"Глаз в пирамиде" - читать интересную книгу автора (Роберт Шей, Роберт Антон)

Трип четвертый, или ХЕСЕД

Многих из тех, кто знал, что истинная религия Мохаммеда содержится в учении исмаилитов, отправляли в большой мир — добиваться высоких должностей в правительствах Ближнего Востока и Европы. Поскольку выполнение этой миссии было угодно самому Аллаху, они охотно подчинялись; многие занимали свои посты всю жизнь. Некоторые же после пяти, десяти и даже тридцати лет верной службы своему шаху, калифу или королю получали по тайным каналам пергаментный свиток, на котором был изображен символ

В тот же вечер верный раб наносил удар и бесследно исчезал; его хозяина находили утром с перерезанным горлом и лежащим возле него символом исмаилитов — кинжалом с изображением пламени. Кого-то отбирали для службы совсем иного рода — во дворец самого Хасана ибн Саббаха в Аламуте. Этим счастливчикам выпадала особая удача, поскольку у них появлялась привилегия чаще остальных посещать Сад Наслаждений, где сам Владыка Хасан, владевший искусством волшебных зелий, переносил их в рай, не лишая при этом телесной оболочки. Однажды в 470 году (который для необрезанных христианских псов был 1092) Владыка Хасан в очередной раз продемонстрировал им свое могущество, призвав в тронный зал, где он сидел во всем великолепии. На полу перед ним стояло блюдо с головой его ученика, ибн Азифа.

— Этот заблудший, — возвестил Владыка Хасан, — ослушался приказа, а такое преступление не прощается в нашем Священном Ордене. Я показываю вам его голову, чтобы напомнить о судьбе предателей в этом мире. Более того: я расскажу вам о судьбе таких псов в мире следующем.

С этими словами добрый и мудрый Владыка Хасан поднялся с трона и своей знаменитой шаткой походкой подошел к голове.

— Я приказываю тебе, — сказал он, — говори.

Тут рот открылся, и голова издала столь ужасный вопль, что все правоверные закрыли уши и отвели в сторону глаза, а многие зашептали молитвы.

— Говори, пес! — повторил мудрый Владыка Хасан. — Твой визг нам не интересен. Говори!

— Пламя, — взвыла голова. — Ужасное пламя. Аллах, что это за пламя! — бормотала голова, пока душа Азифа билась в страшной агонии. — Прощения, — молила она. — Прощения, о могущественный Владыка!

— Нет прощения предателям, — изрек всемудрый Хасан. — Возвращайся в ад!

И голова мгновенно замолчала. Все пали на колени и молились одновременно Аллаху и Хасану; из всех чудес, которые они видели, это, несомненно, было самым великим и ужасным.

Затем господин Хасан всех отпустил, сказав напоследок:

— Не забывайте этот урок. Он должен врезаться в память ваших сердец глубже, чем имена ваших родителей.

(— Мы хотим тебя завербовать, — говорит Хагбард девятьсот с лишним лет спустя, — потому что ты такой доверчивый. Доверчивый в очень хорошем смысле.)

Мимо проехал на велосипеде Иисус Христос. Первое предупреждение о том, что не следовало употреблять кислоту накануне столь важных событий. Но на другом уровне все казалось весьма логичным: кислота была единственным средством, позволявшим положительно отреагировать на весь этот кафкианский бред, который называется (начало цитаты) демократическим процессом в действии (конец цитаты). Я нашел Хагбарда в Грант-парке, как всегда невозмутимого, с ведром воды и стопкой носовых платков для жертв слезоточивого газа. Он стоял возле статуи генерала Логана, наблюдая за все более ожесточенными стычками на другой стороне улицы перед «Хилтоном», курил очередную итальянскую сигару и напоминал Ахаба, который наконец-то нашел кита…

В действительности же Хагбард вспоминал слова гарвардского профессора Тохуса:

— Черт возьми, Челине, нельзя одновременно специализироваться по кораблестроению и праву. В конце концов, ты же не Леонардо да Винчи.

— Он самый, — отвечал тот с каменным лицом. — Я помню в подробностях все мои прошлые инкарнации, и Леонардо был одной из них.

Тохус чуть не взорвался:

— Давай, всезнайствуй! Когда завалишь половину экзаменов, может быть, и очнешься!

Старик был ужасно разочарован, когда увидел в экзаменационной книжке Хагбарда длинный ряд оценок «отлично».

На другой стороне улицы демонстранты продвигались к «Хилтону», а полиция вновь их атаковала, ударами дубинок заставляя отступать; Хагбарду стало интересно, задумывался ли когда-нибудь Тохус о том, что профессор — это полицейский от интеллекта. Тут он увидел, что к нему приближается новый ученик Падре, Мун…

— Тебя еще не били дубинками, — говорю я, искренне считая, что в каком-то смысле старая досюрреалистическая классическая шутка Жарри «Распятие Христа как пример велосипедных гонок в гору» оказалась действительно лучшей метафорой для цирка, который устроил Дэйли.

— Рад видеть, что и тебя тоже, — отозвался Челине. — Впрочем, судя по глазам, ты успел понюхать слезоточивого газа прошлой ночью в Линкольн-парке.

Я кивнул, вспомнив, что в тот момент, когда это происходило, я думал о нем и его странной дискордианской йоге. Малик, неразговорчивый либерал-социал-демократ, которого Джон хотел вскоре завербовать, находился всего в нескольких шагах от меня, а с другой стороны рядом со мной сидели Берроуз и Гинзберг. Внезапно я понял, что все мы — шахматные фигуры, но кто же шахматист, который нас переставляет? И какого размера шахматная доска? Через улицу тяжело протопал носорог, внезапно обернувшийся джипом с колючей проволокой на капоте — хитрое приспособление для рассекания толпы.

— Мои мозги вытекают, — сказал я.

— Как думаешь, кому все это нужно? — интересуется Хагбард.

Он вспоминал тему «Аренда дома» на занятиях у профессора Орлока. «Говоря человеческим языком, все это сводится к тому, — говорил Хагбард, — что арендатор не имеет никаких прав, которые он мог бы успешно отстаивать в суде, а домовладелец не имеет никаких обязательств, которые он не мог бы нарушить без малейшего для себя риска». Орлок казался обиженным, а у студентов был такой потрясенный вид, будто Хагбард неожиданно вскочил и показал всей аудитории пенис. «Это уж как-то совсем прямолинейно», — сказал, наконец, Орлок…

— Возможно, кому-то из далекого будущего, — говорю я, — или далекого прошлого.

Интересно, а вдруг это устроил Жарри еще полвека назад в Париже; это объяснило бы сходство. В этот момент мимо проехал Эбби Хоффман, беседуя с Аполлонием Тианским. А не находимся ли мы все в воображении Жарри? Или Джойса?

«Автомобиль Фуллера — это рекламный трюк, эффектное шоу, — дымит профессор Калигари, — но он не имеет никакого отношения к кораблестроению». Хагбард бросает на него спокойный взгляд. «Напротив, — говорит он. — Эта машина имеет самое прямое отношение к кораблестроению». Как и на факультете права, остальные студенты встревожились. Хагбард начинает понимать: они пришли сюда не учиться, а получить бумажку, которая дает им право претендовать на определенную работу…

— Осталось всего несколько записок, — говорит Сол Малдуну. — Давай их быстро просмотрим, а потом позвоним в управление и узнаем, нашел ли Дэнни эту «Пат», которая их писала.

— Как ты сказал? — переспросил рядовой Челине.

— ОНАБ, — повторил рядовой Пирсон. — Неужели никогда не слыхал?

Он сел на своей койке и уставился на Челине.

— Я натурализованный гражданин, — пояснил Хагбард. — Родился в Норвегии. — Он снова стащил с себя гимнастерку. Лето в Форт-Беннинге было слишком жарким для нордической половины его генов. — Обстановка Нормальная, Абсолютный Бардак[50], — повторил он. — Да уж. Лучше, пожалуй, и не скажешь.

— Подожди, вот послужишь в Нашей Армии немного дольше, — с воодушевлением сказал чернокожий Пирсон, — тогда действительно оценишь эти слова, парень. Ох, братишка, как же ты их оценишь.

— И ведь так не только в армии, — задумчиво произнес Хагбард. — Так во всем мире.

Вообще-то, после того, как они имманентизировали Эсхатон, я выяснил, куда утекали мои мозги той ночью (и еще несколько ночей). К бедному Джорджу Дорну. Из-за этой сырости у него чуть не началась водянка. Он никак не мог понять, откуда брался весь этот Джойс с сюрреализмом. Я на семь лет старше его, но у нас одна степень валентности, потому что мы прошли через одинаковый опыт обучения в средней школе и наши отцы оба были революционерами. Вот почему Хагбард никогда не мог полностью понять ни одного из нас: у него были частные учителя, пока он не поступил в колледж, а к этому времени Официальное Образование начинает делать некоторые частичные уступки реальности, так что у жертв появляется реальный шанс выжить в суровом мире. Но в ту ночь в Грант-парке я ничего не знал ни об этом, ни о том, как армия помогла Хагбарду понять колледж, поскольку я разрабатывал эту новую концепцию: общая валентность множества есть величина постоянная. Это означало, что я должен буду уйти, когда придет Джордж, а, скажем, Мэрилин Монро и Джейн Мэнсфилд должны были наглотаться снотворного или попасть в автокатастрофу, чтобы освободить место для вибраций Рэкел Уэлч.

Теперь они перешли к слезоточивому газу, и я вижу, как один фотограф снимает копа в тот самый момент, когда тот применяет против него газ. (Снова Гейзенберг! С запада слышится грохот копыт: огромный катафалк, Феномен Косяка! Правда, я сейчас под кислотой. Вот если бы я был под травой, тогда это и был бы самый настоящий королевский Феномен Косяка.) Позже я узнал, что фотограф получил за этот снимок награду. Но в тот момент он не напоминал человека, получающего награду. Он выглядел так, словно с него живьем содрали кожу и сверлят голые нервы бормашиной.

— Господи Иисусе, — говорю я Хагбарду, — посмотри на этого беднягу. Молю тебя, отпусти меня отсюда живым после очередной порции газа, максимум двух. С меня уже хватит.

— Во имя Аллаха, — отзывается Хагбард. — Наша карма определяется нашими поступками, а не нашими молитвами. Ты на сцене, так что действуй по сценарию, вот и все.

— Эй, кончай молоть эту праведную чепуху и перестань читать мои мысли, — протестую я. — Тебе вовсе незачем поражать мое воображение.

Но я уже переключился на другую волну, примерно такую: если эта сцена — цирк мэра Дэйли, то мэр Дэйли — распорядитель манежа. Если «что внизу, то и наверху», как герметично намекал Гермес, то сцена еще больше. Мистер Микрокосм, познакомьтесь с мистером Макрокосмом. «Привет, Мик!» — «Привет, Мак!» Вывод: мэр Дэйли в малом — это то же, что Кришна в большом. Что и требовалось доказать.

В этот момент толпа ребят из СДО, которую на другой стороне улицы разгоняли слезоточивым газом, побежала к нам, и Хагбард занялся раздачей мокрых носовых платков. Ребятам нужны были платки: они наполовину ослепли, как и Джойс, которого наполовину ослепили осколки надежд, подаваемых его Адамом. А от меня помощи было немного, потому что я в это время очень занят: я ору.

— Хагбард, — задыхаюсь я в экстазе. — Мэр Дэйли — это Кришна!

— Тем хуже для него, — холодно отзывается он, продолжая раздавать платки. — Он об этом даже не подозревает.

Вода превратилась в кровь (Хагбард был Иисус-шутник: вы, наверно, ожидали, что в вино?), и я вспомнил рассказ моей матери о Диллинджере возле «Биографа». Мы все, как и он, сидели в кинотеатре «Биограф», в царстве грез, поднимаясь над драмой нашей жизни, затем выходили на улицу к бабушкиной ласке свинцовых поцелуев, которые вновь пробуждали нас к реальности ускользающего блаженства. Хотя ему удалось найти способ вернуться обратно. Как там говорил Чарли Мордехай: «Сначала трагедия, а потом фарс»? Марксизм-Леннонизм: Эд Сандерс из «Фагов» вчера вечером говорил о трахе на улицах, словно читал мои мысли (или это я читал его мысли?), а ленноновское «Почему мы не делаем это на дороге?» будет записано только в следующем году. Маркс и наши рок-фэны. Окровавленные платки обмакивались в воду, или вино, массы — на мессу, мейс — в массы! Капоне сдал его федералам, но хитрый Джон со сцены удрал, и пули достались болвану по имени Фрэнк Салливан. Кинотеатр «Автобиограф», драматический и травматический театр. Наверное, надо было принять только полтаблетки вместо полновесных 500 микрограммов, потому что в этот момент ребята из СДО, все на стороне ДРМ-I во время раскола в следующем году, вдруг облачились в ризы алтарных служек, и мне показалось, что Хагбард раздает им не носовые платки, а облатки для причастия. Вдруг он посмотрел на меня взглядом египетского бога-сокола, и я наблюдал, как он наблюдает, Гор Гейзенберг, где я нахожусь. Не нужно быть сантехником, думаю я, чтобы узнать, куда вытекают мои мозги.

Со стороны толпы донесся звук, словно все двери подземки одновременно открылись, с шумом выпуская воздух, и я увидел приближавшуюся полицию, которая переходила через улицу, чтобы очистить территорию парка.

— А вот и снова мы, — комментирую я. — Да здравствует Дискордия.

— ОНАБ юбер аллес, — усмехается Хагбард, припуская рысью рядом со мной.

Мы направляемся к северу, сообразив, что отступавшие к востоку наткнутся на стену и будут избиты до полусмерти.

— Демократия в действии, — говорю я, запыхавшись.

— Заметь, это символ власти. Она требует повиновения, — цитирует он, меняя руку, в которой несет ведро с водой.

Я узнаю Шекспира и уношусь мыслями в собственное прошлое: каждый полицейский действительно походил на шекспировского пса[51]. Я вспоминаю яростное красноречие на праздновании антидня рождения Линдона Джонсона, когда Берроуз утверждал, что чикагские копы больше похожи на псов, чем на свиней, при всем его уважении к мнению СДО. Терри Саутерн, придерживаясь своей обычной маниакальной «золотой середины», заявлял, что они больше сродни краснозадым мандрилам из семейства бабуинов, которые еще не открыли письменность.

— Власти? — спрашиваю я, почувствовав, что что-то упустил. Мы перешли на шаг, оставив позади себя место событий.

— А — это не А, — объясняет Хагбард с типичной для него усталой терпеливостью. — Как только ты допускаешь, что А есть А, ты на крючке. В буквальном смысле на крючке, потому что ты становишься частью Системы.

Хотя я уловил намек на старика Аристотеля с его достойным сожаления эпистемологическим параличом, а также на ту отважную маленькую леди, которую я всегда считал пропавшей Анастасией, я все равно не врубаюсь.

— Что ты имеешь в виду? — спрашиваю я, хватая мокрый платок: слезоточивый газ начал достигать нашей части парка.

— Председатель Мао не сказал и половины, — отвечает Хагбард, тоже прикладывая к лицу носовой платок. Его слова звучат глухо. — Из ствола винтовки вырастает не только политическая власть, но и всё определение реальности. Сцена. И действие, которое должно произойти именно на этой сцене, и ни на какой другой.

— Ненавижу, когда ты начинаешь поучать, — я заглядываю за угол во времени и понимаю, что это и есть та ночь, когда меня отравили мейсом. — Это просто типичный Маркс: идеология правящего класса становится идеологией всего общества.

— Не идеологией. Реальностью. — Он спускает платок чуть ниже. — Пока они не изменили определение, это был обычный городской парк. Сейчас оружие изменило Реальность. И это не городской парк. Есть более чем одна разновидность магии.

— Например, указы об Огораживании, — глухо произношу я. — Вчера земля принадлежала народу. А сегодня она уже принадлежит землевладельцам.

— Или указы о Наркотиках, — добавляет он. — Сто тысяч безобидных наркоманов в одночасье стали преступниками по акту Конгресса в 1927 году. Через десять лет, в тридцать седьмом, по акту Конгресса в одночасье стали преступниками все курильщики марихуаны. И они действительно стали преступниками, когда все документы были подписаны. Это доказывают винтовки. Попробуй уйти от этих винтовок с косяком в руке и не остановиться, когда тебе прикажут. Через секунду их Воображение станет твоей Реальностью.

И я понял, как я должен был ответить отцу, но тут из темноты выпрыгнул коп, визжа что-то об обдолбанных затраханных педиках коммунистах, и выпустил в меня струю мейса, как и должно было случиться (я знал это, загибаясь от боли) на этой сцене.

— Собственность — это воровство, — говорит Хагбард, передавая трубку мира.

— Если КДИ поможет застройщикам захватить нашу землю, — отозвался Дядюшка Джон Перо, — это будет воровство. Но если мы сохраним землю за собой, какое же это воровство?

На резервацию мохавков надвигалась ночь, но Хагбард видит, как во мраке маленькой хижины одобрительно кивает Сэм Три Стрелы. Он вновь почувствовал, что из всех народов в мире ему тяжелее всего понять индейцев. Учителя дали ему космополитическое образование в полном смысле этого слова, и обычно он без труда общался с людьми самых разных культур, но иногда индейцы ставили его в тупик. После пяти лет специализации по урегулированию юридических сражений различных племен с Комитетом по делам индейцев и земельными пиратами, которым он служит, Хагбард по-прежнему ощущает, что мысли этих людей находятся где-то там, куда он не может попасть. Он никак не может понять, то ли они самое примитивное, то ли самое сложное общество на планете: он даже думает, что, возможно, то и другое верно: высшая простота — это и есть высшая сложность.

— Собственность — это свобода, — произносит Хагбард. — Я цитирую того же человека, который сказал, что собственность — это воровство. И он же утверждал, что собственность невозможна. Я говорю от сердца. И хочу, чтобы вы слушали сердцем. И во всей полноте поняли, почему я это говорю.

Сэм Три Стрелы затянулся трубкой, а затем поднял темные глаза на Хагбарда.

— Ты хочешь сказать, что справедливость неизвестна, как собака, которая лает в ночи? Что справедливость больше похожа на неожиданный шум в лесу, который можно понять только после трудных размышлений?

Снова то же самое: Хагбард уже встречал такую же конкретность образов в речи шошонов на другом конце континента. Вскользь подумал: а что, если на поэзию Эзры Паунда повлияла манера речи, которую его отец перенял у индейцев? Ведь Гомер Паунд был первым белым человеком, родившимся в Айдахо. Безусловно, это выше китайцев. И это пришло не из книг по риторике, но из умения слушать сердце — индейская метафора, которую он сам употребил минуту назад.

Он не торопился отвечать, потому что начал усваивать индейскую привычку долго думать, прежде чем высказаться.

— Собственность и справедливость — это вода, — сказал он наконец. — Ни одному человеку их долго не удержать. Я провел много времени в залах суда и видел, как меняются собственность и справедливость, когда человек говорит: меняются до неузнаваемости, как гусеница превращается в бабочку. Вы понимаете, о чем я говорю? Я думал, что победа уже в моих руках, а потом говорил судья, и победа ускользала. Как вода сквозь пальцы.

Дядюшка Джон Перо кивнул.

— Я понимаю. Ты говоришь, что мы снова проиграем. Мы привыкли проигрывать. Мы проигрываем, всегда проигрываем с тех пор, как Джордж Вашингтон пообещал нам эти земли, «покуда стоят горы и зеленеет трава», а затем нарушил это обещание и через десять лет украл часть этих земель — всего через десять лет, друг мой! У нас остался один акр из каждой сотни обещанных нам тогда акров.

