, чтобы погладить лоб, может быть, взъерошить шерсть — он и сам не знал зачем, — но потом отдернул.

— До завтра, папа. Ответа не последовало.

Закрыв дверь, Ясон привалился спиной к стене, потом осел на пол. Он зажмурился и вытер слезы.

— Мне очень жаль.

Ясон вздрогнул и открыл глаза. Перед ним на корточках сидел доктор Стейг, в руках у него была папка для бумаг.

— Обычно он не такой.

— Я никогда его не понимал, — качая головой, сказал Ясон. — С тех пор, как он ушел. У нас все было хорошо. Он не пил, ничего такого. У нас не было финансовых проблем — тогда, во всяком случае. Мама его любила. И я его любил. Но он сказал: «Мне здесь делать нечего», и ушел из нашей жизни.

— Вы упомянули о деньгах. Все дело в них? Видите ли, большую их часть он уже отдал на благотворительные цели. Того, что осталось, достаточно, чтобы оплатить черепно-лицевую операцию и оформить трастовый фонд для его содержания.

— Дело не в деньгах. Это никогда не было проблемой. Он даже предлагал выплачивать алименты, но мама отказалась. Это было не самое практичное решение, но она тогда действительно не хотела иметь с ним ничего общего. Думаю, это один из тех случаев, когда разбитая любовь оборачивается лютой ненавистью.

— Ваша мать знает, что вы здесь?

— Она умерла восемь лет назад. Лейкемия. Отец даже на похороны не приехал.

— Мне очень жаль, — снова сказал доктор.

Он опустился рядом с Ясоном, уронив папку на сверкающий пол. Некоторое время они молча сидели в тишине коридора.

— Позвольте мне поговорить с ним вечером, мистер Кармилк, а утром посмотрим, как пойдут дела. Хорошо?

Ясон с минуту подумал, потом кивнул.

— Хорошо.

Они помогли друг другу подняться.

Маленькое новое тело отца Ясона чуть покачивалось на четырех лапах, когда на следующее утро он вбежал в офис доктора. Пациент легко запрыгнул на обтянутую ковром платформу, благодаря чему его голова оказалась на одном уровне с Ясоном и врачом. Но встречаться взглядом с сыном он отказывался. Сам Ясон сидел в кожаном гостевом кресле, на этот раз удобнее в нем устроившись.

— Ной, — начал доктор, обращаясь к отцу Ясона, — я знаю, для вас это тяжело. Но мне хочется, чтобы вы поняли: вашему сыну еще тяжелее.

— Нечего ему было сюда приезжать, — ответил Ной Кармилк, все еще не глядя на Ясона.

— Папа, как я мог не приехать? Ты единственный родной человек, который у меня остался на всем белом свете, я даже не знал, жив ты или мертв, и вот… это! Я должен был приехать. Даже если не смогу переубедить тебя, я… я хочу просто поговорить.

— Тогда говори. — Он наконец повернул лицо к Ясону, но синие глаза смотрели холодно, а губы были поджаты. — Я могу даже послушать. — Он положил голову на лапы.

Ясон почувствовал, как ему хочется уйти. Он мог все бросить, освободиться от неловкости и боли. Вернуться в свой одинокий маленький дом и постараться забыть все, что узнал о своем отце.

Но он помнил, что из этого вышло в прошлый раз.

— Я говорил им, что ты умер. Своим школьным товарищам. В новой школе, после нашего переезда в Кливленд. Не знаю почему. У многих из них родители были в разводе. Они бы поняли. Но почему-то было легче притворяться, что ты мертв.

Отец крепко зажмурил глаза; в их уголках и между бровей пролегли глубокие морщины.

— Не скажу, что осуждаю тебя, — ответил он наконец.

— Не важно, скольким людям я лгал, все равно я знал, что ты где-то есть. Мне хотелось знать, чем ты занимаешься. Скучаешь ли по мне. Куда ты уехал?

— В Буффало.

