"Глаз в пирамиде" - читать интересную книгу автора (Роберт Шей, Роберт Антон)

Трип пятый, или ГЕБУРА

Вспыхнули огни, компьютер загудел. Хагбард подсоединил электроды.

30 января 1939 года один маленький глупый человечек выступил в Берлине с маленькой глупой речью. Помимо прочего он заявил: «В этот день, который, возможно, запомнится не только нам, немцам, я хочу сказать еще вот о чем: много раз в жизни был я пророком, и в большинстве случаев надо мной смеялись. Когда я боролся за власть, над моим пророчеством о том, что придет день и я стану управлять государством, а значит, всем народом, и в том числе решать еврейскую проблему, смеялись в основном евреи. Я убежден, что гиеноподобный смех евреев Германии застрянет в их глотках. Сегодня я в очередной раз хочу быть пророком: если международному финансовому заговору евреев в Европе и за пределами Европы опять удастся ввергнуть народы в мировую войну, это приведет к полному уничтожению всей еврейской расы в Европе». И так далее. Он всегда говорил что-то подобное. К 1939 году многие поняли, что глупый маленький человек был к тому же кровожадным маленьким чудовищем, но только маленькая горстка людей обратила внимание на то, что впервые в своих антисемитских речах он употребил слово Vernichtung — «уничтожение». Но даже они не могли поверить, что именно это он и имел в виду. В сущности, кроме узкого круга его друзей, никто даже не догадывался, что планировал этот маленький человек, Адольф Гитлер.

Кроме этого узкого, очень узкого, круга друзей, в близком контакте с Фюрером находились и другие люди, но и они не догадывались, что у него на уме. Например, Герман Раушнинг, губернатор Данцига, был убежденным нацистом, пока по некоторым намекам не начал понимать, куда ведут тайные желания Гитлера. Сбежав во Францию, Раушнинг написал книгу, предупреждавшую о планах его бывшего руководителя. Она называлась «Голос разрушения» и была очень убедительной, но самые интересные места в книге не понял ни сам Раушнинг, ни большинство его читателей. «Кто видит в национал-социализме всего лишь политическое движение, мало о нем знает», — говорил Гитлер Раушнингу, и это высказывание есть в книге, но Раушнинг и его читатели продолжали считать национал-социализм чрезвычайно гнусным и опасным политическим движением, и не более того. «Сотворение мира еще не завершено», — в другой раз сказал ему Гитлер; и Раушнинг снова записывал, не понимая смысла этой фразы. «Планета переживет подъем, который вы, непосвященные, не поймете», — пророчествовал Фюрер в очередной беседе; а еще как-то он заметил, что нацизм не только больше, чем политическое движение, но и «больше, чем новая религия»; и Раушнинг все это записывал, но ничего не понимал. Он даже зафиксировал слова личного врача Гитлера, который засвидетельствовал, что глупый и кровожадный маленький человек часто просыпается по ночам, потому что его мучают дикие кошмары, и кричит: «Это ОН, это ОН, ОН пришел за мной!» Старый добрый Герман Раушнинг, немец старой закалки, не готовый принять Новую Национал-социалистическую Германию, считал все это проявлением психической неуравновешенности Гитлера…

Все они возвращаются, все. Гитлер, и Штрайхер, и Геббельс, и за ними такие силы, что ты даже не можешь представить, папаша…

Ты считаешь, они были людьми, — продолжал бормотать пациент психиатру, слушавшему его с изумлением, — но подожди, вот ты увидишь их во второй раз. Они идут… К концу месяца будут здесь…

Карл Хаусхофер не был судим в Нюрнберге; попросите людей назвать имена тех, кто несет главную ответственность за решение о Vernichtung (уничтожении), и его имя никто не упомянет; даже в многочисленных версиях истории нацистской Германии его имя фигурирует разве что в сносках. Однако о его частых визитах в Тибет, Японию и другие страны Востока, о его даре пророчества и ясновидения рассказывают странные истории. По одной легенде, он принадлежал к некой секте весьма своеобразных буддистов-раскольников, которые доверили ему выполнение столь серьезной миссии в Западном мире, что он дал клятву покончить с собой, если ему не удастся ее осуществить. Если последние слухи верны, Хаусхофер, видимо, не справился с миссией, потому что в марте 1946 года он убил свою жену Марту, а затем совершил японский ритуал самоубийства, сэппуку. Его сын, Альбрехт, к тому времени был казнен за участие в «заговоре офицеров» с целью убийства Гитлера. (Об отце Альбрехт написал в стихотворении: «Мой отец взломал печать. / Он не почувствовал дыхания Зла / И выпустил Его скитаться по миру!»)

Именно Карл Хаусхофер — ясновидящий, мистик, медиум, востоковед и человек, фанатично веривший в исчезнувший континент Туле, — представил Гитлера ложе иллюминатов в Мюнхене в 1923 году. Вскоре Гитлер предпринял первую попытку захватить власть.

Ни одного разумного объяснения событий, происходивших в Чикаго в августе 1968 года, которое показалось бы убедительным всем участникам и наблюдателям, до сих пор никто не предложил. Это указывает на необходимость создания моделей в духе структурного анализа, описанного в книге фон Неймана и Моргенштерна «Теория игр и экономическое поведение». Такие модели позволят нам абсолютно функционально выразить то, что происходит, не примешивая наши предубеждения и соображения морали. Чтобы понять модель, с которой мы работаем, представьте себе две команды: автомобилистов и велосипедистов, которые одновременно участвуют в гонках по одной и той же горе. Автомобилисты едут в гору, велосипедисты — с горы. Скульптура Пикассо перед Гражданским Центром служит местом старта автомобильных гонок и местом финиша велосипедных. Понтий Пилат, переодетый Сирханом Сирханом, открывает гонки выстрелом, тем самым дисквалифицируя Роберта Ф. Кеннеди, из-за которого совершила самоубийство Мэрилин Монро, что зафиксировано в самых заслуживающих доверия бульварных газетах.

Я ДРУЖЕСТВЕННЫЙ СПАЙДЕРМЕН,

ЖИВУЩИЙ ПО СОСЕДСТВУ. ПОРА ПОНЯТЬ,

ЧТО ВЫ — НЕ ДЖОЗЕФ УЭНДЕЛЛ МАЛИК.

«Ангелы ада» на мотоциклах никак не вписываются в структуру гонок, поэтому они бесконечно кружат вокруг героической статуи генерала Логана в Грант-парке (места финиша для участников гонок распятия в гору), что позволяет вывести их за рамки действия, которое разворачивается, конечно же, в Америке.

Когда Иисус падает в первый раз, это считается результатом прокола шины, и Саймон подкачивает шины насосом, но из-за угрозы залить ЛСД в водопровод назначается штраф, и вся команда отбрасывается на три квартала назад мейсом, дубинками и автоматами банды Капоне, вырвавшейся из очередной петли времени в том же мультиверсуме. Задолго до Эйнштейна Уиллард Гиббс создал современный космос, и его концепция вероятной, или статистической реальности, перекрестно оплодотворенная вторым законом термодинамики с легкой руки Шеннона и Винера, привела к определению информации как негативной противоположности вероятности, превратив избиение Иисуса чикагскими копами в одно из тех событий, которые сплошь и рядом происходят во время таких квантовых скачков.

Центурион по имени Семпер Куний Лингус проходит мимо Саймона в Грант-парке, глядя на велосипедные гонки в гору. «Когда мы распинаем человека, — бормочет он, — он должен распинаться». Три Марии прижимают к лицам платочки, когда слезоточивый газ и «циклон-Б» начинают ползти в гору, к тому месту, где стоят кресты и статуя генерала Логана… «И не рвал тысячу ким»[56], — вполголоса напевает Святой Жаба, глядя на стоящего в двери Фишна Чипса… Артур Флегенхеймер и Роберт Патни Дрейк поднимаются по дымовой трубе… «Вовсе не обязательно верить в Санта-Клауса», — поясняет Г. Ф. Лавкрафт… «Амброз», — молит его Голландец.

— Но этого не может быть, — говорит Джо Малик, чуть не плача. — Не может же везде царить хаос. Тогда не стояли бы здания. Не летали бы самолеты. Прорвались все плотины. А все инженерные факультеты университетов превратились в сумасшедшие дома.

— А разве они уже не превратились? — спросил Саймон. — Ты читал последние данные по экологии? Близится экологическая катастрофа. Придется смотреть правде в глаза, Джо. Бог — это безумная женщина.

— В искривленном пространстве нет прямых линий, — дополняет Стелла.

— Но мое сознание умирает, — протестует Джо, вздрагивая.

Саймон держит початок кукурузы и поспешно ему говорит: «Осирис — черный бог!»

(Сэр Чарльз Джеймс Нейпир, бородатый и длинноволосый шестидесятилетний генерал армии ее королевского величества в Индии, познакомился в январе 1843 года с одним весьма обаятельным мерзавцем и тотчас же написал своим близким друзьям в Англию, что этот странный человек отважен, умен, сказочно богат и абсолютно беспринципен. Поскольку последователи, которых было более трех миллионов, считали этого странного чудака Богом, он брал с них по двадцать рупий за разрешение поцеловать его руку, требовал (и добивался) сексуальной близости от приглянувшихся жен и дочерей своих правоверных последователей и доказывал свое божественное происхождение, бесстыдно и открыто совершая грехи, признаваясь в которых, любой смертный умер бы со стыда. А в сражении под Миани, поддержав британцев против мятежных белуджей, он еще и доказал, что может сражаться, как десять тигров. В общем, генерал Нейпир заключил, что Хасан Али Шах Махаллати, сорок шестой имам, или живой Бог, исмаилитской секты ислама, прямой потомок Хасана ибн Саббаха, первого Ага-Хана, — самый необычный человек на земле.)

Дорогой Джо,

Я снова вернулся в Чехаго, легендарную вотчину Горбатого Ричарда, всемирный свинарник и проч., где смог приходит, словно гроза, со стороны Гэри, что через озеро, и проч., и где мы с Падре по-прежнему работаем над мозгами местных Больших Шишек и проч., так что у меня появилось время написать тебе длинное письмо, как я и обещал.

Закон Пятерок — это вершина мысли Вейсгаупта, поэтому Хагбард и Джон не особенно интересуются дальнейшими спекуляциями на этот счет. Открытие феномена 23 и 17 целиком и полностью принадлежит мне, хотя ради справедливости надо сказать, что число 23 отмечал еще Уильям С. Берроуз, впрочем не приходя ни к каким выводам.

Я пишу это письмо на скамейке в Грант-парке, неподалеку от того места, где три года назад меня травили мейсом. Весьма символично.

Только что прошла женщина из «Матерей против полиомиелита». Я дал ей четверть доллара. Вот досада, как раз в тот момент, когда я пытался привести мысли в порядок. Когда ты приедешь сюда, я смогу рассказать тебе больше; в письме наверняка все окажется очень схематичным.

Между прочим, Берроуз столкнулся с числом 23 в Танжере, когда капитан парома по фамилии Кларк упомянул в разговоре, что проплавал двадцать три года без единой аварии. В этот же день его паром со всеми пассажирами на борту затонул. Берроуз задумался над этим в тот вечер, когда по радио сообщили, что разбился самолет «Истерн эрлайнс», следовавший из Нью-Йорка в Майами. Летчиком был тоже капитан Кларк, а самолет выполнял рейс номер 23.

— Если ты захочешь узнать о них больше, — сказал Саймон Джо (на этот раз на словах, а не в письме; после встречи с Диллинджером они ехали в Сан-Франциско), — достань из бумажника долларовую купюру и внимательно на нее посмотри. Давай, сделай это прямо сейчас. При мне. — Джо вытащил бумажник и нашел однодолларовую бумажку. (Годом позже в городе, который Саймон назвал Чехаго, подчеркивая синхронность двух вторжений августа 1968 года, на съезде РХОВ после вступительно-наступательной речи Улыбчивого Джима начинается перерыв на ленч. Саймон набрасывается на одного из распорядителей и кричит: «Эй ты, чертов педик, убери руки от моей жопы», — и в возникшей суматохе Джо без труда подсыпает АУМ в безалкогольный коктейль.)

— А мне надо записываться в библиотеку, чтобы посмотреть всего одну книжку? — спрашивает Кармел в публичной библиотеке Лас-Вегаса после того, как Малдонадо не сумел вывести его на какого-нибудь агента коммунистов.

— Одним из самых непонятных поступков Вашингтона, — рассказывает профессор Персиваль Петсделуп на лекции по истории Америки в Колумбийском университете в 1968 году, — был его отказ поддержать Тома Пейна, когда тому вынесли смертный приговор в Париже… «А что непонятного? — думает Джордж Дорн, сидя на галерке. — Вашингтон был штрейкбрехером Истэблишмента».

— Сначала рассмотри портрет на лицевой стороне, — говорит Саймон. — Это вовсе не Вашингтон, это Вейсгаупт. Сравни это изображение с любым из ранних, настоящих портретов Вашингтона, и ты поймешь, о чем я говорю. А как тебе эта загадочная полуулыбка? (С этой улыбкой Вейсгаупт закончил писать письмо, объяснявшее Пейну, почему он не сможет ему помочь; он скрепил его Великой печатью Соединенных Штатов, значение которой было известно только ему, и, откинувшись на спинку стула, вполголоса пробормотал: «Жак де Молэ, ты снова отмщен!»)

— Что значит я устроил беспорядок? Да вон тот педик своими ручищами схватил меня за жопу!

(— Ну, я не знаю, какую конкретно книжку, детка. Какую-нибудь, где рассказывается, как работают коммунисты. В общем, как гражданин и патриот может раскрыть шпионскую группу коммунистов в своем районе. Что-нибудь в таком духе, — поясняет Кармел библиотекарше.)

Толпа мужчин в синих рубашках и белых пластиковых шлемах проносится вниз по лестнице на углу Сорок третьей улицы и площади ООН мимо транспаранта с надписью «Перекуют мечи свои на орала, и копья свои — на серпы, и не будут более учиться воевать». Размахивая тяжелыми деревянными крестами и выкрикивая грозные боевые кличи, люди в шлемах врезаются в толпу, словно волна, нахлынувшая на песочный замок. Джордж видит, как они приближаются, и его сердце выпрыгивает из груди.

— А когда ты перевернешь купюру, то первым делом увидишь пирамиду иллюминатов. Ты заметишь, что на ней написано число 1776, но наше государство было основано в 1788 году. Предположительно, 1776 означает год подписания Декларации Независимости. Но истинная причина в том, что в 1776 году Вейсгаупт возродил орден иллюминатов. И как ты думаешь, почему в тринадцати ярусах пирамиды заключено семьдесят два сегмента? — спрашивает Саймон в 1969 году…

— Недоразумение, надо же! Когда мужик щупает мою задницу, я прекрасно понимаю, чего он хочет, — кричит Саймон в 1970 году… Джордж толкает локтем Питера Джексона. — «Божья молния», — говорит он. Пластиковые шлемы мерцают в лучах солнца, они снова прибывают волной, скатываясь по лестнице, вверху разворачивается флаг с красными буквами на белом фоне: «АМЕРИКА: ЛЮБИ ЕЕ, ИЛИ МЫ ТЕБЯ РАСТОПЧЕМ»…

«Христос на роликовых коньках, — говорит Питер, — а сейчас смотри: копов как ветром сдует…»

Диллинджер усаживается со скрещенными ногами в пятистенной комнате под залом для медитаций здания ООН. Он сплетает ноги в позу лотоса с легкостью, которая случайному свидетелю показалась бы необычайной для семидесятилетнего человека.

— Семьдесят два — это каббалистическое число Священного Непроизносимого Имени Бога, используемое в черной магии, а тринадцать — это число ведьм на шабаше, — поясняет Саймон. — Вот почему. — Мерно рокочет двигатель «фольксвагена», направляющегося в Сан-Франциско.

Кармел спускается со ступенек публичной библиотеки Лас-Вегаса, зажав под мышкой книгу Дж. Эдгара Гувера «Мастера обмана», на его губах играет самодовольная ухмылка предвкушения, а Саймон наконец изгоняется из отеля «Шератон-Чикаго», выкрикивая: «Педики! Я понял, все вы тут — сборище педиков!»

— И здесь кроется одна из их шуток, — добавляет Саймон. — Ты видишь Звезду Давида над головой орла? Они ввели ее — одну шестиконечную иудейскую звезду, составленную из пятиконечных звезд, — именно для того, чтобы какие-нибудь маньяки правого толка ее увидели и сочли доказательством того, что сионские мудрецы контролируют казначейство и Федеральный резервный банк.

Обозревая сверху толпу на площади ООН, Зев Хирш, глава региональной штаб-квартиры «Божьей молнии» в штате Нью-Йорк, наблюдает, как его плечистые боевики, размахивающие деревянными крестами, словно томагавками, оттесняют трусливых участников антивоенной демонстрации. Но есть препятствие. Между боевиками «Божьей молнии» и их жертвой выстраивается синий ряд полицейских. За спинами копов противники войны хрипло выкрикивают ругательства в адрес противника в пластиковых шлемах. Зев обегает глазами толпу. Он ловит взгляд красномордого полицейского с золотым околышем на фуражке. Зев вопросительно смотрит на капитана полиции. Капитан подмигивает. Через минуту капитан делает незаметный жест левой рукой. Мгновенно строй полицейских исчезает, словно растворившись под ярким весенним солнцем, которое палит над площадью. Батальон «Божьей молнии» набрасывается на страдающих, оскорбленных и изумленных пацифистов. Зев хохочет. Это намного забавнее, чем былые избиения членов Лиги в защиту евреев. Все боевики пьяны. А дождь продолжается.

В иерусалимском кафе на открытом воздухе два седовласых старика в черном пьют кофе. Они пытаются скрыть эмоции от окружающих, но их глаза возбужденно блестят. Они разглядывают внутреннюю страницу газеты на иврите, где напечатаны два объявления: большой, в четверть страницы, анонс, извещающий о крупнейшем рок-фестивале всех времен в Баварии, в городе Ингольштадте, куда съедутся рок-группы и их многочисленные поклонники со всех стран мира; фестиваль называют европейским Вудстоком. Ниже на той же странице, в разделе частных объявлений, влажные глаза обоих стариков уже в пятый раз перечитывают строчку: «С благодарностью Св. Иуде за дарованное покровительство — А. В.».

Один из стариков тычет дрожащим пальцем в страницу.

— Начинается, — говорит он по-немецки.

Второй кивает, и на его сморщенном лице разливается блаженная улыбка.

— Jawohl. Очень скоро начнется все. Der Tag. Скоро придется нам в Баварию ехать. Ewige Blumenkraft!

Карло кладет пистолет на столик между нами.

— Так-то вот, Джордж, — говорит он. — Революционер ты или просто строишь из себя революционера? Способен ли ты взять в руки оружие?

Я вытираю слезы. Внизу течет Пассеик, нескончаемый поток патерсонского мусора спускается вниз по течению в Ньюарк и Атлантический океан. Моя презренная трусливая душа напоминает мне такой же мусор… Боевики «Божьей молнии» рассыпались веером, избивая дубинками каждого, у кого был нагрудный значок с надписью: «Я не хочу умирать за Фернандо-По». Кровопролитные игры в воздухе, недолговечные красные пузырьки перед похожим на надгробие зданием ООН… Дыхание Диллинджера замедляется. Он неотрывно смотрит на рубиновый глаз на вершине тринадцатиярусной пирамиды, скрытой в здании ООН, и размышляет о пятиугольниках.

— Я Божья молния, — говорит Карло. — Это не шутка, малыш, я намерен довести дело до конца. — Он впивается в меня колючими глазами и выхватывает из кармана пружинный нож. — Проклятый комми, — внезапно взвизгивает он и так быстро вскакивает, что за его спиной опрокидывается стул. — На этот раз тебе конец. Я отрежу тебе яйца и отнесу их домой как сувенир. — Он делает выпад ножом, но в последний момент останавливает его. — Что, страшно? Эх ты, патлатый педик! Да у тебя вообще есть яйца, которые можно отрезать? Сейчас выясним. — Он двигается ко мне, размахивая ножом. Лезвие описывает в воздухе фигуры, похожие на змей.

— Послушай, — в отчаянии говорю я, — я ведь знаю, что ты просто разыгрываешь спектакль.

— Ты ничего не знаешь, малыш. Может быть, я из ФБР или ЦРУ. Может быть, это просто предлог, чтобы заставить тебя взять пистолет, и тогда я смогу тебя убить, заявив, что это была самооборона. Жизнь — это не только демонстрации и спектакли, Джордж. Приходит время, когда все становится гораздо серьезнее. — Он снова делает выпад ножом, и я неуклюже отшатываюсь. — Итак, ты берешь пистолет? Или лучше я отрежу тебе яйца и скажу Группе, что от тебя все равно не было бы никакого толку?

Он совершенно безумен, а я совершенно нормален. Возможно, это просто более обтекаемая формулировка истинного положения вещей, суть которого в том, что он храбрый, а я трусливый?

— Послушай, — говорю я, — я же знаю, что на самом деле ты меня не зарежешь, а ты знаешь, что я не стану в тебя стрелять…

— Насрать мне на твои «я знаю», «ты знаешь», — Карло больно бьет меня в грудь свободной рукой. — Я Божья молния, настоящая Божья молния. И я пойду до конца. Да, это проверка, но проверка настоящая. — Он снова меня бьет, заставив потерять равновесие, потом дает мне две оплеухи, одну за другой, быстро, как работают «дворники» на лобовом стекле. — Я всегда говорил, что вы, волосатые хиппующие коммунисты, ни хрена не стоите. Ты даже не можешь дать сдачи. Ты даже не можешь разозлиться, а? Тебе просто очень себя жалко, верно?

Это было уж слишком. Он задел за живое, я и впрямь в глубине души мучился из-за несправедливости всего происходившего, а тут еще его способность увидеть во мне больше, чем я обычно осмеливался видеть в себе сам; и тогда я схватил со стола пистолет и крикнул: «Ах ты садист-сталинист, сукин ты сын!»

— А взгляни на орла, — говорит Саймон. — Посмотри очень внимательно. На самом деле в его левой лапе не оливковая ветвь, малыш. А наша старая добрая подруга Мария-Хуана. Ты просто никогда раньше не рассматривал долларовую купюру, верно?

Ну а пирамида — это, конечно же, из алхимии. В традиционном символизме кубом, пирамидой и сферой представлены три вида секса. Куб — это та пародия, которую мы называем «нормальным» сексом: две нервные системы, как две параллельные поверхности куба, никогда в действительности не сливаются во время оргазма. В пирамиде две поверхности сходятся в одной точке и сливаются в магически-телепатическом оргазме. Сфера подразумевает тантрический ритуал, который продолжается бесконечно и вообще не заканчивается оргазмом. Алхимики пользовались этим кодом более двух тысяч лет. Среди наших Отцов-основателей были розенкрейцеры, которые видели в пирамиде свой символ сексуальной магии. Не так давно с такой же смысловой нагрузкой этот символ использовал Алистер Кроули. Глаз в пирамиде означает встречу двух душ. Нейрологическое смыкание. Око Шивы. Ewige Schlangekraft — вечная змеиная сила. Слияние Розы и Креста, влагалища и пениса, в Розовый Крест. Астральный скачок. Сознание, ускользающее от физиологии.

Судя по тому, что сообщили ученые из ЭФО Хагбарду Челине, АУМ начинает действовать практически мгновенно, поэтому Джо подошел к первому человеку, отхлебнувшему коктейль, и завязал разговор.

— Улыбчивый Джим отлично выступил, — глубокомысленно сказал он.

(Я приставил ствол к брюху Карло и увидел, как у него побелели губы.

— Нет, не волнуйся, — сказал я, улыбаясь. — Я не стану в тебя стрелять. Но когда я вернусь, где-то на улицах Морнингсайд-Хейтс будет валяться мертвый легавый.

Он начал что-то говорить, но я врезал ему пистолетом и усмехнулся, глядя, как он ловит ртом воздух.

— Товарищ, — добавил я.)

— Да, Улыбчивый Джим — прирожденный оратор, — поддакнул собеседник.

— Прирожденный оратор, — вымолвил со значением Джо. — Кстати, я Джим Маллисон из нью-йоркской делегации, — добавил он, протягивая собеседнику руку.

— Понял это по вашему акценту, — проницательно сказал собеседник. — А я Клем Котекс из Литтл-Рока. — Они обменялись рукопожатием. — Рад знакомству.

— Как нехорошо получилось с этим парнем, которого вышвырнули, — сказал Джо, понизив голос. — Мне показалось, что распорядитель действительно, ну, вы понимаете, трогал его.

Во взгляде Котекса мелькнуло удивление, но затем он с сомнением покачал головой.

— В наше время никогда не поймешь, особенно в больших городах… Вы действительно полагаете, что распорядитель из фирмы «Энди Фрейн» может быть… гомиком?

— Как вы сказали, в наше время в больших городах… — Джо пожал плечами. — Я просто говорю, что мне так кажется. Конечно, вполне возможно, что он вовсе не такой. Возможно, он просто мелкий воришка, который пытался залезть парню в карман. В наше время часто встречается и такое.

Рука Котекса непроизвольно потянулась к заднему карману брюк, убедиться, на месте ли бумажник, а Джо вкрадчиво продолжал:

— Но все же я не стал бы исключать и первое объяснение. Давайте на минуту задумаемся, что за люди хотят быть распорядителями на собрании РХОВ? Должно быть, вы сами заметили, как много в нашей организации гомосексуалистов.

— Как? — выкатил глаза Котекс.

— Не заметили? — надменно усмехнулся Джо. — Среди нас очень мало истинных христиан. Большинство голубоватые, вы понимаете, что я имею в виду? По-моему, это одна из самых больших наших проблем, которую мы должны открыто признать и откровенно обсудить. Разрядить обстановку, понимаете? Вот, к примеру, вы обращали внимание, как Улыбчивый Джим во время разговора всегда обнимает за плечи собеседника…

Котекс не дал ему договорить.

— Эй, мистер, да вы молодчина! До меня только сейчас дошло: некоторые из присутствующих мужчин, когда Улыбчивый Джим показывал те снимки с изображением женских половых органов, чтобы показать, до чего опустились наши журналы, действительно содрогались. Они не просто не одобряли, а испытывали явное отвращение. Скажите мне, какой мужчина сочтет отвратительной обнаженную леди?