— Возможно, мы не проиграем, — сказал Хагбард. — Обещаю вам, что КДИ по крайней мере почувствует, что на этот раз им пришлось побороться. Каждый раз, входя в зал судебных заседаний, я узнаю новые уловки и становлюсь все опаснее. Сейчас я очень коварен и опасен. Но так же уверен в себе, как и молодости, когда брался за первое дело. Я перестал понимать, с чем я сражаюсь. Я дал этому название «принцип ОНАБ», но все равно не понимаю, что это такое.

Возникла очередная пауза. Хагбард услышал, как загремела крышка мусорного бака позади хижины: это енот, которого Дядюшка Джон Перо звал Старым Дедушкой, пришел украсть себе ужин. Хагбард подумал, что в мире Старого Дедушки собственность, безусловно, была воровством.

— Я тоже кое-чего не понимаю, — наконец сказал Сэм Три Стрелы. — Когда-то давно я, как и многие молодые мужчины из народа мохавков, работал на стройке в Нью-Йорке. Я понял, что белые часто бывают похожи на нас, и я не мог ненавидеть их всех сразу. Но они не понимают, что такое земля, и не умеют ее любить. И обычно говорят не от сердца. И действуют не от сердца. Больше напоминают актеров с киноэкрана. Они играют роли. А их вожди не похожи на наших вождей. Их выбирают не за их качества, а за умение играть роли. Об этом говорили мне сами белые, ясными словами. Они не доверяют своим вождям, но идут за ними. Когда мы не доверяем вождю, ему конец. И потом, в руках вождей белых слишком большая власть. Человеку вредно слишком часто подчиняться. Но хуже всего то, что я сказал про сердце. Их вожди давно его потеряли, как потеряли и сострадание. Они говорят не от сердца. Они действуют не от сердца. Тогда от чего же? Как и ты, я не знаю. Мне кажется, это что-то вроде безумия.

Для него это была долгая речь, и она что-то всколыхнула в душе Дядюшки Джона Перо.

— Я был в армии, — сказал он. — Мы шли сражаться с плохим белым человеком: так нам сказали белые. У нас были собрания, которые назывались политическим просвещением. Там были фильмы. В них показывали, какие ужасные вещи совершал этот плохой белый человек в своей стране. После фильмов все страшно сердились и рвались в бой. Кроме меня. Я был там только потому, что в армии платили больше, чем индеец может заработать в любом другом месте. Поэтому я не сердился, а удивлялся. Этот белый вождь в своей стране делал все то же самое, что делают белые вожди в этой стране. Нам рассказывали про место под названием Лидице. Оно очень напоминало Вундид-Ни. Нам рассказывали о семьях, переселенных за тысячи миль от родного дома на верную смерть. Это очень напоминало Тропу Слез. Нам говорили, что этот человек правит своей страной так, что никто не смеет его ослушаться. Но Сэм мне рассказывал, что люди, работающие в корпорациях Нью-Йорка, тоже не смеют ослушаться. Я спросил об этом другого солдата, черного белого человека. С ним было проще говорить, чем с обычными белыми. Я спросил его, что он думает о политическом просвещении. Он сказал, что это дерьмо, и он говорил от сердца. Я долго думал и понял, что он прав. Все политическое просвещение — дерьмо. Когда люди из КДИ приезжают сюда, чтобы говорить, это то же самое. Дерьмо. Но вот что я тебе скажу: народ мохавков теряет душу. Душа не похожа ни на дыхание, ни на кровь, ни на кости, и ее можно терять, даже не зная об этом. У моего деда было больше души, чем у меня, а у нашей молодежи ее еще меньше. Но у меня достаточно души, чтобы разговаривать со Старым Дедушкой, который сейчас енот. Он думает как енот и беспокоится о судьбе племени енотов больше, чем я беспокоюсь о судьбе мохавков. Он считает, что племя енотов скоро вымрет, как вымрут и все племена свободных диких зверей. Это ужасная вещь, и это меня пугает. Когда племена животных вымрут, земля тоже погибнет. Это древнее учение, и я в нем не сомневаюсь. Я вижу, как это уже происходит. Если у нас украдут еще больше земли для строительства этой дамбы, умрет еще одна часть нашей души, и умрут новые души животных! Умрет земля, и перестанут светить звезды! Сама Великая Мать может умереть! — Старик плакал, не стесняясь. — И это произойдет потому, что люди не говорят слова, а говорят дерьмо!

Смуглая кожа Хагбарда бледнеет.

— Ты пойдешь в суд, — медленно сказал он, — и расскажешь это судье, этими самыми словами.

Федеральный суд семнадцатого округа штата Нью-Йорк. Истцы: Джон Перо, Сэмюэль Три Стрелы и прочие. Ответчики: Комитет по делам индейцев, Министерство внутренних дел США и Президент США. Адвокат обвинения: Хагбард Челине. Адвокаты защиты: Джордж Карие, Джон Алукард, Томас Мориарти, Джеймс Моран. Председательствующий: судья Квазимодо Имхотеп.

Мистер Перо (в заключение): И так будет потому, что люди не говорят слова, а говорят дерьмо!

Мистер Карие: Ваша честь, прошу последнее выступление не вносить в протокол как не имеющее отношения к делу. Мы разбираем вполне конкретный вопрос: потребность населения штата в этой дамбе, и суеверия мистера Перо здесь совершенно неуместны.

Мистер Челине: Ваша честь, население Нью-Йорка долгое время выживало без дамбы в этом конкретном месте. И сможет без нее прекрасно выжить дальше. Но может ли выжить хоть что-то стоящее, если наши слова становятся, как говорит мистер Перо, экскрементами? О каком Американском Правосудии может идти речь, если слова нашего первого Президента, если священная честь Джорджа Вашингтона, если его обещание, что мохавки сохранят за собой эти земли, «покуда стоят горы и зеленеет трава», — если все это превращено в экскременты?

Мистер Карие: Адвокат не аргументирует. Адвокат произносит речи.

Мистер Челине: Я говорю от сердца. А вы — говорите от сердца или говорите экскременты, которые приказали вам говорить ваши начальники?

Мистер Алукард: Снова слова.

Мистер Челине: Снова экскременты.

Судья Имхотеп: Контролируйте себя, мистер Челине.

Мистер Челине: Я полностью себя контролирую. Иначе я говорил бы так же откровенно, как мой клиент, и сказал бы, что большинство выступлений, которые я здесь слышу, — это самое настоящее старое дерьмо. Зачем я вообще говорю «экскременты», если не затем, чтобы, подобно вам, немного не замаскировать то, чем мы занимаемся? Это дерьмо. Самое обыкновенное дерьмо.

Судья Имхотеп: Мистер Челине, вы приближаетесь к оскорблению суда. Я делаю вам предупреждение.

Мистер Челине: Ваша честь, мы говорим на языке Шекспира, Милтона, Мелвилла. Должны ли мы продолжать убивать этот язык? Должны ли мы отрывать его от последней пуповинной связи с реальностью? Что в действительности происходит в этом зале? Ответчики, правительство США и его доверенные лица, хотят украсть часть земли у моих клиентов. Сколько нам еще нужно доказывать, что их притязания необоснованны, неоправданны и бесчестны? Почему мы не можем назвать грабеж на большой дороге грабежом на большой дороге, а не «правом государства на принудительное отчуждение частной собственности»? Почему мы не можем назвать дерьмо дерьмом, а не экскрементами? Почему мы никогда не используем язык для передачи смысла? Почему мы всегда должны использовать его для сокрытия смысла? Почему мы никогда не говорим от сердца? Почему мы всегда говорим как роботы, словами, которые в нас запрограммированы?

Судья Имхотеп: Мистер Челине, я снова вас предупреждаю.

Мистер Перо: А я предупреждаю вас. Мир умрет. Звезды погаснут. Если мужчины и женщины не доверяют словам, земля даст трещину, словно гнилая тыква.

Мистер Карие: Прошу объявить перерыв. Эмоциональное состояние истца и адвоката в данный момент не позволяет продолжить судебное заседание.

Мистер Челине: У вас даже есть оружие. У вас есть люди с оружием и дубинками, которые называются судебными исполнителями, и они меня изобьют, если я не замолчу. Чем же тогда вы отличаетесь от любой другой бандитской группировки, если не считать, что умеете с помощью языка скрывать, чем именно занимаетесь? Вся разница лишь в том, что бандиты честнее вас. Вот и вся разница. Единственная разница.

Судья Имхотеп: Судебный исполнитель, успокойте адвоката.

Мистер Челине: Вы крадете то, что вам не принадлежит. Почему вы даже на миг не назовете вещи своими именами? Почему…

Судья Имхотеп: Просто придержите его, судебный исполнитель. Не применяйте излишнюю силу. Мистер Челине, принимая во внимание ваше эмоциональное отношение к делу, я испытываю искушение вас простить. Но такая снисходительность с моей стороны может побудить других адвокатов последовать вашему примеру. У меня не выбора. Я считаю вас виновным в проявлении неуважения к суду. Наказание по приговору будет назначено после пятнадцатиминутного перерыва, когда возобновится судебное заседание. Тогда вы сможете сообщить нам уважительные причины, которые могут смягчить тяжесть вашего наказания. Я не потерплю, чтобы правительство Соединенных Штатов называли бандитами. Это всё.

Мистер Челине: Вы крадете землю и не хотите слышать, как вас называют бандитами. Вы приказываете людям, вооруженным пистолетами и дубинками, нас успокаивать, но не потерпите, чтобы вас называли бандитами. Вы действуете не от сердца; тогда от чего же, черт возьми? Ради Бога, скажите, чем вы мотивируетесь?

Судья Имхотеп: Успокойте его, судебный исполнитель.

Мистер Челине: (Невразумительно.)

Судья Имхотеп: Объявляется перерыв на пятнадцать минут.

Судебный пристав: Всем встать.

В коробке лежали еще две служебные бумаги, напечатанные на других бланках и на другой машинке. Содержание первой было кратким:

Последний документ был явно самым старым и уже пожелтел по краям. В нем говорилось:

— Значит, вся эта история была связана с Мэд-Догом уже несколько лет назад, — задумчиво произнес Сол. — И Малик уже тогда взял себе другое имя, поскольку письмо явно адресовано ему. И, как я начал подозревать, пока мы читали эти материалы, иллюминатам не откажешь в своеобразном чувстве юмора.

— Продемонстрируй еще раз свои дедуктивные способности, — сказал Барни. — Кто такой этот чертов У. X.?

— Люди задают этот вопрос уже триста лет, — рассеянно отозвался Сол.

— Что?

— Это я так, умничаю. Шекспировские сонеты посвящены некоему мистеру У. X., но вряд ли это одно и то же лицо. Это дело, конечно, безумное, но не думаю, что настолько. Впрочем, можно сказать спасибо хотя бы за одно, — добавил он. — На самом деле иллюминаты не правят миром. Они лишь пытаются.

Барни озадаченно нахмурился.

— Как ты это понял?

— Очень просто. Точно так же, как я понял, что это правая, а не левая организация.

— Не все такие гении, как ты, — проворчал Барни. — Давай-ка по порядку, а?

— Сколько противоречий ты заметил в этих записках? Я насчитал тринадцать. Эта исследовательница, Пат, тоже их увидела: все факты умышленно искажены и запутаны. Всё это, а не только схема, приведенная в «Ист-Виллидж азер», есть гремучая смесь фактов и вымысла.

Сол зажег трубку и откинулся на спинку стула (в 1921 году, читая Артура Конан-Дойла, он впервые начал мысленно представлять себя в такой роли).

— Во-первых, нужна иллюминатам известность или не нужна? Если они всем управляют и при этом жаждут известности, они появлялись бы на рекламных щитах чаще кока-колы, а на телевидении — чаще Люсиль Болл. Соответственно, если они всем управляют и не хотят известности, все эти журналы и книги просто не сохранились бы: их бы изъяли из библиотек, книжных магазинов и книгохранилищ. И эта исследовательница по имени Пат никогда бы их не нашла.

Во-вторых, если ты хочешь вербовать людей в группу заговорщиков, то помимо идеализма и прочих благородных побуждений, которые можно в них эксплуатировать, ты всегда эксплуатируешь их надежду. Ты непременно преувеличиваешь масштабы и могущество этого заговора, ибо большинство людей хотят оказаться на стороне победителей. Поэтому ко всем заявлениям о могуществе иллюминатов надо относиться с подозрением, как к результатам опросов избирателей накануне выборов.

И, наконец, никогда не мешает припугнуть противников. Поэтому любой заговор демонстрирует такое же поведение, какое этологи наблюдают у зверя перед нападением: он раздувается и старается выглядеть больше в размерах. Короче говоря, потенциальные или реальные рекруты заговора, равно как и его потенциальные или реальные враги, получают одинаково ошибочное впечатление, что иллюминатов вдвое, вдесятеро или в сотню раз больше, чем на самом деле. Это логика, а первый пункт моих рассуждений эмпиричен — служебные записки действительно существуют. Итак, логика и эмпирические факты подтверждают друг друга: иллюминаты не способны всем управлять. Что из этого следует? Они существуют долгое время и столь же неутомимы, как тот русский математик, который вычислил значение числа «пи» с точностью до тысячного знака. Тогда есть вероятность, что они кое-чем управляют и на многое влияют. Эта вероятность возрастает, если ты вспомнишь содержание многих служебных записок. Две главные мусульманские ветви — хашишин и рошани — были уничтожены; итальянские иллюминаты были «уничтожены» в 1507 году; орден Вейсгаупта был запрещен баварским правительством в 1785 году, и так далее. Если они стояли за Французской революцией, то лишь влияли, но не управляли, поскольку Наполеон уничтожил все, начатое якобинцами. То, что они приложили руку не только к советскому коммунизму, но и к германскому фашизму, вполне правдоподобно, если учесть, как много между этими режимами сходства; но если они заправляли в обеих странах, то почему оказались по разные стороны во Второй мировой войне? А если они одновременно возглавляли через Вашингтона партию федералистов, а через Джефферсона — партию демократических республиканцев, то в чем был смысл контрреволюции Аарона Барра, которую они якобы тоже поддерживали? Вот и получается, что заговор иллюминатов — это не великий кукловод, который манипулирует всем, дергая за невидимые ниточки, а что-то вроде гигантского спрута — только не осьминога, а тысяченога. Он постоянно выпускает вокруг себя щупальца, которые часто возвращаются к нему в виде кровавых обрубков. Это значит, что где-то в очередной раз дело сорвалось.

Но наш тысяченог очень активен и изобретателен. Если бы он управлял планетой, он мог бы выбирать, как ему действовать: открыто или тайно. Поскольку же он еще не столь всемогущ, ему приходится стараться сохранять анонимность. Поэтому многие его щупальца следят за сферой массовой информации. Он хочет знать, когда кто-то изучает его самого и намерен опубликовать полученные результаты. Обнаружив такого человека, спрут может сделать одно из двух: или убить его, или нейтрализовать. В некоторых экстремальных ситуациях он вынужден пойти на убийство, но это крайняя мера, от которой он старается воздерживаться: никогда заранее не знаешь, не спрятал ли этот человек где-то лишние копии документов, которые будут опубликованы в случае его смерти. Почти всегда лучший выход — нейтрализация.

Сол сделал паузу, чтобы зажечь потухшую трубку, и Малдун подумал: «Самое неправдоподобное в рассказах Конан-Дойла — это восхищение Ватсона в такие моменты. Я лично испытываю раздражение, потому что из-за него я чувствую себя болваном, который не видит очевидного». Вслух же он угрюмо произнес: «Давай дальше».

— Лучший способ нейтрализации — это, разумеется, вербовка. Но любой непродуманный и поспешный шаг в вербовке называется в шпионском бизнесе «оголением задницы», потому что делает тебя уязвимее. Самый безопасный способ — это постепенная вербовка, выдаваемая за что-то совсем другое. Конечно, лучше всего притвориться, что помогаешь субъекту в его расследовании. К тому же это открывает вторую и более предпочтительную возможность: заставить субъекта охотиться за миражами. Его отправляют искать иллюминатов в организациях, в которые те никогда не внедрялись. Ему скармливают всякий вздор вроде того, что иллюминаты прибыли с планеты Вулкан или произошли от Евы и Змия. Впрочем, ему лучше всего сказать, что у заговора совсем иная цель, чем в действительности, и желательно, чтобы эта ложь совпадала с собственными представлениями субъекта, и вот тогда это сотрудничество незаметно перейдет в вербовку.

Так вот, как мне кажется, авторы материалов, которые откопала эта Пат, в основном приходят к одному из двух выводов: или иллюминатов больше не существует, или они практически тождественны русским коммунистам. Первый вывод я сразу отметаю, потому что Малик и Пат исчезли, а в двух зданиях — одном здесь, в Нью-Йорке, а втором в Мэд-Доге — произошли взрывы, явно связанные с изучением заговора иллюминатов. Ты уже это признал, но следующий шаг столь же очевиден. Если иллюминатский заговор пытается исказить любую информацию, огласки которой нельзя избежать, то нам следует отнестись к тому, что иллюминаты настроены прокоммунистически, так же скептично, как и к тому, что они вообще не существуют.

Поэтому давай рассмотрим противоположную гипотезу. Могут ли иллюминаты быть крайне правой или фашистской группой? Хм, если информация Малика была более или менее точной, то, судя по всему, в Мэд-Доге находится что-то вроде их штаб-квартиры, а ведь Мэд-Дог — это территория ку-клукс-клана и «Божьей молнии». К тому же, какой бы ни была история иллюминатов до Адама Вейсгаупта, создается впечатление, что период его руководства был эпохой реформ и возрождения ордена. Он, как и Гитлер, был немцем и бывшим католиком. Судя по записке, которая может оказаться самой достоверной из всех, одна из лож иллюминатов Вейсгаупта просуществовала достаточно долго, чтобы завербовать в 1923 году Гитлера. С учетом некоторых особенностей немецкого характера, Вейсгаупт вполне мог быть антисемитом. Большинство историков нацистской Германии, которых я читал, соглашается по крайней мере с возможностью того, что существовала некая «тайная доктрина», известная лишь верхушке нацистов и тщательно скрываемая от рядовых членов партии. Возможно, эта доктрина и была самым настоящим иллюминизмом. Если учесть, как много общего у иллюминизма и франкмасонства, вспомнить об антикатолицизме масонского движения и о том, как яростно выступали против Церкви многие бывшие католики (а ведь и Вейсгаупт, и Гитлер в прошлом были католиками), то можно получить гипотетическую антиеврейскую, антикатолическую, полумистическую доктрину. Причем такая доктрина может быть одинаково популярной и в Германии, и в некоторых районах Америки. И наконец, хотя некоторые левые экстремисты могли желать убийства братьев Кеннеди и Мартина Лютера Кинга, более вероятно, что все трое стали мишенями для правых; причем братья Кеннеди были особенно отвратительны правым антикатоликам.