Ясон подождал, пока не убедился, что других подробностей не последует.

— И жил там все это время?

— Нет, я пробыл там всего несколько месяцев. Потом в Сиракузах. Некоторое время — в Майами. Я нигде не оседал надолго. Но последние десять лет я провел на заливе. Торговал программным обеспечением в «Romatek». Это действительно захватывающее занятие.

Ясона не интересовала работа отца, но он понял, что это удобная тема.

— Расскажи мне об этом.

Они проговорили полчаса о формах управления, системах контроля, о курсах акций — короче, о вещах, в которых Ясон ничего не понимал, да и не хотел понимать. Зато они разговаривали. Ной Кармилк умудрился даже развить эту тему так, что она казалась интересной. Губы Ясона невольно искривила усмешка, когда до него дошло, что он присутствовал на презентации, которую проводила собака. Собака с головой его отца.

Отец и сын сидели во внутреннем дворике позади клиники, под красным, вздыхающим на ветру японским кленом. Над забором, покрытым абстрактной росписью, виднелись небоскребы Сан-Франциско. Слышался щебет птичек, а воздух, пропитанный слегка обжигающим минеральным привкусом моря, напоминал Ясону, как далеко он находится от дома.

К левой передней лапе отца ремешком был прикреплен телефон с двумя большими кнопками. Чтобы позвать на помощь в более или менее экстренных ситуациях, он мог подбородком нажать на кнопку. Отец сидел на скамейке рядом с Ясоном, поджав под себя задние лапы и высоко подняв голову, чтобы по возможности смотреть Ясону в глаза.

— Так или иначе мне надо было что-то делать с коленями, — сказал он. — Прежде в них была прямо-таки простреливающая боль. Артрит. Теперь они как новенькие. Я опробовал лапы нынче утром, перед твоим приходом. Уже многие годы я не мог так бегать. А когда находишься так близко к земле, кажется, что мчишься со скоростью сто миль в час.

Ясон перевел эту цифру в километры и понял, что отец преувеличил.

— А как насчет… ну, не знаю, ресторанов? Музеев? Кино?

— После того как они разберутся с моей головой, у меня будут уже другие интересы. А вот кормить обещают по высшему разряду. Музеи — дерьмо, я сроду туда не ходил. Что касается фильмов, то просто подожду, когда их начнут показывать на портативном компьютере. Тогда свернусь клубком рядом с хозяином и буду под них посапывать.

— Конечно, кино станет для тебя черно-белым.

— Хе-хе.

Ясон не упоминал, даже думать не хотел о других переменах, которые повлечет за собой финальная операция, — переменах в чувствах отца, в его личности. После этой черепно-мозговой процедуры разум человека настолько приблизится к собачьему, насколько это позволяет современная медицина. Возможно, он будет счастлив, но Ноем Кармилком больше не будет.

Отец, похоже, догадался, что мысли сына пошли в нежелательном направлении.

— Расскажи мне о своей работе, — попросил он.

— Я работаю в «Bionergy», — ответил Ясон. — Гражданский инженер. Мы переоборудуем старую кливлендскую газовую систему в биогазовую, это значит, что приходится раскапывать много улиц, а потом заново их прокладывать.

— Забавно. Я был некоторое время гражданским инженером, пока не нанялся в «Romatek».

— Серьезно?

— Серьезно.

— Я шел по твоим стопам и даже не знал об этом.

— Мы думали, ты станешь художником. Твоя мама так гордилась твоими рисунками всяких сараев и коз.

— Надо же. Я уже много лет не делал ни одного наброска. Они разглядывали роспись на стене и оба вспоминали покрытый его рисунками холодильник.

— Хочешь, я тебя нарисую? Отец Ясона задумчиво кивнул.

— Да. Пожалуй.

В клинике нашлись блокнот и угольный карандаш. Отец и сын устроились под кленом. Ясон прислонился к забору и начал рисовать. Ной сидел, поджав под себя задние лапы и вытянув передние.