«Давай, детка, давай», — думал Джордж. АУМ работает. Он быстро перевел разговор на другую тему.

— Есть еще одна вещь, которая меня тревожит. Почему мы никогда не подвергаем сомнению теорию сферической Земли?

— Как вы сказали?

— Смотрите, — сказал Джо. — Если все эти яйцеголовые ученые, коммунисты и либералы упорно навязывают ее нашим школам, значит, в ней наверняка есть что-то подозрительное. Разве вам никогда не приходило в голову, что теория шарообразной Земли никак не вписывается — ну просто никак, — в историю Всемирного Потопа, чудо Иисуса Навина или рассказ об искушении Христа, где он стоит на вершине храма и видит все царства земные? И как мужчина мужчину, я вас спрашиваю, разве во время путешествий вы хоть раз где-нибудь видели закругление? Все места, где я бывал, — плоские. Поверим ли мы Библии и свидетельству наших органов чувств или же так и будем слушать кучку агностиков и атеистов в лабораторных халатах?

— Но ведь тень Земли на Луне во время затмения…

Джо достал из кармана десятицентовую монетку и положил на ладонь.

— Эта монетка тоже отбрасывает круглую тень, но ведь она плоская, это не шар.

Пока Котекс долго смотрел в пустоту, Джо за ним наблюдал, с трудом сдерживая любопытство.

— Знаете что, — изрек наконец Котекс, — все библейские чудеса, и наши собственные путешествия, и тень на Луне — всё это имело бы смысл, если бы Земля имела форму моркови, а все континенты находились на торце…

«Хвала богу Саймона, Багзу Банни, — ликовал Джо. — Свершилось. Он не только стал доверчивым. Он еще и рождает идеи».

Я вышел за полицейским — легавым, поправил я себя, — из кафетерия. Я чувствовал возбуждение, понимая, что это Трип. Синий цвет его формы, неоновые вывески, даже зеленый цвет фонарных столбов — все было слишком ярким. Это адреналин. Во рту пересохло: обезвоживание. Все классические симптомы ситуации «дерись или убегай». Скиннер называет это синдромом активизации. Я пропустил полицейского — легавого — на полквартала вперед и потянулся в карман за револьвером.

— Давай, Джордж! — кричал Малик. Джордж не хотел убегать. Его сердце бешено колотилось, а руки и ноги так сильно дрожали, что он понимал: в драке они ему не помогут. Но убегать он тоже не хотел. Он достаточно набегался от этих ублюдков.

Но от него ничего не зависело. Когда прибыли боевики в синих рубашках и белых шлемах, толпа отхлынула, и Джорджу пришлось отходить вместе с толпой, иначе его сбили бы с ног и затоптали.

— Давай же, Джордж. — Теперь рядом с ним был Питер Джексон, который тянул его, крепко держа за руку.

— Черт возьми, почему мы должны от них убегать? — сказал Джордж, отшатываясь назад.

Питер слабо улыбнулся.

— Как говорит твой любимый Мао, Джордж? Враг наступает, мы отступаем. Пусть на растерзание остаются фанатики «Моритури».

Я не мог это сделать. Моя рука сжимала револьвер, но я не мог его вытащить и размахивать им перед собой, как не мог достать из штанов пенис у всех на виду. Я не сомневался, что, хотя кроме меня и копа на улице не было ни души, с десяток зевак выскочит из дверей с криками: «Смотрите, он вытащил его из штанов».

Как и сейчас, когда Хагбард сказал: «Не дрейфь. Нам предстоит сражение», — я застыл на месте, как застыл на набережной Пассеика.

— Ты просто тешишь себя мыслью, что ты революционер? — спросил Карло.

А Мэвис-то как сказала: «Воинствующие радикалы из твоей компании могут только взять рецепт «коктейля Молотова», аккуратно вырезанный из «Нью-Йорк ривью оф букс», повесить на туалетной двери и дрочить на него».

Говард пел:

На этот раз я вытащил револьвер из кармана, стоя и глядя вниз на Пассеик, и прижал ствол ко лбу. Если у меня не хватало мужества совершить убийство, то, видит Бог, моего отчаяния хватило бы на сотню самоубийств. Причем мне придется убить себя лишь один раз. Один раз — и потом забытье. Я взвел курок. (Очередной спектакль, Джордж? Или ты взаправду готов?) Я сделаю это, черт возьми, черт вас всех возьми. Я спустил курок, и когда прогремел выстрел, я провалился в черноту.

(АУМ был продуктом, разработанным учеными из ЭФО, Эридианского Фронта Освобождения, которым они поделились с ДЖЕМами. Это был экстракт конопли, усиленный РНК, «молекулой, отвечающей за обучение», с легкой примесью знаменитого «сан-францисского спидбола» — героина, кокаина и ЛСД. Он вызывал следующий эффект: героин снимал тревогу, РНК стимулировала творчество, конопля и кислота открывали сознание для радости, а кокаин вводился лишь для того, чтобы число компонентов соответствовало Закону Пятерок. Точность пропорций гарантировала отсутствие галлюцинаций и «кайфа», зато вызывала неожиданный всплеск «конструктивной доверчивости», как любил это называть Хагбард Челине.)

В движении большой массы людей иногда происходят внезапные изменения. Вместо того чтобы оттеснить Джорджа и Питера назад, толпа между ними и белыми шлемами расступилась. Худой мужчина с глазами, полными невыразимой муки, тяжело навалился на Джорджа. Послышался ужасный звук удара, и мужчина упал на землю.

Джордж сначала увидел темно-коричневый деревянный крест, и только потом боевика, который им орудовал. На торце перекладины креста — кровь и налипшие волосы. Боевик из «Божьей молнии» — смуглый, широкоплечий и мускулистый, с синевой на щеках, по виду итальянец или испанец, — очень напоминал Карло. Его глаза были расширены, рот открыт, и он тяжело дышал. На лице ни ярости, ни садистской радости, а только бездумное и сильное напряжение человека, выполняющего тяжелую и изнурительную работу. Он наклонился над упавшим худым человеком и поднял крест.

— Ах так! — отрывисто рявкнул Питер Джексон. Он оттолкнул Джорджа в сторону. В его руке появился совершенно идиотский водяной пистолет из желтой пластмассы. Он выпустил струю жидкости в затылок ничего не подозревавшей «Божьей молнии». Боевик заорал, изогнулся дугой, выронил крест и упал на спину, корчась и пронзительно визжа.

— Вот тебе, урод! — прорычал Пит, втягивая Джорджа в гущу толпы, бежавшей с места проигранного сражения в сторону Сорок второй улицы.

— Еще полтора часа, — произносит Хагбард, и в его голосе наконец слышится тщательно скрываемое напряжение. Джордж сверяет часы — точно 22:30 по ингольштадскому времени. Группа «Пластиковое каноэ» завывает: КРИШНА КРИШНА ХАРЕ ХАРЕ.

(Двумя днями раньше под лучами полуденного солнца Кармел мчится в своем джипе, удаляясь от Лас-Вегаса.)

— И с кем же из Клики Нортона мне предстоит встретиться? — спрашивает Джо. — С судьей Кратером? Амелией Эрхарт? Сейчас я уже ничему не удивлюсь.

— С некоторыми очень надежными людьми, — отвечает Саймон. — Но не с теми, кого ты назвал. И прежде чем ты станешь просветленным, тебе придется умереть, по-настоящему умереть. — Он ласково улыбается. — Помимо смерти и воскресения ты не обнаружишь в этой компании ничего, что можно было бы назвать «сверхъестественным». И даже намека на сатанизм в старом чикагском стиле.

— Господи, — говорит Джо, — неужели это было всего неделю назад?

— Да, — усмехается Саймон, обгоняя на своем «фольксвагене» «шевроле» с орегонскими номерами. — Сейчас все еще 1969 год, даже если тебе кажется, что ты прожил несколько лет с того момента, как мы встретились на собрании анархистов.

Он весело поблескивает глазами, краем глаза поглядывая на Джо.

— Насколько я понимаю, ты намекаешь, что знаешь содержание моих видений. Я уже вижу свое будущее.

— Такое всегда случается после доброй грязной черной мессы, когда в ладан подмешивают дурь, — объясняет Саймон. — Что же ты видишь? Это происходит во время бодрствования?

— Нет, только в снах. — Джо умолкает, задумавшись. — Но я знаю, что это реальная штука, потому что сны очень уж яркие. Одни видения связаны с каким-то съездом «за введение цензуры» в отеле «Шератон-Чикаго», который, кажется, будет проходить примерно через год. В других видениях я по какой-то причине перевоплощаюсь во врача, но, по-моему, это произойдет нескоро, лет через пять или шесть. И третья группа образов кажется мне съемками очередного фильма о Франкенштейне, но в массовке играют только хиппи, и, по-моему, идет какой-то рок-фестиваль.

— Тебя это беспокоит?

— Немного. Я привык просыпаться по утрам, когда будущее — впереди, а не позади и впереди одновременно.

— Ты к этому привыкнешь. Ты лишь начинаешь вступать в контакт с тем, что старик Вейсгаупт называл die Morgensheutegesternwelt — завтрашне-сегодняшне-вчерашний мир. Это явление побудило Гете написать «Фауста», так же как девиз Вейсгаупта «Ewige Blumenkraft» вдохновил его на «Ewige Wiebliche»[57]. И вот что я тебе скажу, — посоветовал Саймон. — Попробуй, по примеру Баки Фуллера, носить трое наручных часов. Одни пусть показывают текущее время там, где ты находишься, вторые — время там, куда ты направляешься, а третьи — время в каком-нибудь условном месте, например в Гринвиче или твоем родном городе. Это поможет тебе привыкнуть к относительности. И вообще, не свисти, когда писаешь. А когда перестаешь понимать, что к чему, можешь про себя повторять изречение Фуллера: «Оказывается, я — глагол».

Некоторое время они едут молча, пока Джо размышляет над тем, что он — глагол. «Вот черт, — думает он, — я так и не смог понять, что имеет в виду Фуллер, когда говорит, что Бог — это глагол». Саймон дает ему время на обдумывание, а сам снова мурлычет: «Рамзес Второй умер, любовь моя. Он гуляет по полям, где живут БЛАЖЕННЫЕ…» Джо чувствует, что впадает в дрему… и все лица за обеденным столом посмотрели на него с удивлением.

— Нет, серьезно, — сказал он. — Антропологи слишком робки, чтобы заявить об этом вслух, публично, но спросите любого из них в частной беседе, приперев к стенке.

Он отчетливо видит все детали: это был все тот же зал в отеле «Шератон-Чикаго» с теми же лицами. (Я был там раньше и говорил это раньше.)

— Индейские «танцы дождя» тоже срабатывают. Всегда начинается дождь. Тогда почему невозможно, что их боги реальны, а наши — нет? Было ли когда-нибудь так, что вы о чем-то просили Иисуса в молитвах и действительно это получали? — Воцарилось долгое молчание, и наконец старая женщина с напряженным лицом по-девичьи улыбается и заявляет: «Молодой человек, я хочу это проверить. Как можно встретиться с индейцем в Чикаго?»

Словно томагавки, кресты «Божьей молнии» поднимаются и падают на беззащитный череп худого мужчины. Они нашли своего раненого товарища на улице, где он лежал, корчась и стеная, рядом со своей жертвой. Двое боевиков перенесли раненого в сторону, пока остальные мстили находившемуся без сознания мирному демонстранту.

(«Ты, Лука, — говорит Иешуа бен Иосиф, — это не записывай».) Итак, пространство-время может искривляться и вновь приходить в порядок, когда вы здесь потеряетесь: Фернандо По смотрит в подзорную трубу на новый остров, не подозревая, что он будет назван в его честь и что в один прекрасный день Саймон Мун напишет:

«В 1472 году Фернандо По открыл Фернандо-По», а Хагбард скажет: «Истина — это тигр», пока Тимоти Лири совершает изящный побег из своего собственного Краун-Пойнта — тюрьмы Сан-Луис-Обиспо, а на четыре миллиарда лет раньше один сквинк говорит другому: «Я решил экологическую проблему на этой новой планете». И второй сквинк, партнер первого (они владеют корпорацией «Оплеуха», самой дрянной фирмой-подрядчиком во всем Млечном Пути), спрашивает: «Как?» Первый сквинк громко смеется: «В каждый организм закладывается программа смерти. Согласен, это омрачит им жизнь, особенно самым сознательным из них, но наверняка минимизирует наши накладные расходы». Корпорация «Оплеуха» постаралась снизить накладные расходы всеми возможными способами, и Земля стала «Ужасным Примером», о котором упоминается во всех галактических учебниках по проектированию планет.

Когда Берроуз рассказал мне об этом, я обалдел, потому что мне было в то время 23 года и я жил на Кларк-стрит. Кроме того, я тут же увидел приложение к Закону Пятерок: 2 + 3 = 5, а в фамилии Кларк пять букв.

Я задумался об этом вновь, когда случайно обратил внимание на кораблекрушение, описанное в «Канто 23» Эзры Паунда. Описывая морские путешествия в этой огромной поэме на восьмистах страницах, автор упомянул только об этом кораблекрушении. Кроме того, в «Канто 23» есть строчка «с солнцем в золотом кубке», которая, по признанию Йейтса, вдохновила его на строки: «золотые яблоки солнца, серебряные яблоки луны». Понятно, что золотые яблоки вернули мои мысли к Эриде, и я понял, что напал на верный след.

Затем я попытался прибавить иллюминатскую пятерку к числу 23 и получил 28. Обычная продолжительность менструального цикла Женщины. Лунный цикл. А если вернуться к серебряным яблокам луны, то ведь сам я — Мун[58]. Разумеется, в фамилиях Паунд и Йейтс тоже по пять букв.

Если это шизофрения, перефразировал я П. Генри (вывернувшего сюжет не хуже О. Генри), давайте выжмем из нее все, что можно![59]

Я стал копать глубже.

Полицейский капитан стал кричать в мегафон: «ОЧИСТИТЬ ПЛОЩАДЬ, ОЧИСТИТЬ ПЛОЩАДЬ!»

Первые донесения о лагерях смерти поступили в Управление стратегических служб от швейцарского бизнесмена, считавшегося одним из самых надежных информаторов о положении дел в нацистской Европе. Государственный департамент счел эти утверждения голословными. Дело было в начале 1943 года. К осени этого же года более настойчивые сообщения из того же источника, по-прежнему передаваемые по каналам УСС, вынудили созвать крупную политическую конференцию. Снова было решено, что сообщения не соответствуют действительности. Когда пришла зима, английское правительство потребовало созыва новой конференции для обсуждения похожих донесений от сотрудников службы английской разведки и от правительства Румынии. Делегаты встретились на Бермудах во время теплых солнечных выходных и решили, что донесения разведки ошибочны; они вернулись оттуда отдохнувшими и загоревшими. Поезда смерти продолжали грохотать. В начале 1944 года диссиденты из Государственного департамента вышли на Генри Моргентау младшего, секретаря министерства финансов. Он изучил представленные ими факты и добился встречи с президентом Франклином Делано Рузвельтом. Потрясенный документами Моргентау, Рузвельт заверил, что начнет действовать немедленно. Но не начал. Потом говорили, что чиновникам снова удалось убедить президента в надежности проделанного Госдепартаментом анализа ситуации: все донесения попросту лживы. Когда господин Гитлер произнес Vernichtung, он в действительности имел в виду вовсе не уничтожение. Писатель Бен Хехт опубликовал в «Нью-Йорк таймс» объявление, в котором раскрыл содержание донесений. Группа известных раввинов обвинила его в том, что он сеет панику среди евреев и подрывает доверие к главе исполнительной власти в военное время. Когда к концу того же года американские и русские войска начали освобождать концентрационные лагеря, генерал Эйзенхаур настоял, чтобы фотокорреспонденты снимали на пленку все подробности и показывали их миру. За время, прошедшее с момента поступления первого, не получившего хода донесения швейцарского бизнесмена, до освобождения первого концентрационного лагеря погибло шесть миллионов человек.

— Мы называем это «баварскими пожарными учениями», — объясняет Саймон Джо Малику. (Это происходит в другое время; он сидит за рулем другого «фольксвагена». Итак, сейчас вечер 23 апреля, и они едут к зданию ООН на встречу с Тобиасом Найтом.) — Был такой чиновник по имени Винифред, которого перевели из министерства юстиции в Государственный департамент и посадили в кабинет, где подвергались анализу все полученные данные. Но такие же принципы применяются везде. Хочешь, я покажу это тебе на примере прямо сейчас, все равно у нас в запасе еще целых полчаса. — Они подъезжают к углу Сорок третьей улицы и Третьей авеню, и Саймон видит, что на светофоре вот-вот зажжется красный свет. Остановившись, он открывает дверцу и говорит Джо: «Иди за мной».

В полной растерянности Джо вышел из машины, а Саймон подбежал к автомобилю, стоявшему за ними, ударил по капоту и заорал: «Баварские пожарные учения! Выходите!» Совершая непонятные, но энергичные движения руками, он побежал к следующей машине. Джо видел, как первый водитель с сомнением посмотрел на своего пассажира, но все же открыл дверь, вышел и послушно поплелся за представительной и грозной фигурой Саймона.

— Баварские пожарные учения! Выходите! — кричал Саймон, барабаня по корпусу третьей машины.

Джо бежал рядом, время от времени присоединяя свой голос к командным выкрикам Саймона, чтобы убедить самых недоверчивых водителей. Все машины постепенно опустели, а люди образовали стройную колонну, двигавшуюся в обратном направлении, в сторону Лексингтон-авеню. Затем Саймон нырнул между двумя машинами и снова потрусил к Третьей авеню, выкрикивая: «Замыкаем круг! Держать строй!» Все послушно повернулись на сто восемьдесят градусов и вернулись к своим машинам. Саймон и Джо нырнули в «фольксваген», тут загорелся зеленый свет, и они умчались вперед.

— Видал? — спрашивает Саймон. — Употребляй слова, которым они обучены с детства: «пожарные учения», «держать строй» и все такое, и никогда не оглядывайся назад, чтобы проверить, подчиняются ли они. Они подчинятся обязательно. Именно такое поведение гарантировало иллюминатам, что ничто не остановит Полное Уничтожение. Винифред, один-единственный человек, выслужившийся до внушительного чина, чиркал на каждом документе «Оценка: сомнительно»… а шесть миллионов погибло. Весело, не так ли?

Тут Джо вспомнил изречение из маленькой книжки Хагбарда Челине «Не свисти, когда писаешь» (напечатанной за счет автора и распространяемой только среди ДЖЕМов и Легиона Динамического Раздора): «Индивидуальный акт послушания — это основа не только силы авторитарного общества, но и его слабости».

(23 ноября 1970 года в реке Чикаго обнаружено всплывшее тело сорокашестилетнего Станислава Эдипски с Уэст-Ирвинг-Парк-роуд. По мнению полицейских экспертов, смерть наступила не в результате утопления, а в результате удара по голове и плечам тяжелым предметом прямоугольной формы. Поскольку детективы из убойного отдела установили, что Эдипски был членом «Божьей молнии», появилась версия, что покойный поссорился с бывшими соратниками и они забили его своими деревянными крестами. Дальнейшее расследование показало, что Эдипски работал строителем. До недавнего времени он любил свою работу, вел себя как нормальный и практичный человек и поругивал правительство. Он проклинал ленивых бездельников, живущих на пособие, ненавидел ниггеров, выкрикивал непристойности в адрес хорошеньких куколок, проходивших мимо строительной площадки, а когда шансы на победу превышали восемь против одного, присоединялся к другим строителям, избивавшим молодых людей с длинными волосами, значками пацифистов или любым другим клеймом, которое позорит настоящих американцев. Затем, примерно месяц назад, его жизнь круто изменилась. Он начал ругать не только правительство, но и начальство, временами высказываясь совсем как коммунист; когда кто-нибудь при нем поминал «гадов, не желающих работать, как все люди», Стэн задумчиво говорил: «А знаете ли вы, ребятки, что наш профсоюз всячески препятствует тому, чтобы они работали, и что же им еще остается делать, как не сидеть на пособии?» А однажды, когда кто-то из ребят добродушно сделал неприличный жест, одобрительно причмокивая губами и подавая прочие сигналы восхищения в адрес проходившей мимо восемнадцатилетней девушки, он даже сказал: «Эй, ты разве не понимаешь, что ей это неприятно?» Хуже того, он, всем на удивление, отпустил длинные волосы, и его жена рассказывала подругам, что он совсем перестал смотреть телевизор, а вместо этого почти все вечера просиживает в кресле, читая книги. Полиция выяснила, что так оно и было на самом деле. Его маленькая библиотека, собранная менее чем за месяц, оказалась очень любопытной: в ней были книги по астрономии, социологии, восточному мистицизму, «Происхождение видов» Дарвина, детективные романы Раймонда Чендлера, «Алиса в Зазеркалье» и учебник по теории чисел (глава о простых числах была густо испещрена заметками на полях). Библиотека свидетельствовала о быстрой эволюции разума, пробудившегося после четырех десятков лет застоя, и было очень жалко, что этот процесс так трагически прервался. Самой большой загадкой оказалась карточка, найденная в кармане покойного. Хотя она и раскисла от воды, текст на ней сохранился. На одной стороне было напечатано:

ВРАГА НЕТ НИГДЕ,

а на обороте — еще более загадочная надпись:

Сначала полиция попыталась это расшифровать, но затем стало известно, что накануне гибели Эдипски вышел из рядов «Божьей молнии», предварительно прочитав соратникам лекцию о терпимости к инакомыслию. Несомненно, это позволяло считать дело закрытым. Убойный отдел не занимался расследованиями убийств, явно связанных с «Божьей молнией», поскольку у Красного отдела было дружеское соглашение с этой быстро растущей организацией. «Бедный засранец», — сказал детектив, глядя на фотографии мертвого Эдипски, и закрыл дело навсегда. Никто его больше не вспоминал и не пытался связать изменения в сознании покойного с его посещением собрания РХОВ в «Шератон-Чикаго», где в безалкогольный коктейль был подбавлен АУМ.)

При акте зачатия отец, как известно, отдает 23 хромосомы, а мать — остальные 23. В «И-цзине» двадцать третья гексаграмма указывает на «утопление» и «крах»: отголоски гибели несчастного капитана Кларка…

Только что прошла еще одна женщина, собирающая пожертвования в фонд «Матерей против мышечной дистрофии». Я дал ей четверть доллара. Так на чем я остановился? Ах, да: и в имени, и в фамилии Джеймса Джойса по пять букв, так что он явно заслуживает внимания. В «Портрете художника» пять глав, чудненько, но в «Улиссе» восемнадцать глав, и это сбивало меня с толку, пока я не сообразил, что 5 + 18 = 23. А что же с «Поминками по Финнегану»? Увы, там семнадцать глав, и это на какое-то время меня снова озадачило.

Попытавшись взглянуть на эту ситуацию под другим углом, я подумал: а вдруг бедолага Фрэнк Салливан, которого в тот вечер застрелили вместо Джона у кинотеатра «Биограф», протянул дольше и умер после полуночи, то есть двадцать третьего июля, а не двадцать второго, как официально считается. Я навел об этом справки в книге Толанда «Дни Диллинджера». Как ни печально, бедняга Фрэнк умер до полуночи, но Толанд упоминает интересную деталь, о которой я рассказывал тебе тогда вечером в «Рассаднике»: в тот день двадцать три человека умерло в Чикаго от перегрева. Он добавляет кое-что еще: на день раньше от перегрева умерло семнадцать человек. Зачем он об этом написал? Наверняка он ничего не знал, — но снова те же цифры, 23 и 17. Возможно, в 2317 году произойдет что-то важное? Естественно, я не смогу это проверить (не умею с такой точностью ориентироваться в Morgensheutegestern-welt), поэтому я вернулся в 1723 год — и попал на золотые яблоки. В тот год родились Адам Смит и Адам Вейсгаупт (а в 1776 году, когда Вейсгаупт возродил орден иллюминатов, Смит опубликовал «Богатство народов»).

Итак, 2 + 3 = 5, и это соответствует Закону Пятерок, но 1 + 7 = 8, а это ничему не соответствует. Что же получается? Восемь, размышлял я, — это количество букв в Каллисти, что снова возвращает нас к золотому яблоку, а 8 — это еще и двойка в третьей степени, черт возьми. Разумеется, меня не удивило, что в судебном слушании дела о чикагском заговоре фигурировало восемь обвиняемых и что этот заговор возник из нашего маленького карнавала Конвенционной недели[60], который проводился на двадцать третьем этаже «Федерал Билдинг», в потоке удивительных совпадений. Хоффман среди обвиняемых, и фамилия судьи тоже Хоффман. Пирамида иллюминатов, или Великая Печать США, сразу при входе в здание. Роберт Сил[61], с которым обошлись более жестоко, чем с остальными обвиняемыми. Пятибуквенные фамилии обвиняемых: Эбби, Дэвис, Форан, Сил, Джерри Рубин[62](и имя, и фамилия). И решающий аргумент: Кларк (Рамзи, не капитан), который был торпедирован и потоплен судьей до того, как ему позволили дать свидетельские показания.

Меня заинтересовал Голландец Шульц, потому что он погиб 23 октября. Этот человек — просто комок совпадений: он заказал убийство Винсента Колла по кличке «Бешеный лес» (вспомни Мэд-Дог[63] в штате Техас); Колла застрелили на Двадцать третьей улице, когда ему было 23 года; а Чарли Уоркман, который якобы застрелил Шульца, отсидел за это 23 года в тюрьме (хотя, по слухам, настоящим убийцей Шульца был Менди Вейсс — обрати внимание на его имя и фамилию, в которых по пять букв). Фигурирует ли здесь 17? Еще бы! Шульцу было семнадцать лет, когда его в первый раз приговорили к тюремному заключению.