— И последнее, — сказал Сол. — Не забывай, что журнал «Конфронтэйшн» стоял на левых позициях. Возможно, редактор Малик не особенно доверял большинству цитируемых в записках источников, так как они в основном взяты из правых изданий, в которых большинство авторов утверждают, что иллюминаты — это заговор левых. Скорее всего, он отмахнулся от этой информации, считая ее паранойей правых, если только у него не было других источников информации, вне его отдела расследований. Обрати внимание, как он осторожен. Он ничего не рассказывает Питеру Джексону, своему заместителю, о самих иллюминатах, а только говорит, что хочет провести новое расследование заказных убийств последнего десятилетия. Судя по ветхому и пожелтевшему состоянию лежавшей на дне коробки последней записки, первую информацию он получил еще несколько лет назад, но не предпринимал никаких действий. Пат спрашивает его, почему он все это скрывает от репортера, Джорджа Дорна. И вдруг он исчезает. Он получал информацию из каких-то других источников, и эта информация свидетельствовала о заговоре, в который он действительно мог поверить и по-настоящему испугаться. Возможно, это фашистский, антикатолический, антиеврейский и антинегритянский заговор.

Малдун усмехнулся. Хоть разок мне не придется выступать в роли Ватсона, — подумал он.

— Блестяще, — произнес он вслух. — Ты никогда не перестаешь меня удивлять, Сол. Но взгляни-ка сюда и расскажи мне, как все это стыкуется. — Он протянул Солу лист бумаги. — Я нашел это в книге на прикроватной тумбочке Малика.

На листе тем же торопливым неразборчивым почерком, что и редкие комментарии под служебными записками Пат, было написано:

През. Гарфилд — убийца Чарльз Гито, католик.

През. Маккинли — убийца Леон Чолгос, католик.

През. Теодор Рузвельт — покушение на убийство совершил Джон Шренк, католик.

През. Франклин Рузвельт — покушение на убийство совершил Джузеппе Зангара, католик.

През. Гарри Трумэн — покушение на убийство совершили Гризелио Торресола и Оскар Кольязо, оба католики.

През. Вудро Вильсон — загадочная смерть от болезни, сиделка — католичка.

През. Уоррен Хардинг — тоже загадочная смерть (был слух: самоубийство), тоже сиделка-католичка.

През. Джон Кеннеди — убийство объяснено неубедительно. Тогдашний директор ЦРУ — Маккоун, католик — помогал составлять бездоказательный и противоречивый доклад Уоррена.

(Палата представителей, 1 марта, 1964 год — пять конгрессменов ранены бригадой из четырех наемных убийц: Леброн, Миранда, Кодеро и Родригес, все четверо — католики.)

Когда Сол поднял глаза, Барни любезно заметил:

— Я обнаружил это в книге, как уже сказал. Это книга генерала Томаса М. Харриса «Рим в ответе за убийство Авраама Линкольна». Харрис считает, что Джон Уилкс Бут, семейство Сюратт и все остальные заговорщики были католиками, и доказывает, что они действовали по приказу иезуитов. — Барни умолк, наслаждаясь выражением лица Сола. — По-моему, — продолжил он, — если ты прав и большинство фактов из записок уводит нас по ложному следу, то представление о том, что иллюминаты используют масонов в качестве прикрытия для вербовки новых членов, становится сомнительным. Но, вероятно, им все же нужна подобная организация, причем распространенная по всему миру, с загадочными ритуалами и тайнами, «внутренним кругом», в который принимаются лишь немногие избранные, и пирамидальной авторитарной структурой, где каждый обязан выполнять приказы сверху, понимает он их или нет. Одна из таких организаций — Римская Католическая Церковь.

Сол поднял трубку с пола. Он не помнил, как ее выронил.

— Теперь моя очередь сказать: «блестяще», — наконец пробормотал он. — Означает ли это, что ты перестанешь ходить на воскресную мессу? Ты и в самом деле в это веришь?

Малдун рассмеялся.

— Через двадцать лет я все-таки сумел это сделать. Обскакать тебя и выйти на шаг вперед. Сол, ты стоял так близко к истине — лицом к лицу, глаза в глаза, нос к носу, — что фокус твоего зрения расплылся и ты все увидел в искаженном свете. Нет, это не сама католическая церковь. Ты высказал отличную догадку, когда сказал, что заговор должен быть антикатолическим, а также антиеврейским и антинегритянским. Этот заговор существует внутри католической церкви, и существовал он всегда. Собственно, из-за того, что церковь старалась его искоренить, она и заслужила репутацию параноидальной истерички. Эти заговорщики особенно стараются проникнуть в духовенство, чтобы добывать святые дары для использования в своих жутких обрядах. Кроме того, они пытаются занимать высокие посты в церкви, чтобы подрывать ее изнутри. Много раз они вербовали и подкупали целые приходы, целые категории духовенства, даже целые провинции. Возможно, они появились при Вейсгаупте, когда он еще был иезуитом: в этот орден они внедрялись несколько раз, а в орден доминиканцев — еще чаще. Если их ловили на преступлениях, они старались, чтобы пятно позора пало не на их истинную религию, а на католицизм, которым они прикрывались, как и все убийцы из вот этого списка. Их Бог называется Светоносцем, и, возможно, именно отсюда берет начало слово «иллюминизация», то есть «просветление». Малик давным-давно ими заинтересовался, и некий У. X. ответил ему совершенно правильно, что они все еще существуют. Я говорю, конечно же, о сатанистах.

— Конечно же, — тихо повторил Сол, — конечно. Этот пятиугольник, на который мы то и дело натыкаемся, рисуют в центре пентакля — магической фигуры для призывания Дьявола. Фашизм — это лишь одна из их политических граней. Подозреваю, что в основном они занимаются теологией — или антитеологией. Но тогда какова же их чертова — в буквальном смысле слова — конечная цель?

— Не спрашивай меня, — пожал плечами Барни. — Когда мой брат излагает историю сатанизма, я еще как-то могу следить за ходом его мысли. Но когда он пытается объяснить мотивацию сатанизма, увы… Он употребляет специальные богословские термины, вроде «имманентизации Эсхатона», но я понимаю лишь то, что это имеет какое-то отношение к приближению конца света.

Сол побледнел, как мертвец.

— Барни, — воскликнул он, — о Боже. Фернандо-По.

— Но ведь проблема улажена…

— То-то и оно! Их обычная техника маскировки. Реальная угроза появится откуда-нибудь еще, и они намерены на этот раз исполнить задуманное.

Малдун покачал головой.

— Но не психи же они!

— Каждый человек — псих, — терпеливо сказал Сол, — пока ты не понимаешь мотивов его действий. — Он взялся рукой за галстук. — Представь, что ты прибыл в летающей тарелке с Марса или с Вулкана, как это сделали иллюминаты, если верить одному из наших предположительно достоверных источников информации. Ты видишь, как я поднимаюсь сегодня утром и по какой-то неясной причине завязываю вокруг шеи вот эту тряпку, несмотря на жару. Какие объяснения этому факту ты можешь придумать? Например: я фетишист, иными словами — псих. В основном человеческое поведение складывается из таких же несуразностей, оно нацелено не на выживание, а на соответствие некой системе символов, в которую верят люди. Длинные волосы, короткие волосы, рыба по пятницам, не употреблять свинину, вставать, когда судья входит в зал: сплошные символы, символы, символы. Конечно, иллюминаты — сумасшедшие, с нашей точки зрения. С их точки зрения, сумасшедшие — мы. Если мы сможем выяснить, во что они верят, что для них значат их символы, мы поймем, почему они хотят убить большинство из нас или даже всех нас. Барни, позвони брату. Вытащи его из постели. Я хочу узнать как можно больше о сатанизме.

(— Дьявол! — орал президент 27 марта. — Ядерная война по такому ничтожному поводу, как этот Фернандо-По? Да вы что все, спятили? Американскому народу осточертело, что наша армия играет роль всемирного полицейского. Пусть Экваториальная Гвинея сама ловит рыбу в мутной воде, или как там говорится…

— Подождите, — сказал директор ЦРУ, — разрешите показать вам аэрофотосъемку…)

А в Уотергейте Джи Гордон Лидди тщательно прицеливается и стреляет из пистолета в уличный фонарь: он вспоминает старый особняк в Миллбруке, штат Нью-Йорк, где он рьяно искал голых женщин и не сумел найти ни одной. Рядом с ним стоит профессор Тимоти Лири, который с доводящим до бешенства спокойствием произносит: «Но самое экстатичное во всем этом — познание. Разум галактики открывается в каждом атоме, в каждом гене, в каждой клетке». Мы его вернем, — в ярости думает Лидди, — даже если придется перебить все швейцарское правительство. Этот человек не должен оставаться на свободе. Возле него нервно переминается Бернард Баркер, пока в перпендикулярном времени будущий президент превращает водопроводчиков в чистильщиков выгребных ям. Но сейчас, внутри комплекса Уотергейт, жучок иллюминатов не замечен теми, кто устанавливает жучок комитета по перевыборам президента Никсона, хотя оба жучка впоследствии обнаружены техниками, устанавливавшими жучок БАЛБЕС. «Один и тот же Разум бесконечно создает исполненные глубокого смысла картины», — воодушевленно продолжает доктор Лири.

(— Ко мне, кис-кис, — в сто девятый раз повторяет Хагбард.)

— Дьявол? — повторил отец Джеймс Огастин Малдун. — Хм, это довольно долгая история. Хотите, чтобы я начал с самых истоков, с гностицизма?

Сол, слушая разговор по параллельному телефону, энергично закивал.

— Начинай, откуда сочтешь нужным, — ответил Барни. — Мы здесь пытаемся разобраться в одном сложном вопросе.

— Ладно, я постараюсь помнить, что вы не студенты-богословы на моей лекции в Фордхэме, и постараюсь говорить покороче. — Голос священника пропал, потом снова появился; наверное, он поднялся с кровати и пересел в кресло вместе с телефоном, подумал Сол.

— Существовало много вариантов гностицизма, — через мгновение послышался голос, — и во всех главным был гнозис, непосредственное познание Бога как противоположность простого знания о Боге. Поиск гнозиса, или просветления, как его иногда называли, принимал множество причудливых форм. Часть из них, вероятно, напоминала разные варианты восточной йоги, а другая часть основывалась на употреблении тех же наркотиков, которые заново открыли современные бунтовщики, восставшие против долгого пути познания в ортодоксальной религии. Естественно, при таком разнообразии подходов к гнозису разные пилоты приземлялись в разных аэропортах, причем каждый уверял, что именно он нашел настоящий Новый Иерусалим. Что не удивительно, так как все мистики немного чокнутые, — цинично добавил священник, — и поэтому церковь закрывает их в психиатрических лечебницах и для приличия называет эти учреждения монастырями. Но я отклонился от темы.

Как я догадываюсь, вас интересуют каинизм и манихейство. Каиниты считают Каина особенно святой личностью, ибо он был первым убийцей. Нужно быть мистиком, чтобы понять такую логику. Существовало представление, что, принеся в мир убийство, Каин создал для людей возможность отказаться от убийства. Но затем другие каиниты пошли дальше: ведь парадокс всегда порождает новые парадоксы, а ересь — новую ересь. Так вот, эти каиниты кончили тем, что начали прославлять убийство наряду со всеми прочими преступлениями. Они придерживались убеждения, что должны как можно больше грешить, чтобы затем покаяться и заслужить право на действительно тяжкое искупление собственных грехов. Кроме того, это давало Богу шанс проявить особое великодушие и даровать им прощение. Примерно в это же время родственные идеи прослеживаются в тантрическом буддизме, и до сих пор остается загадкой, какая группа психов, восточная или западная, оказывала на другую влияние. Ну что, это вам хоть чем-то полезно?

— Не слишком, — отозвался Барни.

— Вот насчет этого гнозиса, — спросил Сол, — это позиция ортодоксального богословия, что все просветления и видения на самом деле исходили от Дьявола, а не от Бога?

— Да. И вот как раз здесь на сцену выходит манихейство, — сказал отец Малдун. — Именно с таким обвинением в адрес ортодоксальной церкви выступили манихейцы. Они считали, что Бог ортодоксального христианства и ортодоксального иудаизма был Дьяволом. А тот бог, с которым они общались во время своих манихейских ритуалов, был настоящим Богом. Так вот, этого учения до сих пор придерживаются сатанисты.

— Ну, — Сол уже интуитивно догадывался, каким будет ответ, — и как все это связано с атомной энергией?

— С атомной энергией? Никак… по крайней мере, насколько я могу судить…

— Почему же тогда Сатану называют Светоносцем? — продолжал наседать на него Сол, убежденный, что напал на верный след.

— Манихейцы отрицают физическую вселенную, — медленно произнес священник. — Они говорят, что истинный Бог, их Бог, никогда не унизится до того, чтобы возиться с материей. Бога, который создал мир, — нашего Бога, Иегову, — они называют panurgia, то есть некой слепой, глупой и грубой силой, а вовсе не истинно разумным существом. Их Бог обитает в царстве чистого духа и чистого света. Поэтому его называют носителем света, а эта вселенная всегда называлась царством тьмы. Но в то время ничего не знали об атомной энергии… не так ли? — Последнее предложение началось с утверждения, а закончилось вопросом.

— Как раз это и хочу выяснить я, — сказал Сол. — Атомная энергия высвобождает много света, верно? И если мгновенно высвободится достаточное количество атомной энергии, то наверняка произойдет имманентизация Эсхатона, разве не так?

— Фернандо-По! — воскликнул священник. — Это как-то связано с Фернандо-По?

— Я начинаю так думать, — ответил Сол. — А еще начинаю думать, что мы слишком долго находимся в одном месте, пользуясь телефоном, который наверняка прослушивается. Так что нам лучше отсюда убраться. Спасибо вам, святой отец.

— Всегда рад помочь, хотя я совершенно не понимаю, зачем вам все это, — отозвался священник. — Если вы считаете, что сатанисты контролируют правительство Соединенных Штатов, то с вами согласятся некоторые священники, особенно братья Берриган, но я не понимаю, какое отношение это имеет к полиции. Неужели у копов Нью-Йорка уже появилось отделение святой инквизиции?

— Не обращай внимания, — тихо сказал Барни. — Он очень цинично относится к догмам, как и большинство современных священников.

— Я все слышал, — сказал священник. — Возможно, я и циничен, но я действительно считаю, что сатанизм — дело нешуточное. А теория твоего друга по-своему весьма правдоподобна. В конце концов, в былые времена сатанисты стремились внедриться в церковь, чтобы опозорить это учреждение, считавшее себя наместником Бога на Земле. А сейчас на это претендует правительство Соединенных Штатов. Возможно, вы сочтете это шуткой или парадоксом с моей стороны, но именно в этом направлении как раз и работают их мозги.

Я профессиональный циник — любой богослов в наше время должен быть циником, если не хочет казаться полным идиотом молодым людям, настроенным весьма скептично, — но что касается Инквизиции, тут я ортодокс, вернее, откровенный реакционер. Разумеется, я читал всех историков-рационалистов и не спорю, что церкви того времени была, безусловно, присуща некоторая истерия, но все же сатанизм — штука не менее страшная, чем рак или чума. Он глубоко враждебен человеческой жизни, да и жизни вообще. У церкви были все основания его бояться. Так же как у пожилых людей, которым есть что вспомнить, есть все основания опасаться возрождения гитлеризма.

В голове Сола промелькнули загадочные, смутные фразы Элифаса Леви: «чудовищный гнозис Мани… культ материального огня…» А почти десять лет назад хиппи, собравшись возле Пентагона, вставляют цветы в стволы автоматов и скандируют: «Изыди, демон, изыди!»… Хиросима… Белый Свет Пустоты…

— Погодите, — сказал Сол. — Так это не просто идеи насчет убийства? Неужели убийство и в самом деле служит для сатанистов мистическим опытом?

— Конечно, — отозвался священник. — В этом все дело: они жаждут гнозиса, личного опыта, а не догмы, принятой с чужих слов. Рационалисты всегда обвиняют догму в том, что она рождает фанатизм, но самые худшие фанатики начинают с гнозиса. Современные психологи только пытаются кое-что понять. Вы слышали, как участники «взрывных» сеансов групповой психотерапии рассказывают о внезапных приливах энергии, которые одновременно чувствует вся группа? Такой же эффект возникает во время танцев или барабанного боя; это называется «примитивной» религией. Употребляйте наркотики, и в современном мире вас назовут хиппи. Достигайте такого же эффекта через сексуальные практики — и вас назовут ведьмами или тамплиерами. Такой же эффект вызывается при массовом жертвоприношении животных. Человеческое жертвоприношение практиковалось во многих религиях — от знаменитого культа ацтеков до сатанистов. Современные психологи считают, что высвобождаемая при этом энергия — это энергия либидо, о которой говорил Фрейд. Мистики называют ее праджней, или астральным светом. Чем бы она ни была, при человеческом жертвоприношении ее высвобождается больше, чем во время секса, или употребления наркотиков, или танцев, или барабанного боя, или любой другой бурной практики, а при массовом человеческом жертвоприношении она высвобождается просто в огромном количестве. Теперь вы понимаете, почему я боюсь сатанизма и извиняюсь за Инквизицию лишь наполовину?

— Да, — рассеянно произнес Сол, — и я начинаю разделять ваш страх… — В его голове вдруг зазвучала мелодия песни, которую он ненавидит: Wenn das Judenblut vom Messer spritz…

До него дошло, что он держит телефонную трубку и видит сцены сорокалетней давности в другой стране. Он резко переключил внимание обратно: Малдун поблагодарил брата и повесил трубку. Сол поднял глаза, и оба детектива обменялись взглядами, полными ужаса.

После долгой паузы Малдун сказал: «В этом вопросе нельзя верить никому. Даже друг другу мы можем верить с большим трудом». Прежде чем Сол успел ответить, раздался телефонный звонок. Звонил Дэнни Прайсфиксер из управления.

— Плохие новости. В отделе расследований «Конфронтэйшн» была только одна девушка по имени Пат. Патриция Уолш, если точно, и…

— Я знаю, — устало сказал Сол, — она тоже исчезла.

— Что вы собираетесь сейчас делать? ФБР по-прежнему скандалит и требует отчета о том, где вы оба находитесь, комиссара просто по стенке размазывают.

— Скажи им, — отрезал Сол, — что и мы исчезли. — Он аккуратно повесил трубку и начал складывать служебные записки обратно в коробку.

— Что теперь? — поинтересовался Малдун.

— Уходим в подполье. И останемся там до тех пор, пока либо мы не раскусим их, либо они не убьют нас.

(— И какая же длина этого красавца? — спросил Джордж, показывая жестом на Дунай, кативший свои воды шестью этажами ниже. Они со Стеллой находятся в номере отеля «Донау».

— Ты не поверишь, — со смехом ответила Стелла. — В точности тысяча семьсот семьдесят шесть миль. 1-7-7-6, Джордж.

— Совпадает с годом, в котором Вейсгаупт возродил орден иллюминатов?

— Точно. — Стелла усмехнулась. — Мы не устаем тебе повторять. Синхронистичность — это такой же универсальный закон, как гравитация. Если начинаешь наблюдать, то видишь ее повсюду.)

— Вот деньги, — говорит Малдонадо Банановый Нос, открывая портфель, плотно набитый хрустящими новенькими банкнотами. (Сейчас 23 ноября 1963 года; у них назначена встреча на скамейке в Центральном парке около Иглы Клеопатры; однако молодой человек нервничает.) — Я хочу тебе сказать, что… мой начальник… очень доволен. Это наверняка ослабит позиции Бобби в министерстве юстиции и остановит массу ненужных расследований.

Молодой человек, Бен Вольпе, часто дышит.

— Послушайте, мистер Малдонадо, я должен вам кое-что рассказать. Я знаю, как… поступает… Братство, когда кто-то напортачит, а потом пытается это скрыть.