— Ты похож на сфинкса, — сказал Ясон.

— Хм.

— Можешь разговаривать, если хочешь, — я пока не рисую твой рот.

— Мне нечего сказать.

Карандаш Ясона помедлил, затем продолжил работу.

— Вчера вечером я прочел газету, которую нашел в ресторане. «Вой». Ты ее знаешь?

Полный заголовок был такой: «Вой. Газета сообщества поменявших биологический вид». В ней было полно сердитых статей, адресованных местным политикам, о которых Ясон никогда не слышал, и объявлений об услугах, в которых он ничего не понимал и не собирался понимать.

— Я узнал о разных причинах, заставляющих людей изменять свой биологический вид. Одни говорят, что родились не в том теле. Другие считают, что человечество вредит планете. Кое-кто видит в этом театральное действо. В тебе я ни одной из этих причин не нахожу.

— Я же тебе сказал, что просто хочу, чтобы обо мне заботились. Это вроде ухода на пенсию.

Набросок в блокноте становился мрачным, черным.

— Не думаю, что дело в этом. Я смотрю на тебя и вижу человека с амбициями, сильного, напористого. Ты не стал бы заниматься всеми этими биржевыми операциями, если бы был типом, который в пятьдесят восемь лет мечтает о пенсии.

Угольный стержень сломался в руке у Ясона, и он швырнул его остатки в сторону.

— Проклятие, папа, как ты можешь отвергать свою человеческую природу?

Отец Ясона подпрыгнул на всех четырех лапах и занял оборонительную позицию.

— Конституция гласит, что я имею право изменить свое тело и разум так, как мне этого захочется. Думаю, сюда относится и право не отвечать на подобные вопросы.

Он с минуту не отводил взгляда от Ясона, собираясь еще что-то сказать, потом поджал губы и рысью пустился прочь.

В руках у Ясона остался незаконченный набросок сфинкса с отцовским лицом.

На следующий день он просидел три часа в приемной клиники. Наконец доктор Стейг вышел и сказал, что ему жаль, но убедить отца увидеться с Ясоном оказалось совершенно невозможно.

В обеденный перерыв Ясон бродил в толпе по улицам Сан-Франциско. Весенний воздух был чистым и бодрящим, люди спешили. То тут, то там он видел перья, шерсть, чешую. Официант, который принес ему сэндвич, был полузмеей с глазами-щелками и мелькавшим во рту раздвоенным языком.

Ясон так удивился, что забыл оставить чаевые.

После обеда он подошел к дверям клиники. Долго ждал в приемной, но, когда из лифта вышли две женщины с одинаковыми мордами сиамских кошек, Ясон стрелой метнулся между ними и, не обращая внимания на их оскорбленный визг, ударил по кнопке «закрытие двери». Лифт поехал, он вцепился в поручни, вжался в угол и попытался успокоить дыхание. Той же ночью в 12:30 он приземлился в Кливленде.

Люди в касках, товарищи по работе, вручили ему открытку с выражением соболезнования. Он принял их сочувствие, но в подробности вдаваться не стал. Одна из женщин отвела его в сторону и спросила, как долго протянет отец.

— Доктор сказал, пять недель.

Шли дни. Иногда Ясон обнаруживал, что сидит в кабине экскаватора, уставившись на свои руки и не имея понятия о том, как долго там находится.

Он ни с кем не делился. В голову лезли дурацкие мысли, что он превратится в объект для шуточек типа: «Хорошо, что это не твоя мать, а то ты стал бы сукиным сыном!». Любимой закуской для него теперь был противоязвенный препарат.

Домик, который они с Марией когда-то купили, строя глупые надежды, стал ему в тягость. Питался он в ресторанах, в тех районах, где никого не знал. Однажды ему в руки попала газета местных перерожденцев. Это было тощенькое издание, выходившее два раза в месяц, с такими же гневными статьями в адрес местных политиков и объявлениями об услугах, о которых ему не хотелось ничего знать.