Примерно в это же время я купил «Кукловодов» Роберта Хайнлайна, подумав, что книга с таким названием может иметь какое-то отношение к махинациям иллюминатов. Вообрази, что я почувствовал, когда глава вторая началась словами: «23 часа 17 минут назад в штате Айова приземлилась летающая тарелка…»

А в Нью-Йорке Питер Джексон пытается выпустить в срок очередной номер «Конфронтэйшн» — хотя в редакции по-прежнему царит разгром, редактор и ведущий расследователь исчезли, лучший репортер сошел с ума и заявляет, что находится на дне Атлантического океана с льняным магнатом, а полиция терзает Питера, пытаясь выяснить, куда подевались двое первых детективов, которым поручили это дело. Сидя в своей квартире (теперь она служит редакционным офисом) в рубашке и шортах, Питер одной рукой набирает телефонный номер, а другой гасит в пепельнице очередной окурок. Швырнув рукопись в корзину с надписью «В набор», он вычеркивает в лежащем перед ним блокноте: «Передовица — Л. Л. Дурутти, Самый юный студент Колумбийского университета рассказывает, почему он бросил учебу». Его карандаш перемещается к концу списка («Книжное обозрение»), а сам он слушает телефонные гудки. Наконец раздается щелчок снятой трубки, и глубокий, ласкающий слух голос произносит: «Эписин Уайлдблад слушает».

— Ты уже подготовил книжное обозрение, Эппи?

— Завтра будет готово, дорогуша. Быстрее никак не получится, честно.

— Завтра так завтра, — соглашается Питер, делая пометку «перезвонить» рядом с «Книжным обозрением».

— Это чудовищно длинная книга, — раздраженно произносит Уайлдблад, — у меня просто физически нет времени прочитать ее целиком, но я внимательно ее просматриваю. Авторы совершенно некомпетентны: никакого представления ни о стиле, ни о структуре. Книга начинается как детектив, переходит в научную фантастику, затем обращается к сверхъестественному, при этом наполнена никому не нужными, жутко скучными подробностями. Совершенно перепутана вся хронология событий — очень претенциозное подражание Фолкнеру и Джойсу. Хуже того, тут есть отвратительнейшие сексуальные сцены, вставленные только для того, чтобы книга лучше продавалась, а сами авторы — о которых я никогда не слышал, — демонстрируют чрезвычайно дурной вкус, вводя известные политические фигуры в эту мешанину и делая вид, что раскрывают реальный заговор. Можешь быть уверен, я не стану тратить время на чтение этой чепухи, но завтра к полудню ты получишь от меня совершенно разгромную рецензию.

— Ладно уж, мы и не рассчитываем, что ты будешь от корки до корки читать каждую книгу, которую рецензируешь, — успокаивает его Питер. — Читай только до тех пор, пока она тебе интересна.

— В митинге перед зданием ООН будет участвовать Фронт освобождения фут-фетишистов, — говорит Джо Малик. Они с Джорджем и Питером надевают черные нарукавные повязки.

— Боже, — с отвращением произносит Питер.

— Мы не можем позволить себе такого отношения, — строго говорит Джо. — Сейчас единственная надежда для левых — это коалиционная политика. Нельзя прогонять никого, кто хочет к нам присоединиться.

— Лично я ничего не имею против педиков, — начинает Питер («Геев», — терпеливо поправляет его Джо). — Лично я ничего не имею против геев, — продолжает Питер, — но от их присутствия на митингах тошнит. Они просто дают «Божьей молнии» повод утверждать, что все мы — сборище извращенцев. Ну да ладно, такова наша реальность, их много, они увеличивают наши ряды, и всё такое, но, боже мой, Джо! Эти ноголюбы — капля в море. Они микроскопичны!

— Не называй их ноголюбами, — говорит Джо. — Им это не нравится.

Только что прошла женщина из «Матерей против псориаза» с очередной коробкой для сбора пожертвований. Я и ей дал четверть доллара. Если так будет продолжаться, эти борющиеся матери лишат Муна последнего куска хлеба.

На чем я остановился? Так вот, в связи с убийством Голландца Шульца я хотел добавить, что в Марти Кромпьера, заправлявшего подпольными лотереями в Гарлеме, тоже стреляли 23 октября 1935 года. Когда в полиции его спрашивали, существует ли какая-то связь между этим покушением и смертью флегматичного Флегенхеймера, он ответил: «Должно быть, это одно из тех совпадений». Мне интересно, на каком слове он сделал ударение в этой фразе: «одно из тех совпадений» или «одно из тех совпадений»? В какой степени он был посвящен?

Это выводит меня на загадку числа 40. Как указывалось, 1+7 = 8, количество букв в слове Kallisti. 8 х 5 = 40. Еще более интересно, что, не обращая внимания на мистическое 5, мы все равно получаем 40, складывая 17 и 23. Тогда каково значение числа 40? Я прокручивал в голове разные ассоциации: Иисус на сорок дней удалился в пустыню, Али-Баба разгадал тайну сорока разбойников, буддисты выполняют сорок медитаций, радиус Солнечной системы практически в точности равен сорока астрономическим единицам (Плутон чуть-чуть «выбивается»), — но определенной теории у меня пока нет…

Экран цветного телевизора в пабе «Три льва» отеля «Тюдор» на углу Сорок второй улицы и Второй авеню показывает людей в белых шлемах с деревянными крестами в руках, отступающих под натиском людей в голубых шлемах с полицейскими дубинками в руках. Камера канала Си-Би-Эс показывает общую панораму площади. На земле валяется пять тел, разбросанных, словно обломки кораблекрушения, которые выброшены на берег уже отступившими волнами. Четыре тела шевелятся, делая слабые усилия подняться. Пятое лежит неподвижно.

— Наверное, это тот парень, которому на наших глазах размозжили голову. Господи, надеюсь, он не умер, — говорит Джордж.

— Если он умер, может быть, это заставит людей наконец проснуться и потребовать что-то решить с «Божьей молнией», — отвечает Джо Малик.

Питер Джексон безрадостно смеется.

— Вы все еще считаете, что убийство какого-то белого борца за мир вызовет негодование общественности. Разве вы не понимаете, что никого в этой стране не волнует судьба умника, выступающего против войны. Сейчас вы в одной лодке с ниггерами, идиоты несчастные.

Карло удивленно поднял голову, когда я ворвался в комнату, промокший в воде Пассеика, и бросил револьвер к его ногам с криком: «Идиоты несчастные, вы даже не в состоянии сделать бомбу, чтобы самим на ней не подорваться, а когда вы покупаете пистолет, то эта ублюдочная штуковина неисправна и дает осечку. Не вы меня выгоните — я сам уйду!» Идиоты несчастные…

— Идиоты несчастные! — орет Саймон. Джо проснулся, когда «фольксваген» резко дернулся в сторону, спасаясь от шквала проносившихся мимо мотоциклов «Ангелов Ада». Он снова вернулся в «реальное» время, но сейчас, как и всегда впредь, он мысленно ставит это слово в кавычки.

— Ух ты, — говорит он, — я снова был в Чикаго, потом на этом рок-фестивале… а затем я вклинился в чью-то жизнь…

— Черт бы побрал эти «харлей-дэвидсоны», — бормочет Саймон, когда с ревом проносится последний «ангел». — Когда пятьдесят или шестьдесят уродов зажимают тебя со всех сторон на бешеной скорости, состояние примерно такое же, как если бы ты пытался проехать по тротуару Таймс-сквер в разгар дня, не сбив ни одного прохожего.

— Об этом позже, — говорит Джо, чувствуя, что все больше привыкает к языку Саймона. — Я постепенно проникаюсь изнутри этим временем «завтра-сегодня-вчера». Это происходит все чаще и чаще…

Саймон вздыхает.

— Ты хочешь все облечь в слова. Ты не в состоянии во что-то поверить, если на этом «чем-то» не висит ярлык, как на новом костюме. Ладно. И твоя любимая игра в слова — это наука. Прекрасно! Завтра заскочим в библиотеку, и ты найдешь научный журнал «Нэйчур» за лето 1966 года. Там есть статья физика Ф. Р. Стэннарда о том, что он называет «фаустовой вселенной». Он рассказывает, что поведение мезонов невозможно объяснить, считая, что время течет только в одном направлении, но оно прекрасно объясняется, если допустить, что наша вселенная частично перекрывается другой вселенной, где время течет в обратном направлении. Стэннард называет это фаустовой вселенной, но держу пари, он не имел ни малейшего представления, что Гете писал «Фауста» после того, как сам непосредственно прочувствовал эту вселенную. И ты в последнее время тоже ощущаешь. Между прочим, Стэннард указывает, что все в физике симметрично, за исключением нашей нынешней концепции однонаправленного времени. Как только ты признаешь, что время течет в двух направлениях, то получишь абсолютно симметричную Вселенную. Удовлетворяющую требованию Оккама о простоте. Стэннард выдаст тебе множество слов, парень. А пока довольствуйся тем, что написал Абдул Альхазред в «Некрономиконе»: «Прошлое, настоящее, будущее: все едино в Йог-Сототе». Или тем, что написал Вейсгаупт в «Konigen, Kirchen und Dummheit»: «Есть лишь один Глаз, и он — все глаза; лишь один Разум, и это — все разумы; лишь одно время, и это — Сейчас». Усек?

Джо с сомнением кивает, улавливая еле слышное пение:

РАМА РАМА ХАРЕ ХАААААРЕ

Два больших носорога, три больших носорога…

Диллинджер установил контакт с разумом Ричарда Белза, сорокатрехлетнего профессора физики в Куинс-колледже. Белза в этот момент вносили в машину скорой помощи, чтобы доставить в больницу «Белвью», где рентген покажет наличие нескольких опасных трещин черепа. «Вот черт, — думал Диллинджер, почему кто-то должен обязательно встать одной ногой в могилу, чтобы я смог до него добраться?» Затем он сконцентрировался на сообщении: две вселенные движутся в противоположных направлениях. Вдвоем они генерируют третий объект, который синергически представляет нечто большее, чем сумму двух его частей. Таким образом, два всегда приводит к трем. Два и Три. Дуализм и триединство. Каждая единица — это дуализм и триединство. Пятиугольник. Чистая энергия, без участия материи. От пятиугольника расходятся еще пять пятиугольников, как лепестки цветка. Белая роза. Пять лепестков и центр: шесть. Дважды три. Вот так цветок сцепляется с другим цветком, формируя многогранник, составленный из пятиугольников. У каждого такого многогранника могут быть общие поверхности с другими многогранниками, формирующие бесконечные решетки, в основе которых лежит пятиугольник. Они были бы бессмертны. Могли бы сами себя поддерживать. Не компьютеры. Выше компьютеров. Боги. Все пространство — для них. Бесконечно сложные.

Вой сирены достигает ушей находящегося в бессознательном состоянии профессора Белза. Сознание присутствует в живом теле, даже в том, которое явно без сознания. Бессознательное состояние — это не отсутствие сознания, а его временная неподвижность. Это не состояние, напоминающее смерть. Оно вообще не похоже на смерть. Как только достигнута необходимая сложность соединения мозговых клеток, устанавливаются реальные энергетические связи. Они могут существовать независимо от материальной базы, которая вызвала их к жизни.

Все это, конечно, просто образная структурная метафора для взаимодействий на энергетическом уровне, которые нельзя визуализировать. Сирена выла.

В пабе «Три Льва» Джордж спрашивает Питера: «Что было в том водяном пистолете?»

— Серная кислота.

— Кислота — это лишь первая стадия, — говорит Саймон. — Как материя — это первая стадия жизни и сознания. Кислота тебя запускает. Но как только ты попадаешь туда, если полет удачен, ты сбрасываешь за борт балласт первой стадии и путешествуешь в невесомости. То есть освобождаешься от материи. Кислота растворяет барьеры, которые мешают построению энергетических связей максимально возможной сложности внутри мозга. В Клике Нортона мы тебе покажем, как управлять второй стадией.

(Размахивая над головами крестами и крича вразнобой, боевики «Божьей молнии» нестройными шеренгами маршировали через завоеванную территорию. Зев Хирш и Фрэнк Очук несли флаг с надписью: «ЛЮБИ ЕЕ, ИЛИ МЫ ТЕБЯ РАСТОПЧЕМ».)

Говард пел:

Туча дельфиньих тел выплыла откуда-то из-за подводной лодки Хагбарда. Они направлялись к паукообразным кораблям иллюминатов, находившимся в отдалении.

— Что происходит? — спросил Джордж. — Где Говард?

— Говард их возглавляет, — ответил Хагбард. Они стояли на балконе в центре прозрачной сферы, похожей на пузырь воздуха в толще атлантических вод. Хагбард щелкнул тумблером под перилами балкона. — Боевая рубка, подготовить торпеды к запуску. Возможно, нам придется поддержать атаку дельфинов.

— Есть, товарищ Челине, — ответил голос.

Дельфины уплыли так далеко, что сейчас их нельзя было увидеть. Джордж сделал открытие, что ему не страшно. Все происходившее слишком напоминало просмотр научно-фантастического фильма. В этой субмарине Хагбарда было слишком много иллюзии. Если бы он всеми железами и нервами отдавал себе полный отчет в том, что находится в уязвимом металлическом аппарате на тысячи футов ниже поверхности Атлантики, под таким громадным давлением, что малейшее напряжение может распороть обшивку корпуса и туда ворвутся тонны воды, которые раздавят их в лепешку, тогда ему, наверное, было бы страшно. Если бы он действительно мог поверить в то, что те маленькие отдаленные шарики с прикрепленными к ним подвижными клешнями — это подводные суда, управляемые людьми, которые намерены уничтожить лодку, где находится он, тогда ему было бы страшно. Как ни странно, если бы он не видел то, что видел, а только ощущал, осознавал и судил о ситуации с чьих-то слов, как во время обычного полета на самолете, тогда ему было бы страшно. К тому же древний город Пеос, которому двадцать тысяч лет, по виду слишком напоминал настольный макет. И хотя интеллектуально Джордж мог допустить, что они, как утверждал Хагбард, плывут над погибшим континентом Атлантидой, в глубине души он не верил в Атлантиду. Поэтому во все остальное он тоже не верил.

Неожиданно около их воздушного пузыря показался Говард. Или какой-то другой дельфин. Это была еще одна причина, по которой во все это трудно было поверить. Говорящие дельфины.

— Готовы к уничтожению вражеских кораблей, — сказал Говард. Хагбард покачал головой.

— Я бы хотел вступить с ними в контакт. Я бы хотел дать им возможность сдаться. Но они не согласятся. А я не могу подключиться к системам связи на их кораблях.

Он повернулся к Джорджу.

— Для передачи информации они пользуются выделенными каналами телепатии. Это та самая штука, которая предупредила шерифа Джима Картрайта, что ты находился в номере отеля в Мэд-Доге, покуривая чудесную траву Вейсгаупта.

— Ты же не хочешь, чтобы они подошли слишком близко, — поторопил его Говард.

— Ты отвел своих на безопасное расстояние? — спросил Хагбард.

(Пять больших носорогов, шесть больших носорогов…)

— Конечно. Хватит колебаться. Сейчас не время быть гуманистом.

— Море безжалостнее, чем земля, — сказал Хагбард. — Иногда.

— Море чище, чем земля, — поправил Говард. — Здесь нет ненависти. Только смерть по мере и в случае необходимости. Эти люди враждуют с тобой двадцать тысяч лет.

— Я не настолько стар, — возразил Хагбард, — и у меня очень мало врагов.

— Если ты будешь тянуть время, то поставишь под удар свою субмарину и мой народ.

Джордж наблюдал за шарами в красно-белую полоску, которые приближались к ним в голубовато-зеленой воде. Сейчас они были гораздо больше и ближе. То, что приводило их в движение, оставалось невидимым. Хагбард протянул смуглый палец, коснулся им белой кнопки на пульте управления и затем решительно на нее нажал.

На поверхности каждого из шаров вспыхнул яркий свет, немного приглушенный водной толщей. Словно фейерверк, если на него смотреть в темных очках. А потом шары полопались, словно мячики от пинг-понга, по которым ударили невидимыми кувалдами.

— Вот и все, — тихо произнес Хагбард.

Палуба под Джорджем завибрировала. Внезапно ему стало страшно. Ощущение ударной волны в результате нескольких взрывов в воде сделало все реальным. Относительно тонкая металлическая обшивка была единственной защитой от полного уничтожения. И никто бы о нем больше не услышал и не узнал, что с ним произошло.

С борта ближайшего к ним паукообразного аппарата иллюминатов плавно опускались на дно крупные сверкающие предметы. Они исчезали среди улиц города, который, как сейчас понял Джо, был совершенно реальным. Здания в районе взрыва иллюминатских кораблей были разрушены сильнее прежнего. Со дна океана поднялись коричневые тучи ила. Сквозь их гущу на дно падали обломки кораблей-пауков. Джордж смотрел на неповрежденный храм Тефиды в отдалении.

— Ты видел статуи, выпавшие из переднего корабля? — спросил Хагбард. — Я заявляю свои права на них. — Он переключил тумблер. — Подготовиться к операции спасения.

Они начали спускаться среди зданий, почти полностью засыпанных илом. Джордж увидел две гигантские клешни, выпущенные субмариной. Они подняли из ила, одну за другой, четыре сверкающие золотые статуи.

Вдруг раздался сигнал тревоги, и красный свет осветил внутреннее пространство наблюдательного пузыря.

— Нас снова атакуют, — сказал Хагбард.

«О нет, — подумал Джордж. — Только не сейчас, когда я начинаю верить в то, что все это реально! Я этого не перенесу. Ну, начинается, Дорн снова разыгрывает свою всемирно знаменитую сцену трусости…»

Хагбард указал рукой: над отдаленной цепью гор, словно подводная луна, завис белый шар. На его тусклой поверхности виднелась эмблема: сверкающий глаз в треугольнике.

— Дайте торпедную видимость, — скомандовал Хагбард, щелкая переключателем.

Между белым шаром и «Лейфом Эриксоном» в воде появились четыре оранжевых огонька, которые стремительно приближались.

— Нельзя их недооценивать, — заметил Хагбард. — Сначала выясняется, что они могут меня засечь, когда у них, по идее, не должно быть достаточно мощного оборудования. Теперь оказывается, что меня преследует сам «Цвак». И «Цвак» запускает в меня торпеды, хотя предполагается, что моя лодка не поддается обнаружению. По-моему, у нас могут быть неприятности, Джордж.

Джорджу хотелось закрыть глаза, но он не хотел выказать страх в присутствии Хагбарда. Любопытно, какое ощущение возникает в момент смерти на дне Атлантики? Он вспомнил, как читал об исчезновении в шестидесятых годах атомной подводной лодки «Трешер», и «Нью-Йорк таймс» писала, что смерть в воде при таком колоссальном давлении чрезвычайно мучительна, хотя и наступает быстро. По отдельности расплющивается каждый нерв. Позвоночник по всей длине крошится. Мозг гибнет от сжатия, лопается, разрывается и выдавливается в воду, твердую, как железо. Несомненно, в эти минуты человеческая форма становится неузнаваемой. Джордж подумал обо всех жуках, на которых наступая в своей жизни, а жуки заставили его вспомнить о «пауках». Вот что мы сделали с ними. А ведь я считаю их врагами только со слов Хагбарда. Карло был прав. Я не умею убивать.

Хагбард, правда, колебался. Но все-таки он это сделал. Любой человек, который способен причинить такую смерть в наказание другим людям, — чудовище. Нет, не чудовище, а самый обычный человек. Но не моей группы крови. Да что ты несешь, Джордж, он как раз твоей группы крови, можешь не сомневаться. Просто ты трус. Трусость делает всех нас совестливыми.

— Говард, где тебя черти носят? — позвал Хагбард.

С правой стороны пузыря появился торпедообразный силуэт.

— Я здесь, Хагбард. Мы готовили новые мины-ловушки. Выйдем с ними навстречу торпедам, как уже сделали с кораблями-«пауками». Как ты думаешь, сработает?

— Это опасно, — отозвался Хагбард. — Торпеды могут преждевременно взорваться под воздействием электромагнитных полей ловушек.

— Мы хотим попробовать, — сказал Говард и, не говоря более ни слова, уплыл.

— Подожди, — сказал вдогонку Хагбард. — Мне это не нравится. Слишком большая опасность для дельфинов.

Он повернулся к Джорджу и покачал головой.

— Я ничем, черт побери, не рискую, а их может разнести в клочья.

— Ты тоже рискуешь, — поправил его Джордж, пытаясь сдержать дрожь в голосе. — Если дельфины не остановят эти торпеды, нам конец.

В эту секунду там, где были оранжевые огни, появились ослепительные вспышки. Джордж схватился за перила, понимая, что ударная волна от этих взрывов будет посильнее той, которая возникла в результате уничтожения «пауков». Так оно и вышло. Лодку дико затрясло. Затем кровь хлынула в ноги, как будто субмарина резко подпрыгнула вверх. Джордж обеими руками вцепился в перила, которые казались единственной надежной опорой поблизости.

— О Боже, нас убьет! — закричал он.

— Они перехватили торпеды, — сказал Хагбард. — Это дает нам шанс. Лазерная команда, попытайтесь пробить обшивку «Цвака».

Около пузыря появился Говард.

— Что с твоими? — спросил его Хагбард.

— Все четверо погибли, — ответил Говард. — Торпеды взорвались раньше, как ты и предсказывал.

Джордж выпрямился, радуясь, что Хагбард не обратил внимания на его дикий испуг, и сказал:

— Они погибли, спасая наши жизни. Я сожалею, что так случилось, Говард.

— Есть лазер, Хагбард, — сообщил голос. И добавил после паузы: — Кажется, цель поражена.

— Не нужно ни о чем жалеть, — отозвался Говард. — Мы не боимся смерти и не скорбим о ней. Особенно когда кто-то умирает ради общего блага. Смерть — это конец одной иллюзии и начало другой.

— Какой другой иллюзии? — спросил Джордж. — Когда ты умер, ты мертв, верно?

— Энергия не возникает и не исчезает, — сказал Хагбард. — Смерть как таковая — это иллюзия.

Эти люди рассуждали как дзэн-буддисты и кислотные мистики, знакомые Джорджа. «Если бы я мог относиться к этому так же, — думал Джордж, — я не был бы таким трусливым. Должно быть, Говард и Хагбард просветленные. Я должен стать просветленным. Больше так жить невыносимо». Но в любом случае, одной кислотой это не объяснишь. Джордж уже пробовал кислоту, и, хотя этот опыт был совершенно удивительным, он не привел к особому изменению в его поведении или взглядах. Хотя, конечно, если думать, что твои взгляды и поведение должны измениться, поневоле начинаешь подражать другим кислотникам.

— Попробую выяснить, что там с «Цваком», — сказал Говард и уплыл.

— Дельфины не боятся смерти, не избегают страданий, не испытывают внутренних конфликтов между велениями разума и сердца и не волнуются по поводу того, что чего-то не знают. Другими словами, они не считают, что знают разницу между добром и злом, и поэтому не считают себя грешниками. Понимаешь?

— В наше время очень мало людей, которые считают себя грешниками, — заметил Джордж. — Но все боятся смерти.

— Все люди считают себя грешниками. Пожалуй, это самый устойчивый, древний и универсальный человеческий комплекс. В сущности, практически невозможно о нем говорить так, чтобы не находить подтверждений. Даже сама фраза, которую я только что произнес, о том, что люди страдают универсальным комплексом, служит универсальным подтверждением того, что все люди — грешники, на каком бы языке они ни говорили. С этой точки зрения древнесемитские оппоненты иллюминатов, написавшие Книгу Бытия, абсолютно правы. Культурный кризис, побудивший классифицировать все человеческое поведение только по двум категориям — добра и зла, — как раз и спровоцировал возникновение этого комплекса, сопровождаемого страхом, ненавистью, виной, депрессией, всеми теми эмоциями, которые свойственны исключительно человеку. И, разумеется, подобная классификация является полной противоположностью творчества. Для творческого ума нет ни добра, ни зла. Каждое действие — это эксперимент, а каждый эксперимент расширяет границы нашего знания. Моралист судит о любом действии с точки зрения добра и зла, причем, заметь, заранее — не имея представления о том, к каким последствиям приведет это действие. Его суждение зависит только от нравственных качеств действующего. Люди, которые сожгли Джордано Бруно, знали, что творят добро, хотя в результате этого их действия мир потерял великого ученого.

— Если никогда не можешь быть уверен в том, правильно или неправильно ты действуешь, — сказал Джордж, — разве не становишься очень похож на Гамлета? — Сейчас он чувствовал себя намного лучше, уже не так боялся, хотя враг, весьма вероятно, был по-прежнему рядом и по-прежнему хотел его убить. Может быть, он получает даршану от Хагбарда?

— А что плохого в сходстве с Гамлетом? — сказал Хагбард. — Впрочем, ответ все равно «нет», потому что сомнения начинают одолевать только тогда, когда ты веришь в существование добра и зла и в то, что твое действие может быть правильным или неправильным, а ты точно не знаешь, каким именно. В этом и состояла трагедия Гамлета, если ты помнишь пьесу. Его совесть — вот что делало его нерешительным.

— Так что, ему следовало поубивать кучу людей в первом же акте?

Хагбард рассмеялся.

— Не обязательно. Возможно, ему стоило при первой возможности решительно прикончить своего дядюшку ради спасения жизней всех остальных персонажей. Или же он мог сказать: «Слушайте, а я действительно обязан мстить за смерть отца?» — и ничего не делать. Во всяком случае, он должен был взойти на трон. Если бы он просто дожидался благоприятного момента, всем было бы намного лучше, не было бы столько смертей, и норвежцы не завоевали бы датчан, как они это сделали в последней сцене последнего акта. Хотя, как норвежец, я вряд ли позавидовал бы триумфу Фортинбраса.

В этот момент возле пузыря снова появился Говард.

— «Цвак» отходит. Лазерный луч пробил внешнюю обшивку корпуса, им пришлось подняться выше, чтобы выйти из зоны досягаемости, и сейчас они движутся на юг, в сторону Африки.

Хагбард облегченно вздохнул.

— Это значит, что они отправляются к себе на базу. Они войдут в туннель в Персидском заливе, который приведет их в Валузию, гигантское и очень глубокое подземное море под Гималаями. Там расположена первая база, которую они построили. Они готовили ее еще до погружения Верхней Атлантиды. Эта база дьявольски хорошо защищена. Но в один прекрасный день мы туда прорвемся.

Не считая иллюминизации, больше всего Джо Малика смущал пенис Джона Диллинджера. Он знал, что слухи, ходившие по Смитсоновскому институту, верны. И хотя все случайные люди, звонившие по телефону, слышали категорическое «нет», для некоторых высокопоставленных правительственных чиновников делалось исключение из правил. Им показывали реликвию: все легендарные двадцать три дюйма в легендарной бутылке со спиртом. Но если Джон жив, это не его пенис, а если не его, то чей же?