— Ты разве напортачил? — недоумевает Банановый Нос. — В сущности, тебе фантастически повезло. Этого придурка, Освальда, поджарят вместо тебя. Он появился как раз в нужное время. Это была Фортуна… Иисус, Мария и Иосиф! — Вдруг до Бананового Носа доходит, и он выпрямляется. — Ты хочешь сказать… ты хочешь сказать… Это на самом деле был Освальд? Он выстрелил раньше тебя?

— Нет, нет, — Вольпе выглядит жалко. — Разрешите мне объяснить все как можно понятнее. Понимаете, я находился на крыше здания окружного архива Далласа, как мы и планировали. Кортеж автомобилей въехал на Элм и направился к туннелю. Я решил через оптический прицел винтовки в последний раз осмотреть всю территорию, чтобы проверить, всех ли федералов я засек. И когда я навел его на здание школьного книгохранилища, в одном окне я заметил винтовку. Наверное, это был Освальд. Потом навожу на травяной холм — черт побери, там еще один парень с винтовкой. Я просто похолодел. Ничего не понимаю. И пока я был как зомби, где-то залаяла собака, и в этот момент парень на холме, хладнокровно, как в тире, выпускает в машину три пули. Вот так, — печально заканчивает Вольпе. — Я не могу взять эти деньги… Братство… меня из-под земли найдет, если когда-нибудь узнает правду.

Малдонадо молчит, потирая свой знаменитый нос, как он делает всегда, принимая трудное решение.

— Ты хороший парень, Бенни. Я дам тебе десять процентов вознаграждения просто за честность. В Братстве должно быть больше таких же честных ребят, как ты.

Вольпе тяжело вздыхает.

— Есть еще одна вещь, о которой я должен вам рассказать. Я спустился на травяной холм, когда полицейские побежали к школьному книгохранилищу. Я подумал, что тот парень, который стрелял, может быть еще там, я сумею его найти и хотя бы расскажу вам, как он выглядит. Однако его и след простыл. Но вот что странно. Я наткнулся на совсем другого типа, который удирал с холма. Такой долговязый, тощий, с лошадиными зубами. Чем-то напоминает питона или какую другую змею. Он только взглянул на меня и мой зонтик и сразу понял, что в нем. У него отвисла челюсть. «Господи Иисусе и его черный братец Гарри, — говорит, — сколько же в наше время нужно народу, чтобы пристрелить одного президента?»

(— К тому же они учат их извращениям, — Улыбчивый Джим приближался к кульминации. — Гомосексуализму и лесбиянству детей обучают в наших школах, а мы это оплачиваем нашими налогами. Разве это не самый настоящий коммунизм?)

— Добро пожаловать в «Плейбой-клуб», — сказала хорошенькая блондинка. — Я ваша зайка, Дева Мария.

Сол в полумраке сел за столик, гадая, правильно ли он расслышал. Странное имя для зайки — Дева Мария; наверное, она сказала просто «Мария».

— Какой желаете, сэр? — спросила зайка.

— Хорошо прожаренный, — сказал Сол.

— Хорошо прожаренный, — повторила зайка, обращаясь к стене. Стена тотчас раздвинулась, и Сол увидел что-то среднее между кухней и мясной лавкой. В каких-то пяти футах от него стоял бычок, и, прежде чем он успел оправиться от шока, его внимание привлек голый до пояса мужчина в капюшоне средневекового палача. Одним ударом огромного молота мужчина оглушил бычка, и тот рухнул на пол. Палач мгновенно взял топор и отрубил голову. Из шеи животного хлестнула струя темной крови.

Стена опять сомкнулась, и у Сола возникла ужасная догадка, что он попросту галлюцинирует — сходит с ума.

— Сегодня у нас познавательные обеды, — шепнула ему на ухо зайка. — Мы считаем, что, прежде чем съесть кусок мяса, каждый наш клиент должен узнать, что находится на кончике его вилки и как оно туда попало.

— Боже праведный, — выдохнул Сол, поднимаясь из-за стола. Это не «Плейбой-клуб», это какой-то притон душевнобольных и садистов. Он поплелся к двери.

— Выхода нет, — тихо сказал какой-то человек, когда Сол проходил мимо его столика.

— Сол, Сол, — вкрадчиво промурлыкал метрдотель. — Почему ты меня преследуешь?

— Это наркотик, — сказал Сол, еле ворочая языком. — Вы подсунули мне наркотик.

Конечно, так и есть — что-то вроде мескалина или ЛСД, — и они направляют его галлюцинации, воздействуя на него с помощью определенных раздражителей. Наверняка они даже сфабриковали часть галлюцинаций. Но как он попал к ним в руки? Последнее, что он помнил, — это квартира Джозефа Малика, в которой он был с Барни Малдуном… Нет, он слышал, как чей-то голос сказал: «Итак, сестра Виктория», — когда они вышли за дверь на Риверсайд-Драйв…

— Ни один мужчина не должен жениться на женщине, которая моложе его на тридцать лет, — скорбно произнес метрдотель. Как они об этом узнали? Они что, собирали на него досье? Как давно они за него взялись?

— Я ухожу отсюда, — закричал он, отталкивая метрдотеля в сторону, и бросился к двери.

Руки тянулись к нему, но не дотягивались (как он понял, они не очень-то и старались: ему позволили добежать до двери). Когда он выскочил за дверь, то понял почему: он оказался не на улице, а в соседней комнате. Здесь его ожидало очередное испытание.

На стене возник прямоугольник света; где-то в темноте находился проектор. Внутри прямоугольника появилась надпись, похожая на титры в старом немом кино:

ВСЕ ЕВРЕЙСКИЕ ДЕВЧОНКИ ЛЮБЯТ ЗДОРОВЕННЫХ НЕГРОВ.

— Сволочи! — крикнул им в ответ Сол. Они все еще работают над его чувствами к Ребекке. Ха, все равно это ни к чему не приведет: у него было достаточно причин верить в ее преданность ему, особенно сексуальную преданность.

Вместо надписи появился кадр с картинкой. Ребекка в пеньюаре на коленях. Перед ней стоит громадный голый темнокожий мужчина, ростом не менее шести футов шести дюймов, с пенисом не менее впечатляющего размера, который она сладострастно держит во рту. Она закрыла глаза от наслаждения, словно сосущий грудь младенец.

— Ублюдки! — заорал Сол. — Это подделка! Это не Ребекка, а загримированная под нее актриса. Вы забыли про родинку на ее бедре. — Они могли одурманить его чувства, но не мысли.

В темноте послышался омерзительный смех.

— А взгляни-ка на это, Сол, — холодно сказал голос.

На экране появилась другая картинка: спиной к Адольфу Гитлеру в полном нацистском облачении стоит обнаженная Ребекка, сжимая анусом его пенис. Ее лицо выражает боль вперемежку с наслаждением, а на ее бедре виднеется родинка. Очередной обман: после смерти Гитлера прошли годы, прежде чем родилась Ребекка. Но они не могли создать этот слайд за те секунды, которые прошли после его крика, и это означало, что они знали ее тело в интимных подробностях… А еще они знали, насколько у него скептичный и живой ум, и были готовы применить против него серию ударов ниже пояса, пока что-то не заставит его утратить способность сомневаться.

— Без комментариев? — насмешливо спросил тот же голос.

— Не верю, что человек, который умер тридцать лет назад, может трахать сегодня хоть кого-нибудь, — сухо заметил Сол. — Ваши приемчики вульгарны.

— Что делать, иногда с вульгарными людьми приходится работать вульгарными методами, — отозвался голос, и на этот раз он прозвучал ласково и даже соболезнующе.

На экране появились новые кадры, и на этот раз, без сомнения, это действительно была Ребекка. Но Ребекка три года назад, когда он впервые ее встретил. Она сидела за столиком в дешевом притоне Ист-Виллиджа с тем изможденным и потерянным взглядом, который ему навсегда запомнился; она собиралась ввести в вену иглу. И это была правда, но ужас состоял в том, что означала эта правда: они следили за ним еще с тех пор. Точно восстановить время событий он не мог, хотя и помнил, какой была ее квартира в то время. Но, возможно, то, что он ее полюбит, они поняли гораздо раньше, чем он понял это сам. Нет. Скорее всего, кто-то из ее приятелей того времени сделал эти снимки, а они каким-то образом их нашли, когда заинтересовались его персоной. Это означает, что у них фантастические возможности.

На экране появился текст:

ОДНАЖДЫ НАРКОМАНКА — НАВЕКИ НАРКОМАНКА.

И тут же появились новые кадры: нынешняя Ребекка сидит у них на кухне — на окнах видны новые светло-кофейные занавески, которые они повесили на прошлой неделе, — и снова вводит в вену иглу.

— Вульгарны вы, о могущественные Иллюминаты, — саркастически произнес Сол. — Если бы она снова начала колоться, я бы заметил следы уколов на ее руках.

Ответ был без слов: на экране опять появилось изображение Ребекки и громадного негра, сменившееся крупным планом ее лица, закрытых глаз, введенного в рот пениса. Кадры были очень четкие, чувствовалась работа опытного оператора, и, как Сол ни присматривался, он не мог заметить следов грима, благодаря которому другая женщина могла бы сойти за Ребекку. Он вспомнил про отсутствовавшую родинку на ее бедре, но его мозг упрямо исследовал другую возможность — грим может изменить лицо, но может и скрыть родинку… Может быть, они хотели, чтобы он проявлял скептицизм, а они его постепенно разрушали бы и заодно разрывали на части его душу…

На экране появились очередные титры:

ПРОКЛЯТЬЕ БРАКА В ТОМ, ЧТО МОЖЕМ МЫ СЧИТАТЬ СВОИМИ ЭТИ ДЕЛИКАТНЫЕ СОЗДАНЬЯ, НО НЕ ПОДВЛАСТЕН НАМ ИХ АППЕТИТ[52].

Сол слишком хорошо помнил страстность Ребекки в постели.

— Шекспир, — хрипло сказал он. — Демонстрировать эрудицию в такой момент хуже вульгарности. Это буржуазное жлобство.

Ответ был жестоким: большая подборка слайдов, пятнадцать или даже двадцать, обрушилась с экрана таким стремительным потоком, что он даже не успел их толком рассмотреть, но центральным персонажем была Ребекка, все время Ребекка, Ребекка с чернокожим громилой в разных сексуальных позах, Ребекка с другой женщиной, Ребекка со Спиро Агнью, Ребекка с мальчиком лет семи, Ребекка, Ребекка, во все более извращенных и патологических сценах, Ребекка с сенбернаром… И через все это бежит мятно-зеленая синусоида, продукт действия наркотика…

— У настоящего садиста всегда есть стиль, — с трудом выдавил Сол. — Вы, ребята, практически так же отвратительны и ужасны, как дерьмовое третьеразрядное кино.

Послышался стрекочущий механический звук, и вместо слайдов на экране замелькали кадры фильма. Он увидел несколько крупных планов Ребекки с сенбернаром и узнал ее знакомую мимику. Способна ли актриса воспроизвести неповторимый стиль сексуального поведения другой женщины? Да. Если понадобится воспроизвести точность реакций, эти люди воспользуются даже гипнозом.

Кинолента резко оборвалась, и проектор выдал для Сола другое сообщение, которое держалось на экране несколько минут:

ТОЛЬКО БЕЗУМЕЦ МОЖЕТ БЫТЬ АБСОЛЮТНО УВЕРЕН.

Когда Сол понял, что сцена затянулась и ничего не изменится, пока он не заговорит, он сухо сказал:

— Очень занимательно. И куда мне, по-вашему, пойти, чтобы разразиться истерикой?

Ответа не последовало. Не слышалось ни звука. Ничего не происходило. Перед ним маячила какая-то решетка из красных пятиугольников, но так действовал наркотик — и само это видение помогло ему понять, какой именно наркотик, ибо геометрические узоры обычно видели люди во время мескалинового транса. Затем на фоне пятиугольников побежали мятно-зеленые синусоиды, а на экране появилось новое сообщение:

ПОЧЕМ НАРКОТИК?

ПОЧЕМ НАШ ОБМАН?

ПОЧЕМ РЕАЛЬНОСТЬ?

Вдруг Сол оказался в Копенгагене, на прогулочном катере, проходящем мимо русалочки в порту. Она повернулась и посмотрела на него.

— Это дело с душком, — сказала она, и с этими словами у нее изо рта выплыла стайка рыбок. — Я ротоноска, — объяснила она.

Дома у Сола была копия этой знаменитой скульптуры (должно быть, послужившая источником его галлюцинации), но почему-то он очень разволновался. Ему показалось, что в ее каламбуре кроется другой, более глубокий смысл, чем просто случайный намек на взрыв в «Конфронтэйшн»… что-то такое, что уходит в прошлое… проходит через всю его жизнь… и объясняет, почему он вообще купил эту статуэтку.

«Я на пороге одного из тех знаменитых наркотических прозрений, о которых толкуют хиппи», — подумал он. Но русалочка рассыпалась на красные, оранжевые, желтые пятиугольники…

И тут ему подмигнул единорог. «Мужик, — сказал он, — представь, он всегда торчит!»

«Я же сам на днях рисовал эти картинки», — подумал Сол… но экран его спросил:

РЕАЛЬНА ЛИ МЫСЛЬ ЕДИНОРОГА?

…и вдруг он впервые в жизни понял, что означает фраза «реальная мысль»; что имел в виду Гегель, давая определение Абсолютной Идеи как чистого мышления, размышляющего о чистом мышлении; что имел в виду епископ Беркли, когда отрицал реальность физического мира, хотя это явно противоречило всему человеческому опыту и здравому смыслу; что втайне пытался найти каждый детектив, хотя это всегда лежало на поверхности; почему он сам стал детективом; почему появилась Вселенная; почему всё…

а потом он это забыл;

затем вновь уловил мимолетный отблеск этого, как-то связанный с глазом на вершине пирамиды;

и снова потерял в потоке образов единорогов, жеребцов, зебр, полос, полос, полос.

Сейчас все поле его зрения было галлюцинацией… восьмиугольники, треугольники, пирамиды, органические формы эмбрионов и растущих папоротников. Наркотик действовал на него все сильнее. Перед ними предстали преступники, которых он отправил в тюрьму, — землистые, ненавидящие лица, — и экран сказал:

ГУДМАН — ПЛОХОЙ ЧЕЛОВЕК[53].

Он засмеялся, чтобы не заплакать. Этими обвиняющими лицами они ударили по больному месту, коснувшись его глубоких сомнений насчет работы, карьеры, выбора профессии, и как раз в такой момент, когда к этим же мыслям его подталкивал наркотик. Словно они читали его мысли и видели его галлюцинации. Нет; это просто случайное совпадение: существует статистическая вероятность, что во время наркотического сеанса один из множества разных приемов может сработать.

ПОКА ХОТЬ ОДНА ДУША ТОМИТСЯ В НЕВОЛЕ, Я НЕ СВОБОДЕН.

Сол снова рассмеялся, уже почти истерически; и еще отчетливее, чем раньше, понял, что скрывает за смехом слезы. Тюрьмы никого не воспитывают; моя жизнь потрачена зря; я предлагаю обществу иллюзию безопасности, а не реальную помощь. Хуже того, я давно это понял и сам себе лгал. Сол знает, что ощущение полной несостоятельности и глубочайшей горечи, которое его сейчас охватило, не вызвано наркотиком, а просто усилено. Это ощущение появилось у него давным-давно, но он всегда от него отмахивался, отгонял его от себя, фокусируя внимание на чем-то другом; наркотик просто позволил ему (заставил его) не отвернуться от этого ощущения, а в течение нескольких мгновений, полных глубокой тоски, честно увидеть его во всей полноте.

Вдруг справа от него вспыхнул свет, и он увидел дверь, над которой зажглись неоновые слова: «Очищение и искупление».

— Ладно, — с презрительной холодностью сказал он. — Я делаю следующий ход. — Он открыл дверь.

Несмотря на крошечный размер, комната была обставлена, как самый дорогой бордель мира. Над кроватью с пологом на четырех столбиках висела иллюстрация, изображавшая Алису и гриб с надписью «Съешь меня». А на кровати, сбросив плейбойский костюмчик и в ожидании раздвинув ноги, лежала хорошенькая обнаженная светловолосая зайка.

— Добрый вечер, — быстро сказала она, пристально глядя ему в глаза. — Я ваша Дева Зайка. Каждый мужчина хочет съесть на Пасху Деву Зайку, чтобы отпраздновать чудо Воскресения. Вы понимаете суть чуда Воскресения, сэр? Вы знаете, что ничто не истинно и все разрешено и что человек, посмевший нарушить роботическую обусловленность общества и совершить прелюбодеяние, умирает в момент оргазма, который испытывает с блудницей, чтобы воскреснуть к новой жизни? Вас учили этому в шуле? Или же вас просто напичкали еврейской моногамной чепухой? — Многие гипнотизеры говорят медленно, она же гипнотизировала быстротой речи. — Вы собирались съесть мертвое животное, что само по себе отвратительно, хотя безумное общество считает такое поведение нормальным, а вместо этого съедите желанную женщину (а потом ее трахнете), что действительно нормально, даже если сумасшедшее общество считает это отвратительным. Вы — один из Иллюминизированных, Сол, но никогда об этом не знали. Сегодня вы это узнаете. Вы узнаете себя настоящего, того, кем вы были, когда вас еще не зачали ваши отец и мать. И я говорю не о реинкарнации. Я говорю о чем-то намного более чудесном.

Сол обрел дар речи.

— Я оценил по достоинству ваше предложение, но я его отклоняю, — сказал он. — Откровенно говоря, на мой взгляд, в вашем дешевом мистицизме куда больше пошлятины, чем в сентиментальном вегетарианстве и вульгарной похотливости. Беда иллюминатов в том, что вы не имеете понятия ни об истинной драматургии в целом, ни о ее тонких нюансах.

Пока он говорил, ее глаза расширялись, но не от удивления по поводу его сопротивления. Либо она была действительно взволнована и глубоко ему сочувствовала, либо была великой актрисой.

— Очень жаль, — сказала она. — Ты отверг Рай, поэтому тебе придется пройти тяжелый путь по кругам Ада.

Сол услышал сзади какое-то движение и, еще не успев обернуться, почувствовал острый укол в шею: игла, очередное зелье. Сначала ему дали сильный психоделик для обострения восприятия, а теперь транквилизатор или вообще яд: он понял, что теряет сознание.

В 1923 году Адольф Гитлер стоял у подножия пирамидального алтаря и повторял за человеком с козлиной головой: «Цель оправдывает средства». Джеймс Джойс в Париже царапал карандашом слова, которые позже печатал его секретарь Сэмюэль Беккетт: «Доаскетический мужчина в поисках панистерической женщины». В нью-йоркском Бруклине Говард Филип Лавкрафт, возвращаясь с вечеринки, на которой Харт Крейн вел себя совершенно по-скотски, чем подтвердил правоту мистера Лавкрафта в его предубеждении против гомосексуалистов, находит в почтовом ящике письмо и с удивлением читает: «Некоторые тайны, раскрытые вами в последних рассказах, лучше было бы не печатать. Поверьте мне, я ваш друг, но есть люди, которые предпочитают, чтобы эти полузабытые знания так и оставались в безвестности, и эти люди — грозные враги для любого человека. Вспомните, что случилось с Амброзом Бирсом…» А в Бостоне Роберт Патни Дрейк пронзительно кричит: «Ложь, ложь, и еще раз ложь. Повсюду сплошная ложь. Никто не говорит правду. Никто не говорит, что думает…» Его голос затихает.