Спустя четыре недели, в понедельник вечером, ему позвонили из Сан-Франциско.

— Ясон, это я, твой папа. Не вешай трубку.

Рука была уже на полпути к рычагу, когда прозвучали последние три слова. Ясон, помедлив, снова поднес ее к уху.

— Зачем?

— Я хочу поговорить.

— Ты мог это сделать, пока я был там.

— О'кей, признаю, что был резок с тобой. Мне жаль. Трубка скрипнула в руке Ясона. Усилием воли он заставил себя ослабить хватку.

— Мне тоже жаль.

Последовала длинная пауза. Оба слышали дыхание друг друга сквозь разделявшие их три тысячи километров. Молчание нарушил отец Ясона.

— Операция назначена на восемь утра в четверг. Я… я хотел бы до того еще раз увидеть тебя.

Ясон прикрыл рукой глаза, пальцы его с силой вдавились в брови. Наконец он вздохнул и сказал:

— Думаю, в этом нет смысла Мы только разозлим друг друга.

— Пожалуйста. Я знаю, я был для тебя не лучшим отцом…

— Ты вообще никаким отцом не был!

Снова тишина.

— Ты сам загоняешь меня в угол. Но я в самом деле хотел бы…

— Хотел бы чего? Сказать «до свидания»? Опять? Нет уж, благодарю! — И Ясон швырнул трубку на рычаг.

Он долго сидел, чувствуя боль в желудке и надеясь, что телефон снова зазвонит. Звонка не было.

В тот вечер он пошел и до чертиков напился.

— Мой отец превращается в собаку, — едва ворочая языком, сказал Ясон бармену, но тот без лишних слов отправил его на такси домой.

Во вторник утром его рвало, и весь день он провалялся в постели, то и дело засыпая. Потом смотрел какую-то мыльную оперу; смехотворные проблемы ее героев казались такими мелочными и разрешимыми. Ночью ему не спалось. Ясон достал коробку с письмами матери и просмотрел их, стараясь найти ключ к разгадке. На дне коробки он обнаружил свою фотографию в восьмилетнем возрасте рядом с родителями. Карточка была разорвана пополам, между ним и отцом остались острые зазубрины — как зигзаг молнии. Половинки неаккуратно склеены. Он вспомнил, как спас эти обрывки из мусорной корзины тайком от матери, как соединил их скотчем и спрятал в коробку от старых компакт-дисков. До поздней ночи он разглядывал снимок, мучаясь одним вопросом: почему?

В среду утром он выехал в аэропорт.

В О'Хэйр была забастовка, и их самолет развернули в Атланту, где Ясон ел отвратительный гамбургер и плыл в потоке злых, расстроенных людей, рвущихся поскорее улететь. В конце концов дежурный администратор пристроил его на самолет до Лос-Анджелеса. Оттуда он ночным рейсом вылетел в Сан-Франциско.

В клинику Ясон попал в пять часов утра. Дверь была заперта, но Ясону удалось отыскать номер телефона для внеурочного обслуживания. По нему отвечал автомат. Ясон общался с автоответчиком, пока трубку не снял какой-то заспанный человек, который ничего не знал, но обещал передать сообщение врачу.

Спустя пятнадцать минут перезвонил удивленный доктор Стейг.

— Вашего отца уже готовят к операции, но я предупрежу, чтобы вам позволили с ним встретиться. Я рад, что вы приехали, — добавил он, прежде чем повесить трубку.

Такси везло Ясона по темным пустым улицам, по лужам, мерцавшим отраженным светом уличных фонарей. Капли дождя струились по оконным стеклам, как пот, как слезы. Ясон прошел по больничному фойе, моргая от резкого голубовато-белого света.

— Я хочу увидеться с Ноем Кармилком. Меня ждут. Медсестра выдала ему бумажную маску, чтобы прикрыть нос и рот, а также защитные очки.