— Фрэнка Салливана, — сказал Саймон, когда Джо наконец решился его спросить.

— И кто же такой был этот Фрэнк Салливан, черт побери, что у него такой член?

Но Саймон только ответил:

— Не знаю. Просто какой-то парень, очень похожий на Джона.

А еще Малика беспокоила Атлантида, которую он увидел впервые, когда Хагбард взял его на прогулку в «Лейфе Эриксоне». Это было слишком убедительно, слишком хорошо, чтобы быть правдой, особенно развалины таких городов, как Пеос, в чьей архитектуре явно прослеживались древнеегипетский и майянский стили.

— Еще с начала XX века наука, как летчик в тумане, ориентируется по приборам, — сказал он небрежно Хагбарду во время обратного путешествия в Нью-Йорк. (Это происходило в 1972 году, если верить его последним воспоминаниям. Осенью 1972 года, почти через два года после испытания АУМ в Чикаго.)

— Ты начитался Баки Фуллера, — невозмутимо ответил Хагбард. — Или Коржибского?

— Какая разница, кого я начитался, — напрямик ответил Джо. — Меня не покидает мысль, что я видел реальную Атлантиду не больше, чем я когда-нибудь видел реальную Мэрилин Монро. Я смотрел кинохронику, которая, с твоих слов, была записью с камер, установленных снаружи твоей подводной лодки. И я видел кинокадры того, что, как заверял меня Голливуд, было реальной женщиной, хотя она больше походила на рисунок Петти или Варгаса. В случае с Мэрилин Монро вполне резонно доверять тому, что мне говорят, поскольку я не верю, что уже создан такой совершенный робот. Но Атлантида… Я знаю о спецэффектах и комбинированных съемках, когда на столе сооружаются макеты городов, по которым бродят динозавры. Наверняка твои камеры наведены на такие макеты.

— Ты подозреваешь меня в мошенничестве? — спросил Хагбард, подняв брови.

— Мошенничество — твоя стихия, — прямо сказал Джо. — Ты Бетховен, Рокфеллер, Микеланджело, Шекспир фокусов и цыганского надувательства. Обман для тебя то же самое, что для Картера — таблетки от печени. Ты обитаешь в мире монет без решки, шляп с кроликами, потайных зеркал и люков. Ты думаешь, я подозреваю тебя? С момента встречи с тобой я подозреваю всех.

— Рад это слышать, — усмехнулся Хагбард. — Ты стремительно приближаешься к паранойе. Возьми эту карточку и держи ее в бумажнике. Когда начнешь понимать ее смысл, можешь готовиться к очередному повышению. Только помни: не истинно то, что не заставляет тебя смеяться. Это первый и единственный надежный тест для всех идей, с которыми ты в своей жизни столкнешься.

И он дал Джо в руку карточку с надписью:

ДРУГА НЕТ НИГДЕ

Между прочим, Берроуз, хотя именно он открыл принцип синхронистичности числа 23, не догадывается о его корреляции с 17. Это особенно интересно в связи с тем, что дату вторжения на землю банды с Новой Звезды (в «Nova Express») он «назначил» на 17 сентября 1899 года. Когда я спросил его, откуда он взял такую дату, он ответил, что ниоткуда, просто пришла в голову.

Проклятие! Меня только что прервала очередная мать, собирающая средства в фонд «Матерей против грыжи». Я дал ей только десять центов.

И во всем этом участвует W, двадцать третья буква английского алфавита. Смотри: Вейсгаупт, Вашингтон, Вильям С. Берроуз, Чарли Уоркман, Менди Вейсс, Лен Вэйнгласс в судебном процессе по Делу о заговоре, и другие, чьи имена сразу же приходят в голову. Еще интереснее, что первый физик, применивший концепцию синхронистичности в физике после опубликования Юнгом этой теории, был Вольфганг Паули.

А вот еще одна буквенно-численная метаморфоза, которая наводит на размышления: Адам Вейсгаупт (A. W.) — в инициалах мы видим сочетание первой и двадцать третьей букв алфавита (1-23), а Джордж Вашингтон (G. W.) — сочетание седьмой и двадцать третьей букв алфавита (7-23). Заметил скрытое здесь число 17? Впрочем, возможно, это игра воображения, даже разыгравшаяся фантазия…

Послышался щелчок. Джордж обернулся. За время, проведенное в капитанской рубке с Хагбардом, он ни разу не оглянулся на дверь, через которую вошел. Он с удивлением увидел, что она напоминала отверстие в прозрачном воздухе — или прозрачной воде. По обе стороны дверного проема виднелись сине-зеленая вода и темный горизонт, который в действительности был океанским дном. Затем в центре двери на фоне золотого света вырисовалась прекрасная женская фигура.

Мэвис шагнула на балкон, закрыв за собой дверь. На ней было трико цвета зеленой травы, белые лакированные ботинки и широкий белый пояс. Ее маленькие, но красивые груди свободно покачивались под блузой. Неожиданно для себя Джордж вспомнил сцену на пляже. Это было не далее как сегодня утром, и вообще, который час? Который час где? Во Флориде, наверное, два или три часа пополудни. И значит, в Мэд-Доге час дня. И возможно, примерно около шести здесь, в Атлантике. Интересно, часовые пояса и под водой тоже меняются? Видимо, да. А если находишься на Северном полюсе, то можно обойти вокруг него, каждые несколько секунд попадая в различные часовые пояса. И каждую минуту пересекать Линию перемены дат. Хотя, напомнил он себе, это все равно не позволит путешествовать во времени. Но если бы он мог вернуться в сегодняшнее утро и переиграть сцену с сексуальным призывом Мэвис, то на этот раз он бы на него откликнулся! Сейчас он ее отчаянно желал.

Все это хорошо, но почему она сказала, что он — не такой уж говнюк, почему она восхитилась тем, что он ее не трахнул? Если бы он трахнул Мэвис только по ее просьбе, не по своему желанию, а из жалости, она сочла бы его полнейшим говнюком. Но ведь он мог ее трахнуть просто потому, что ему приятно было это сделать, независимо от того, обожала она его или презирала. Но такова была их игра, игра Мэвис и Хагбарда, в которой каждый говорил: «Я делаю, что хочу, и мне плевать, что ты об этом думаешь». Джорджа весьма заботило, что о нем думают другие, поэтому нетраханье Мэвис в тот раз было хотя бы честным поступком, даже если он начинал находить определенные достоинства в дискордианской (так он полагал) позиции сверхнезависимости. Мэвис ему улыбалась.

— Ну что, Джордж, получил боевое крещение?

Джордж пожал плечами.

— Я получил его в тюрьме Мэд-Дога. И еще раньше приходилось бывать в неприятных ситуациях. — Например, однажды приставил к собственной голове револьвер и спустил курок.

Она сосала его член, он наблюдал ее маниакальное самоудовлетворение, но все равно безумно хотел в нее войти, во всю длину, до самой матки, проехав на трамвае ее яичников в чудесное царство траха, как сказал Генри Миллер. Что, черт возьми, такого особенного во влагалище Мэвис? Особенно после той сцены ритуального посвящения? Черт возьми, Стелла Марис казалась менее нервной женщиной и, безусловно, была классической любовницей. Кому нужна Мэвис после Стеллы Марис?

И вдруг его как обухом по голове ударили. А откуда он знает, что это была Стелла? Внутри золотого яблока вполне могла быть Мэвис. Или другая женщина, которую он вообще не знал. Он был почти уверен, что там была женщина, если только там не стояла коза, корова или овца. А ведь такие шутки вполне в духе Хагбарда, и не стоит это сбрасывать со счетов. Но даже если это была женщина, почему он решил, что это Стелла, Мэвис или другая красавица? А вдруг это была старая больная этрусская шлюха, которую Хагбард использовал для религиозных ритуалов? Эдакая сивилла. Черножопая ведьма. Может быть, даже дряхлая сицилийская мать Хагбарда, без зубов, в черной шали и с полным букетом венерических заболеваний. Нет, сицилийцем, кажется, был отец Хагбарда. А мать была норвежкой.

— Какого они были цвета? — неожиданно спросил он Хагбарда.

— Кто?

— Атланты.

— Ага, — понимающе кивнул Хагбард. — Их тела почти целиком покрывала шерсть, как у обычных обезьян. Во всяком случае, такими были жители Верхней Атлантиды. Мутация произошла где-то в эпоху Злого Глаза — катастрофы, которая уничтожила Верхнюю Атлантиду. Позже тела атлантов, как и современных людей, были уже без шерсти. Хотя их древние предки были довольно мохнатыми. — Джордж не мог отвести взгляд от руки Хагбарда, которая покоилась на перилах. Она была покрыта густыми черными волосами.

— Ладно, — сказал Хагбард, — пора возвращаться на нашу североамериканскую базу. Говард? Ты там?

Справа от них исполнила сальто-мортале длинная обтекаемая фигура.

— Что случилось, Хагбард?

— Оставь кого-нибудь из твоих присматривать за ситуацией. У нас есть работа на суше. И, Говард, пока я жив, я в долгу перед твоим народом за тех четверых, которые погибли, спасая меня.

— Разве ты и «Лейф Эриксон» не спасали нас много раз от смерти, на которую нас хотели обречь люди с берега? — спросил Говард. — Мы присмотрим за Атлантидой ради тебя. И за всеми морями, и за тем, что создано в Атлантиде. Привет и прощайте, Хагбард и твои друзья:

Он уплыл.

— Поднимаемся, — скомандовал Хагбард.

Джордж почувствовал вибрацию громадных двигателей подводной лодки, и они поплыли высоко над холмами и долинами Атлантиды.

— Очень жаль, что у нас нет времени опуститься на дно, — сказал Хагбард. — Здесь можно увидеть много великих городов. Хотя, конечно, ни один из них нельзя сравнить с городами, которые существовали до эпохи Злого Глаза.

— Сколько же было цивилизаций атлантов? — поинтересовался Джордж.

— В принципе, всего две. Одна до, а вторая после Глаза. До эпохи Глаза на континенте существовала цивилизация, насчитывавшая до миллиона человек. Технически они намного опережали современное человечество. Они использовали атомную энергию, совершали космические путешествия, владели генной инженерией и многими другими вещами. Эта цивилизация была развеяна в дым в эпоху Злого Глаза. Две трети жителей Атлантиды погибло, то есть почти половина человеческого населения планеты на тот период. После окончания той эпохи что-то помешало им вернуть себе прежнее могущество. Города, которые после первой катастрофы оставались почти нетронутыми, погибли в результате последующих катаклизмов. Жители Атлантиды через поколение были доведены до первобытного состояния. Часть континента ушла под воду, а постепенно затонула и вся Атлантида.

— Это были землетрясения и цунами, о которых пишут в книгах? — спросил Джордж.

— Нет, — ответил Хагбард с удивительно непроницаемым выражением лица. — Это было дело рук человека. Верхняя Атлантида была разрушена во время войны. Возможно, гражданской войны, потому что на планете не было иной силы, которая могла бы с ними сравниться.

— Но если бы в той войне были победители, они жили бы по сей день, — заметил Джордж.

— Они и живут, — сказала Мэвис. — Победители по-прежнему живут среди нас. Только ты их себе и представить не можешь. Это не народ-победитель. А мы — потомки побежденных.

— Сейчас, — сказал Хагбард, — я покажу тебе то, что обещал при первой встрече. Это имеет отношение к катастрофе Атлантиды. Смотри туда.

Субмарина поднялась высоко над дном. Ландшафт был виден на сотни миль. Глядя в направлении, указанном Хагбардом, Джордж увидел огромные просторы черной, подернутой пеленой равнины. В центре равнины торчало что-то белое и острое, похожее на собачий клык.

— Говорят, они даже управляли траекториями комет, — сказал Хагбард. Он снова показал вниз.

Лодка подплыла ближе к выступающему белому объекту. Это была четырехсторонняя пирамида.

— Не рассказывай об этом, — перебила Хагбарда Мэвис, бросая на него предостерегающий взгляд, и Джордж вспомнил татуировку, которую видел в центре ее груди. Он снова посмотрел вниз. Сейчас они находились над пирамидой, и Джордж мог рассмотреть сторону, скрытую от него в момент приближения. Он увидел то, что наполовину боялся, а наполовину ожидал увидеть: кроваво-красный рисунок зловещего глаза.

— Пирамида Глаза, — сказал Хагбард. — Она стояла в центре столицы Верхней Атлантиды. Ее построили основатели первой мировой религии перед самой гибелью атлантической цивилизации.

Отсюда она не кажется огромной, но она впятеро больше Великой пирамиды Хеопса, которую с нее скопировали. Она изготовлена из сверхпрочного водоотталкивающего керамического вещества, на которое не налипают морские осадки. Словно строители знали, что ей предстоит опуститься на дно океана и простоять там десятки тысяч лет. А может быть — это зависит от того, кем были эти строители, — они действительно это знали. Как ты видел, Пеос тоже прекрасно сохранился, а он был построен второй цивилизацией, о которой я тебе рассказывал, уже после гибели Верхней Атлантиды. Вторая цивилизация достигла более высокого уровня, чем древние греки и римляне, но не шла ни в какое сравнение с предшественницей. Около десяти тысяч лет назад какая-то злая сила направила все усилия на то, чтобы уничтожить и ее. О существовании этой цивилизации свидетельствуют руины городов. Но о Верхней Атлантиде мы знаем только из воспоминаний и легенд, дошедших до нас от поздней цивилизации атлантов и, конечно же, из дельфиньей поэзии. Белая пирамида — единственный памятник этой цивилизации. Но сама ее сохранность доказывает, что задолго до Древнего Египта существовала раса людей, чья технология намного превосходила наши современные возможности. Понадобилось двадцать тысяч лет, чтобы культура этой цивилизации полностью исчезла. Люди, уничтожившие Верхнюю Атлантиду, приложили все усилия к тому, чтобы стереть все ее следы. Но это им не вполне удалось. Например, Пирамида Глаза неразрушима. Впрочем, не исключено, что ее они как раз и не хотели уничтожать.

Мэвис мрачно кивнула.

— Это их самый священный храм.

— Другими словами, — подытожил Джордж, — вы хотите меня убедить в том, что люди, уничтожившие Атлантиду, все еще существуют. Они обладают таким же могуществом, как в прежние времена?

— В принципе, да, — ответил Хагбард.

— Это те самые иллюминаты, о которых ты мне рассказывал?

— Иллюминаты, или Древние Видящие Иллюминаты Баварии, это одно из названий, которые они используют.

— То есть они появились не в 1776 году, а задолго до этого, так?

— Так, — подтвердила Мэвис.

— Тогда зачем вы лгали мне, рассказывая историю иллюминатов? И почему, черт возьми, они до сих пор не захватили мир, если они такие могущественные? Когда наши предки были дикарями, они могли бы полностью их себе подчинить.

— Я лгал тебе потому, — ответил Хагбард, — что человеческий ум способен воспринимать истину дозированно, по крупицам. Кроме того, посвящение в дискордианство предполагает несколько стадий. Второй вопрос сложнее. Но я попытаюсь ответить как можно проще. Почему они еще не захватили весь мир? Есть пять причин. Во-первых, существуют организации, например дискордианцы, которые почти столь же могущественны, как иллюминаты, и знают почти столько же, сколько иллюминаты, и потому способны им помешать. Во-вторых, иллюминаты слишком малы как группа для взаимного творческого обогащения, без которого немыслим любой прогресс, и поэтому им не удалось существенно подняться над тем технологическим уровнем, которого они достигли тридцать тысяч лет назад. Как и китайским мандаринам. В-третьих, иллюминаты ограничены в своих действиях некоторыми суевериями, которые отдалили их от других атлантов. Как я тебе говорил, эти верования стали первой мировой религией. В-четвертых, иллюминаты — существа слишком изощренные, безжалостные и испорченные, чтобы стремиться к захвату мира: они забавляются тем, что играют с миром. В-пятых, иллюминаты на самом деле управляют миром, и все, что происходит, происходит с их молчаливого согласия.

— Эти причины противоречат одна другой, — заметил Джордж.

— Такова сущность логического мышления. Все суждения в некотором смысле истинны, в некотором смысле ложны и в некотором смысле бессмысленны.

Хагбард не улыбался.

Пока они говорили, подводная лодка описала большую дугу, оставив далеко позади Пирамиду Глаза. Исчез и сам глаз, изображенный на восточной стене пирамиды. Внизу виднелись руины маленьких городков на вершинах гор, торчавших из темных глубин, гор, которые, несомненно, когда-то были морским побережьем Атлантиды.

— Для тебя есть работа, Джордж, — сказал Хагбард. — Она тебе понравится, и ты захочешь ею заниматься, но она тебя испугает. Мы поговорим о ней, когда попадем на Чесапикскую базу. А пока давай спустимся в трюм и осмотрим наши приобретения.

Он щелкнул переключателем.

— БАРДАК, хватит тебе задницу чесать. Бери на себя управление этой посудиной.

— Я осмотрю статуи позже, — сказала Мэвис. — Сейчас мне надо заняться другими делами.

Джордж спускался вслед за Хагбардом по ковровому покрытию ступенек, шел по коридорам, обшитым сверкающим полированным дубом. Наконец они вошли в огромный зал, вымощенный мраморными плитами. В центре находились четыре высокие статуи, вокруг которых сгрудилась группа мужчин и женщин, одетых в такие же тельняшки, как у Хагбарда. Когда Хагбард вошел, они перестали переговариваться, и отошли в сторону, дав ему возможность как следует осмотреть скульптуры. На полу растеклись лужи воды.

— Статуи не вытирать, — сказал Хагбард. — Каждая молекула драгоценна в своем нынешнем виде, и чем меньше прикосновений, тем лучше. — Он подошел к ближайшей статуе и долго ее рассматривал. — Что скажешь? Это верх совершенства. Можешь ты себе представить, каким было их искусство до катастрофы? И осмыслить, что Неразрывный Круг уничтожил все его следы, не тронув только эту грубую глупую пирамиду.

— Которая остается величайшим шедевром керамической технологии в истории человеческой расы, — сказала одна из женщин. Джордж оглянулся вокруг в поисках Стеллы Марис, но ее там не было.

— Где Стелла? — спросил он Хагбарда.

— Наверху, присматривает за хозяйством. Она осмотрит статуи позже.

Скульптуры не имели ничего общего с памятниками любой из культур, которые знал Джордж, хотя этого, в конце концов, и следовало ожидать. Они казались одновременно реальными, фантастическими и абстрактно-интеллектуальными. В них было что-то египетское и майянское, древнегреческое, китайское и готическое, поразительно уживавшееся с их вполне современным видом.

И в то же время статуи были совершенно уникальными — некоторые качества, несомненно, утрачены цивилизациями, предтечей которых была Атлантида, но некоторые их черты можно было обнаружить и в общеизвестном мировом искусстве, поскольку другие цивилизации их сохранили и увековечили. Как понял Джордж, это было древнее искусство; и рассматривать эти статуи было так же удивительно, как услышать разговор на самом первом человеческом языке.

Пожилой матрос показал на самую дальнюю от Джорджа и Хагбарда статую.

— Взгляните на эту блаженную улыбку. Могу поспорить, эту статую задумала женщина. Это мечта каждой женщины — быть абсолютно самодостаточной.

— Иногда, Джошуа, — сказала восточная женщина, уже подававшая реплику, — но не всегда. Сейчас я предпочитаю это, — она показала на другую статую.

Хагбард расхохотался.

— Ты считаешь, что это просто красивый, здоровый орагенитализм, Цзуси. Но ребенок в женских руках — это Сын Без Отца, Саморожденный, а пара на пьедестале статуи символизирует Неразрывный Круг Груада. Обычно это змей, кусающий себя за хвост, но в некоторых древних представлениях пара в оральном сношении символизирует бесплодную похоть. Нелюбимая Мать поставила ногу на голову мужчины, показывая, что она победила похоть. Вся скульптура — это продукт самого отвратительного атлантического культа. Именно там впервые ввели человеческие жертвоприношения. Сначала они практиковали кастрацию, но потом отрезание яиц переросло в убийство мужчин. Позже, когда женщин удалось покорить, в жертву приносилась девственница, предположительно отдаваемая Нелюбимым, пока она была еще непорочна.

— Нимб над головой ребенка похож на символ мира, — заметил Джордж.

— Символ мира, черта с два, — сказал Хагбард. — Это древнейший символ зла. Разумеется, в культе Неразрывного Круга он считался символом добра, но суть от этого не меняется.

— Они не могли быть настолько порочными, если создали такую красоту, — упрямо не соглашалась восточная женщина.

— Разве узнаешь об испанской инквизиции, глядя на изображение яслей в Вифлееме? — спросил Хагбард. — Не будь наивной, мисс Мао. — Он повернулся к Джорджу. — Каждая из этих статуй бесценна. Но немногие люди об этом знают. Я отправлю тебя к тому, кто знает. К Роберту Патни Дрейку. Это один из самых тонких ценителей мирового искусства и глава американского отделения всемирного преступного синдиката. Ты встретишься с ним и передашь от меня в подарок эти четыре статуи. Иллюминаты планировали заручиться его поддержкой при помощи золота из храма Тефиды. Но я выйду на него первым.

— Если им нужны были только эти четыре статуи, зачем они пытались поднять весь храм?

— Возможно, они хотели переправить храм на хранение в Агхарти, их цитадель под Гималаями. Я никогда не подходил к храму Тефиды ближе, чем сегодня, но мне кажется, это кладезь свидетельств о Верхней Атлантиде. А если так, то вполне понятно, что иллюминаты хотят его перенести. До последнего времени у них не было на это причин, ведь никто, кроме иллюминатов, не мог опускаться на океанское дно. Теперь с таким же, если не с большим, успехом сюда спускаюсь я, а вскоре начнут спускаться и другие. Несколько стран и многие группы частных лиц исследуют подводный мир. Иллюминаты решили, что пора окончательно убрать все свидетельства о Верхней Атлантиде.

— Они уничтожат город, который мы видели? А что будет с Пирамидой Глаза?

Хагбард покачал головой.

— Они не возражают, чтобы были найдены позднеатлантические руины, которые ничего не расскажут о существовании иллюминатов. Что касается Пирамиды Глаза, то, как мне кажется, здесь у них реальная проблема. Уничтожить Пирамиду невозможно, а если бы даже они и могли, то не захотели бы. Она явно свидетельствует о существовании в прошлом сверхцивилизации.

— Хм, — сказал Джордж, которому вовсе не улыбалось встречаться с главой американского преступного синдиката, — тогда нам следует вернуться и самим раскопать храм Тефиды, пока его не захватили иллюминаты.

— Черт возьми! — сказала мисс Мао. — Это самый критический момент в истории цивилизации. У нас нет времени возиться с археологией.

— Он всего лишь легионер, — сказал Хагбард. — Хотя после выполнения этой миссии он узнает Прекраснейшую и станет диаконом. Тогда он поймет больше. Джордж, я хочу, чтобы ты стал посредником между дискордианским движением и Синдикатом. Ты отвезешь эти четыре статуи Роберту Патни Дрейку и расскажешь ему, что там, откуда их извлекли, есть много чего еще. Попроси Дрейка перестать работать на иллюминатов, пусть он прекратит охоту на наших людей и те заказные убийства, которые он разрабатывает вместе с иллюминатами. А чтобы продемонстрировать нам свою лояльность, пусть в ближайшие двадцать четыре часа прикончит 24 иллюминатских агента. Их имена будут в запечатанном конверте, который ты ему передашь.

ПЯТЕРКИ. СЕКС. ЗДЕСЬ ПРЕМУДРОСТЬ.

Прокурор штата Майло А. Фланаган стоял на крыше высотного дома на Лейк-Шор-драйв, в котором он жил, и пристально разглядывал в мощный бинокль серо-голубую гладь озера Мичиган. Дело было двадцать четвертого апреля, в день завершения проекта «Тефида». В любой момент могло появиться грузовое судно, похожее на любое другое грузовое судно Великих Озер, направляющееся к шлюзам реки Чикаго. Только у этого в трюме будет демонтированный атлантический храм, упакованный в большие ящики. Опознавательным знаком явится красный треугольник на трубе.

Фланаган (известный в ордене как брат Иоганн Бегхард) обязан был проверить груз и послать отчет в Ложу Бдительности, североамериканский командный центр иллюминатов. После этого демонтированному храму предстояло отправиться вниз по реке в Сент-Луис. А уж оттуда, по предварительной договоренности с Президентом США, грузовики под охраной армии должны были доставить его в Форт-Нокс. Президент не знал, с кем имеет дело. ЦРУ сообщило ему, что эти памятники старины поступили от Ливонского национально-освободительного движения, из-за Железного Занавеса. Некоторые генералы в ЦРУ знали истинный характер организации, которой помогала Америка, потому что сами были членами этой организации. Ясное дело, Синдикат (даже не нуждаясь в прикрытии) хранил три четверти своего золота вместе с государственным золотым запасом в Форт-Ноксе. «Разве можно найти более надежное место?» — однажды спросил Роберт Патни Дрейк.

Но грузовое судно запаздывало. Ветер сбивал Фланагана с ног, трепал его волнистые седые волосы, развевал рукава его элегантного пиджака и штанины брюк. Проклятый чикагский ветер! Фланаган боролся с ним всю жизнь. Это сделало из него человека, которым он стал.

На крышу вышел сержант полиции Отто Уотерхаус. Он был в личном распоряжении Фланагана, а это означало, что он числился в платежных ведомостях полицейского управления, Синдиката и еще одной организации, регулярно перечислявшей фиксированную сумму на счет герра Отто Вассергауса в баварский банк. Чернокожий Уотерхаус, ростом шесть с половиной футов, сделал себе карьеру в чикагской полиции на том, что преследовал, истязал, калечил и убивал представителей своей расы гораздо охотнее и усерднее, чем обычный шериф с Миссисипи. Фланаган давно заприметил холодный роман-ненависть Уотерхауса со смертью и приблизил его к себе.

— Сообщение из пресс-центра Совета по международным отношениям в Нью-Йорке, — сказал Уотерхаус. — Из Ингольштадта пришло известие, что проект «Тефида» отменен.