— Продолжайте, — говорит доктор Безетцунг, — у вас хорошо получается. Не останавливайтесь.

— А зачем? — отвечает Дрейк, обессилев после вспышки ярости, и переворачивается на кушетке, чтобы посмотреть на психиатра. — Для вас же все это лишь выход подавленных эмоций, или игра на публику, или клинический случай. Вы не можете соглашаться со мной.

— А вот и могу. И согласен с вами больше, чем вы думаете. — Доктор отрывает глаза от блокнота и встречается взглядом с глазами Дрейка. — Почему, собственно, вы предполагаете, что я поведу себя так же, как все те, кому вы пытались это сказать?

— Если бы вы были со мной согласны, — осторожно сказал Дрейк, — если бы вы понимали, о чем я в действительности говорю, то были бы либо директором банка где-нибудь вместе с моим отцом, сражаясь за свою долю денег, либо революционером-бомбистом вроде Сакко и Ванцетти. Это две единственные возможности, которые имеют смысл.

— Две единственные возможности? Нужно выбирать либо одну крайность, либо другую?

Дрейк снова устремляет взгляд к потолку и начинает разглагольствовать:

— Вы должны были получить докторскую степень еще до специализации. Так вот, известен ли вам какой-нибудь случай, чтобы микробы покидали организм человека, который активно уничтожали, только потому, что у этого человека благородный характер или нежные чувства? Покинула ли туберкулезная палочка легкие Джона Китса, потому что он еще не успел написать несколько сот великих поэм? Должно быть, вы немного знаете историю, даже если никогда не бывали на передовой, как я: можете ли вы припомнить какое-нибудь сражение, которое опровергает афоризм Наполеона о том, что Бог всегда на стороне тех, у кого больше пушек и искуснее полководцы? Этот русский большевик, Ленин, распорядился, чтобы в школах всех обучали игре в шахматы. И знаете почему? Он считает, что шахматы преподносят урок, который должны выучить все революционеры: если ты не сумеешь правильно мобилизовать все силы, то проиграешь. Не имеет значения, насколько высоки твои моральные качества и благородны твои цели: безжалостно сражайся и используй каждую крупицу разума, иначе проиграешь. Мой отец это понимает. Люди, которые правят миром, всегда это понимали. Генерал, который этого не понимает, может быть разжалован в лейтенанты, если не хуже. Я видел, как был стерт с лица земли целый взвод, уничтоженный, словно муравейник под сапогом. Эти люди погибли не потому, что были безнравственными, грешными или не верили в Христа. А потому, что на этом месте и в этот день немцы превосходили их по огневой мощи. Это закон, единственный настоящий закон Вселенной, и все, что ему противоречит, все, чему учат в школах и церквях, есть ложь. — Сейчас он произносит это слово апатично. — Просто ложь.

— Если вы действительно так считаете, — спрашивает доктор, — почему же вас до сих пор одолевают ночные кошмары и бессонница?

Голубые глаза Дрейка неподвижно смотрят в потолок.

— Не знаю, — наконец говорит он. — Поэтому я прихожу сюда.

— Мун, Саймон, — вызывает дежурный по отделению.

Я делаю шаг вперед, видя себя его глазами: борода, армейское обмундирование, купленное на распродаже, сплошь покрытое пятнами (мои собственные сопли и чужая блевотина). Архетипический грязный, мерзкий, вонючий хиппи-комми-революционер.

— Та-ак, — сказал он, — еще один красавец.

— Обычно я выгляжу аккуратнее, — спокойно отозвался я. — Невольно весь изгадишься, когда тебя арестовывают в этом городе.

— В этом городе арестовывают только в одном случае, — сказал он, нахмурившись, — когда ты нарушаешь законы.

— В России тоже арестовывают только в том случае, если ты нарушаешь законы, — приветливо говорю я. — Или по ошибке.

Это было лишнее.

— Умный парнишка, — ласково сказал он. — Мы здесь любим умников. — Он заглянул в полицейский протокол. — Отличный послужной список за ночь, Мун. Участие в массовых беспорядках, агрессивное поведение, оскорбление полицейского, сопротивление аресту, нарушение покоя. Прекрасно.

— Я не нарушал покой, — говорю я. — Я нарушал войну. — Я украл эту остроту, которую всегда цитировала мама, у католического анархиста Аммона Хеннеси. — Остальные обвинения тоже сплошной идиотизм.

— Слушай, я тебя знаю, — внезапно сказал он. — Ты сын Тима Муна. Так, так, так. Анархист во втором поколении. Подозреваю, что ты будешь сидеть так же часто, как и он.

— У меня такие же подозрения, — соглашаюсь я. — По крайней мере, до Революции. И заметьте, потом мы вас сажать не будем. Мы построим хорошие лагеря где-нибудь в Висконсине и отправим вас туда бесплатно овладевать полезными профессиями. Мы считаем, что всех полицейских и политиков можно реабилитировать. Но если вы не захотите отправиться в лагерь и освоить полезную профессию, то вас никто не станет заставлять. Вы сможете жить на пособие.

— Так, так, так, — произнес он. — Совсем как твой старик. Думаю, даже если бы я отвернулся, пока ребята отвели бы тебя куда-нибудь и хорошенько отделали, ты все равно продолжал бы острить?

— Боюсь, что да, — улыбаюсь я. — Ирландский национальный характер, вы же знаете. Мы видим во всем смешную сторону.

— Так, — задумчиво сказал он (ему ужасно нравилось это слово), — надеюсь, ты сможешь найти смешную сторону в том, что тебя ожидает. Ты предстанешь перед судьей Бушманом. И пожалеешь, что не попал вместо этого под дисковую пилу. Передай привет отцу. Скажи: привет от Джима О'Малли.

— Он умер, — сказал я.

Он опустил взгляд на следующий протокол.

— Жаль это слышать, — пробормотал он. — Нанетти, Фред, — выкрикнул он, и парень с поломанной рукой сделал шаг вперед.

Полицейский привел меня в кабинет дактилоскопии. Дактилоскопист вел себя как компьютер. «Правую руку». Я дал ему правую руку. «Левую руку». Я протянул левую руку. «Следуйте за полицейским». Я последовал за полицейским, и меня сфотографировали. Длинными коридорами мы спускались к залу ночного суда[54], и в уединенном месте полицейский неожиданно ударил меня дубинкой по нижней части спины, именно так (он знал свое дело), чтобы в течение месяца меня мучили боли в печени. Я крякнул, но предпочел ничего не говорить, чтобы он не вышел из себя и не врезал мне еще раз, поэтому он заговорил сам. «Трусливый педик», — сказал он.

Совсем как в Билокси, штат Миссисипи: один коп хороший, второй — безразличный, а третий — злобный ублюдок, но это не имеет никакого значения. Все они винтики в одном механизме, и результат, который получается при переключении рычага передач, всегда одинаков, независимо от их настроя. Уверен, то же самое было в Бухенвальде: одни охранники старались быть более человечными, другие просто выполняли свою работу, третьи стремились максимально отравить жизнь узникам. Но все это не имело значения: действие механизма неизменно приводило к результату, ради которого он создавался.

Судья Бушман (через два года мы подсыпали ему АУМ, но это совсем другая история, которая произойдет во время другого трипа) одарил меня знаменитым грозным взглядом Кинг-Конга.

— Правила таковы, — сказал он. — Вам предъявляется обвинение. Вы можете дать показания либо хранить молчание. Если вы решите дать показания, у вас есть право изменить их на процессе. Когда я назначу сумму залога, вы можете быть отпущены при выплате судебному приставу десяти процентов от нее. Платить только наличными, никаких чеков. Если у вас нет наличных, вы проводите за решеткой всю ночь. Вы, граждане, натворили в городе кучу безобразий, и поручители под залог не успевают охватить все суды, так что вам чертовски не повезло оказаться в судебном зале, куда они не поспели. — Он повернулся к судебному исполнителю. — Полицейский протокол, — сказал он.

Он прочитал послужной список моего криминального прошлого, сфабрикованный арестовавшим меня полицейским.

— Пять обвинений за один вечер. Да вы тяжелый случай, Мун! Судебный процесс назначается на пятнадцатое сентября. Залог будет десять тысяч долларов. У вас есть тысяча долларов?

— Нет, — сказал я, размышляя, сколько раз за вечер он произносил эту речь.

— Одну минуту, — сказал Хагбард, материализуясь из коридора. — Я вношу залог за этого человека.

МИСТЕР ХАРИС: Мистер Челине всерьез полагает, что правительству Соединенных Штатов нужен опекун?

МИСТЕР ЧЕЛИНЕ: Я просто предлагаю выход для вашего клиента. Любое частное лицо, в досье которого значатся многочисленные убийства и ограбления, с радостью признало бы себя невменяемым. Вы продолжаете настаивать, что ваш клиент находился в здравом рассудке в Вундид-Ни? В Хиросиме? В Дрездене?

СУДЬЯ ИМХОТЕП: Не устраивайте балаган, мистер Челине.

МИСТЕР ЧЕЛИНЕ: Я предельно серьезен.

— Кем вам приходится этот молодой человек? — раздраженно спросил Бушман. Он уже собирался кончить, когда полицейский поволок меня в тюрьму, и чуть не задохнулся, когда этот садомазохистский эквивалент полового акта внезапно прервался.

— Он моя жена, — спокойно ответил Хагбард.

— Что?

— Гражданская жена, — продолжал Хагбард. — В Иллинойсе не признаются гомосексуальные браки. Но в любом случае гомосексуальность как таковая не считается преступлением в этом штате, так что не волнуйтесь, ваша честь. Позвольте мне заплатить и забрать его домой.

Это было уж слишком.

— Папочка, — сказал я, кривляясь как наш дружок Падре. — Какой ты молодец!

У судьи Бушмана был такой вид, словно он хотел проломить молотком голову Хагбарда, но сдерживался.

— Пересчитайте деньги, — сказал он приставу, — и проверьте, чтобы они оплатили все до последнего цента. А затем, — сказал он нам, — я хочу, чтобы вы покинули этот зал как можно быстрее. А с вами мы встретимся пятнадцатого сентября, — добавил он в мой адрес.

МИСТЕР ХАРИС: Мы считаем, что продемонстрировали необходимость строительства этой дамбы. По нашему мнению, мы показали, что доктрина о праве государства на принудительное отчуждение частной собственности имеет под собой убедительные конституционные основания и может применяться во многих подобных случаях. На наш взгляд, мы показали, что план расселения, предлагаемый правительством, не причинит неудобств истцам…

— Сраные педики, — сказал коп, когда мы вышли за дверь.

— Да здравствует Дискордия, — приветливо отозвался я. — Давай выбираться отсюда, — это уже Хагбарду.

— Я на машине, — сказал он, махнув в сторону шикарного «мерседеса».

— Для анархиста ты живешь слишком по капиталистически, — прокомментировал я, когда мы садились в этот великолепный механизм, концентрат украденного труда и прибавочной стоимости.

— Я не мазохист, — ответил Хагбард. — Для меня мир — довольно неуютное место. Я не вижу причин, по которым должен чувствовать себя еще неуютнее. И черта с два я стану водить сломанную развалюху, которая половину времени провела в ремонтной мастерской, ради того чтобы быть «своим» для вас, левацтвующих простаков. Кроме того, — деловито добавил он, — полиция никогда не станет останавливать и обыскивать «мерседес». А вот скажи-ка мне, чертов моралист, сколько раз в неделю тебя, с твоей бородой, останавливают на твоем психоделическом «народном вагоне»?

— Настолько часто, — признался я, — что я опасаюсь возить в нем траву.

— А эта машина просто набита зельем, — победно сказал он. — Завтра у меня большая поставка в Эванстон, в университетский городок.

— Так и наркобизнесом занимаешься?

— Я занимаюсь любым нелегальным бизнесом. Каждый раз, когда правительство объявляет что-нибудь verboten[55], появляется черный рынок, который обслуживают две группы: Мафия и ЛДР. ЛДР расшифровывается как «Лучший Допинг в Розницу».

— А я думал, это расшифровывается как «Ложь для Доверчивых Раздолбаев».

Он рассмеялся.

— Одно очко в пользу Муна. Но если говорить серьезно, то я самый страшный враг всех правительств и самый главный защитник среднего человека. Ты знаешь, что у Мафии нет этических принципов. Если бы не моя группа и не долгие годы работы, и не опыт, всё на черном рынке, от наркотиков и до канадских мехов, было бы некачественным, низкосортным и поддельным. Мы всегда предлагаем клиенту товар, который стоит его денег. Половина травы, которую ты продаешь, наверняка прошла через моих агентов, пока не попала к тебе. Лучшая половина.

— А как понимать эти твои гомосексуальные закидоны? Просто дразнил старину Бушмана?

— Энтропия. Стараюсь загибать все прямое.

— Хагбард, — не выдержал я, — в какую игру ты, черт побери, играешь?

— Доказываю, что правительство — это галлюцинация в сознании правителей, — твердо сказал он. Мы вывернули на Лейк-Шор-драйв и помчались на север.

— Итак, Юбела, сказал он тебе Слово? — спросил человек с козлиной головой.

— Я бил его и пытал его, но он не открыл мне Слово, — сказал черный гигант.

— А тебе, Юбело, тебе он открыл Слово?

— Я пытал и мучил его внутренний дух, Хозяин, — ответило рыбообразное существо, — но он не открыл мне Слово.

— А тебе, Юбелум, тебе он открыл Слово?

— Я отрезал ему яйца, но он молчал, — ответил горбатый карлик. — Я отрезал ему пенис, но он молчал. Он не открыл мне Слово.

— Фанатик, — сказал козлиноголовый. — Лучше пусть он умрет.

Сол Гудман пытался пошевельнуться. Ни одна мышца ему не подчинялась: последний препарат был наркотиком, и очень сильным. Или же это был яд? Он пытался себя успокоить: наверное, он парализован и лежит в гробу лишь потому, что они хотят свести его с ума. Потом он начал думать о том, могут ли мертвецы утешать себя подобными сказками, если не могут покинуть тело, прежде чем оно сгниет.

Пока он размышлял, козлиноголовый наклонился над гробом и закрыл его крышку. Сол оказался один в темноте.

— Уходи первым, Юбела.

— Слушаюсь, Хозяин.

— Теперь ты, Юбело.

— Слушаюсь, Хозяин.

— Последний ты, Юбелум.

— Слушаюсь, Хозяин.

Тишина. В гробу тихо и темно, и Сол не в состоянии пошевелиться. «Только бы не сойти с ума», — подумал он.

Говард заметил впереди «Лейфа Эриксона» и запел: «Эх, как клево, клево, клево: Хагбарда увижу снова». Сверкающий «бентли» Малдонадо подъехал к дому «самого известного финансиста-филантропа Америки» Роберта Патни Дрейка.

(Луи, не теряя достоинства, спокойно приближался к «Красной вдове». Старик в странной мантии, протолкавшийся через толпу вперед, дрожал от восторга. Нож гильотины взмыл вверх: толпа затаила дыхание. Старик пытался заглянуть в глаза Луи, но король не мог сфокусировать взгляд. Нож гильотины опустился: толпа шумно выдохнула. Голова скатилась в корзину, старик в экстазе закатил глаза и выкрикнул: «Жак де Молэ, ты отмщен!») Профессор Глинн, читая студентам лекцию по истории средних веков, сказал: «Однако истинное преступление тамплиеров заключалось, возможно, в том, что они были связаны с хашишин». Джордж Дорн, почти не слушая, размышлял, стоит ли ему примкнуть к Марку Радду и остальным, которые хотели совсем закрыть Колумбийский университет.

— И то же самое мы читаем в современных романах, — продолжал выступление Улыбчивый Джим. — Секс, секс, секс — причем речь идет не о нормальном сексе. Всевозможные извращенные, уродливые, неестественные, непристойные, аномальные и психопатические виды секса. Вот так они нас и похоронят, как сказал мистер Хрущев, без единого выстрела.

Сола Гудмана разбудил солнечный свет.

Солнечный свет и головная боль. Похмелье в результате введения гремучей смеси наркотиков.

Он лежал в кровати и без привычной пижамы. Он безошибочно узнал одежду, которая на нем была: больничный халат. И комната, когда он, прищурившись, огляделся, имела характерный безжизненный вид палаты современной американской исправительной лечебницы.

Он не слышал, как открылась дверь, но в палате оказался потертого вида мужчина средних лет во врачебном халате. В руке его был держатель для бумаг, из кармана халата торчали головки ручек; он ласково улыбался. Массивные темные очки в роговой оправе и короткая стрижка выдавали в нем оптимистично настроенного и восходящего по служебной лестнице человека. Он принадлежит к поколению, лишенному воспоминаний о Депрессии и Второй мировой войне, обременявших ровесников Сола, и в то же время не мучимому атомными кошмарами, которые приводили в неистовство молодежь. Очевидно, он считает себя либералом, хотя по крайней мере в половине случае голосовал консервативно.

Безнадежный тупица.

На самом-то деле он, конечно, был не одним из них, а просто очередным агентом, который справлялся с ролью весьма убедительно.

— Ну-с? — радостно сказал он. — Чувствуем себя лучше, мистер Малдун?

«Малдун, — подумал Сол. — Начинается очередной сеанс их кичевого представления о Сердце Тьмы».

— Моя фамилия Гудман, — с трудом выговорил он. — И из меня такой же ирландец, как из Моше Даяна.

— О, мы все еще играем в эту милую игру, да? — мягко произнес человек. — И вы по-прежнему детектив?

— Идите к черту, — проговорил Сол, утратив желание блистать остроумием и иронией. Он впал в состояние враждебности и сделал последней линией обороны одиночный окоп горечи и угрюмого немногословия.

Человек подвинул себе стул и сел.

— В сущности, — сказал он, — нас не особенно тревожат эти остаточные симптомы. Вы были в более тяжелом состоянии, когда вас сюда привезли полгода назад. Сомневаюсь, что вы это помните. Электрошок мягко удаляет значительную часть воспоминаний из ближайшего прошлого, что крайне полезно в таких случаях, как ваш. Вы знаете, что избивали людей на улице, а в первый месяц пребывания здесь пытались нападать на медсестер, сиделок и санитарок? В тот момент у вас была очень тяжелая паранойя, мистер Малдун.

— Да пошел ты… — сказал Сол. Он закрыл глаза и отвернулся.

— Сейчас ваша враждебность довольно умеренна, — легко сказал человек, радуясь, как птичка в утренней траве. — Несколько месяцев назад вы пытались меня задушить. Сейчас я вам кое-что покажу. — Послышался шелест бумаг.

Любопытство взяло верх над раздражением. Сол повернул голову и посмотрел. Человек держал в руке водительские права, выписанные в штате Нью-Джерси на имя Барни Малдуна. С фотографией Сола. Сол злобно усмехнулся, демонстрируя недоверие.

— Вы отказываетесь себя узнать? — мирно спросил человек.

— Где Барни Малдун? — сделал ответный выстрел Сол. — Вы держите его в соседней палате, пытаясь убедить, что он — Сол Гудман?

— Где?.. — повторил «доктор», явно сбитый с толку. — Ах да, вы признаете, что это имя вам знакомо, но утверждаете, что это лишь имя вашего друга. Прямо как насильник, который у нас недавно лежал. Он утверждал, что все изнасилования совершил его сосед по комнате, Чарли. Хорошо, давайте попробуем по-другому. Все эти люди, которых вы зверски избивали на улице, и в том числе зайка из «Плейбой-клуба», которую вы пытались удавить, — вы по-прежнему считаете, что они были агентами, э-э… прусских иллюминатов?