— Предоперационная стерильна, — пояснила она, помогая ему засунуть ногу в бумажный комбинезон. У Ясона было ощущение, словно его наряжают для костюмированной вечеринки.

Потом двойные двери разъехались в стороны, и он увидел почетного пациента клиники.

Отец лежал на боку, неровное дыхание приподнимало и опускало его мохнатую грудь. К лицу была прижата похожая на намордник кислородная маска. Полуопущенные веки, невидящий взгляд.

— Ясон, — выдохнул он. — Мне сказали, что ты идешь сюда, но я не поверил. — Его голос глухим эхом отозвался в пустоте прозрачного пластика.

— Здравствуй, папа. — Его собственный голос приглушала бумажная маска.

— Я рад, что ты здесь.

— Папа… я должен был приехать. Мне нужно тебя понять. Если я не пойму тебя, то никогда не пойму себя. — Он весь сжался, у него перехватило дыхание; голова готова была взорваться от тоски и усталости. — Почему, папа? Почему ты бросил нас? Почему не приехал на мамины похороны? И почему сейчас не жалеешь свою жизнь?

Лысая голова на мохнатой шее слегка шевельнулась.

— У тебя когда-нибудь была собака, Ясон?

— Ты знаешь ответ, папа. Мама страдала аллергией.

— А когда ты стал взрослым?

— Большую часть времени я жил один. Мне казалось, я не смогу как следует заботиться о собаке, если мне каждый день нужно уходить на работу.

— Но собака любила бы тебя.

Ясон почувствовал, как под очками защипало глаза.

— Когда я был ребенком, у меня жила собака, — продолжал отец. — Джуно. Немецкая овчарка. Хорошая псина… быстрая, сильная и послушная. Каждый день, когда я возвращался из школы, она выскакивала во двор… такая счастливая, что видит меня. Она подпрыгивала и лизала меня в лицо. — Он повернул голову и посмотрел на сына. — Я оставил твою мать потому, что не мог с такой же силой любить ее. Я знал, что она меня любила, но мне казалось, что она достойна лучшего человека, чем я. А на похороны не приехал потому, что знал — она не хотела бы, чтобы я там был. Не хотела бы после того, как я так больно ранил ее.

— А как же я, папа?

— Ты мужчина. Мужчина, как и я. Я рассчитывал, что ты поймешь.

— Я не понимаю. Никогда не понимал.

Отец тяжко вздохнул — долгим собачьим вздохом.

— Мне жаль.

— Ты превращаешь себя в собаку, чтобы кто-то любил тебя?

— Нет, я превращаю себя в собаку, чтобы я сам мог кого-то любить. Я хочу быть свободным от своего человеческого разума, свободным от решений.

— Как ты сможешь кого-то любить, если ты уже будешь не ты?

— И все-таки это буду я. Но я смогу быть собой вместо того, чтобы все время думать о том, как быть самим собой.

— Папа…

В палату вошла медсестра.

— Сожалею, мистер Кармилк, но я вынуждена попросить вас

выйти.

— Папа, ты не можешь просто так меня покинуть!

— Ясон, — проговорил отец. — В договоре есть пункт, который позволяет мне точно указать члена семьи в качестве моего основного попечителя.

— Не думаю, что я смог бы…

— Пожалуйста, Ясон. Сын. Это так много значило бы для меня. Позволь мне жить в твоем доме.

Ясон отвернулся.

— И видеть тебя каждый день, зная, кем ты был?

— Я спал бы у твоих ног, пока ты смотришь фильмы. Я бы так радовался, когда ты приходишь домой. Скажи только слово, и я наложу голосовую спектрограмму на контракт прямо сейчас.

У Ясона так перехватило горло, что он не смог ответить. Но он кивнул.

Операция продолжалась восемнадцать часов. Восстановительный период занял несколько недель. Когда сняли бинты, морда была длинной и лохматой, а нос — влажным. Но голова по-прежнему осталась очень круглой, а глаза — все такими же синими.

Два бездонных колодца искренней собачьей любви.