Фланаган опустил бинокль и оглянулся на Уотерхауса. Лицо прокурора штата — багровое, с густыми седыми бровями — было одним из тех проницательных и запоминающихся лиц, за которые люди охотно голосуют, особенно в Чикаго. Это лицо некогда принадлежало ребенку, который бегал с «гамбургерами»[64] по ирландскому гетто на южной окраине Чикаго и булыжниками выбивал чернокожим мозги — просто ради удовольствия. Начав жизненный путь так примитивно, это лицо прошло долгий путь к знанию о затонувших храмах, возраст которых составлял десятки тысяч лет, кораблях-пауках и международных заговорах. В этом лице навсегда запечатлелись черты предков Майло А. Фланагана, среди которых были галлы, бритты, скотты, пикты, валлийцы и ирландцы. В те времена, когда храм Тефиды опускался на морское дно, они, по приказу Агхарти, были вытеснены из того дремучего древнего леса, который сейчас стал пустынной страной — Внешней Монголией. Впрочем, Фланаган, как иллюминат лишь четвертой степени, не был столь глубоко посвящен в историю. Хотя он не выдал своих чувств, в его глазах сверкнули бело-синие огни дикого бешенства. Уотерхаус был одним из немногих людей в Чикаго, которые выдерживали страшный взгляд Фланагана.

— Как это произошло? — спросил Фланаган.

— Нападение дельфинов и невидимой подводной лодки. Все суда-пауки взорваны. Подошел «Цвак» и пытался контратаковать, но был поврежден лазерным лучом и вышел из боя.

— Как они узнали, что возле храма работают «пауки»?

— Возможно, им сообщили дельфины.

Фланаган холодно и задумчиво смотрел на Уотерхауса.

— Возможно, утечка произошла на этом конце, Отто. Сейчас в Чикаго активизировались ДЖЕМы, причем больше, чем в любом другом месте страны. На прошлой неделе дважды видели Диллинджера. Клянусь Груадом, я хотел бы быть тем, кто действительно его поймает, раз и навсегда! Интересно, что тогда сказал бы призрак Гувера, а, Отто? — Фланаган расплылся в одной из своих редких искренних улыбок, обнажив выступающие клыки. — Нам известно, что где-то в северной части города находится центр культа ДЖЕМов. Вот уже десять лет кто-то крадет облатки из церкви моего брата, причем даже тогда, когда там находится до тридцати моих людей в штатском. И мой брат говорит, что за последние пять лет в его приходе было больше случаев одержимости бесами, чем во всем Чикаго за всю историю его существования. Один из наших телепатов сообщает, что за последний год в этой зоне как минимум раз в месяц появляются эманации Старухи. Их давным-давно пора найти. Возможно, они читают наши мысли, Отто. Вот тебе и утечка информации. Почему мы с ними до сих пор не расправились?

Уотерхаус, который еще несколько лет назад умел разве что представить преднамеренное убийство как «гибель при сопротивлении аресту», вернул Фланагану холодный взгляд и изрек:

— Нам нужно десять телепатов пятой ступени, чтобы сформировать пентакль, а у нас их только семь.

Фланаган покачал головой.

— В Европе телепатов пятой ступени семнадцать, в Африке — восемь, и двадцать три разбросаны по всему остальному миру. Казалось бы, можно выделить нам троих на неделю. Только и всего.

Уотерхаус сказал:

— Возможно, у вас есть враги в высших сферах. Не исключено, что кто-то дает нам это понять.

— С чего вдруг ты говоришь такие вещи, Уотерхаус?

— Чтобы ты задумался, приятель.

Восемью этажами ниже, в квартире, где регулярно проходили черные мессы, хиппи с Норт-Кларк-стрит по имени Скип Линч открыл глаза и взглянул на Саймона Муна и Падре Педерастию.

— Времени остается очень мало, — сказал он. — Мы должны скорее кончить Фланагана.

— Лично я жду не дождусь, — ответил Падре Педерастия. — Если бы Папочка не поддерживал его самым возмутительным образом, священником был бы сегодня он, а прокурором штата — я.

Саймон кивнул.

— Только тогда и завалили бы тебя вместо Майло. Хотя, я думаю, этой проблемой все равно занимается Джордж Дорн.

Сквинки? Все началось со сквинков — и это сущая правда, которую вы сумеете осознать только спустя долгое время после завершения этого задания, мистер Малдун.

Вечером второго февраля 1776 года в Ингольштадте было темно и дул сильный ветер. Кабинет Адама Вейсгаупта с его дребезжащими стеклами окон, дрожащим пламенем свечей да и самим старым Адамом, который отбрасывал страшные тени, расхаживая по комнате обычной нетвердой походкой, отлично подошел бы для съемок фильма о Франкенштейне. Так или иначе, его тени ужасали, поскольку он торчал от нового конопляного экстракта, привезенного недавно Кольмером из Багдада. Чтобы успокоиться, он повторял заученные за последнюю неделю английские слова. «Томагавк… Сакоташ[65]… Сквинк. Сквинк!» Он громко рассмеялся. Нужно было skunk (скунс), но это слово смешалось в его голове со squid (кальмар), и получился squink. Новое слово, новое понятие. Но что такое этот сквинк? Несомненно, нечто среднее между скунсом и кальмаром: восьмирукий и вонючий. Неприятное воспоминание: о шогготах из этого чертового «Некрономикона», который Кольмер всегда уговаривает читать в состоянии кайфа, — дескать, только так можно понять эту книгу.

Пошатываясь, он направился к книжной полке, где стояли труды по черной магии и порнографические книжки (их он цинично держал рядом с толкованиями Библии), и снял с полки давно забытый том видений сумасшедшего поэта Абдула Альхазреда. Он уставился на первый рисунок шоггота. «Странно, — думал он, — как столь гадкая тварь может под другим углом зрения, и особенно когда ты под кайфом, смутно напоминать очертания безумно ухмыляющегося кролика. Du haxen Hase[66]».

Затем его внимание переключилось на другое: изображения шогготов были обрамлены в пятиугольные рамки… На всех рисунках шогготов всегда есть пятиугольники… и в словах «скунс» и «сквид» по пять букв…

Он поднял руки, посмотрел на пять пальцев на каждой из них и рассмеялся. Внезапно все стало ясно: в Жесте Рогов два пальца выставляются вверх в виде буквы V, а три загибаются вниз. Двойка, тройка и их слияние в пятерке. Отец, Сын и Святой Дьявол… Дуальность добра и зла, Триединство Бога… бицикл и трицикл[67]… Он хохотал все громче и громче, и его вытянутое худое лицо все больше напоминало китайские изображения Смеющегося Будды.

Хотя газовые камеры непрерывно работали, были и другие события лагерной жизни, приближавшие Полное Уничтожение. Например, в Освенциме многие погибали в результате избиений и других форм жестокого обращения, но самыми страшными последствиями обернулось тотальное пренебрежение к элементарной гигиене и профилактике заболеваний. Сначала начался сыпной тиф, потом брюшной. Конечно, свирепствовал и туберкулез, а также — чему особенно поражались некоторые офицеры — неизлечимый понос, который унес жизни многих узников. К тому же никто не пытался помешать вездесущим лагерным крысам нападать на тех, кто был слишком слаб, чтобы двигаться или защищаться. Кроме того, распространился водяной рак; врачи в XX веке никогда с этой болезнью не сталкивались, и поэтому смогли ее распознать лишь по описаниям в старых учебниках: она проедает дыры в щеках до самых зубов. «Vernichtung, — сказал впоследствии один из выживших, — это самое страшное слово в любом языке».

Так и ацтеки: к концу своей эпохи они становились все безумнее, увеличивая количество человеческих жертвоприношений, удваивая и утраивая число дней в году, в которые требовалось совершать кровопролитие. Но это их не спасло: армия Эйзенхауэра прошла по Европе, чтобы остановить печи Освенцима, а корабли Кортеса приближались к великой пирамиде и статуе Тлалока.

Через семь часов после разговора Саймона с Падре Педерастией о Джордже Дорне в международном аэропорту имени Кеннеди приземлился частный самолет, выкрашенный под золото. Автокран поднял из грузового отсека самолета четыре тяжелых ящика и перенес их в грузовик с надписью на борту «Гольд amp; Эппель, грузовые перевозки». Из самолета вышел молодой длинноволосый блондин, одетый в модную жилетку, бриджи из красного вельвета и шелковые чулки бутылочного цвета. Сжимая в руке портфель из кожи аллигатора, он молча сел в кабину рядом с водителем грузовика.

Водитель Тобиас Найт не задавал лишних вопросов.

Джордж Дорн был испуган. К этому чувству он уже привык. Оно стало настолько обыденным, что, казалось, больше никогда не помешает ему совершать безумные поступки. Кроме того, Хагбард дал ему талисман, оберегающий от неприятностей, и заверил, что он действует на сто процентов безотказно. Джордж вытащил его из кармана и вновь осмотрел с любопытством и надеждой. Это была карточка с вытисненной золотом непонятной надписью:

Джордж решил, что, вероятно, это очередная шутка Хагбарда. Возможно, по-этрусски эта надпись означает «Вышвырните вон этого олуха». Отказ Хагбарда перевести надпись невольно заставлял предположить худшее, хотя Челине и производил впечатление человека, который относится к символам очень серьезно, чуть ли не с религиозной почтительностью.

В одном можно не сомневаться: Джордж по-прежнему боялся, но он не был парализован страхом. «Если бы несколько лет назад я был столь же безразличен к страху, — думал он, — в Нью-Йорке стало бы одним полицейским меньше. И, вероятно, здесь меня тоже не было бы. Нет, и это не верно. Я просто послал бы Карло на три буквы. Меня не остановил бы страх попасть в разряд изгоев». Джордж боялся, когда ехал в Мэд-Дог, когда Гарри Койн пытался трахнуть его в задницу, когда Гарри Койн был убит. Джордж боялся, когда бежал из мэд-догской тюрьмы, когда видел приближение собственной смерти, когда корабли-пауки иллюминатов атаковали «Лейфа Эриксона». Ему начинало казаться, что страх был его естественным состоянием.

И вот сейчас он должен встретиться с людьми, которые заправляют организованной преступностью в США. Он практически ничего не знал ни о Синдикате, ни о Мафии, а в то малое, что он знал, ему не верилось, он считал, что это больше похоже на миф. Хагбард не сообщил ему практически никакой дополнительной информации, пока он готовился к полету. Но в чем Джордж ни капли не сомневался, так это в том, что он окажется совершенно беззащитным среди людей, которые убивают человека с такой же легкостью, с какой домохозяйка разделывает рыбу. При этом он должен вести с ними переговоры. До сих пор Синдикат работал с иллюминатами. Сейчас Джордж должен уговорить этих людей перейти на сторону дискордианцев. Разумеется, с помощью четырех бесценных статуй. Вот только что скажут Роберт Патни Дрейк и Федерико Малдонадо, когда узнают, что эти статуи подняты из разрушенной Атлантиды, которая покоится на дне океана? Не исключено, что они выразят свой скептицизм пистолетными выстрелами.

— Почему я? — чуть раньше в этот же день спрашивал Хагбарда Джордж.

— Почему я? — с улыбкой повторил Хагбард. — Вопрос, задаваемый солдатом, вокруг которого свистят вражеские пули; невинным домовладельцем, когда в его кухню с ножом в руке врывается маньяк-убийца; женщиной, родившей мертвого ребенка; пророком, получившим откровение слова Божьего; художником, который знает, что его последняя картина — гениальное произведение искусства. Почему ты? Потому что ты здесь, говнюк. Потому что с тобой должно что-то происходить. Ясно?

— Но если я провалю все дело? Я ничего не знаю ни о вашей организации, ни о Синдикате. Если сейчас столь критический момент, как ты говоришь, глупо посылать с ответственной миссией такого, как я. У меня нет опыта общения с этими людьми.

Хагбард нетерпеливо покачал головой.

— Ты себя недооцениваешь. Ты считаешь, что не умеешь разговаривать с людьми только потому, что молод и боишься. Это глупо. И не типично для твоего поколения, так что тебе тем более должно быть стыдно. И потом, у тебя есть опыт общения с более страшными людьми, чем Дрейк и Малдонадо. Ты провел часть ночи в камере с человеком, который убил Джона Кеннеди.

— Что? — Джордж почувствовал, как от его лица отхлынула кровь. Ему показалось, что он теряет сознание.

— Ну да, — небрежно подтвердил Хагбард. — Ты же знаешь, что Джо Малик напал на верный след, когда послал тебя в Мэд-Дог.

И после всего этого Хагбард сказал Джорджу, что он может совершенно спокойно отказаться от миссии, если ему не хочется ее выполнять. А Джордж ответил, что он возьмется за ее выполнение по той же причине, по которой согласился сопровождать Хагбарда на его золотой подводной лодке. Потому что знал: он будет последним идиотом, если упустит такую возможность.

Через два часа автофургон подъехал к воротам частного владения на окраине Блю-Пойнта, на Лонг-Айленде. Двое крепких мужчин в зеленых комбинезонах обыскали Джорджа и водителя, сунули колоколообразный наконечник какого-то прибора в грузовик, изучили показания на шкале прибора и дали им знак проезжать. Они поехали по извилистой узкой асфальтовой дороге среди леса, где на деревьях уже появились бледно-зеленые почки, предвестники весны. Среди деревьев рыскали какие-то призрачные фигуры. Неожиданно лес обрывался, и дальше дорога шла через луг, постепенно поднимаясь по пологому склону холма. Еще при выезде из леса Джордж увидел четыре больших трехэтажных коттеджа из кирпича, окрашенного в морские пастельные цвета. Они стояли полукругом на вершине холма. Трава на лугу была скошена, а возле самих домов луг превращался в идеально ухоженную лужайку. С лесной дороги дома были не видны, потому что их закрывали деревья. Благодаря лугу никто не мог выйти из леса и приблизиться к домам незамеченным. Сами же дома вместе составляли настоящую крепость.

Грузовик «Гольд amp; Эппель» проехал между двумя домами по дороге из бетонных плит, которые при необходимости могли быть подняты вертикально, превращая дорогу в стену. Водитель остановился по знаку вышедшего навстречу человека в хаки. Теперь Джордж видел, что городок-крепость Синдиката состоял из восьми отдельных домов, образующих вокруг лужайки восьмиугольник. При каждом доме был свой обнесенный забором двор, и Джордж с удивлением заметил несколько хорошо оборудованных детских площадок. В центре восьмиугольника стоял высокий белый шест, на котором развевался американский флаг.

Джордж и водитель выбрались из кабины грузовика. Джордж представился, и его проводили в дальний конец городка. Как он заметил, с этой стороны был более крутой склон холма. Он спускался к узкому каменистому пляжу, омываемому огромными атлантическими волнами. Прекрасный вид, отметил про себя Джордж. И надежное укрепление. Единственный способ, которым могли расправиться с Дрейком его враги, — это обстрелять его дом с эсминца.

Стройный светловолосый мужчина — лет шестидесяти, а возможно, и постарше, просто хорошо сохранившийся, — спустился с крыльца дома, к которому привели Джорджа. У него был крючковатый острый нос, мощный раздвоенный подбородок, ледяные голубые глаза. Он энергично пожал Джорджу руку.

— Привет. Я Дрейк. Остальные в доме. Пойдемте. Ах да, вы не возражаете, если мы сразу приступим к делу и разгрузим вашу машину? — Он посмотрел на Джорджа внимательным птичьим взглядом. С упавшим сердцем Джордж понял, что, судя по этим словам Дрейка, они заберут статуи независимо от того, договорятся стороны о чем-то или нет. Тогда с какой стати им обременять себя переходом в другой лагерь в этой подпольной войне? Но он покорно кивнул.

— Вы молоды, не так ли? — сказал Дрейк, когда они входили в дом. — Но сейчас такие времена. Мальчики делают работу мужчин. — Обстановка в доме была элегантной, но вовсе не столь роскошной, как ожидал Джордж. Ковры толстые, двери и оконные рамы массивные, мебель антикварная. Джордж не очень представлял себе, как в такой интерьер могут вписаться атлантические статуи. На площадке лестницы, ведущей на второй этаж, висел портрет женщины, похожей на королеву Елизавету П. Она была в белом платье, а ее шею и запястья украшали бриллианты. С картины торжественно пялились стоявшие рядом с женщиной два маленьких хрупких светловолосых мальчика в синих морских костюмчиках с белыми атласными галстучками.

— Моя жена и сыновья, — сказал с улыбкой Дрейк.

Они вошли в просторный кабинет, обшитый панелями из красного дерева и дуба, с книгами в кожаных переплетах и мягкой кожаной мебелью. Над столом висел портрет бородатого мужчины в костюме елизаветинской эпохи. В руке он держал мяч для боулинга и надменно смотрел на курьера, показывавшего рукой в сторону моря. На дальнем плане виднелись парусные суда.

— Предок, — спокойно сказал Дрейк. Он нажал на кнопку в панели письменного стола. Открылась дверь и в кабинет вошли двое: высокий молодой китаец со скуластым лицом и буйной черной шевелюрой и низенький худой мужчина, смутно напоминавший папу Павла VI.

— Дон Федерико Малдонадо, достойнейший человек, — сказал Дрейк. — И Ричард Юнг, мой главный консультант. — Джордж обменялся рукопожатием с обоими. Он не понимал, почему Малдонадо называли «Банановым носом»; нос и впрямь был ничего себе, но ничуть не походил на банан. Скорее уж на баклажан. Вошедшие сели на красный кожаный диван. Джордж и Дрейк расположились напротив них в креслах.

— Как поживают мои любимые музыканты? — приветливо спросил Юнг.

Возможно, это пароль? Джордж не сомневался в одном: его жизнь зависит о того, насколько он будет правдив и откровенен с этими людьми. Поэтому он очень искренне сказал: «Не знаю. А кто ваши любимые музыканты?»

Юнг продолжал улыбаться, не произнося ни слова, пока Джордж, у которого сердце стучало в груди, как у белки, решившей соскочить с колеса, не полез в портфель и не вытащил оттуда пергаментный свиток.

— Это, — сказал он, — проект соглашения, предлагаемого людьми, которых я представляю. — Джордж протянул свиток Дрейку. Он поймал пристальный и бесстрастный взгляд Малдонадо, лишивший его присутствия духа. Глаза этого человека казались сделанными из стекла. У Джорджа мелькнула мысль, что Малдонадо — это украденная из музея мадам Тюссо восковая фигура папы Павла VI, которую сицилийские колдуны оживили, одели в деловой костюм и поставили во главе Мафии.

— Мы должны расписаться кровью? — поинтересовался Дрейк, снимая золотую тесемку и разворачивая свиток. Джордж нервно рассмеялся.

— Вполне достаточно чернил.

Сол смотрит на меня сердитым, торжествующим взглядом, и я виновато отвожу глаза в сторону.

— Позвольте мне объяснить, — в отчаянии прошу я. — Я действительно пытаюсь вам помочь. Ваш ум — это бомба.

— То, что Вейсгаупт открыл в тот вечер, 2 февраля 1776 года, — объяснял Хагбард Челине Джо Малику в Майами ясным осенним днем 1973 года (примерно тогда же, когда капитан Текилья-и-Мота читал книгу Луттвака о государственном перевороте и делал первые шаги по вербовке офицеров-заговорщиков, которые позже захватили Фернандо-По), — в сущности, было простым математическим соотношением. Настолько простым, что его никогда не замечает большинство администраторов и бюрократов. Как домовладелец не замечает скромного термита, пока не становится слишком поздно… Вот, возьми бумагу и проверь сам. Сколько перестановок может произойти в системе из четырех элементов?

Джо, припоминая школьную математику, написал: «4x3x2x1» — и ответил вслух: «Двадцать четыре».

— А если ты сам — один из этих элементов, то число коалиций — или, если употребить более зловещее слово, число заговоров, — с которыми ты можешь столкнуться, равно двадцати трем. Несмотря на навязчивую идею Саймона Муна, число двадцать три не имеет никакого особого мистического значения, — быстро добавил Хагбард. — Относись к нему просто прагматически. Это число возможных связей, которые мозг способен запомнить и поддерживать. Но предположим, что система состоит из пяти элементов…

Джо написал: «5 х 4 х 3 х 2 х 1» — и ответил вслух: «Сто двадцать» — Улавливаешь? И с такими масштабными скачками приходится сталкиваться всегда, когда имеешь дело с перестановками и комбинациями. Но, как я сказал, администраторы об этом чаще всего не знают. Еще в начале тридцатых годов Коржибский указывал, что никто никогда непосредственно не должен руководить более чем четырьмя подчиненными, потому что двадцати четырех возможных коалиций, которые могут возникнуть в результате политических интриг в самом обычном учреждении, вполне достаточно, чтобы напрячь до предела любой мозг. Когда происходит скачок до ста двадцати коалиций, администратор пропал. В сущности, это социологический аспект таинственного Закона Пятерок. Иллюминаты всегда ставят пять руководителей в каждом государстве, а ими руководят пять международных Первоиллюминатов, но каждый управляет своим участком более или менее независимо от остальных четверых, хотя его объединяет со всеми общая преданность Цели Груада.

Хагбард умолк, заново раскуривая длинную черную итальянскую сигару.

— Так вот, — продолжил он, — поставь себя на место главы любой спецслужбы, например контрразведки. Представь, что сейчас, к примеру, 1963 год, период первой Новой Волны иллюминатских убийств, а ты — бедный старый Маккоун из ЦРУ. Конечно же, Освальд, как все всегда знали, был двойным агентом. Русские не выпустили бы его из России, не взяв с него обязательство выполнять «мелкие поручения», как говорят в бизнесе, хотя его готовили как «крота». Это значит, что большую часть времени он занимался бы своим обычным делом, и лишь иногда, оказавшись в нужном месте в нужное время, призывался для выполнения конкретного «небольшого поручения». Разумеется, в Вашингтоне об этом знают. Известно, что ни один экспатриант не возвращается из Москвы, не подписав какое-нибудь подобное соглашение. А Москве известна другая сторона дела: Госдепартамент не примет Освальда обратно, пока он не согласится выполнять такие же «мелкие поручения» ЦРУ. Затем наступает 22 ноября, Дили-плаза — бац! Все по уши в дерьме. И Москва, и Вашингтон хотят знать, и чем скорее, тем лучше, от кого он получил такое «поручение». Или он сделал это по собственному усмотрению? Смутно вырисовывались еще две возможности: а не могли ли этого одиночку с путаными политическими взглядами завербовать кубинцы или китайцы? Затем неожиданный поворот: а может быть он вообще невиновен? А что, если все это организовано другой группой, которую, чтобы не называть вещи своими именами, назовем Силой Икс? Итак у нас есть КГБ, ЦРУ, ФБР и все остальные, которые лезли из кожи вон, рыскали по Далласу и Новому Орлеану в поисках зацепок. И чем дальше, тем больше все они считают Силу Икс нереальной, потому что она, в сущности, невероятна. Она невероятна, поскольку у нее нет ни скелета, ни формы, ни плоти — ничего, за что можно уцепиться. А дело все в том, что Сила Икс — это, безусловно, иллюминаты, работающие через пятерку руководителей со ста двадцатью различными базисными векторами (которые получаются в результате перемножения пятерки на четверку, на тройку и на двойку). А заговор, в котором участвуют 120 векторов, уже вообще не выглядит заговором: он больше похож на хаос. Человеческий ум не может охватить такой заговор и потому объявляет его несуществующим. Понимаешь, иллюминаты всегда стараются поддерживать в этих ста двадцати векторах один случайный элемент. На самом деле им не нужно вербовать одновременно лидеров экологического движения и директоров корпораций, которые больше всего загрязняют окружающую среду. Но они сделали это, чтобы создать неопределенность. Каждый, кто пытается описать их действия, производит впечатление параноика. Исход дела решило то, — заключил Хагбард, — что стало настоящей удачей для банды Вейсгаупта: в нее вошли еще два элемента, которых никто не мог ни спланировать, ни предвидеть. Одним из этих элементов был Синдикат.

— Это всегда начинается с абсурда, — рассказывает в 1969 году Саймон Джо Малику в другом временном цикле между Лос-Анджелесом и Сан-Франциско. — Вейсгаупт обнаружил Закон Пятерок, когда был под кайфом и вгляделся в один из рисунков шогготов, которые ты видел в Аркхеме. Он представил себе, что шоггот — это кролик, и назвал его «du hexen Hase», и эта шутливая фраза стала своеобразным паролем иллюминатских агентов в Голливуде. Она постоянно повторяется в мультфильмах о Багзе Банни: «Ты, хитвый кволик!» Но за этой галлюцинацией Вейсгаупт сумел разглядеть не только мистическое значение Закона Пятерок, но и его сугубо прагматическое значение как основы международного шпионажа, работающего на основе пермутаций и комбинаций, которые я тебе объясню, когда у нас будет бумага и карандаш. Всякий раз, когда ты вступаешь в контакт со сверхсознанием — не важно, через магию, религию, психоделики, йогу или спонтанное озарение, — оно всегда говорит с тобой на языке, в котором откровение смешано с абсурдом. Возможно, элемент пародийности или абсурда привносится загрязняющим влиянием подсознания, точно не знаю. Но этот элемент есть всегда. Вот почему серьезные люди никогда не совершают великих открытий.

— Ты говоришь о Мафии? — спрашивает Джо.

— Что? Я ни словом не обмолвился о Мафии. Ты снова попал в другое течение времени?

— Нет, не только Мафия, — отвечает Хагбард. — Синдикат намного могущественнее Мафии. — Место действия обретает четкость: это ресторан. Морской ресторан. На Бискайн-авеню, с видом на залив. Майами, 1973 год. В дизайне интерьера использованы морские мотивы, в том числе изображение гигантского осьминога на стене. Несомненно, Хагбард выбрал для встречи этот ресторан только из-за морского антуража. Безумный мерзавец считает себя капитаном Немо. Тем не менее с ним приходится иметь дело. Как говорит Джон, в одиночку ДЖЕМам не справиться. Хагбард усмехается, видимо заметив возвращение Джо в настоящее время.