— Уже лучше, — сказал Сол. — Весьма интригующая комбинация реальности с фантазией, шаг вперед по сравнению с предыдущими попытками вашей группы. Интересно послушать, что вы еще скажете.

— Вы полагаете, это сарказм, — невозмутимо сказал человек. — Вообще-то вы быстрыми темпами идете на поправку. И действительно хотите все вспомнить, пусть и цепляетесь за этот миф о Соле Гудмане. Я вам расскажу: вы — шестидесятилетний полицейский из Трентона штат Нью-Джерси. Вас никогда не продвигали по службе, вы не смогли дослужиться до детектива и были глубоко обижены на судьбу. У вас есть жена по имени Молли и три сына — Роджер, Керри и Грегори. Роджеру двадцать восемь лет, Керри — двадцать пять и Грегори — двадцать три года. Несколько лет назад вы начали играть с вашей женой в одну игру; поначалу она считала, что в ней нет ничего страшного, но, на беду, ей довелось узнать, что это не так. Игра заключалась в том, что вы выдавали себя за детектива и поздними вечерами рассказывали ей о важных делах, которыми занимаетесь. Постепенно вы «доигрались» до самого главного дела — разгадки всех американских заказных убийств последнего десятилетия. Все эти убийства были делом рук группы, называвшей себя «иллюминатами», в которую входили высокопоставленные нацистские чины из числа тех, кому удалось скрыться и выжить. Вы все чаще и чаще говорили об их руководителе — Мартине Бормане, разумеется, — и утверждали, что располагаете сведениями о его местонахождении. К тому времени, когда ваша жена поняла, что игра стала для вас реальностью, было слишком поздно. Вы уже подозревали ваших соседей в том, что они агенты иллюминатов, а ненависть к нацизму заставила вас поверить в то, что вы — еврей, который взял ирландскую фамилию, чтобы избежать американского антисемитизма. Должен сказать, что это конкретное заблуждение спровоцировало у вас острое чувство вины, причину которой мы долго не могли понять. Но потом все же догадались, что это была проекция вины, которую вы долго ощущали в связи с тем, что вообще служили полицейским. Но, возможно, я мог бы поспособствовать вашей борьбе за самоосознание (и прекратить вашу столь же отчаянную встречную борьбу за уход от себя), прочитав вам выдержку из отчета по вашему делу, который написал один из наших молодых психиатров. Вы готовы выслушать?

— Валяйте, — сказал Сол. — Какое-никакое, а развлечение.

Человек бегло просмотрел бумаги и улыбнулся обезоруживающей улыбкой.

— О, я вижу, что речь идет не о прусских, а о баварских иллюминатах, простите мою ошибку. — Он перелистнул еще несколько страниц. — Вот оно.

— Причину проблем субъекта, — начал читать он, — можно найти в травмирующем опыте первых лет его жизни, который был реконструирован во время наркотического психоанализа. В три года он застал родителей за актом фелляции, и его заперли в комнате за то, что он «шпионил». У него навсегда сохранился страх перед запертыми помещениями и жалость ко всем заключенным. К сожалению, это обстоятельство, которое могло бы безобидно сублимироваться, стань он социальным работником, осложнилось в его личности нерешенным эдиповым комплексом с проявлением враждебности и формированием реакции, благоприятствующей «шпионажу», что и побудило его стать полицейским. Преступник стал для него символом отца, которого следовало запереть в камере в отместку за то, что когда-то он запер его; в то же время он проецировал на преступника собственное эго и получал мазохистское удовлетворение, отождествляя себя с заключенным. Глубоко скрытое гомосексуальное стремление к отцовскому пенису (свойственное всем полицейским) нашло дальнейшее проявление в отречении от отца через отречение от отцовских предков. Он начал вытравлять из памяти собственного эго все следы ирландского католицизма, заменяя их еврейской культурой, поскольку евреи были гонимым меньшинством. В том, что он ощущал себя евреем, проявлялся и усиливался его изначальный исходный мазохизм. В конце концов, как и все параноики, субъект вообразил, что обладает высочайшим интеллектом (хотя в действительности стандартный тест на проверку интеллектуальных способностей, который он проходил при поступлении в полицию Трентона, показал, что его коэффициент не превышает 110), и его сопротивление лечению выразилось в желании «перехитрить» врачей. С этой целью он находил «улики», из которых следовало, что все врачи тоже были агентами иллюминатов, а вымышленная фигура «Сола Гудмана» в действительности и есть его реальная личность. В терапевтических целях я бы рекомендовал… — «Доктор» прервал чтение… — Дальнейшее, — жизнерадостно произнес он, — вам будет не так интересно. Ну-с, — терпеливо добавил он, — хотите «раскрыть» ошибки в этом тексте?

— За всю жизнь я ни разу не бывал в Трентоне, — устало сказал Сол. — И понятия не имею, как вообще выглядит этот Трентон. Но ведь вы мне на это скажете, что я стер у себя все эти воспоминания. Тогда давайте перейдем к более глубоким противоречиям, Herr Doktor. Я глубоко убежден, что мои родители никогда в жизни не занимались фелляцией. Для этого они были слишком старомодны.

Это был самый центр их лабиринта, и это была реальная угроза. Хотя он не сомневался, что им не удастся сломить его веру в собственное «я», они тем не менее коварно подкапывались под это «я», намекая на его патологический характер. Многие описания в истории болезни Малдуна вполне применимы к любому полицейскому и, возможно, даже к нему; как водится, за слабой открытой атакой они готовят смертоносную скрытую.

— Вы узнаете это? — спросил доктор, вытаскивая альбом для рисунков и открывая его на странице с единорогами.

— Это мой альбом, — сказал Сол. — Не знаю, как он к вам попал, но это ни черта не доказывает, кроме того, что в свободное время я немного рисую.

— Разве? — доктор перевернул альбом; экслибрис на обложке указывал, что его владелец — Барни Малдун, 1472 Плезант-авеню, Трентон, Нью-Джерси.

— Дилетантская работа, — отозвался Сол. — Наклеить экслибрис на альбом может кто угодно.

— И единорог ничего для вас не значит? — Сол почувствовал ловушку и промолчал, дожидаясь продолжения фразы. — И вы не знакомы с обширной литературой по психоанализу, где указано, что единорог символизирует отцовский пенис? Тогда не скажете ли, отчего вам вздумалось рисовать единорогов?

— Снова дилетантство, — сказал Сол. — Если бы я рисовал горы, они тоже символизировали бы отцовский пенис.

— Прекрасно. Вы могли бы стать хорошим детективом, если бы не ваша… болезнь… помешавшая повышению по службе. У вас действительно очень быстрый, живой и скептический ум. Давайте опробуем еще один метод, и, поверьте, я не стал бы прибегать к такой тактике, если бы не был стопроцентно уверен, что вы выздоравливаете. Настоящего психически больного человека такие прямые атаки вогнали бы в ступор. Но скажите мне вот что. Ваша жена рассказала, что перед тем, как ваша… проблема… резко ухудшилась, вы потратили много денег, намного больше, чем может быть по карману полицейскому с его скромным жалованьем, на копию скульптуры русалочки из Копенгагена. Зачем?

— Черт побери, — воскликнул Сол, — это были совсем не большие деньги. — Но он почувствовал неконтролируемое раздражение и заметил, что оно не укрылось от внимания незнакомца… Он избегал вопроса о русалочке… и ее связи с единорогом. Должна существовать связь между фактом №1 и фактом №2… — Русалочка, — сказал он, стараясь опередить врага, — это символ матери, так ведь? У нее нет человеческой нижней части туловища, потому что ребенок мужского пола не смеет думать об этой части материнского тела. Это правильная терминология?

— Более или менее. Вы, конечно, стремитесь завуалировать причину в вашем конкретном случае: половой акт, за которым вы застали вашу мать, был не обычным, а весьма извращенным и примитивным актом, единственным половым актом, на который, собственно говоря, и способна русалка, о чем подсознательно осведомлены все коллекционеры изображений русалок.

— Это вовсе не извращенный и не примитивный акт, — запротестовал Сол. — Им занимается большинство людей… — И тут он заметил ловушку.

— Но не ваши отец и мать? Они отличались от большинства людей?

И вдруг до него дошло: чары рассеялись. Все детали из записной книжки Сола, все физические приметы, которые описывал Питер Джексон, всё совпадало.

— Вы не доктор, — закричал он. — Не знаю, в какую игру вы играете, но уверен, черт побери, что знаю, кто вы. Вы Джозеф Малик!

Каюта Джорджа была отделана тиком, на стенах висели маленькие, но изысканные картины Риверса, Шана, Де Кунинга и Танги. В застекленном стенном шкафу рядами стояли книги. На полу лежал красный ковер со стилизованным изображением синего осьминога, извивающиеся щупальца которого расходились во все стороны, словно лучи солнца. Висевшая на потолке люстра была уменьшенной моделью грозной медузы «португальский кораблик».

Изголовье кровати, сделанное из дерева красных тропических пород, украшал орнамент в виде морских ракушек. Ножки кровати не касались пола: кровать покоилась на огромной закругленной балке, благодаря чему плавно покачивалась, когда корабль давал крен, так что спящий все время находился в горизонтальной плоскости. Около кровати стоял небольшой письменный стол. Подойдя к нему, Джордж выдвинул ящичек и обнаружил писчую бумагу разного размера и с полдюжины разноцветных фломастеров. Он выбрал зеленый, взял стопку бумаги, забрался на кровать, свернулся калачиком у изголовья и начал писать.

24 апреля

Объективность — это, по-видимому, противоположность шизофрении. То есть это не что иное, как согласие со всеобщим представлением о реальности. Но ничье восприятие реальности — это то же самое, что и всеобщее представление о реальности. Отсюда вывод, что самый объективный человек — это самый настоящий шизофреник.

Трудно подняться над общепринятыми убеждениями эпохи. Первый человек, который мыслит по-новому, высказывает новые мысли очень осторожно. Должно пройти некоторое время, пока люди свыкнутся с новыми идеями и начнут усердно содействовать их развитию. В своей первоначальной форме новые идеи похожи на крошечные, почти незаметные мутации, накопление которых может привести к возникновению нового вида. Вот почему настолько важно взаимное обогащение культур. Оно приумножает генофонд воображения. Скажем, у арабов находится одна часть ребуса. У франков — другая его часть. Поэтому когда тамплиеры знакомятся с хашишин, рождается нечто новое.

Человеческий род всегда жил более или менее счастливо в царстве слепых. Но среди нас есть слон. Одноглазый слон.

Джордж опустил фломастер и хмуро прочитал зеленые слова. Его по-прежнему не покидало ощущение, что эти мысли приходят к нему откуда-то со стороны. И при чем тут тамплиеры? Он не испытывал ни малейшего интереса к этому историческому периоду с тех пор, как еще на первом курсе колледжа старый Моррисон Глинн поставил ему низкую оценку за доклад о крестоносцах. Предполагалось, что это будет обычный научный доклад, который продемонстрирует, насколько хорошо докладчик усвоил новый материал, но Джордж предпочел объявить крестоносцев первым массовым проявлением западного расистского империализма. Он даже не поленился разыскать текст письма Синана, третьего лидера хашишин, в котором тот снимает обвинение с Ричарда Львиное Сердце в причастности к убийству Конрада Монферра, короля Иерусалимского. Джордж расценил этот эпизод как серьезный показатель доброй воли арабов. Откуда он мог знать, что Моррисон Глинн был ревностным консервативным католиком? Среди прочей желчной критики Глинн заявил, что письмо из замка, названное мессианским, общепризнано подложным. Отчего вдруг у него снова появились мысли о хашишин? Возможно, они навеяны образом храма, который привиделся ему в тюрьме Мэд-Дога?

Двигатель подводной лодки мерно вибрировал под полом, балкой, кроватью. Пока что путешествие напоминало Джорджу его первый полет на Боинге-747: мощный подъем, сменившийся таким плавным движением, что невозможно было почувствовать ни скорости, ни расстояния.

Раздался стук в дверь, Джордж отозвался, и в каюту вошла секретарша Хагбарда. Она была одета в обтягивающий золотисто-желтый брючный костюм. Едва заметно улыбаясь, она пристально смотрела на Джорджа повелительным взглядом, и ее зрачки казались громадными обсидиановыми озерами.

— Ты меня съешь, если я не отгадаю загадку? — поинтересовался Джордж. — У тебя взгляд сфинкса.

Ее губы цвета спелого винограда раскрылись в улыбке.

— Я ему подражаю. Но никаких загадок, один простой вопрос: Хагбард хочет узнать, не нужно ли тебе чего-нибудь. Чего-нибудь, кроме меня самой. У меня сейчас много работы.

Джордж пожал плечами.

— Конечно, нужно. Я бы хотел пообщаться с Хагбардом и выяснить как можно больше о нем, об этой лодке и о том, куда мы направляемся.

— Мы направляемся в Атлантиду. Он наверняка тебе об этом сказал. — Она перенесла вес тела на другую ногу, покачивая бедрами. У нее были потрясающие длинные ноги. — Грубо говоря, Атлантида находится примерно на полпути между Кубой и западным побережьем Африки, только на дне океана.

— Ага… именно там она ведь и должна быть, верно?

— Верно. Хагбард собирается чуть позже пригласить тебя в капитанскую рубку. А пока, если хочешь, можешь покурить. Это помогает скоротать время. — Она протянула ему золотой портсигар. Пальцы Джорджа коснулись бархатистой черной кожи ее руки. Внезапно его охватило острое желание. Потрудившись над защелкой, он открыл портсигар. Там были тонкие белые трубочки, на каждой вытиснена золотая буква К. Он вытащил одну трубочку и поднес к носу. Приятный, землистый запах.

— У нас есть плантация и фабрика в Бразилии, — сказала она.

— Судя по всему, Хагбард богатый человек.

— О да. У него миллиарды тонн льна. Ладно, слушай, Джордж, если тебе что-то понадобится, нажми вот эту кнопку на столе. Кто-нибудь придет. А позже мы тебя позовем. — Она с томным видом повернулась и пошла по коридору, освещенному лампами дневного света. Джордж не мог отвести глаз от ее умопомрачительной попки, пока она не поднялась по узкой ковровой лестнице и не скрылась из вида.

Как звали эту женщину? Он лег на постель, взял одну сигарету и закурил. Это было чудесно. Он моментально улетел, но это был не обычный постепенный набор высоты на воздушном шаре, а взлет на ракете, как под нитроамилом. Он мог бы догадаться, что у такого Хагбарда Челине должно быть что-то особенное по части травы. Он изучал искорки, вспыхивавшие в люстре-медузе, и быстро вращал глазными яблоками, чтобы заставить эти искорки танцевать. Все сущее — это искры света. Появилась мысль, что Хагбард может быть преступником. Он напоминал какого-то барона-разбойника из XIX века. Норманны завоевали Сицилию в IX веке. Произошло смешение кровей викингов и сицилийцев, но разве они когда-нибудь походили на Энтони Куинна? Нормально завоевали Сесилию. Какую еще Насильную? Боже Всесильный. Глас народа — глаз Божий. Большой и красный глаз смотрит на нас. Аум Шива. А ум — не вшивый? Не верь тому, кто льном богат, он может быть ползучий гад. Ее зовут Стелла. Стелла Марис. Черная звезда морей.

Сигареты осталось полдюйма. Он сунул ее в пепельницу и раздавил. Если здесь курят траву вместо табака, он может себе позволить такую роскошь. И вторую пока что не надо. Это был не кайф, это был уже трип! Ракета на Сатурн, подальше от этого мира. И обратно, так же быстро.

— Джордж, я жду тебя в капитанской рубке.

Вот как. Звуковые галлюцинации. Значит, он все-таки еще не совсем вернулся. Сейчас ему словно кто-то показывал план той части подводной лодки, которая находилась между его каютой и капитанской рубкой. И зрительные галлюцинации тоже. Он встал, потянулся, встряхнул головой: волосы рассыпались по плечам. Подошел к двери, отодвинул ее и зашагал по коридору.

Через некоторое время он вошел в другую дверь и оказался на балконе, который был копией носа корабля викингов. Вверху, внизу, впереди, со всех сторон был сине-зеленый океан. Казалось, что они находились в стеклянном шаре, выпущенном в океан. Над Джорджем и Хагбардом возвышался красно-зеленый дракон с длинной шеей, золотистыми глазами и колючим гребнем.

— Мой подход скорее фантастичен, чем прагматичен, — сказал Хагбард. — Если бы я не был таким умным, у меня была бы масса неприятностей. — Он похлопал рукой фигурку дракона на носу корабля; рука была покрыта черной шерстью. «Викинг, — подумал Джордж. — Викинг-неандерталец».

— Классный фокус, — сказал Джордж, чувствуя себя проницательным, хотя все еще под кайфом. — Вызвать меня в рубку по телепатической связи.

— Я вызвал тебя по интеркому, — сказал Хагбард невинно.

— Вы считаете, что я не могу отличить голос, который звучит в голове, от голоса, который слышу ушами?

Хагбард расхохотался во все горло, так громко, что Джорджу стало немного не по себе.

— Во всяком случае, не тогда, когда ты впервые попробовал «золотого Каллисти», парень.

— Могу ли я назвать лжецом человека, который только что вставил меня лучшей дурью, которую я когда-либо пробовал? — сказал Джордж, пожав плечами. — Подозреваю, что вы пользуетесь телепатией. Многие люди, обладай они такой способностью, не только бы ее не скрывали, а лезли бы на телевидение ее показывать.

— А я вместо этого показываю по телевизору океан. — Хагбард показал рукой на шар, окружавший викингский нос субмарины. — Все, что ты видишь, — это просто цветное телевидение, слегка реконструированное и модифицированное. Мы находимся внутри экрана. Камеры расположены вдоль всей поверхности субмарины. Разумеется, в камерах используется не обычное освещение. При обычном освещении ты ничего не смог бы увидеть. Субмарина освещает океан вокруг нас инфракрасным лазерным радаром, к лучам которого чувствительны наши телекамеры. Этот тип излучения лучше всего проводится водородом, которого много в воде. В результате мы видим дно океана почти так же отчетливо, как сушу с самолета.

— Что позволит нам хорошо рассмотреть Атлантиду, когда мы до нее доберемся, — сказал Джордж. — Кстати, зачем, вы говорили, мы направляемся в Атлантиду? Тогда я вам просто не поверил, а сейчас я слишком торчу, чтобы вспомнить.

— Иллюминаты планируют разграбить один из величайших архитектурных памятников в истории человечества — храм Тефиды. Это храм из чистого золота, которое они собираются переплавить и продать, чтобы финансировать серию политических убийств в Соединенных Штатах. Я же намерен их опередить и попасть туда раньше.

Эта фраза напомнила Джорджу о том, зачем он сам отправился в Мэд-Дог. Джо Малик подозревал, что там можно найти ключ к разгадке заговора, планировавшего политические убийства. Если бы Джо узнал, что этот ключ приведет на глубину двадцати тысяч лье под водой и целых эпох в прошлом, поверил бы он? Джордж в этом сомневался. Малик был одним из «трезвомыслящих» левых, с «научным» складом ума. Хотя в последнее время он и вел себя, и говорил немного странно.

— Кто, вы говорите, собирается ограбить храм? — спросил он Хагбарда.