— Ты дошел до критической стадии, — говорит он, сменив тему разговора. — Сейчас у тебя есть лишь два ментальных состояния: кайф от наркотиков и кайф без наркотиков. Это прекрасно. Но я всегда говорил, что Синдикат — это гораздо больше, чем просто Мафия. Конечно, до 23 октября 1935 года Синдикат был самой обычной Мафией. Но потом они убили Голландца, и юному студенту психологического факультета, который к тому же оказался психопатом, стремившимся к власти с таким же рвением, как Чингисхан, поручили подготовить статью, иллюстрирующую на основе последних слов Голландца сходство между соматическим повреждением и шизофренией. В животе Голландца сидела пуля, когда его допрашивала полиция, и полицейские запротоколировали все, что он сказал, но на первый взгляд его слова казались сплошной галиматьей. Этот студент-психолог написал статью, которую от него ждал профессор, и получил за нее высший балл. Но для себя он написал другое толкование слов Голландца. А копии этого текста спрятал в сейфах нескольких банков. Он происходил из старинного рода новоанглийских банкиров и как раз тогда испытывал сильное давление со стороны семьи, требовавшей бросить психологию и заняться банковским делом. Его звали…

(Роберт Патни Дрейк приезжал в Цюрих в 1935 году. Он с глазу на глаз беседовал с Карлом Юнгом об архетипах коллективного бессознательного, И-цзине и принципе синхронистичности. Он беседовал с людьми, которые знали Джеймса Джойса до того, как этот запойный ирландский гений переехал в Париж, и узнал, что пьяный Джойс часто объявлял себя пророком. Он прочел опубликованные отрывки «Поминок по Финнегану» и вернулся к Юнгу для дальнейших бесед. Затем он познакомился с Германом Гессе, Паулем Клее, другими членами Восточного Братства и даже участвовал с ними в мескалиновом ритуале. Примерно тогда же он получил письмо от отца. Отец спрашивал, когда он перестанет попусту растрачивать время и вернется в Гарвардскую школу бизнеса. Роберт ответил отцу, что вернется к осеннему семестру, но изучать торгово-промышленный менеджмент больше не намерен. Тогда уже практически произошло рождение великого психолога, а у Гарварда появились все шансы на тридцать лет раньше стать свидетелем такого же скандала, какой устроил там Тимоти Лири в шестидесятых. Вот только Дрейк уж очень жаждал власти.) Дрожащая Джозефина Малик лежит в кровати, пытаясь быть смелой, пытаясь скрыть страх. Где же сейчас маска мужественности?

Ошибочное представление, что ты — мужчина, замурованный в женское тело, можно излечить лишь одним способом. Меня выгнали бы из Американской психоаналитической ассоциации, если бы узнали о моих методах. В сущности, тамошние типы уже проявляли признаки озабоченности, когда один из моих пациентов избавился от Эдипова комплекса, трахнув собственную мать и при этом экстенсионально себя убеждая, как сказали бы семантики, что в действительности она была просто пожилой леди, а вовсе не той женщиной, которую он помнил с младенчества. И все же весь мир сходит с ума, как ты наверняка заметила, бедняжка, и мы должны принимать героические меры ради спасения остатков вменяемости в любом пациенте, который попадает к нам в руки. (Сейчас психиатр обнажен. Он ложится к ней в постель.) Ну вот, моя маленькая испуганная голубка, сейчас ты убедишься, что в действительности ты самая что ни на есть настоящая женщина…

Джозефина чувствует его палец во влагалище и вскрикивает. Не от прикосновения: из-за реальности всего этого. До сих пор она не верила, что это изменение произошло в реальности.

Мост Вейсгаупта рушится

Рушится

Рушится

И таковы все современные романы: в общежитии Ассоциации молодых христиан на Атлантик-авеню в Бруклине, глядя из окна на радиоантенну на крыше Бруклинской высшей технической школы, человек по фамилии Чейни раскладывает на кровати порнографические карты Таро. Он замечает, что одной карты нет. Он быстро раскладывает карты по мастям в поисках недостающей карты: это Пятерка Пентаклей. Чейни тихо чертыхается, ведь это была одна из его любимых оргий.

Ребекка. Сенбернар.

— У тебя, как видно, полная каша в голове, — продолжал я, взбешенный, что наш план разваливается и что сейчас, когда я так нуждаюсь в его доверии, у меня нет никаких шансов его заслужить. — Мы провели полную детоксикацию твоего организма и разгипнотизировали тебя, но ты почти наверняка не можешь отличить нас от иллюминатов, а ведь мы тебя спасли и повернули процесс вспять. В ближайшие двадцать четыре часа у тебя ожидается сильнейший приступ психоза, и мы используем единственную методику, которая может остановить этот процесс.

— Почему я все слышу по два раза? — спросил Сол, балансируя между недоверчивым скептицизмом и ощущением, что Малик больше не играет в игры, а отчаянно пытается ему помочь.

— Тебя накачали наркотиком, производным от метилдиамфетамина. Плюс мескалин и метедрин. Он создает эхо-эффект минимум на семьдесят два часа. Ты слышишь то, что я собираюсь сказать, до того, как я это говорю, а потом снова, когда я действительно это говорю. Через несколько минут это пройдет, но еще в течение ближайших суток такое состояние будет возвращаться через каждые полчаса или около того. Эта последовательность завершится психозом, если мы не остановим процесс. («Если мы не остановим процесс», — повторяет эхо.)

— Сейчас немного легче, — осторожно сказал Сол. — Меньше эхо. Я все еще не знаю, доверять ли тебе. Зачем ты пытался обратить меня в Барни Малдуна?

— Затем, что психический взрыв должен произойти на временной линии Сола Гудмана, а не Барни Малдуна.

Десять больших носорогов, одиннадцать больших носорогов…

— Ты Хитвый Кволик, — шепчет Саймон в дверной глазок. Дверь мгновенно открывается, и молодой человек, типичный обитатель Фриско с длинными волосами и бородой под Иисуса Христа, говорит: «Добро пожаловать в Клику Джошуа Нортона». Джо с облегчением видит, что это обычный, хотя и на редкость чистый, притон хиппи и здесь нет мрачных атрибутов для шабаша, как на Лэйк-Шор-драйв. В ту же секунду он слышит голос лежащего в постели странного человека, который спрашивает: «Зачем вы пытались обратить меня в Барни Малдуна?» О Господи, это происходит сейчас, когда я в такой же мере бодрствую, как и сплю. Одно-мульти-временно он слышит сигнал тревоги и кричит: «Иллюминаты атакуют!»

— Атакуют это здание? — спрашивает Сол, приводя его в замешательство.

— Здание? Ты на подводной лодке, приятель. «Лейф Эриксон» плывет в Атлантиду!

Двадцать больших носорогов, двадцать один большой носорог…

По-моему, сегодня вышли на улицы все персонажи Хелен Хокинсон. Только что меня донимала очередная карикатура, клянчившая на «Матерей против перхоти». Я дал ей пять центов.

Между прочим, 1923 год был очень интересным с оккультной точки зрения. Это не только год, в котором Гитлер примкнул к иллюминатам и попытался устроить мюнхенский путч, но, как мне удалось выяснить, просматривая книги Чарльза Форта, это был год довольно значительных событий. Семнадцатого марта — а это число из нашей корреляции 17-23, а также дата годовщины подавления мятежа в Кронштадте, день взрыва статуи адмирала Нельсона в Дублине в 1966 году и, конечно же, день церковного праздника Святого Патрика — в окрестностях имения лорда Карнарвона в Англии видели бегавшего нагишом загадочного мужчину. Он был замечен еще пару раз в последующие дни, но поймать его не удалось. А тем временем сам лорд Карнарвон умер в Египте: поговаривали, что он стал жертвой проклятия Тутанхамона, чью гробницу он когда-то ограбил. (Археолог — это кладбищенский вор, только с мандатом.) Форт приводит еще два примера синхронистичности, связанной с этим майским днем, которые ему удалось проследить сквозь века: это извержение вулкана, совпавшее с открытием новой звезды. В сентябре в Индии начался «мумиайский психоз»; мумиаи — это невидимые демоны, захватывающие людей средь бела дня. На протяжении всего года в Англии появлялись сообщения о взрывающемся угле; были попытки объяснить эти случаи делом рук озлобленных шахтеров (то был период рабочих стачек), которые подкладывали в уголь динамит, но полиция не смогла это доказать. Уголь продолжал взрываться. А летом начались неприятности у французских летчиков: всякий раз, когда они пролетали над Германией, у них возникали сложные ситуации, и даже высказывались предположения, что немцы проводят испытания аппарата, испускающего невидимые лучи. Принимая во внимание все три последних явления — невидимые демоны в Индии, взрывающийся уголь в Англии и невидимые лучи над Германией, — я подозреваю, что кто-то действительно кое-что испытывал…

— Можешь звать меня «док Игги». В настоящее время мое полное имя — доктор Игнотум П. Игноциус. «П.» — это сокращение от латинского Per. Если ты знаком с латынью, то знаешь, что все это переводится как «объяснение неизвестного еще более неизвестным». По-моему, это вполне подходящее имя для моей сегодняшней функции, поскольку Саймон привез тебя сюда для иллюминизации. То рабское имя, которое я носил, пока меня самого не зажгли, совершенно несущественно. Меня равно не интересует и твое рабское имя, и я буду обращаться к тебе по паролю Клики Нортона, который Саймон назвал у двери. До завтрашнего утра, пока будет продолжаться действие наркотика, тебя будут звать «Т. Хитвый Кволик». Имей в виду, что «Т.» — это инициал, а не слово «ты»[68].

Мы здесь тоже считаем Багза Банни воплощением Мумму, но в остальном у нас мало общего с ССС. Я имею в виду Сатанистов, Сюрреалистов и Садистов — команду, которая начала твою иллюминизацию в Чикаго. Фактически, нас с ними объединяет только пользование анархистской почтовой системой «Тристеро», которая позволяет миновать государственных почтовых инспекторов, и финансовое соглашение, по которому мы признаем их ПБМ, то есть деньги Памяти Божественного Маркиза, а они — наши конопленьги и льненьги Легиона Динамического Раздора. В общем, все что угодно, лишь бы не пользоваться банкнотами Федерального резервного банка.

Кислота начнет действовать только через некоторое время, поэтому, пока я не увижу, что ты готов к восприятию серьезных вещей, я буду болтать с тобой о более или менее тривиальных (а также квадривиальных и пентавиальных) вещах. Саймон сейчас в часовне с женщиной по имени Стелла, в которую ты потом обязательно врубишься. Они готовят церемонию.

Наверное, тебя интересует, почему мы называемся Кликой Нортона. Это название выбрал мой предшественник, Малаклипс Младший, еще до того как он ушел от нас в более эзотерическую группу ЭФО — Эридианский Фронт Освобождения. Это западное отделение «Хун-Мэн-Тонга»[69], и занимаются они большим антииллюминатским проектом, который называется «Операция Мозготрах». Но это совсем другая, очень сложная история. Одно из последних сочинений Малаклипса перед его погружением в Молчание уместилось в коротком абзаце: «Все понимают Микки Мауса. Мало кто понимает Германа Гессе. Едва ли кто-то понимает Альберта Эйнштейна. И никто не понимает Императора Нортона». Мне кажется, когда Малаклипс это писал, он уже увлекся мистикой «Мозготраха».

(— А кто был этот Император Нортон? —  спрашивает Джо, недоумевая, то ли уже начинает действовать наркотик, то ли доктор Игноциус обладает странной способностью говорить медленнее, чем большинство людей.)

— Джошуа Нортон, Император Соединенных Штатов Америки и Покровитель Мексики. Сан-Франциско им гордится. Он жил в прошлом столетии и стал императором, просто провозгласив себя таковым. По какой-то загадочной причине газеты решили в шутку потакать ему и опубликовали его манифест. Когда он начал печатать собственные деньги, местные банки тоже поддержали эту шутку и принимали их наравне с американскими деньгами. Однажды ночью, когда у членов «Комитета бдительности» появилось настроение отправиться в Чайна-таун и линчевать там пару-тройку китайцев, Император Нортон сумел их остановить, просто выйдя на улицу и читая «Отче наш» с закрытыми глазами. Ну что, ты немного начинаешь понимать Императора Нортона, а, мистер Кволик?

(— Немного, — отвечает Джо, —  совсем немного…)

— А теперь подумай вот о чем, приятель: примерно в одно время с Императором Нортоном на другом конце страны, в Массачусетсе, жили два нормальных и разумных анархиста: Уильям Грин и Лайсандер Спунер. Они тоже поняли значение появления конкурирующих денежных знаков вместо единой государственной валюты и попытались отстаивать эту идею с помощью логических аргументов, эмпирических демонстраций и судебных процессов. Они ничего не достигли. Государство стало нарушать им же установленные законы, изыскивая возможности запретить деятельность гриновского Банка Взаимопомощи и спунеровского Народного Банка. А все потому, что эти банки были неприлично нормальными, и их валюта представляла реальную угрозу для монополии иллюминатов. Император же Нортон был настолько сумасшедшим, что люди ему потакали, а его деньгам разрешалось циркулировать. Подумай об этом. Возможно, ты начнешь понимать, почему наш символ — Багз Банни и почему у наших денег такое смешное название — конопленьги. Хагбард Челине и его дискордианцы называют свои деньги еще абсурднее — льненьгами. Это в честь дзэнского мастера, который на вопрос «Что есть Будда?» ответил: «Пять фунтов льна». Начинаешь теперь понимать масштаб нашей борьбы с иллюминатами?

Надеюсь, сейчас ты понял хотя бы одно: их фундаментальная ошибка состоит в Анэристическом Заблуждении. Они действительно верят в «закон и порядок». Вообще, поскольку в этой безумной древней борьбе у каждого есть собственная теория о том, к чему на самом деле стремятся иллюминаты, позволю себе изложить мое личное мнение. На мой взгляд, все они — ученые, которые стремятся сформировать всемирное научное правительство. Видимо, якобинцы точно выполняли инструкции иллюминатов, когда разграбили церкви в Париже и объявили о наступлении Века Разума. Ты знаешь историю о старике, который стоял в толпе во время казни Людовика XVI и, когда упала отрубленная голова, закричал: «Жак де Молэ, ты отмщен»? Все символы, которые де Молэ ввел в масонство, были научными инструментами: рейсшина, угольник, даже пирамида, породившая такое множество эксцентричных гипотез. Если считать глаз элементом пирамиды, то сам понимаешь, выходит, что пирамида состоит из семидесяти трех, а не семидесяти двух частей. Что означает 73? Все просто: умножь это число на 5 в соответствии с вейсгауптовской fünfwissenschaft, или «наукой пятерок», и получишь 365, то есть количество дней в году. Эта чертова пирамида — своего рода астрономический компьютер, что-то вроде Стоунхенджа. Египетские пирамиды обращены к Востоку, где восходит солнце. Великая пирамида майянцев состоит в точности из 365 частей и тоже обращена к Востоку. По существу, они занимаются тем, что обожествляют «порядок», который обнаружили в Природе, не понимая, что сами придали ей порядок своими собственными инструментами.

Вот почему они ненавидят обычное человечество: мы такие неупорядоченные. На протяжении шести или семи тысяч лет они пытаются воссоздать высшую цивилизацию в духе атлантического «закона и порядка» — Государство, как они предпочитают ее называть.

Но, как ты понимаешь, на самом деле такое Государство будет не чем иным, как гигантским роботом. Всему свое место, и всяк на своем месте. Посмотри на Пентагон — да, Богини ради! — посмотри на всю их армию. Такой они хотят сделать нашу планету: эффективной, механической, упорядоченной — очень упорядоченной! — и бесчеловечной. В этом суть Анэристического Заблуждения: вообразить, что ты нашел Порядок, а затем начать манипулировать причудливыми, эксцентричными, хаотическими вещами, которые существуют в реальности, пытаясь построить их повзводно и поротно, чтобы они соответствовали твоим представлениям о Порядке, который в них якобы должен проявляться. Конечно же, самые странные, самые хаотичные вещи, которые существуют в мире, — это другие люди. Вот почему они так одержимы стремлением нами управлять.

Почему ты так смотришь на меня? Я что, меняю цвета, увеличиваюсь в размере или что-то в этом роде? Прекрасно: кислота начинает действовать. Теперь мы можем говорить начистоту. Итак, большая часть того, что я тебе наговорил, — дерьмо собачье. У иллюминатов нет многотысячелетней истории, как нет ее и у ДЖЕМов. Их «великое наследие и традиции» — Жак де Молэ, Карл Великий и все прочее — чистейшая выдумка, которую они высосали из пальца в 1776 году, ссылаясь на разные исторические сведения, выдернутые из контекста. Мы сделали то же самое. Наверное, тебе интересно, зачем мы им подражаем и зачем обманываем наших новобранцев. Отвечу тебе так: часть «просветления» — а нам необходимо быть просветленными, «иллюминизированными», чтобы успешно с ними сражаться, — заключается в умении сомневаться во всем. Именно поэтому в каюте Хагбарда висит лозунг «Думай сам, говнюк!», а Хасан ибн Саббах сказал: «Ничто не истинно». Ты должен научиться сомневаться даже в нас и во всем, что мы тебе рассказываем. В этом путешествии нет ни единого честного человека. Фактически, очень может быть, именно эта часть — единственная ложь, которую я произнес за весь вечер, а история иллюминатов до 1776 года вовсе не выдумка, а реальность. Или возможно, что мы просто прикрытие для иллюминатов… чтобы завербовать тебя окольными путями…

У тебя приступ паранойи? Отлично: просветление — это обратная сторона абсолютного ужаса. А единственный ужас, который можно считать действительно абсолютным, — это ужас, который испытываешь, когда вдруг понимаешь, что ни во что не можешь поверить, что бы тебе ни говорили. Тебе придется полностью осознать, что ты «чужой и испуганный в мире, который придумал не ты», как сказал Хаусман.

Двадцать два больших носорога, двадцать три больших носорога…

В сущности, иллюминаты были фанатиками структуры. Отсюда их тяга к геометрическим и архитектурным символам, особенно к пирамиде и пятиугольнику-пентагону. («Божья молния», как все авторитарные иудео-христианские ереси, тоже причастна к этой типично западной прямолинейной мистике, и поэтому у них даже евреи вроде Зева Хирша признают символ Креста, предложенный Атлантой Хоуп, ведь Крест — это самая евклидовская из всех религиозных эмблем.) Дискордианцы сделали сардонический комментарий к правовой и научной основе «закона и порядка». Они выбрали в качестве священного символа семнадцатиступенчатую пирамиду (именно потому, что число 17 не имеет практически никаких интересных геометрических, арифметических или мистических свойств — если не считать того, что на острове Ява на нем основывается очень странная музыкальная гамма) и увенчали ее Яблоком Раздора — символом нерациональной, негеометрической и совершенно беспорядочной стихийности созидательной эволюции растительного мира. У Эридианского Фронта Освобождения (ЭФО) вообще не было никакого символа, и когда новички интересовались таковым, им высокопарно отвечали, что символ ЭФО нельзя нарисовать, ибо это круг, окружность которого везде, а центр — нигде. Это вообще была самая отвязная группа из всех, и лишь наиболее продвинутые из дискордианцев отчасти понимали их тарабарщину.

Что касается ДЖЕМов, то у них был символ, понятный каждому. Гарри Пирпонт показал его Джону Диллинджеру в самый разгар мускатного кайфа в Мичиганской городской тюрьме, а доктор Игноциус — Джо Малику в самый разгар его первого кислотного сеанса.

— Это, — торжественно произнес он, — Священное Хао.

— Это символ технократии, — хихикнул Джо.

— Ну что ж, — улыбнулся доктор Игноциус, — ты как минимум оригинален. В девяти из десяти случаев новички принимают его за китайский знак Инь-Ян или астрологический символ Рака. Он похож и на то, и на другое, а также на эмблемы Северной Тихоокеанской железной дороги и Совета по половому просвещению и образованию США. И я думаю, что в конце концов на это должно обратить внимание Общество Джона Берча: они докажут, что железными дорогами управляют половые просветители, или что за половыми просветителями стоят астрологи, или что-нибудь еще в таком же духе. В общем, ты ошибся. Это Священное Хао, символ Мумму, Бога Хаоса.

Справа, о благороднорожденный, ты видишь воплощение твоего «женского» и интуитивного начала, которое китайцы называют Инь. В Инь заключено яблоко, и не простое, а золотое яблоко Эриды, оно же запретное яблоко Евы, и оно же яблоко, которое в былые времена исчезало со сцены бруклинского «Флэтбуш Бурлеск Хаус», когда знаменитая Линда Ларю садилась на него в шпагат в кульминационный момент стриптиза. Оно символизирует эротические, либидные, анархические и субъективные ценности, которым поклоняются Хагбард Челине и наши друзья в Легионе Динамического Раздора.

А теперь, о благороднорожденный, пока ты готовишься к Тотальному Пробуждению, взгляни на левую, янскую сторону Священного Хао. Это образ твоего «мужского», рационалистического эго. Здесь ты видишь Пентагон иллюминатов, сатанистов и армии США. Он олицетворяет анальные, авторитарные, структурные ценности «закона и порядка», которые с помощью своих марионеточных правительств иллюминаты навязали многим народам мира.

Ты должен понять следующее, о новорожденный Будда: ни одна из сторон не совершенна, не истинна, не реальна. Каждая сторона — это абстракция, заблуждение. Природа — это цельнотканое полотно, обе стороны которого находятся в состоянии нескончаемой войны (оно же состояние нескончаемого мира). Уравнение всегда уравнивает. Увеличь значение одной стороны, и другая сторона автоматически увеличится. Каждый гомосексуалист — это скрытый гетеросексуалист, а под панцирем любого авторитарного полицейского скрывается анархическое либидо. Нет никакого Vernichtung, никакого Полного Уничтожения, никакого горшка с золотом на том конце радуги, и ты — не Сол Гудман, когда потерялся здесь.

Послушай: хаос, который ты испытываешь под ЛСД, вовсе не иллюзорен. Упорядоченный мир, который ты считаешь реальным в результате искусственной и вредной диеты, на которую иллюминаты посадили все цивилизованные страны, — вот настоящая иллюзия.

Я не говорю то, что ты слышишь. Единственный хороший фнорд — это мертвый фнорд. Не свисти, когда писаешь. Не замеченный никем, но очень значительный вклад в социологию и гносеологию внесла работа Малиновского «Ретроактивная реальность», напечатанная в журнале Польского ортопсихиатрического общества осенью 1959 года.

«Все утверждения в каком-то смысле истинны, в каком-то смысле ложны, в каком-то смысле бессмысленны, в каком-то смысле истинны и ложны, в каком-то смысле истинны и бессмысленны, в каком-то смысле ложны и бессмысленны, и в каком-то смысле истинны, ложны и бессмысленны». Ты успеваешь за мной?

(— В каком-то смысле, — бормочет Джо…)

— Автору, доктору Малиновскому, помогали три аспиранта: Коржибский-1, Коржибский-2 и Коржибский-3 (сиамские тройняшки, родившиеся в семье математика и потому получившие не имена, а номера). Малиновский и его аспиранты провели социологический опрос 1700 супружеских пар, беседуя в каждом случае с мужем и женой отдельно. Они задавали сто вопросов, касавшихся первой встречи опрашиваемых, их первого полового контакта, свадебной церемонии, медового месяца, финансового состояния семьи в течение первого года супружеской жизни и прочих аспектов, которые оставляют в памяти неизгладимые впечатления. Ни одна из этих 1700 пар не ответила на все сто вопросов одинаково, и максимальное количество очков набрала пара, ответившая одинаково на сорок три вопроса из ста.

Это исследование наглядно демонстрирует то, что давно подозревали многие психологи: история жизни, которую большинство из нас хранит в памяти, — это больше плод нашего воображения (и больше как минимум на 57 процентов), чем точная летопись реальности. В результате чего Малиновский делает вывод: «Реальность ретроактивна, ретроспективна и иллюзорна».

В таком случае события, персонально не пережитые, а воспринятые с чужих слов, искажаются еще с большей степенью вероятности, и после того, как одну и ту же историю перескажут пять рассказчиков, она фактически превращается в самый настоящий миф; кстати, это еще один пример действия Закона Пятерок.

— Только марксисты, — закончил доктор Игги, открывая дверь и провожая Джо в часовню, — все еще верят в объективную историю. Марксисты и несколько учеников Айн Рэнд.

Юнг взял у Дрейка пергаментный свиток и внимательно его рассмотрел.

— Значит, кровью расписываться не требуется? А что это за чертов символ Инь-Ян с пятиугольником и яблоком? Сдается мне, ты нас дурачишь.

Он скривил губы в презрительной усмешке.

— Что вы хотите сказать? — с трудом выдавил Джордж, у которого мгновенно пересохло во рту.

— Я хочу сказать, что ты не от иллюминатов этих сраных, — сказал Юнг. — Кто же ты тогда? Говори!

— А разве до того, как я приехал сюда, вы не знали, что я не иллюминат? — спросил Джордж. — Я никого не дурачу. Нет, честно, я думал, что вы знаете людей, которые меня прислали. И я ведь не говорил, что я от иллюминатов.

Малдонадо кивнул, и его лицо оживила едва заметная улыбка.

— Я знаю, кто он. Это люди Старой Стреги. Сивиллы из Сивилл. Да здравствует Дискордия, малыш. Правильно?

— Слава Эриде, — отозвался Джордж с чувством облегчения. Дрейк нахмурился.

— По-моему, нас тянут в разные стороны. С нами связались — по почте, потом по телефону, затем через посланников — люди, которые вполне ясно дали понять, что всё знают о нашем бизнесе с иллюминатами. Так вот, насколько мне известно — возможно, дон Федерико знает об этом больше, — есть лишь одна организация в мире, которой может быть что-то известно о ДВИБ[70], и это сами ДВИБ.

Джордж чувствовал, что он лжет. Малдонадо предостерегающе поднял руку.

— Минутку. Все встаем. И в ванную.

Дрейк вздохнул.

— Послушайте, дон Федерико. Эта ваша секретность… Если в моем доме не безопасно, все мы уже и сейчас все равно что трупы. И если ДВИБ так могущественны, как о них говорят, то вряд ли открытый кран помешает им нас прослушивать. Ради Бога, давайте обсуждать проблему как цивилизованные люди, а не толпиться в моей душевой.

— Бывают ситуации, когда гордость самоубийственна, — вымолвил Малдонадо. Он пожал плечами. — Впрочем, я уступаю. Если вы ошибаетесь, я с вами разберусь в аду.