— Иллюминаты. Та сила, которая на самом деле стоит за всеми коммунистическими и фашистскими движениями. Не знаю, известно ли тебе, что они также контролируют правительство Соединенных Штатов.

— Я думал, что в вашей компании все правые…

— Я ведь тебе говорил, что такие метафоры неуместны при обсуждении современной политики, — прервал его Хагбард.

— Просто вы действительно похожи на банду правых. До последней минуты я слышал от вас и ваших людей только то, что иллюминаты — сплошь коммунисты или стоят за коммунистами. Теперь вы говорите, что они стоят за фашизмом и даже за нынешним правительством в Вашингтоне.

Хагбард рассмеялся.

— Поначалу мы притворялись правыми параноиками, чтобы посмотреть на твою реакцию. Это был экзамен.

— И?

— Ты его сдал. Ты мне не поверил — это было очевидно, — но проявлял желание и готовность слушать. Если бы ты был правым, мы бы тебе вешали на уши коммунистическую лапшу. Суть в том, чтобы выяснить, способен ли новый человек, будь то мужчина или женщина, воспринимать, по-настоящему воспринимать любую новую информацию или же он мгновенно блокирует каждую шокирующую идею.

— Я всех слушаю, но критически. Скажем, если иллюминаты уже контролируют Америку, в чем тогда смысл политических убийств?

— Их влияние на Вашингтон пока еще весьма сомнительно. Они сумели социализировать экономику. Но если бы они раскрыли свои карты сейчас и установили впредь полный тоталитаризм, началась бы революция. Центристы объединятся с правыми реакционерами и левыми сторонниками свободомыслия, а иллюминаты пока недостаточно могущественны, чтобы противостоять такой революционной массе. Но они могут править при помощи обмана, и так постепенно обрести доступ к тем инструментам, которые им нужны для завершения работы по уничтожению Конституции.

— А что это за инструменты?

— Ужесточение мер безопасности. Тотальное электронное наблюдение. Законы, оправдывающие действия полиции на произведение арестов и обысков помещений без ордера. Право задерживать и обыскивать человека на улице. Право государства на перлюстрацию частных писем. Автоматическое снятие отпечатков пальцев, фотографирование, взятие анализов крови и мочи любого арестованного человека еще до предъявления обвинения. Закон, объявляющий незаконным сопротивление даже при незаконном аресте. Законы о создании карантинных лагерей для потенциальных подрывных элементов. Контроль над огнестрельным оружием. Ограничения в передвижении. Понимаешь, когда происходят политические убийства, в общественном сознании возникает потребность в принятии таких законов. Вместо того чтобы понять, что существует руководимый кучкой людей заговор, народ приходит к выводу (или его заставляют прийти к выводу), что все население должно смириться с ограничением его свобод ради защиты лидеров. Народ соглашается с тем, что ему верить нельзя. Мишенями для убийств становятся левые или правые диссиденты, которые либо не принадлежат к заговору иллюминатов, либо признаются ненадежными. Братья Кеннеди и Мартин Лютер Кинг, к примеру, могли бы возглавить некое свободолюбивое движение, к которому примыкали бы левые и правые, черные и белые. Но убийства, которые происходили до сих пор, не идут ни в какое сравнение с тем, что может начаться. Следующая волна убийств будет осуществляться Мафией, услуги которой будут оплачены золотом иллюминатов.

— Хотя бы не золотом Москвы, — заметил с улыбкой Джордж.

— Марионетки в Кремле не имеют ни малейшего представления о том, что их, как и марионеток в Белом Доме, дергают за ниточки одни и те же люди. Иллюминаты контролируют всевозможные организации и правительства, но так, что никто из них не догадывается, что остальных тоже контролируют. Каждая группа считает, что конкурирует с остальными группами, хотя в действительности лишь исполняет предписанную ей роль в спектакле иллюминатов. Даже «Моритури» — законспирированные группы, отколовшиеся от «Уэзерменов» СДО, которых они сочли слишком осторожными, — и те контролируются иллюминатами. «Моритури» считают, что их деятельность направлена на свержение правительства, но в действительности они лишь укрепляют его позиции. Иллюминаты проникли в «Черные Пантеры». Они проникли всюду. При сохранении нынешних темпов через несколько лет иллюминаты начнут осуществлять более жесткий контроль над американским народом, чем в свое время Гитлер над немцами. И вся прелесть в том, что большинство американцев будут настолько запуганы терроризмом, спланированным иллюминатами, что начнут молить об ужесточении контроля, как мазохист молит о плети.

Джордж пожал плечами. Слова Хагбарда казались типичным бредом параноика, но ведь эта подводная лодка вполне реальна, как реальны и странные события последних нескольких дней.

— Выходит, иллюминаты планируют властвовать над миром, я правильно понял? И вы прослеживаете их историю вплоть до Первого Интернационала?

— Нет. Они возникли в результате столкновения Просвещения XVIII века с немецким мистицизмом. Правильное название этой организации — Древние Видящие Иллюминаты Баварии. По их преданиям, они были основаны или возрождены в 1776 году человеком по имени Адам Вейсгаупт. Вейсгаупт был иезуитом-расстригой и масоном. Он считал, что необходимо уничтожить все религии и национальные правительства, а миром должна управлять элита материалистически настроенных атеистов с научным складом ума. Она будет как бы «опекуном» человечества, пока просвещение не станет всеобщим и человечество не продемонстрирует способность к самоуправлению. Но такой была лишь «внешняя доктрина» Вейсгаупта. Помимо нее существовала «внутренняя доктрина», которая утверждала, что эта власть и есть самоцель и что Вейсгаупт и его ближайшие сподвижники должны воспользоваться новыми знаниями ученых и инженеров, чтобы захватить власть над миром. Тогда, в 1776 году, миром в основном управляли Церковь и феодальная знать, а капиталисты только начинали примериваться к власти. Вейсгаупт объявил, что эти группы устарели и пришло время сосредоточить власть в руках элиты, обладающей монополией на научное и технологическое знание. Вместо создания демократического общества, обещанного «внешней доктриной», Древние Видящие Иллюминаты Баварии планировали установить вечную диктатуру над человечеством.

— Хм, вполне правдоподобно, что в то время кому-то могли прийти в голову такие мысли, — сказал Джордж. — И кем же мог быть такой человек, как не масоном, да еще и лишенным сана иезуитом?

— Ты признаешь, что рассказанное мною звучит правдоподобно, — сказал Хагбард. — И это хороший знак.

— Знак того, что это правдоподобно, — рассмеялся Джордж.

— Нет, знак того, что ты из тех людей, которых я всегда ищу. Так вот, просуществовав достаточно долго, чтобы создать ядро организации из масонов и вольнодумцев и установить международные контакты, иллюминаты решили сделать вид, что распались, когда их деятельность была запрещена баварским правительством. Впоследствии иллюминаты начали первую экспериментальную революцию во Франции. Они обманули средний класс, истинные интересы которого находились в сфере неограниченной свободы частного предпринимательства, сумев увлечь его лозунгом Вейсгаупта «Свобода, равенство, братство». Но там, где царит равенство и братство, не бывает свободы. После успеха с Наполеоном, чьи взлет и падение были исключительно результатами манипуляций иллюминатов, они начали сажать семена европейского социализма, которые привели к революции 1848 года, рождению марксизма и захвату России — одной шестой части земной суши. Конечно, чтобы революция в России стала реальной, им пришлось развязать мировую войну, но к 1917 году им это удалось. Вторая мировая война была еще более искусной работой и еще больше укрепила их позиции.

— Это в очередной раз объясняет, — перебил его Джордж, — почему всегда оказывается, что ортодоксальный марксизм-ленинизм, несмотря на все его великие идеалы, ни на что не годен. И почему он всегда предает интересы народа там, где укореняется. И почему Америка с такой неотвратимостью дрейфует в сторону тоталитаризма.

— Верно, — заметил Хагбард. — Сейчас их мишень — Америка. Они захватили большую часть Европы и Азии. Как только они захватят Америку, то объявят о себе во всеуслышание. И тогда мир превратится в подобие того, что предсказал Оруэлл в романе «1984». После публикации романа они уничтожили автора, как ты знаешь. Книга попала в самую точку: очевидно, он напал на их след. Вот почему он рассказывал о внутренней и внешней партиях с их разными учениями, вот откуда речь О'Брайена о том, что власть — это самоцель. За это они с ним и расправились. Видишь ли, Оруэлл столкнулся с ними во время гражданской войны в Испании, где в какой-то момент они действовали довольно открыто. И вообще, писатели могут добраться до истинной сути вещей с помощью воображения, если способны отпустить его в свободный полет. Они с большей вероятностью добираются до истинной сути происходящего, чем люди логического склада ума.

— Вы только что увязали двести лет мировой истории в такую складную теорию, что мне придется встать в ваши ряды, если я в нее поверю, — сказал Джордж. — Хотя готов признать, что она меня привлекает. Отчасти интуитивно: я понимаю, что вы психически здоровый человек и вовсе не параноик. Отчасти потому, что ортодоксальная версия истории, которую вдалбливают в школе, всегда казалась мне бессмысленной, и потом, мне известно, как можно переписывать историю, подгоняя ее под свои убеждения. Поэтому я вполне допускаю, что история, которую я изучал, переписана. Отчасти меня привлекает само безумие этой идеи. За последние годы я хорошо понял: чем безумнее идея, тем больше вероятности, что она верна. Но, несмотря на все обстоятельства, позволяющие мне верить вам, я бы хотел получить еще какой-нибудь знак.

Хагбард кивнул.

— Прекрасно. Знак. Да будет так. Сначала вопрос к тебе. Предположим, твой шеф, Джо Малик, напал на какой-то след. Предположим, что место, куда он тебя послал, действительно имеет какое-то отношение к политическим убийствам и может вывести на иллюминатов: что в таком случае случилось бы с Джо Маликом?

— Я понимаю, к чему вы клоните. Но я не хочу об этом думать.

— А ты не думай. — Хагбард неожиданно вытащил откуда-то телефон. — Мы можем подключаться прямо с лодки к трансатлантическому кабелю. Набирай код Нью-Йорка и звони любому человеку, который может сообщить тебе последнюю информацию о Джо Малике и журнале «Конфронтэйшн». И не говори мне, кому звонишь. А то сразу заподозришь, что у меня на лодке есть человек, который выдает себя за твоего абонента.

Отвернувшись от Хагбарда, Джордж набрал номер. После паузы, длившейся секунд тридцать, во время которой слышались щелчки и другие странные звуки, Джордж услышал телефонные гудки. Через мгновение голос произнес «Алло».

— Это Джордж Дорн, — сказал он. — С кем я говорю?

— Черт побери, а с кем ты можешь говорить? Ты же набрал мой номер.

— О господи, — произнес Джордж. — Слушай, я нахожусь в таком месте, где не доверяю телефонам. Я хочу быть уверен, что действительно говорю с тобой. Поэтому давай ты сам себя назовешь, чтобы я не называл твоего имени. Понимаешь?

— Конечно, понимаю. И не надо разговаривать со мной как со школьником. Я — Питер Джексон, Джордж, и надеюсь, ты этого и хотел. Где ты, черт возьми, находишься? Все еще в Мэд-Доге?

— Я на дне Атлантического океана.

— Зная твои дурные привычки, я не удивлен. Ты слышал, что у нас случилось? Ты поэтому звонишь?

— Нет. А что случилось? — Джордж плотно сжал телефонную трубку.

— Сегодня рано утром в наш офис подложили бомбу, и произошел взрыв. Исчез Джо.

— Он убит?

— Насколько нам известно, нет. Среди обломков мертвые тела не найдены. А как ты? С тобой все в порядке?

— Я влип в историю, в которую невозможно поверить, Питер. Она настолько неправдоподобна, что я даже не буду пытаться тебе о ней рассказывать. Пока не вернусь обратно. Если тебя к тому времени можно будет застать на месте и ты все еще будешь руководить журналом.

— Ну, по крайней мере сейчас журнал пока еще существует, и я руковожу им из квартиры, — сказал Питер. — Мне остается лишь надеяться, что они не вздумают взорвать и меня.

— Кто?

— Да кто угодно. Кстати, ты до сих пор в командировке. И если это имеет какое-нибудь отношение к тому, чем ты занимаешься в Мэд-Доге, то тебе угрожает большая опасность. Репортеры не должны шляться повсюду, когда редакции их шефов взрываются.

— Учитывая то, что Джо вполне мог погибнуть, ты кажешься довольно оптимистичным.

— Джо бессмертен. Кстати, Джордж, а кто платит за этот звонок?

— Скажем так, один богатый друг. У него монополия на лен или что-то в этом роде. Подробности позже. Ну все, пора заканчивать, Пит. Спасибо за беседу.

— Ладно. Будь осторожен, малыш.

Джордж протянул телефон Хагбарду.

— Вы знаете, что случилось с Джо? Вы знаете, кто устроил взрыв в редакции «Конфронтэйшн»? Вы знали обо всем еще до того, как я позвонил. Ваши люди очень ловко обращаются с взрывчаткой.

Хагбард покачал головой.

— Я только знаю, что рано или поздно это должно было произойти. Твой редактор Джо Малик вышел на след иллюминатов. Поэтому он отправил тебя в Мэд-Дог. Как только ты там нарисовался, тебя замели, а кабинет Малика взорвали. Что ты сам об этом думаешь?

— Думаю, все, что вы говорите, — это правда, или одна из версий правды. Не знаю, стоит ли верить вам на все сто процентов. Но свой знак я получил. Что-то такое существует, даже если это и не баварские иллюминаты. И куда это нас ведет?

Хагбард улыбнулся.

— Сказано настоящим homo neophilus, Джордж. Добро пожаловать в наше племя. Мы хотим тебя завербовать, потому что ты очень открытый. В хорошем смысле. Ты скептически относишься к расхожей мудрости, но тебя привлекают неортодоксальные идеи. Безошибочная примета homo neophilus. Человеческая раса не делится на рационалистов и иррационалистов, как полагают некоторые. Все люди иррациональны, но есть два вида иррационалистов: те, кто любят старые представления, ненавидят новые идеи и страшатся их, и те, кто презрительно относятся к старым идеям и радостно воспринимают новые представления. Homo neophobus и homo neophilus. Неофобы — это коренная человеческая порода, которая едва ли изменилась за последние четыре миллиона лет человеческой истории. Неофилы — это творческая мутация, которая в последние миллионы лет появляется с завидной регулярностью, подталкивая всю расу немного вперед, примерно так, как ты подталкиваешь колесо, заставляя его крутиться все быстрее и быстрее. Неофил совершает множество ошибок, но он все время в движении. Неофилы проживают жизнь так, как ее следует прожить: девяносто девять процентов ошибок и один процент полезных мутаций. Все люди в моей организации — неофилы, Джордж. Вот почему мы далеко опережаем остальную часть человеческой расы. Концентрированное влияние неофилов при полном отсутствии неофобных включений. Мы совершаем миллион ошибок, но движемся настолько быстро, что ни одному из них за нами не угнаться. Но прежде чем мы пойдем дальше, я предлагаю тебе стать одним из нас.

— То есть?

— То есть стать легионером в Легионе Динамического Раздора.

Джордж рассмеялся.

— Сейчас это похоже на пустую болтовню. Трудно поверить, что организация с таким абсурдным названием способна создать столь серьезную штуку, как эта подводная лодка, или преследовать такую серьезную цель, как срыв планов Древних Видящих Иллюминатов Баварии.

Хагбард пожал плечами.

— А что такого серьезного в желтой подводной лодке? Это просто цитата из рок-песни. И потом, всем известно, что люди, которые озабочены заговором баварских иллюминатов, — психи. Ну так что, вступаешь в Легион — с какой тебе угодно целью?

— Разумеется, — быстро отозвался Джордж. Хагбард похлопал его по спине.

— Наш человек, я не ошибся. Ну ладно. Когда выйдешь отсюда, поверни направо и войди в золотую дверь.

— А там что, кто-то лампу зажигает?

— В этом путешествии нет ни одного честного человека. А сейчас хватит. — Хагбард хитро ухмыльнулся. — Иди и получай удовольствие.

(— Всевозможные извращения, — восклицал Улыбчивый Джим. — Мужчины совершают половые акты с мужчинами. Женщины занимаются сексом с женщинами. Осквернение религиозных устоев ради гнусного вожделения. Дошло до того, что люди вступают в половую связь с животными. Странно, что они до сих пор не совокупляются с растениями и их плодами, но я подозреваю, что вскоре войдет в моду и это. И найдутся дегенераты, которые начнут возбуждаться при виде яблока! — Слушатели прореагировали на остроту смехом.)

«Ты должен бежать очень быстро, чтобы догнать солнце. Другого выхода нет, когда здесь заблудишься», — сказала старуха, произнося последние четыре слова речитативом, словно в детской считалке… В густом лесу было очень темно, но Барни Малдун старался от нее не отставать. «Становится все темнее и темнее, — мрачно сказала она, — но здесь всегда темно, когда заблудишься…» «Почему мы должны догнать Солнце?» — в смятении спросил Барни. «Чтобы стало светлее, — радостно прокудахтала она. — Всегда нужно больше света, когда здесь заблудишься…»

За золотой дверью стояла обольстительная чернокожая секретарша. Она переоделась в короткую красную кожаную юбку, открывавшую длинные ноги. Ее руки покоились на белом пластиковом ремне.

— Привет, Стелла, — произнес Джордж. — Тебя ведь так зовут? Ты же действительно Стелла Марис?

— Ты прав.

— Ни один честный человек в этом путешествии не может быть прав. Хагбард говорил со мной телепатически. Он назвал мне твое имя.

— Я назвала мое имя, когда ты ступил на борт. Ты, верно, забыл. Ты много чего повидал. Но, увы, тебе еще через многое придется пройти. Я должна попросить тебя снять одежду. Скинь ее на пол, пожалуйста.

Джордж без колебаний сделал то, что она просила. Полная или частичная нагота требовалась во многих ритуалах инициации; но он чувствовал мучительное беспокойство. Он доверял этим людям только потому, что до сих пор они ничего плохого ему не сделали. Но кто мог сказать, что это за типы на самом деле и в какую ритуальную пытку или убийство они могут его втянуть. Впрочем, такие страхи всегда сопутствуют ритуалу инициации.

Пока он снимал с себя трусы, Стелла смотрела на него с усмешкой, вопросительно подняв брови. Он понял, почему она усмехается, и почувствовал горячий прилив крови к пенису, который мгновенно отяжелел и набух. При мысли о том, что он стоит голый с начавшейся эрекцией перед этой красивой и желанной женщиной, которая явно наслаждается зрелищем, его член еще больше поднялся и затвердел.

— У тебя классный аппарат. Красивый, крупный, крепкий и соблазнительный. — Стелла неторопливо приблизилась к Джорджу и взяла его член снизу, у основания, где он переходил в мошонку. Он почувствовал, как натянулись его яйца. Она провела средним пальцем вдоль центрального канала, коснувшись головки. Пенис Джорджа выпрямился в полный рост, салютуя умелым рукам Стеллы.

— Сексуально адекватный самец, — сказала Стелла. — Прекрасно, прекрасно. Теперь ты готов войти в следующий зал. Будь так добр, открой эту зеленую дверь.

Голый и эрегированный Джордж с сожалением расстался со Стеллой, входя в следующую дверь. Эти люди слишком здоровы и добродушны, чтобы им не верить, подумал он. Они ему нравятся, а своим ощущениям следует доверять.

Но когда за его спиной с шумом захлопнулась зеленая дверь, беспокойство вернулось к нему.