— Я по-прежнему ничего не понимаю, — произнес Ричард Юнг. — Я не знаю ни кто это парень, ни кого он представляет.

— Послушай, китаец, — сказал Малдонадо. — Ты ведь знаешь, кто такие Древние Видящие Иллюминаты Баварии, верно? Ну вот, а каждому действию есть противодействие, верно? Так и с иллюминатами. Противодействующая организация, во всем похожая на них. Идеология, магия, вся эта жуть. Только ей совершенно не интересна наша джентльменская цель в жизни — деньги. Она играет в игры покруче. Сечешь?

Лицо Юнга выражало скептицизм.

— Это можно сказать и про Коммунистическую партию, ЦРУ или Ватикан.

— Мелкота, — пренебрежительно отмел Малдонадо. — Куда им до ДВИБ! Понимаешь, баварские иллюминаты — на самом деле вовсе не баварцы. Это лишь современное название и внешнее проявление их ордена. Как иллюминаты, так и их противники, которых представляет вот этот парень, существовали задолго до Москвы, Вашингтона или Рима. Чтобы понять это, требуется немного воображения, китаец.

— Если иллюминатов представить как Ян, — услужливо пояснил Джордж, — то мы — Инь. Единственное решение — это Иньская Революция. Дошло?

— Я закончил юридический факультет Гарварда, — высокомерно произнес Юнг, — но до меня не дошло. Кто вы, сборище хиппи?

— Мы никогда не имели дела с ихней компашкой, — заметил Малдонадо. — Им раньше было нечего нам предложить.

Роберт Патни Дрейк сказал:

— Да, но разве вы не хотели бы, дон Федерико? Разве вы еще несыты по горло всеми остальными? Лично меня уже тошнит. Теперь я понял, откуда ты, Джордж. И вы, ребятки, в последние десятилетия добились огромных успехов. Меня не удивляет, что вы уже способны нас искушать. Если мы предадим иллюминатов, это может стоить нам жизни, а ведь считается, что мы защищены надежнее всех в США. Но я понимаю, что вы предлагаете нам статуи из Атлантиды. Должно быть, их уже распаковали. И там, где вы их раздобыли, есть еще. Правда, Джордж?

Хагбард ничего об этом не говорил, но Джордж слишком беспокоился за свою жизнь, чтобы увиливать от прямого ответа.

— Да, — ответил он. — Там есть еще.

— Захотим ли мы рисковать жизнью, — произнес Дрейк, — работая с людьми, которых ты представляешь, будет зависеть от того, что покажут результаты экспертизы предложенных вами objets d'art[71]. Дон Федерико — весьма квалифицированный эксперт по антиквариату, особенно по тем памятникам древности, которые тщательно оберегают от внимания традиционных археологов, и он выскажет нам свое мнение о ценности того, что ты привез. Как сицилиец, прекрасно разбирающийся в своем культурном наследии, дон Федерико знаком с артефактами из Атлантиды. Пожалуй, сицилийцы — это единственный оставшийся народ, который знает правду об Атлантиде. Еще не все понимают, что сицилийцы создали самую древнюю из сохранившихся поныне цивилизаций. При всем уважении к китайцам.

Дрейк церемонно поклонился в сторону Юнга.

— Я считаю себя американцем, — сказал Юнг. — Хотя моей семье известны такие вещи о Тибете, которые вас бы удивили.

— Не сомневаюсь, — согласился Дрейк. — Но сицилийская культура возникла за тысячи лет до Рима, и их знание об Атлантиде столь же древнее. На берега Северной Африки выносило волной какие-то вещицы, и кое-что находили ныряльщики. Этого оказалось достаточно для возникновения традиции. Если бы открылся музей атлантического искусства, то дон Федерико вполне мог бы быть его директором.

— Другими словами, — сказал Малдонадо, зловеще улыбаясь, — лучше, чтобы эти статуи оказались подлинниками, малыш. Потому что я увижу, если это подделки.

— Это подлинники, — заверил Джордж. — Я сам видел, как их поднимали с океанского дна.

— Это невозможно, — сказал Юнг.

— Давайте посмотрим, — поторопил Дрейк.

Он встал и коснулся ладонью дубовой панели. Та мгновенно отодвинулась, открывая металлическую винтовую лестницу. Дрейк шел впереди. Все четверо спустились на пять, как показалось Джорджу, этажей ниже, и подошли к двери с секретным замком. Дрейк открыл дверь. Миновав ряд служебных помещений, они вошли в огромный подземный гараж. Там стоял грузовик «Гольд amp; Эппель», а рядом с ним — четыре распакованные статуи. В гараже никого не было.

— А где все? — спросил Юнг.

— Они сицилийцы, — сказал Дрейк. — Увидели статуи и испугались. Распаковали ящики и сразу же ушли.

На лицах Дрейка и Малдонадо проявилось благоговение. На скуластом лице Юнга — раздражение и недоумение.

— Я начинаю понимать, что от меня кое-что скрывали, — сказал он.

— Потом, — сказал Малдонадо. — Он вынул из кармана ювелирную лупу и подошел к первой статуе. — Вот откуда пошла идея о великом боге Пане, — изрек он. — Но, как видите, двадцать тысяч лет назад это представление было намного сложнее, чем две тысячи лет назад.

Вставив лупу в глаз, он начал внимательно рассматривать сверкающее копыто.

За час Малдонадо с помощью лестницы исследовал все четыре статуи вдоль и поперек, проявив фанатичную скрупулезность эксперта. Попутно он выспросил у Джорджа все, что тот знал об истории этих статуй. Он спрятал лупу, повернулся к Дрейку и кивнул.

— Ты получил четыре самых ценных произведения искусства в мире.

Дрейк кивнул.

— Я так и думал. Стоит дороже всего золота испанских кораблей за всю историю мореплавания.

— Если меня не накачали наркотиками, — сказал Ричард Юнг, — и если я правильно все понимаю, вы утверждаете, что эти статуи попали к нам из Атлантиды. Вы уверяете, что они отлиты из золота, а это значит, что здесь много золота.

— Ценность материала не стоит и десятитысячной ценности формы, — сказал Дрейк.

— Тогда я не понимаю, — запротестовал Юнг. — В чем ценность атлантического искусства, если ни один авторитетный специалист в мире не верит в Атлантиду?

Малдонадо улыбнулся.

— Есть несколько человек в мире, которые знают о существовании Атлантиды и шедевров искусства атлантов. И поверь мне, Ричард, у них достаточно денег, чтобы не остаться в долгу перед человеком, к которому попал поднятый с морского дна шедевр. На любую из этих статуй можно купить страну средних размеров.

Дрейк с важным видом хлопнул в ладоши.

— Если дон Федерико удовлетворен, я тоже удовлетворен. За них и еще четыре такие же статуи — или же их эквивалент, если таковых просто не существует, — я готов объединить усилия с Дискордианским движением. Пойдемте наверх и подпишем бумаги — чернилами. А потом, Джордж, приглашаем тебя на обед.

Джордж не знал, имеет ли он право обещать еще четыре статуи, но был уверен, что единственной правильной тактикой при общении с этими людьми будет полная открытость. Пока они поднимались по лестнице, он сказал Дрейку, который находился над ним:

— Я не уполномочен человеком, который меня сюда отправил, обещать что-то еще. И я не уверен, что на данный момент у него есть еще такие статуи. Я знаю, что эти четыре статуи были единственными трофеями, которые он захватил в последнем плавании.

Дрейк тихонько пукнул, что показалось Джорджу самым невероятным поступком, который мог совершить глава всей организованной преступности в США.

— Извините, — сказал Дрейк. — Эти ступеньки меня просто доконали. Я с удовольствием установил бы лифт, но это не совсем безопасно. В один прекрасный день у меня остановится сердце из-за этих постоянных подъемов и спусков.

Джорджа удивило то, что деятель такого масштаба, как Дрейк, признался в том, что он испортил воздух. Возможно, такая своеобразная прямота была одной из составляющих дрейковского успеха. Вот Малдонадо — этот вряд ли признался бы. Дон не походил на обычных грубоватых латинян: худой как щепка и бледный как мел, он скорее напоминал эдакого тосканского аристократа с подпорченной родословной.

Они вернулись в кабинет Дрейка, и Дрейк с Малдонадо по очереди подписали пергаментный свиток. После фразы «в качестве компенсации за полученные ценности» Дрейк добавил слова «и будущие не менее ценные поступления». Он улыбнулся Джорджу.

— Поскольку ты не можешь гарантировать дополнительное поступление ценностей, я надеюсь, что твой босс свяжется со мной в течение суток после того, как ты отсюда уедешь. Судьба всей этой сделки зависит от дополнительной оплаты с вашей стороны.

Услышав от Дрейка, что ему разрешено будет покинуть цитадель Синдиката, Джордж почувствовал себя немного лучше. Он подписал свиток от имени дискордианцев, а Юнг расчеркнулся в качестве свидетеля.

— Как вы понимаете, — сказал Дрейк, — организации, которые представляем мы с доном Федерико, ни в коей мере не связаны подписанным нами документом. Мы лишь выражаем согласие использовать наш авторитет на пользу высокоуважаемых коллег и надежду, что они окажут нам соответствующее содействие в нашем общем деле.

Малдонадо сказал:

— Лучше не скажешь. Конечно же, лично мы клянемся жизнью и честью содействовать осуществлению ваших целей.

Роберт Патни Дрейк вытащил сигару из роскошной серебряной коробки. Потрепав Джорджа по плечу, он всунул сигару ему в рот.

— Знаешь, ты первый хиппи, с которым я имею дело. Полагаю, ты бы предпочел курнуть марихуаны. Но я не держу ее в доме, и потом, как ты наверняка знаешь, мы этой дурью практически не занимаемся. Крайне неудобна для транспортировки, если говорить о таких количествах, на которых можно делать реальные деньги. Что касается остального, то, надеюсь, еда и напитки тебе понравятся. Мы устроим праздничный обед и немного развлечемся.

На обед был бифштекс «Диана»; в столовой, увешанной большими старыми картинами, накрыли длинный стол на четверых. Прислуживали красивые молодые женщины, и Джорджу стало интересно, где эти бандитские главари держат своих жен и любовниц. Наверное, на женской половине. Во всем этом укладе было что-то арабское.

Во время трапезы блондинка в длинном белом одеянии, приоткрывавшем обнаженную грудь, играла на арфе в углу комнаты и пела. За кофе завязалась беседа; вскоре рядом с мужчинами сидели четыре молодые женщины и развлекали их остроумными шутками и забавными историями.

Когда перешли к бренди, появилась Тарантелла Серпентайн. Это была удивительно высокая женщина, не меньше шести футов и двух дюймов, с длинными белокурыми волосами. На ее запястьях и лодыжках позвякивали золотые браслеты, сквозь прозрачные одежды просвечивало изящное обнаженное тело. Джордж видел ее розовые соски и темный треугольник волос. Когда она шагнула в дверь, Банановый Нос вытер салфеткой рот и начал радостно аплодировать. Роберт Патни Дрейк горделиво улыбнулся, а Ричард Юнг судорожно сглотнул.

Джордж не сводил с нее глаз.

— Звезда нашего скромного поместья, — сказал Дрейк, словно объявляя ее выход. — Позвольте представить: мисс Тарантелла Серпентайн.

Малдонадо не прекращал аплодировать, и Джордж подумал, что ему тоже стоит похлопать в ладоши. Зазвучала восточная музыка, но с элементами рока. Аппаратура была великолепной, с удивительным качеством звука. Тарантелла Серпентайн начала танцевать. Это была очень необычная смесь танца живота и современного балета. Джордж облизнул губы и почувствовал, что чем дольше она танцует, тем больше у него горит лицо и тем сильнее наполняется пульсирующей кровью пенис. Тарантелла Серпентайн танцевала еще более чувственно, чем Стелла Марис при посвящении Джорджа в дискордианство.

Наконец Тарантелла поклонилась и ушла.

— Наверное, ты устал, Джордж, — сказал Дрейк, положив руку ему на плечо.

Вдруг Джордж почувствовал, что за последнее время он почти не спал, если не считать дурманной дремы в машине по пути из Мэд-Дога к Мексиканскому заливу. Все это время он находился в состоянии невероятного физического и, главное, эмоционального напряжения.

Он согласился, что устал, и, молясь, чтобы его не убили во сне, позволил Дрейку отвести его в спальню. Огромную кровать закрывал полог из золотой парчи. Раздевшись, Джордж скользнул между прохладными хрустящими простынями, натянул верхнюю простыню до подбородка, растянулся на спине, закрыл глаза и вздохнул. Сегодня утром на берегу Мексиканского залива он наблюдал за мастурбацией обнаженной Мэвис. Потом трахнул яблоко. Был в Атлантиде. А теперь он лежит на мягком пуховом матраце в доме у главы всей организованной преступности Америки. А вдруг сейчас он закроет глаза, а откроет их снова в мэд-догской тюрьме? Джордж помотал головой, отгоняя дурные мысли. Нет, ему уже нечего бояться.

Он услышал, как открылась дверь в спальню. Бояться нечего! В доказательство он продолжал держать глаза закрытыми. Он услышал скрип половицы. Скрипучие половицы в таком месте? Наверное, специально для того, чтобы предупредить спящего, когда к нему кто-то подкрадывается. Он открыл глаза.

Над кроватью стояла Тарантелла Серпентайн.

— Меня прислал малыш Бобби, — сказала она. Джордж снова закрыл глаза.

— Милая, — сказал он, — ты красивая. Нет, правда. Очень красивая. Располагайся.

Она нагнулась и зажгла лампу на ночном столике. На ней было бикини золотого цвета и короткая юбочка из такой же ткани. Ее маленькие груди казались восхитительными. Хотя у девушек ростом шесть футов и два дюйма они обычно пышнее. Но Тарантелла сложена как модель из журнала «Вог». Джорджу нравилась ее внешность. Он всегда был неравнодушен к высоким стройным женщинам, похожим на мальчиков.

— Ничего, что я пришла без приглашения? — спросила она. — Может быть, ты хочешь спать?

— Слушай, дело не в том, чего я хочу, — ответил Джордж. — Просто я вряд ли что-то смогу, кроме как заснуть. У меня был очень трудный день. — «Сначала я вздрочнул, — мысленно продолжил он, — потом мне отсосали, а затем я трахал яблоко. Прости нам долги наши, как мы прощаем должникам нашим. Да еще девяносто процентов времени я до смерти трусил».

Тарантелла сказала:

— Я известна в узких кругах именно тем, что способна на многое подвигнуть мужчин, у которых все дни исключительно трудны. Это президенты, короли, главари Синдиката, рок-звезды, нефтяные миллиардеры и тому подобные люди. Мое искусство заключается в том, что я могу заставить мужчин кончать. Снова, и снова, и снова, и снова. Десять раз, иногда даже двадцать раз, независимо от возраста и степени усталости. За это мне много платят. Сегодня малыш Бобби платит за мои услуги, и я должна тебя обслужить. И это мне очень нравится, поскольку моя клиентура в основном состоит из пожилых мужчин, а ты красив, молод и хорошо сложен.

Она откинула край простыни, которой укрывался Джордж, и погладила его голое плечо.

— Сколько тебе лет Джордж, двадцать два?

— Двадцать три, — ответил Джордж. — Я не хочу тебя огорчать. Я в принципе очень даже не против. И мне любопытно узнать, как ты это делаешь. Но я очень устал.

— Милый, ты не можешь меня огорчить. Чем у тебя меньше сил, тем больше мне это нравится. Тем сложнее задача, которую ты передо мной ставишь. Позволь показать мое искусство.

Тарантелла сбросила лифчик, юбку и трусики быстро, но так, чтобы Джордж успел полюбоваться ее телом. Улыбаясь, она стояла перед ним, широко расставив ноги. Она пощипывала ноготками соски, и Джордж смотрел, как они набухали. Затем ее левая рука начала ласкать грудь, а правая соскользнула к паху и начала массировать золотисто-каштановые волоски на лобке. Ее средний палец исчез между ногами. Через несколько мгновений румянец залил ее лицо, шею, грудь, она выгнула спину и издала одинокий отчаянный вопль. Ее кожа с головы до ног покрылась сверкающими капельками пота.

Через мгновение Тарантелла улыбнулась и взглянула на него. Она провела правой рукой по его щеке, и он почувствовал на лице влагу и ощутил аромат молодой вульвы, напомнивший ему омара «Ньюберг». Ее пальцы соскользнули к простыне, и она сорвала ее с тела Джорджа. Она усмехнулась при виде его твердого члена и через секунду уже сидела на Джордже, сжимая в руке его орудие и вставляя его в себя. Две минуты плавного поршнеобразного движения с ее стороны довели его до неожиданно приятного оргазма.

— Детка, — сказал он. — Ты и мертвого разбудишь.

Примерно через полчаса он наслаждался вторым оргазмом, а еще через полчаса — третьим. Во второй раз Тарантелла лежала на спине, а Джордж — на ней сверху. В третий раз она лежала на животе, а он оседлал ее сзади. Изюминкой «искусства», о котором говорила Тарантелла, была ее способность создавать удивительное настроение. Хотя она и хвасталась умением доводить мужчин до многочисленных оргазмов, но когда дошло до дела, она заставила его почувствовать, что на самом деле не важно, что с ним происходит. Она была веселой, игривой, беззаботной. Он вообще не чувствовал себя обязанным демонстрировать свою мужскую силу и тем более кончать. Возможно, Тарантелла и рассматривала мужчин как вызов ее искусству, но она ясно дала понять, что Джордж не обязан воспринимать как вызов ее.

Немного вздремнув, он проснулся, обнаружив, что она сосет его быстро твердеющий пенис. На этот раз ему понадобилось намного больше времени, чтобы кончить, но он наслаждался каждым мгновением нарастающего наслаждения. После этого они легли бок о бок и немного поболтали. Затем Тарантелла подошла к ночному столику и вытащила из ящика тюбик вазелина. Она начала смазывать им его пенис, который во время этого действия начал вставать. Затем она перевернулась и подставила ему розовую попку. Впервые в жизни Джордж спал с женщиной таким способом, и, едва успев ввести, кончил, испытывая дикое возбуждение из-за новизны происходящего.

Они немного поспали, и когда он проснулся, то обнаружил, что она возбуждает его рукой. У нее были умелые пальчики, и она быстро нашла все самые чувствительные участки его пениса, уделяя особое внимание нежной зоне под головкой. Во время оргазма он широко открыл глаза и увидел, что через несколько секунд на кончике члена выступила маленькая бледно-жемчужная капелька семени. Удивительно, что она вообще появилась.

Он начинал отключаться. Его эго куда-то унеслось, и он превратился в сплошное тело, полностью ему доверившись. Оно трахало Тарантеллу, и оно кончало — и, судя по звукам, которые она издавала, и влаге, в которой хлюпал его пенис, она тоже кончала.

Затем последовали еще два минета. Затем Тарантелла вытащила из ящика ночного столика что-то похожее на электрическую бритву. Она воткнула вилку в розетку и начала поглаживать вибрирующей головкой этого прибора пенис Джорджа, время от времени останавливаясь, чтобы облизать и увлажнить обрабатываемые места.

Джордж закрыл глаза и начал вращать бедрами из стороны в сторону, ощущая приближение очередного оргазма. Откуда-то издалека он услышал, как Тарантелла Серпентайн сказала: «Моя сила — в жизни, которую я пробуждаю в вялых членах».

Таз Джорджа начал дико пульсировать. Поистине он приближался к тому супероргазму, который описывал Хемингуэй. Так и происходило. Чистое электричество. Никакой спермы — сплошная энергия, пульсировавшая как молния по магическому жезлу в центре его существа. Он бы не удивился, обнаружив, что его половой орган превратился в вихрь вращающихся электронов. Он пронзительно закричал и, несмотря на плотно зажмуренные глаза, совершенно отчетливо увидел улыбающееся лицо Мэвис.

Проснулся он в темноте и, инстинктивно ощупывая рукой кровать, понял, что Тарантелла ушла.

У подножья кровати стояла Мэвис в белом врачебном халате, глядя на него огромными сияющими глазами. Темная спальня Дрейка превратилась в больничную палату с неожиданно ярким освещением.

— Как ты сюда попала? — вырвалось у него. — Вернее… как я сюда попал?

— Сол, — сердечно сказала она, — все уже позади. Ты справился.

И вдруг он понял, что чувствует себя не двадцатитрехлетним юношей, а шестидесятитрехлетним стариком.

— Твоя взяла, — признался он, — я больше не знаю, кто я.

— Это твоя взяла, — запротестовала Мэвис. — Ты прошел через потерю эго и сейчас начинаешь узнавать, кто же ты на самом деле, старый бедный Сол.

Он взглянул на свои руки: руки старика. Морщинистые. Руки Гудмана.

— Есть две формы потери эго, — продолжала Мэвис, — и иллюминаты мастерски вызывают обе. Первая — это шизофрения, а вторая — иллюминизация. Они направили тебя по первому пути, но мы переключили на второй. В твоей голове была бомба с часовым механизмом, но мы сняли с нее взрыватель.

Квартира Малика. «Плейбой-клуб». Подводная лодка. И все остальные прошлые жизни и потерянные годы.

— Ей-богу, — воскликнул Сол Гудман, — я понял. Я — Сол Гудман, но я — это еще и все остальные люди.

— А вечность — в моменте «сейчас», — тихо договорила Мэвис. Сол поднялся и присел на кровати. На его глаза навернулись слезы.

— Я убивал людей. Я отправлял их на электрический стул. Семнадцать раз. Семнадцать моих самоубийств. Дикари, отсекавшие пальцы, языки или уши ради своих богов, были умнее нас. Мы отсекали целостное эго, считая, что оно не наше, а отдельное. Боже Боже Боже, — прошептал он и разразился рыданиями.

Мэвис рванулась к нему и ласково прижала его голову к своей груди.

— Это ничего, — сказала она. — Это ничего, поплачь. Не истинно то, что не заставляет тебя смеяться, но ты не поймешь этого, пока ты не умеешь рыдать.

— Груад Серолицый! — воскликнул в рыданиях Сол, колотя кулаком по подушке, пока Мэвис держала его голову и гладила волосы. — Груад Проклятый! А я был его слугой, его марионеткой, принося себя в жертву на его электрические алтари.

— Да, да, — нежно ворковала ему в ухо Мэвис. — Нам нужно учиться отказываться от наших жертв, а не от наших радостей. Они велят нам отказываться от всего, кроме наших жертв, а именно от них мы и должны отказаться. Мы должны принести в жертву наши жертвы.

— Серолицый, ты жизнененавистник! — вопил Сол. — Гребаный урод! Осирис, Кетцалькоатль, я знаю его под всеми его именами. Серолицый, Серолицый, Серолицый! Я знаю его войны и его тюрьмы, знаю всех мальчиков, которым он засаживает в задницу, всех Джорджей Дорнов, которых он пытается превратить в таких же убийц, как он сам. А я служил ему всю мою жизнь. Я приносил людей в жертву на его кровавой пирамиде!

— Выговорись, — повторяла Мэвис, придерживая дрожащее старое тело, — все выговори, дитя…

23 августа 1966 года: еще ничего не знающий о ССС, дискордианцах, ДЖЕМах или иллюминатах, укуренный в камень, Саймон Мун разглядывает полки в магазине уцененных товаров на Норт-Кларк-стрит. Он наслаждается вспыхивающей мозаикой цветовых оттенков и не имеет ни малейшего намерения что-либо покупать. Вдруг он застывает на месте, загипнотизированный объявлением над часами:

СОТРУДНИКАМ НИ ПРИ КАКИХ ОБСТОЯТЕЛЬСТВАХ

НЕ РАЗРЕШАЕТСЯ ПРОБИВАТЬ

ХРОНОКАРТУ ТАБЕЛЬНОГО УЧЕТА

ЗА ДРУГИХ СОТРУДНИКОВ.

НАРУШИТЕЛИ БУДУТ УВОЛЕНЫ.

АДМИНИСТРАЦИЯ

— Божья пижама! — недоверчиво бормочет Саймон.

— Пижама? Это в седьмой галерее, — услужливо произносит продавец.

— Да. Спасибо, — старательно выговаривает Саймон, отходя бочком и скрывая свою укуренность. «Божья пижама и тапочки, — думает он в полупросветленном трансе. — Либо меня глючит, либо вот это объявление полностью объясняет весь наш цирк».

— Забавнее всего, — сказал Сол, улыбаясь сквозь слезы, — что я ничуть этого не стыжусь. Два дня назад я скорее бы умер, чем позволил кому-то увидеть мои слезы — особенно женщине.

— Да, — отозвалась Мэвис, — особенно женщине.

— А разве нет? — вздохнул Сол. — В этом и состоит весь их трюк. Я не мог увидеть тебя, не увидев женщину. Я не мог увидеть этого редактора, Джексона, не увидев негра. Я не мог никого увидеть, не увидев на нем клеймо и ярлык.

— Именно так они нас разделяют, — мягко сказала Мэвис. — И так они обучают нас носить маски. Любовь оказалась самой прочной связью, которую им предстояло разрушить, поэтому они придумали патриархат, мужское превосходство и весь этот бред — результатом чего стал «протест против мужчин» и «зависть к пенису» у женщин, — чтобы даже влюбленные, глядя друг на друга, видели это разделение.

— О Господи, Боже мой, — простонал Сол, снова начиная горько плакать. — «Тряпкам, костям и пучку волос». О Боже. И ты была с ними! — внезапно закричал он, поднимая голову. — Ты — бывший Иллюминатус, именно поэтому ты играешь такую важную роль в плане Хагбарда. И вот почему у тебя эта татуировка!

ВНИМАНИЕ! ВЕРБОВКА В ОБЩЕИЗВЕСТНОЕ ТАЙНОЕ ОБЩЕСТВО!

Следуй за говорящим дельфином.

— Я была одной из Пяти, которые управляют Соединенными Штатами, — кивнула Мэвис. — Одной из инсайдеров, как называет их Роберт Уэлш. Сейчас меня заменила Атланта Хоуп, глава «Божьей молнии».

— Я понял, я понял! — сказал со смехом Сол. — Раньше я смотрел во всех направлениях, кроме правильного. Он в Пентагоне. Вот почему у здания такая форма: чтобы он не смог сбежать. Ацтеки, нацисты… а теперь мы…

— Да, — сурово сказала Мэвис. — Вот почему каждый год бесследно исчезают тридцать тысяч американцев, и эти дела остаются нераскрытыми. Его надо кормить.

— Человек, даже голый, может быть в лохмотьях, — процитировал Сол. — Амброз Бирс об этом знал.

— И Артур Мейчен, — добавила Мэвис. — И Лавкрафт. Но им пришлось все шифровать. И все равно Лавкрафт зашел слишком далеко, упомянув название «Некрономикон». Вот почему он столь внезапно умер в сорок семь лет. А его литературного душеприказчика, Огаста Дерлета, вынудили вставить в каждое издание сочинений Лавкрафта примечание, что книги «Некрономикон» не существует — это, дескать, лишь плод фантазии Лавкрафта.

— А Ллойгор? — спросил Сол. — А долы?

— Реальны, — ответила Мэвис. — Все реально. Именно они вызывают кислотные «плохие трипы» и шизофрению. С ними устанавливается психический контакт, когда стена эго рушится. Вот куда посылали тебя иллюминаты, когда мы совершили налет на их подставной «Плейбой-клуб» и прервали процесс.

— Du hexen Hase, — процитировал Сол. Он начал дрожать.

До печально известного инцидента остров Фернандо-По привлекал особое внимание мировой прессы лишь единожды. В самом начале семидесятых (когда капитан Текилья-и-Мота только начинал осваивать азы искусства государственных переворотов и строил первые планы) антрополог Дж. Н. Марш из Мискатоникского университета выступил с возмутительными заявлениями. Якобы артефакты, обнаруженные на Фернандо-По, доказывают, что исчезнувший континент Атлантида действительно существовал. Хотя до этого профессор Марш славился научной осторожностью и академической педантностью, последняя опубликованная им книга «Атлантида и ее боги» стала предметом насмешек и издевок со стороны ученых коллег, особенно после того, как пресса раздула из его теории сенсацию. Многие приятели пожилого ученого даже видели в этой издевательской кампании причину его исчезновения, которое последовало через несколько месяцев и, как они подозревали, было самоубийством убитого горем искателя истины.

Совершенно недостоверными с научной точки зрения были признаны не только теории Марша, но даже его методы — например, цитирование книг «Священный гриб и крест» Аллегро или «Белой богини» Грейвза, словно эти авторы были столь же авторитетны, как Боуз, Мед или Фрэзер, — явно указывали на научное угасание. Это впечатление только усилилось из-за эксцентричного посвящения «Эзре Паунду, Жаку де Молэ и императору Нортону I». Истинной причиной разгоревшегося научного скандала стала не теория существования Атлантиды (на этой идее были помешаны многие горячие научные головы), а утверждение Марша, будто атлантидские боги действительно существовали — конечно же, не как сверхъестественные существа, а как более высокий тип жизни, ныне исчезнувший. Они существовали прежде человечества и обманом заставили первых людей поклоняться им как божествам и приносить кровавые жертвы на их алтари. Ученые обрушились на эту гипотезу с уничтожающей критикой. Их главным аргументом было отсутствие хотя бы одного археологического или палеонтологического свидетельства существования этих «богов».

Быстрое угасание профессора Марша в те несколько месяцев, которые прошли с момента единодушного неприятия научным миром книги до его неожиданного исчезновения, отозвалось болью в сердцах его коллег по Мискатонику. Многие понимали, что некоторыми представлениями он был обязан доктору Генри Армитиджу, который, по всеобщему мнению, «двинулся мозгами», посвятив слишком много лет разгадыванию непристойной метафизики «Некрономикона». Когда вскоре после исчезновения Марша библиотекарша мисс Горус упомянула во время факультетского чаепития, что весь последний месяц Марш изучал эту книгу, один католический профессор, не то в шутку, не то всерьез, сказал, что Мискатоник должен раз и навсегда избавиться от скандалов, передав «эту проклятую книгу» Гарварду.

В полиции Аркхема дело Марша поручили молодому детективу из отдела розыска без вести пропавших лиц, который ранее отличился тем, что сумел раскрыть несколько дел о пропаже младенцев. (Он разыскал их в одной из особенно гнусных сатанистских сект, процветавших в этом городе еще со времен охоты на ведьм 1692 года.) Детектив начал с того, что исследовал рукопись, над которой работал старый ученый после завершения книги «Атлантида и ее боги». Это было небольшое эссе, предназначенное для антропологического журнала. Текст оказался довольно консервативным по стилю и содержанию, словно профессор сожалел о дерзости предыдущих гипотез. Лишь одно примечание в сноске, содержавшее осторожное и сдержанное одобрение теории Эркарта о том, что Уэльс заселен потомками тех, кто спасся после гибели континента My, показывало, что профессор не отказался от странных идей, высказанных им в книге об Атлантиде. Однако последняя страница рукописи вообще не имела отношения к этому эссе. Похоже, это были наброски к статье, которую профессор намеревался в знак презрения ко всему научному сообществу предложить какому-то низкопробному оккультно-уфологическому журналу. Детектив долго ломал голову над этими заметками:

Обычный подлог: вымысел выдается за факт. Описанный здесь подлог — полная противоположность: факт выдается за вымысел.

Все началось с «Там, внизу» Гюисманса: сатанист становится героем.

Мейчен в Париже в 1880-х годах вхож в круг Гюисманса.

«Долы» и «Письмена Акло» в последующих «сочинениях» Мейчена.

Те же годы: Бирс и Чемберс упоминают об озере Хали и Каркозе. Якобы совпадение.

После 1900 года Кроули собирает свою оккультную группу.

В 1913 году исчезает Бирс.

После 1923 года Лавкрафт пишет о Хали, долах, Акло, Ктулху.

В 1937 году Лавкрафт безвременно умирает.

Сибрук обсуждает Кроули, Мейчена и проч. в своей книге «Черная магия», 1940 г.

«Самоубийство» Сибрука — 1942 г.

Подчеркнуть: в «Смерти Холпина Фрэзера» Бирс описывает эдипов комплекс ДО ФРЕЙДА, а в «Обитателе Каркозы» — теорию относительности ДО ЭЙНШТЕЙНА. Невразумительные Лавкрафтовские описания Азатота как «слепого бога-идиота», «демона-султана» и «ядерный хаос» примерно в тридцатые годы — за пятнадцать лет ДО ХИРОСИМЫ.

Непосредственные упоминания наркотиков в книгах Чемберса «Король в желтом», Мейчена «Белый порошок», Лавкрафта «За стеной сна» и «Горы безумия».

Желания Ллойгора (или Древних) в «Проклятой вещи» Бирса, «Черном камне» Мейчена, у Лавкрафта (постоянно).

Как в немецком фольклоре, так и в преданиях панамских индейцев Атлантиду называют Туле, что, конечно же, по общему мнению, очередное «совпадение». Начать статью так: «Чем чаще для объяснения странных событий человек употребляет слово „совпадение“, тем яснее становится, что в действительности он не ищет объяснений, а уходит от них». Или короче: «Вера в совпадения есть господствующее суеверие Научной Эпохи».

Вторую половину дня детектив провел в библиотеке Мискатоникского университета, просматривая сочинения Амброза Бирса, Ж.-К. Гюисманса, Артура Мейчена, Роберта В. Чемберса и Г. Ф. Лавкрафта. Он выяснил, что во всех этих трудах повторяются одни и те же ключевые слова; упоминаются исчезнувшие континенты или исчезнувшие города; описываются сверхчеловеческие существа, стремящиеся каким-то не совсем понятным образом мучить и приносить в жертву людей; предполагается, что существовала некая секта (или различные секты) людей, которые служили этим существам; описываются определенные книги (как правило, их названия не приводятся, исключением был лишь Лавкрафт), раскрывающие тайны этих существ. Дальнейшее расследование позволило детективу выяснить, что оккультные и сатанистские круги Парижа в 1880-е годы оказали сильное влияние на сочинения и Гюисманса, и Мейчена, а также на карьеру знаменитого Алистера Кроули и что Сибрук (знакомый с Кроули) прозрачно намекал, что знал больше, чем писал в своей книге о черной магии. Потом детектив составил следующий список:

Гюисманс — истерия, жалобы по поводу оккультных нападений, затем удаляется в монастырь.

Чемберс — отказывается от таких тем, обращается к светлой романтике.

Бирс — загадочно исчезает.

Лавкрафт — умирает в расцвете лет.

Кроули — вынужден умолкнуть и умирает, всеми забытый.

Мейчен — становится ревностным католиком. (По примеру Гюисманса?)

Сибрук — предполагаемое самоубийство.

Затем детектив сделал паузу и перечитал, на этот раз уже более внимательно, сочинения этих писателей, в которых упоминались наркотики. Теперь у него возникла гипотеза: старика Марша, как и этих писателей, заманили в наркотический культ, где его терроризировали собственные галлюцинации. Он покончил с жизнью, чтобы избавиться от фантомов, порожденных его затуманенным наркотиками воображением. Для начала это была довольно неплохая теория, и детектив добросовестно приступил к опросу всех приятелей Марша по университету, очень осторожно и исподволь наводя их на разговоры о марихуане и ЛСД. Это ему ничего не дало, и он начинал уже терять уверенность, когда вдруг фортуна улыбнулась. Один профессор антропологии сообщил детективу об увлечении Марша в последние годы amanita muscaria, галлюциногенным мухомором, употреблявшимся в древних религиозных культах Ближнего Востока.

— Это очень любопытный гриб, — рассказал профессор детективу. — Некоторые любители дешевых сенсаций утверждают, что магические снадобья всех древних культур готовились именно на основе amanita. И сома в Индии, и нектар, употреблявшийся в дионисийских и элевсинских мистериях Древней Греции, и даже Святое Причастие у первых христиан и гностиков. Один парень в Англии даже считает, что мухомор, а вовсе не гашиш, был наркотиком, который употребляли ассасины на Ближнем Востоке. А по мнению нью-йоркского психиатра Пухарича, этот гриб наделяет даром телепатии. В основном все это, конечно, чушь, но мухомор действительно признан самым сильным в мире наркотиком, изменяющим сознание. Если молодежь когда-нибудь его распробует, ЛСД по сравнению с ним покажется бурей в стакане воды.

Далее детектив сосредоточился на поиске кого-нибудь, кто действительно видел старину Марша «забалдевшим». Свидетель наконец нашелся — молодой чернокожий студент по фамилии Пирсон, изучавший антропологию и музыку.

— Сильно возбужденный, в эйфории? Да, — задумчиво сказал он. — Однажды я видел нашего Джошуа в таком состоянии. Это было в библиотеке географического факультета, где работает моя девушка; тогда старик вскочил из-за стола с блаженной улыбкой до ушей и, разговаривая сам с собой, ну, вы знаете, как это бывает, громко объявил: «Я видел их — я видел фнордов!» И умчался куда-то. Я удивился и подошел посмотреть, что это он такое читал. Это была большая статья в «Нью-Йорк таймс», на всю страницу, без единой фотографии, так что уж не знаю, каких таких фнордов он мог там увидеть. Кем бы они, черт побери, ни были. Так вы думаете, он был немного под кайфом?

— Может быть да, может быть нет, — уклончиво сказал детектив, следуя полицейскому правилу: при допросе свидетеля никого ни в чем не обвинять, если ты не готов произвести арест. Но он уже почти не сомневался в том, что профессор Марш никогда не вернется, и тем, кто не вхож в его особый мир исчезнувших цивилизаций, пропавших городов, ллойгоров, долов и фнордов, никогда не удастся его арестовать или достать каким-то иным образом. По сей день дело Джошуа Н. Марша, которое хранится в полицейском управлении Аркхема, заканчивается следующей строкой: «Вероятная причина смерти: самоубийство в состоянии наркотического психоза». Никто никогда не связал разительные перемены, происшедшие с профессором Маршем, с конференцией РХОВ в Чикаго, на котором подавали безалкогольный коктейль со странным привкусом. Но у молодого детектива Дэниела Прайсфиксера навсегда сохранилось мучительное сомнение и смутное беспокойство по поводу этого расследования. И даже после того, как он переехал в Нью-Йорк и начал работать на Барни Малдуна, он по-прежнему читал запоем книги о доисторической эпохе и предавался странным размышлениям.

После исчезновения Сола Гудмана и Барни Малдуна агенты ФБР прочесали квартиру Малика вдоль и поперек. Все было сфотографировано, дактилоскопировано, взято на анализ, запротоколировано и по возможности отправлено в криминалистическую лабораторию в Вашингтон. Среди изъятых при обыске предметов была короткая записка на обратной стороне обеденного счета «Плейбой-клуба», явно написанная не рукой Малика. Смысла ее никто не понял, но для порядка ее подшили к делу.

Записка гласила: «Долы Мейчена = дхолы Лавкрафта?»

Двадцать пятого апреля почти весь Нью-Йорк гудел, обсуждая невероятное событие, которое произошло перед рассветом в лонг-айлендском особняке знаменитого филантропа Роберта Патни Дрейка.

Однако Дэнни Прайсфиксера из отдела по борьбе с терроризмом мало интересовало это странное происшествие, пока он мотался по запруженным улицам с одного конца Манхэттена на другой, опрашивая всех свидетелей, которые могли разговаривать с Джозефом Маликом в последнюю неделю до взрыва в «Конфронтэйшн». Результаты бесед оказались одинаково неутешительными: кроме замечаний о возросшей в последние годы скрытности Малика, ни один из опрошенных не сообщил полезной информации. На город снова опустился смог-убийца, который стоял вот уже седьмой день подряд, и некурящего Дэнни очень беспокоили хрипы в груди, что ничуть не улучшало его настроения.

Наконец в три часа пополудни он вышел из офиса «Оргазма» на Западной сороковой улице, 110 (один тамошний редактор был старым приятелем Малика и часто с ним обедал, но не смог предложить ни одной разумной версии случившегося), и вспомнил, что в двух шагах от него находится центральное отделение Нью-йоркской публичной библиотеки. Он почувствовал, что эта мысль таится в глубине его души еще с тех пор, как он увидел адресованные Малику странные докладные записки об иллюминатах. «Черт с ним, — решил он, — потрачу впустую еще десять минут этого впустую потраченного дня».

Слава Богу, затор у окошка заказов в читальном зале был поменьше, чем пробка на Канал-стрит. Через семнадцать минут ему выдали книгу Дж. Н. Марша «Атлантида и ее боги», и он начал перелистывать ее в поисках отрывка, который смутно помнил. Наконец на странице 123 он его нашел:

Ганс Стефан Сантессон отмечает существенное сходство майянских и древнеегипетских ритуалов посвящения. На это уже указывалось в глубокомысленных, но не слишком точных текстах полковника Черчварда о континенте My. Как мы показали, одержимость Черчварда Тихим океаном, основанная на полученных им в некоем азиатском храме сведениях о наших исчезнувших предках, заставила его приписать большую часть реальной истории действительно существовавшей Атлантиды вымышленному континенту My. Но этот отрывок из «Постижения My» Сантессона (Paperback Library, Нью-Йорк, 1970, стр. 117) нуждается в небольшом исправлении:

Далее его отводили к Трону Возрождения Души, где происходила церемония Инвеституры, или Иллюминизации. Затем он подвергался дальнейшим испытаниям, после чего добирался до Зала Востока, до Трона Ра, чтобы стать истинным Мастером. Он сам видел в отдалении нетварный свет, излучавший абсолютное счастье будущего… Другими словами, как пишет Черчвард, и в Египте, и у майя посвящаемый должен был «выдержать» (то есть пережить) «испытание огнем», чтобы его признали адептом. Затем адепту предстояло заслужить «подтверждение». Подтвержденный адепт уже должен был стать иллюминатом… Возможно, символический Дом Огня у киче-майя и сравнительно более поздний Зал Центрального Огня мистерий, которые, по преданию, совершались в Великой Пирамиде, должны были служить напоминанием о гибели My.

Если заменить My на Атлантиду, то в основном Черчвард и Сантессон правы. Разумеется, бог сам выбирал форму, в которой являлся во время последнего испытания. Поскольку эти боги, или ллойгоры на языке атлантов, обладали даром телепатии, они читали мысли посвящаемого и представали перед ним в той форме, которой он больше всего страшился, хотя чаще всего принимали форму шоггота и классического Гневного Великана, известного по ацтекским статуям Тлалока. Позволим себе пошутить, что, если бы эти существа продолжали существовать до наших дней (на чем настаивают некоторые оккультисты), они бы являлись американскому обывателю в виде Кинг-Конга, Дракулы или Человека-волка.

Возможно, символический Дом Огня у киче-майя и жертвоприношения, которых требовали эти создания, весьма способствовали упадку Атлантиды, и можно предположить, что массовые сожжения скота, практикуемые кельтами во время Белтана, праздника костров, и даже ацтекская религия, которая превращала алтари в скотобойни, после исчезновения реальной угрозы ллойгора были лишь слабым отголоском устойчивой традиции. Естественно, мы не можем полностью понять цель этих кровавых ритуалов, так как не в состоянии постичь ни природу, ни вид материи или энергии, из которой состоял ллойгор. То, что в Пнакотических Манускриптах и на Элтдаунских Черепках высшего из этих существ называют Йок-Сототом, «Пожирателем Душ», наводит на мысль, что ллойгору требовалась какая-то энергия или психическая вибрация умирающей жертвы; физическое тело, как в случае культа трупоедения Ленг, употреблялось самими жрецами или же просто выбрасывалось, как это делали индийские туги.

В глубокой задумчивости Дэнни Прайсфиксер вернул книгу сотруднику библиотеки. В глубокой задумчивости вышел на Пятую авеню и остановился между статуями двух львов. «Кто-то из великих, не помню кто, когда-то задал риторический вопрос, — подумал он. — Почему происходят войны, если никто не хочет войны?» Он посмотрел на убийственный смог вокруг и задал себе вторую загадку: «Почему усиливается загрязнение воздуха, если все против загрязнения воздуха?»

Ему вспомнились слова профессора Марша: …если бы эти сущности продолжали существовать до наших дней (на чем настаивают некоторые оккультисты)…

Направляясь к машине, он прошел мимо газетного киоска и увидел, что даже в дневных изданиях главной темой по-прежнему оставалась трагедия в особняке Дрейка. Но трагедия не имела отношения к его проблеме, поэтому он ее проигнорировал.

Шерри Бренди монотонно повторяла про себя, поддерживая ритм движений рта… пятьдесят три больших носорога, пятьдесят четыре больших носорога, пятьдесят пять… Внезапно в ее плечи вонзились ногти Кармела и солоноватая струя жарко брызнула ей на язык. «Слава тебе, Господи, — подумала она, — наконец-то этот гад кончил». У нее устала челюсть, ныли растянутые мышцы шеи и болели колени, но по крайней мере у сукина сына сейчас поднимется настроение и он не будет ее бить за то, что она так мало может рассказать о Чарли и его жучках.

Она встала, хорошенько потянувшись всем телом, чтобы снять напряжение в мышцах ног и шеи, и посмотрела вниз, проверяя, не запачкано ли кармеловскими извержениями ее платье. Обычно мужчины хотели, чтобы она делала им минет в голом виде, но не это отродье Кармел. Он всегда настаивал, чтобы она надевала лучшее платье. Ему нравилось ее пачкать, и она это понимала, но все-таки бывают сутенеры еще похуже, а кайф каждый ловит по-своему.

Кармел откинулся на спинку кресла, все еще не открывая глаз. Шерри сняла с радиатора теплое полотенце и завершила ритуал, вытирая и нежно целуя его безобразный член, прежде чем заправить его обратно в ширинку и застегнуть молнию брюк. «Он действительно похож на мерзкую жабу, — злобно подумала она, — или неугомонного хорька».

— Обалдеть, — наконец сказал он. — Ты и в самом деле стоишь тех денег, которые за тебя платят, детка. А сейчас расскажи мне об этом Чарли и его жучках.

Шерри, по-прежнему ощущая напряжение, подтянула к себе скамеечку для ног и присела на самый краешек.

— Ну, — сказала она, — ты же знаешь, что я должна быть осторожна. Если он поймет, что я его выспрашиваю, то может меня бросить и связаться с другой девушкой…

— Значит, ты была такой чертовски осторожной, что ничего у него не выведала? — прервал ее Кармел обвиняющим тоном.

— Да он совсем спятил, — рассеянно ответила она. — У него реально съехала крыша… Ты должен об этом знать, если… собираешься иметь с ним дело. — Она попыталась снова сосредоточиться. — Насколько я понимаю, он считает, что во сне летает на другие планеты. Одна планета называется Атлантидой. Ты знаешь про такую?

Кармел нахмурился. Ситуация все больше осложнялась: сначала найди коммунистов; затем придумай, как вытянуть из Чарли полезную информацию, не попав в поле зрения ФБР, ЦРУ и прочих; теперь вот еще соображай, как обращаться с маньяком… Он поднял глаза и заметил, что она снова отключилась, уставившись в пространство. «Под кайфом, что ли», — подумал он, а потом увидел, как она медленно соскользнула со скамеечки и растянулась на полу.

— Что за черт? — громко сказал Кармел.

Когда он опустился на колени и наклонился, чтобы послушать ее сердце, его лицо побледнело. «Боже, боже, боже, — стучало у него в голове, когда он поднялся с колен. — Теперь надо избавляться от трупа. Проклятая сука взяла и подохла».

— Я вижу фнордов! — воскликнул Барни Малдун, со счастливой улыбкой отрывая взгляд от «Майами геральд».

Джо Малик удовлетворенно улыбался. Это был сумасшедший день, взять хотя бы хагбардовскую битву над Атлантидой или инициацию Джорджа Дорна, но зато сейчас он уже не сомневался, что их сторона побеждает. Две души, в которые иллюминатами была заложена программа смерти, успешно спасены. Сейчас, если между Джорджем Дорном и Робертом Патни Дрейком все пройдет как надо…

Раздался вызов по интеркому, и Джо, не поднимаясь, крикнул через всю комнату: «Малик».

— Как Малдун? — спросил голос Хагбарда.

— Все лучше и лучше. Видит фнордов в майамской газете.

— Превосходно, — рассеянно заметил Хагбард. — Мэвис сообщает, что Сол тоже выздоравливает и только что видел фнордов в «Нью-Йорк таймс». Приведи Малдуна ко мне. Мы установили источник другой нашей проблемы, тех нездоровых вибраций, которые БАРДАК регистрирует еще с марта. Он находится где-то в районе Лас-Вегаса и сейчас перешел в критическое состояние. Мы полагаем, что одна смерть уже произошла.

— Но ведь мы должны попасть в Ингольштадт до наступления Вальпургиевой ночи, — задумчиво сказал Джо.

— Все меняется, — сказал Хагбард. — Некоторые из нас отправятся в Ингольштадт. А другим придется ехать в Лас-Вегас. Это старый иллюминатский прием двойного удара: две атаки с разных направлений. Так что шевелите задницами, ребятки. Они имманентизируют Эсхатон!

Очередное препятствие. На этот раз со стороны «Матерей против мьюзака». Поскольку, с моей точки зрения, это самый достойный марш из всех, на которые я сегодня жертвовал, я дал леди целый доллар. Мне кажется, если смогут искоренить мьюзак, то одновременно исчезнет масса остальных наших недугов, которые, вероятно, просто служат проявлением симптомов стресса, вызванного шумовым загрязнением.

Ладно, уже поздно, и мне тоже пора закругляться. За месяц до нашего эксперимента с делегатами РХОВ, то есть 23 сентября 1970 года, Тимоти Лири прошел мимо пяти агентов ФБР в аэропорту О'Хейр здесь, в Чикаго. Он поклялся скорее застрелиться, чем снова вернуться в тюрьму, и в его кармане лежал пистолет. Ни один из агентов его не узнал… А, и вот еще что, чуть не забыл: в той же больничной палате, где 23 октября 1935 года умер Голландец Шульц, лежал полицейский, которого звали Тимоти Лири.

Напоследок я придержал самое интересное. Олдос Хаксли, первая крупная литературная фигура, которую иллюминизировал Лири, умер в один день с Джоном Ф. Кеннеди. Последнее эссе, которое Хаксли написал, было посвящено шекспировской фразе «У времени должна быть остановка», которую он ранее использовал в названии романа о жизни после смерти. «Жизнь — это иллюзия, — писал он, — но иллюзия, которую нам следует воспринимать всерьез».

Через два года Лаура, вдова Хаксли, познакомилась с медиумом Кейтом Милтоном Райнхартом. Описывая эту историю в книге «Этот вечный миг», Лаура рассказывает, что, когда она спросила Райнхарта, может ли он вступить в контакт с Олдосом, тот ответил, что Олдос хочет передать ей «классическое свидетельство продолжения жизни после смерти», то есть некое сообщение, которое нельзя объяснить «простой» телепатией, когда Райнхарт читает мысли Лауры и выдает информацию, выуженную из ее сознания, за сообщение Олдоса. Это должно быть сообщение, которое могло родиться только в сознании Олдоса.

Тем же вечером Райнхарт выдал таковое сообщение. В нем предписывалось пойти в определенную комнату в ее доме, в которой медиум не бывал, и найти определенную книгу, название которой ни о чем не говорило ни ей, ни ему. Она должна была открыть указанную страницу этой книги и прочитать указанную строку. Эту книгу Олдос читал, но Лаура никогда в нее не заглядывала; это была антология литературной критики. Я запомнил текст, содержавшийся в указанной строке: «Олдос Хаксли не удивляет нас этим поразительным сообщением, в котором парадокс и эрудиция в поэтическом смысле так глубоко переплетаются с чувством юмора». Стоит ли добавлять, что страница была семнадцатой, а строка, естественно, двадцать третьей!

(Надеюсь, ты читал Светония и знаешь, что Брут и компания нанесли покойному Юлию Цезарю ровно двадцать три ножевых ранения.)

Готовься, Джо. Самые страшные атаки на твой Здравый Смысл еще впереди. Совсем скоро ты увидишь фнордов.

Слава Эриде!

P. S. На твой вопрос об энергиях и телепатии легко ответить. Энергия всегда течет внутри нас, через нас и из нас. Поэтому, чтобы считывать информацию без помех, нужно предварительно настроить собственные энергии. Ведь каждая эмоция — это движение.