В центре помещения стояла мраморная ступенчатая пирамида. Ступеней было семнадцать, красные чередовались с белыми. Помещение оказалось довольно большим залом. Пять наклонных стен образовывали над пятиугольным полом готический свод высотой футов в тридцать. В отличие от пирамиды в мэддогской тюрьме, здесь не было гигантского глаза, который таращился на него сверху. Вместо глаза он увидел огромное золотое яблоко. Это был золотой шар диаметром в человеческий рост с черенком длиной в фут и одиноким листочком размером с ухо слона. На боку яблока греческими буквами было вырезано слово «КАЛЛИСТИ». Стены зала драпировались огромным занавесом такого размера, словно его выкрали из кинотеатра «Синерама». На полу лежал пушистый золотистый ковер, в котором утонули босые ноги Джорджа.

«Здесь все по-другому, — успокаивал себя Джордж, пытаясь унять страх. — Эти люди совсем другие. Они связаны с остальными людьми, но совсем другие».

Свет погас. Золотое яблоко светилось в темноте, словно полная луна. На боку чернело слово «КАЛЛИСТИ».

Со всех сторон зала гулко зазвучал голос, похожий на голос Хагбарда: «Нет богини, кроме Богини, и она — твоя богиня».

Прямо как церемония в Элксклубе, подумал Джордж. Но тут он почувствовал странный, никак не связанный с Благотворительным и Покровительствующим Орденом Лосей запах. Такой аромат ни с чем не спутаешь. Очень дорогое благовоние у этих людей. Да уж, крутая религия, или ложа, или как это называется. Но отчего же не позволить себе все самое лучшее, если ты льняной магнат. Хм, льняной! Трудно представить, как можно сколотить такой огромный капитал, занимаясь льняным бизнесом. Ты монополизировал рынок, или что? Кажется, на меня начинает действовать. Нехорошо обкуривать человека без его согласия.

Джордж заметил, что сжимает рукой пенис, который заметно уменьшился в размерах. Он ободряюще его потянул.

Голос продолжал вещать: «Нет движения, кроме дискордианского движения, и это — дискордианское движение».

Это казалось очевидным. Джордж закатил глаза и наблюдал, как гигантское, мерцающее золотом яблоко вращается над ним.

— Это один из самых священных и самых важных моментов для каждого дискордианца. Это момент, когда великое, пульсирующее сердце Дискордии бьется и расширяется, пока Она, Зачинательница Всего, готовится поглотить в свое тяжело дышащее хаотическое лоно очередного легионера из Легиона Динамического Раздора. О Минервал, желаешь ли ты посвятить себя Дискордии?

Почувствовав смущение, когда к нему обратились напрямую, Джордж убрал руку с члена.

— Да, — произнес он голосом, который показался ему самому приглушенным.

— Ты человек, а не капуста или что-то в этом роде?

— Нет, — хихикнул Джордж.

— Как жаль, — пророкотал голос. — Ты хочешь стать лучше?

— Да.

— Как глупо. Ты хочешь философической иллюминизации?

«Почему именно это слово? — быстро промелькнуло в голове Джорджа. — Почему иллюминизации?» Но вслух он сказал: «Думаю, да».

— Как забавно. Ты посвятишь себя святому дискордианскому движению?

— Пока оно меня будет устраивать, — пожал плечами Джордж.

Вдруг он почувствовал холодок в животе. Из-за пирамиды вышла обнаженная и светящаяся Стелла Марис. Теплый свет золотого яблока освещал яркие черные и коричневые тона ее тела. Джордж ощутил, как его пенис снова наполнился кровью. В этой части программы все должно быть о'кей. Стелла шла к нему медленной величавой поступью, посверкивая и позвякивая золотыми браслетами на запястьях. Джордж испытывал голод, жажду и давление, словно у него в животе медленно надувался шар. С каждым ударом сердца его член поднимался все выше. Мышцы в ягодицах и бедрах напрягались, расслаблялись и снова напрягались.

Стелла сделала несколько скользящих танцевальных па и начала обходить его по кругу, одной рукой касаясь обнаженной талии Джорджа. Он сделал шаг вперед и протянул к ней руки. Она танцевала на цыпочках, вращаясь и подняв руки над головой. Ее тяжелые конусообразные груди с черными сосками взлетали вверх. Только сейчас Джордж понял, почему некоторым мужчинам так нравятся большие сиськи. Он скользнул взглядом по ее упругим ягодицам, очертаниям мускулистых бедер и икрам длинных ног. Его потянуло к ней. Она неожиданно остановилась со слегка расставленными ногами (которые образовали треугольник, сходившийся с треугольником густых волос в «королевской арке»), не переставая плавно покачивать бедрами. Член Джорджа тянулся к Стелле, словно железо к магниту. Он опустил глаза ниже и заметил выступившую на кончике члена крошечную жемчужинку влаги, которая посверкивала золотом под струившимся светом яблока. Полифем страстно желал войти в пещеру.

Джордж прижимался к ней, пока головка змея не утонула в густом, заросшем колючим кустарником садике, которым заканчивался ее живот. Он положил руки на ее груди, ощущая, как вздымается и падает ее грудная клетка и как учащенно она дышит. Она полуприкрыла глаза и слегка приоткрыла рот. Ее ноздри широко раздувались.

Она облизнула губы, и он почувствовал, как ее пальцы нежно обвили его член и начали ласково поглаживать растирающими движениями, достаточными для возбуждения. Она немного отступила назад и придавила пальцем его влажную головку. Джордж начал поглаживать пальцами ее горячие и распухшие губы, скрытые в зарослях лобковых волос, и почувствовал, как они увлажнились от сочившейся смазки. Он ввел кончик среднего пальца в ее влагалище и начал медленно продвигать все глубже, пока весь палец не оказался внутри тугого отверстия. Она тяжело дышала, и извивалась всем телом, словно наматываясь спиралью на его палец.

— О Боже! — прошептал Джордж.

— Богиня! — горячо откликнулась Стелла. Джордж кивнул.

— Богиня, — хрипло пробормотал он, в такой же мере имея ввиду Стеллу, как и легендарную Дискордию.

Она с улыбкой немного отстранилась.

— Постарайся представить, что это не я, Стелла Марис, младшая дочь Дискордии. Стелла — просто сосуд Богини. Ее жрица. Представляй себе Богиню. Представляй, как она входит в меня и действует через меня. Сейчас я — это она! — Все это время она нежно, но настойчиво гладила Полифема. Он уже и так свирепствовал, как жеребец, но казалось, что он возбуждался все сильнее, если такое вообще возможно.

— Через секунду я кончу тебе в руку, — застонал Джордж. Он схватил ее руку за тонкое запястье и отвел в сторону. — Я должен тебя трахнуть, кем бы ты ни была, женщиной или богиней. Пожалуйста!

Она отступила назад и развела руки в сторону, как бы принимая его предложение и приглашая его приблизиться. Но при этом сказала: «Сейчас поднимайся по ступеням. Доберись до яблока». Ее ноги вспорхнули по пушистому ковру, и через мгновение она исчезла за пирамидой.

Он поднялся на семнадцать ступеней, все еще ощущая, как ноет его вздыбленный одноглазый старина. Попав на вершину пирамиды, которая оказалась просторной и плоской, он оказался перед яблоком. Он протянул руку и прикоснулся к нему, ожидая почувствовать холодный металл, но к своему удивлению обнаружил, что эта излучающая мягкий свет текстура столь же тепла на ощупь, как человеческое тело. Примерно на полфута ниже своей талии он увидел темное эллиптическое отверстие в поверхности яблока, и в его душе зародилось страшное подозрение.

— Ты правильно понял, Джордж, — пророкотал голос, руководивший его инициацией. — Сейчас ты должен посадить в яблоко твое семя. Давай, Джордж. Отдайся Богине.

«Вот дерьмо какое, — подумал Джордж. — Какая идиотская идея! Вот так до сумасшествия возбудить мужика, а потом надеяться, что он трахнет этот чертов золотой идол». Ему страшно захотелось повернуться спиной к яблоку, сесть на верхнюю ступеньку пирамиды и сдрочить, чтобы показать им, что он о них думает.

— Джордж, неужели мы тебя огорчили? В яблоке хорошо. Давай же, иди. Скорее.

«Какой я доверчивый, — подумал Джордж. — Но отверстие есть отверстие. Все дело в трении». Он подошел к яблоку и осторожно ввел кончик члена в эллиптическое отверстие, отчасти ожидая, что какая-то механическая сила засосет его внутрь, а отчасти опасаясь, как бы его не отсекла миниатюрная гильотина. Но ничего страшного не случилось. Он даже не почувствовал бортиков. Джордж сделал еще один шаг вперед и ввел член в отверстие наполовину. По-прежнему ничего. Затем что-то теплое, влажное и волосатое прижалось к нему. И что бы это ни было, оно оказалось упругим при надавливании. Он начал продвигать член вперед и почувствовал, как сопротивление исчезло: он проскользнул внутрь. Влагалище, ей-богу, влагалище! — и на ощупь почти наверняка принадлежащее Стелле.

Джордж тяжело выдохнул, для устойчивости прижал руки к гладкой поверхности яблока и принялся накачивать. Насос внутри яблока работал так же яростно. Бедра и живот Джорджа упирались в теплый металл. Внезапно таз внутри яблока с силой прижался к отверстию и донесся приглушенный крик. Эхо заставило его повиснуть в воздухе, и в этом крике было все: агония, спазм, вожделение, конвульсия, помешательство, ужас и экстаз жизни от начала времен и до скончания века.

Член Джорджа раздулся, как воздушный шар, который вот-вот лопнет. Сцепив зубы, он сладострастно оскалился. Его пах, основание пениса, кожа на чувствительных участках электризовались в сладком предвосхищении оргазма. Он кончал. Издав крик, он извергнул семя в невидимое влагалище, в яблоко, в Богиню, в вечность.

Сверху послышался грохот. Глаза Джорджа открылись. Со сводчатого потолка на него стремительно летела веревка, на конце которой висело голое мужское тело. Когда оно почти коснулось ногами черенка яблока, послышался отвратительный треск. Веревка резко остановилась, и тело зависло, подергивая ногами. Пока конвульсии эякуляции все еще сотрясали тело Джорджа, пенис над его головой вздыбился, и из него хлынули сгустки белой спермы. Словно крошечные голуби, они пролетели мимо поднятой в ужасе головы Джорджа и пролились на поверхность пирамиды. Джордж смотрел на лицо, на склонившуюся на одну сторону голову, на сломанную шею, на узел, туго завязанный за ухом повешенного. Это было его собственное лицо.

Джордж обезумел. Он вытащил пенис из яблока и, едва не падая, ринулся вниз по ступенькам пирамиды. Он пробежал семнадцать ступенек и оглянулся. Мертвое тело по-прежнему висело на веревке, спускавшейся через открытый в потолке люк. Пенис опал. Тело медленно покачивалось.

Зал огласился чудовищным смехом, похожим на смех Хагбарда Челине.

— Наши соболезнования, — произнес голос. — Отныне ты легионер в Легионе Динамического Раздора.

Висевшее тело бесшумно исчезло. В потолке не было люка. Огромный оркестр начал исполнять «Торжественный марш» Эльгара. Из-за пирамиды снова вышла Стелла Марис, на этот раз в простом белом халате, полностью скрывавшем ее тело. Ее глаза сияли. Она несла серебряный поднос с горячим полотенцем, от которого шел пар. Она поставила поднос на пол, опустилась на колени и укутала опавший член Джорджа в полотенце. Это было приятно.

— Ты был прекрасен! — прошептала она.

— Да, но — какая гадость! — Джордж взглянул на вершину пирамиды. Золотое яблоко ярко светилось.

— Встань с пола, — сказал он. — Ты меня смущаешь.

Она поднялась и одарила его ослепительной улыбкой полностью удовлетворенной женщины, чей любовник оказался на высоте.

— Рад, что тебе понравилось, — сказал Джордж, ощущая, как самые разные эмоции постепенно смешиваются и выливаются в раздражение. — Я не понял, в чем смысл последней шуточки. Навсегда отвратить меня от секса?

Стелла рассмеялась.

— Джордж, просто прими это. Тебя ведь ничто не отвратит от секса, верно? Так что не стоит портить себе праздник.

— «Праздник»? Ты считаешь это чертово мерзопакостное гнилое представление праздником? Мать вашу так и перетак!

— Мать нашу? Э, нет, это только при посвящении в диаконы.

Джордж сердито покачал головой. Она не испытывала ни малейшего чувства стыда. Он умолк.

— Если у тебя есть жалобы, милый, обращайся с ними к Епископу Клики «Лейфа Эриксона» Хагбарду Челине, — сказала Стелла. Она отвернулась и начала удаляться обратно за пирамиду. — Кстати, он тебя ждет. Обратно иди той же дорогой, как пришел. В следующей комнате найдешь сменную одежду.

— Постой! — окликнул ее Джордж. — Что все-таки означает это «Каллисти», а?

Но она ушла.

В тамбуре зала для инициации он нашел зеленую тунику и обтягивающие черные брюки. Ему не хотелось надевать эту одежду. Наверняка такую униформу носят все члены этого идиотского культа, к которому он не желает присоединяться. Но другой одежды не было. Стояла еще пара красивых черных ботинок. Все это было очень удобным и превосходно на нем сидело. На стене висело зеркало в полный рост, он посмотрел на себя и нехотя признал, что экипировка была потрясающей. На левой стороне его груди сверкало крошечное золотое яблоко. Надо бы еще помыть волосы, а то они уже начали слипаться прядями.

Пройдя еще две двери, он предстал перед Хагбардом.

— Тебе не понравилась наша маленькая церемония? — спросил Хагбард с преувеличенным сочувствием. — Мне очень жаль. Я так ею гордился, особенно теми эпизодами, которые позаимствовал у Уильяма Берроуза и маркиза де Сада.

— Какая гадость, — сказал Джордж. — А помещать женщину в яблоко, чтобы я не мог заниматься сексом с ней лично, а лишь использовать ее в качестве резервуара как… как объект. Ты превратил это в порнографию. И к тому же садистскую порнографию.

— Послушай, Джордж, — сказал Хагбард. — Давай посмотрим правде в глаза. Если бы не было смерти, не было бы секса. Если бы не было секса, не было бы смерти. А без секса не было бы ни эволюции сознания, ни эволюции человеческой расы. Поэтому смерть — неотъемлемая часть секса. Смерть — это цена оргазма. Лишь одно существо на этой планете бесполо, разумно и бессмертно. Пока ты извергал семя в символ жизни, я показал тебе оргазм и смерть в одном лице и довел это до твоего сознания. И ты никогда этого не забудешь. Это было постижение, Джордж. Разве не так?

Джордж неохотно кивнул.

— Это было постижение.

— И теперь в глубине души ты знаешь о жизни немного больше, чем раньше, ведь так, Джордж?

— Да.

— Ну что ж, спасибо, что вошел в Легион Динамического Раздора.

— Пожалуйста.

Кивком головы Хагбард подозвал Джорджа к краю балкона в форме лодки. Он показал рукой вниз. Далеко внизу в сине-зеленой среде, по которой они, казалось, летели, Джордж увидел холмистые участки земли, возвышенности, извилистые русла рек, а затем разрушенные здания. Джордж открыл рот от изумления. Внизу высились пирамиды, такие же высокие, как холмы.

— Это один из крупных портовых городов, — сказал Хагбард. — На протяжении тысячи лет сюда и обратно курсировали торговые галеры из обеих Америк.

— Как давно это было?

— Десять тысяч лет назад, — сказал Хагбард. — Это один из последних исчезнувших городов. Разумеется, к тому времени их цивилизация пришла в довольно сильный упадок. А сейчас у нас проблема. Иллюминаты уже здесь.

Из темноты выплыл крупный обтекаемый голубовато-серый объект и пристроился к субмарине. У Джорджа екнуло сердце. Очередной розыгрыш Хагбарда?

— Что это за рыба? Как ей удается не отставать от нас? — спросил Джордж.

— Это дельфин: не рыба, а млекопитающее. Вообще под водой они могут плыть намного быстрее, чем подводная лодка. Так что правильнее сказать, что мы не отстаем от них. Вокруг тел дельфинов образуется пленка, благодаря которой они скользят в воде, не вызывая турбулентности. Я изучил, как они это делают, и применил новые знания при проектировании субмарины. Мы можем пересечь под водой Атлантику меньше чем за сутки.

С пульта управления послышался голос. «Лучше стань прозрачным. Через десять миль ты окажешься в диапазоне действия их приборов».

— Хорошо, — отозвался Хагбард.

— С кем ты говоришь? — спросил Джордж.

— С Говардом.

Голос сказал: «Раньше я никогда не видел таких механизмов. Немного похожи на крабов. Раскопали уже почти весь храм».

— Когда иллюминаты делают что-то сами, они делают это превосходно, — заметил Хагбард.

— Кто такой Говард, черт побери? — не унимался Джордж.

— Это я. Снаружи. Приветствую вас, мистер Человек, — сказал голос. — Говард — это я.

Еще не в состоянии поверить, но уже догадываясь, что происходит, Джордж медленно повернул голову. Из-за стекла на него смотрел дельфин.

— Как он с нами разговаривает? — спросил Джордж.

— Он плывет рядом с носом лодки, где мы принимаем звуковые волны его голоса. Мой компьютер переводит его слова с языка дельфинов на английский. Микрофон, который находится здесь, в рубке, посылает наши голоса в компьютер, который переводит их на дельфиний язык и передает в воде соответствующие звуки.

— О-го-го, да-да-да, человеку рад всегда, — запел Говард. — Это новый человек, будем с ним друзья навек.

— Они много поют, — сказал Хагбард. — А также сочиняют стихи. Это значительная часть их культуры. Только у них поэтика неотделима от атлетики. В основном они плавают, охотятся и общаются друг с другом.

— И все это мы делаем с поразительной легкостью и необычайным мастерством, — заметил Говард, делая снаружи мертвую петлю.

— Веди нас к врагу, Говард, — сказал Хагбард. Говард выплыл вперед и запел:

— Они помешаны на эпосе, — сказал Хагбард. — Всю историю последних сорока тысяч лет они описали в эпической форме. Ни книг, ни письменности — как бы они держали в плавниках ручку? Сплошное запоминание. Вот почему они так любят поэзию. У них чудесные поэмы, но, чтобы понять их язык, тебе придется потратить долгие годы на его изучение. Наш компьютер превращает их стихи в рифмованную бессмыслицу. Это максимум, на что он способен. Когда у меня будет время, я добавлю в программу кое-какие циклы, с помощью которых удастся полноценно переводить поэзию с одного языка на другой. Перевод антологии дельфиньей поэзии продвинет нашу культуру на столетия, если не на тысячелетия, вперед. Это все равно что обнаружить сочинения целой расы Шекспиров, писанные в течение сорока тысяч лет.

— Но в то же время, — заметил Говард, — культурный шок может полностью деморализовать вашу цивилизацию…

— Вряд ли, — буркнул Хагбард. — Ты же знаешь, мы тоже можем вас кое-чему научить.

— Впрочем, наши психотерапевты облегчат для вас мучительный процесс переваривания нашего знания, — закончил Говард.

— У них есть психотерапевты? — спросил Джордж.

— Они создали психоанализ много тысяч лет назад как способ убивать время при длительных миграциях. У них чрезвычайно сложные представления и системы символов. Но их психика коренным образом отличается от нашей. Она целостна, если можно так выразиться. Она структурно не дифференцирована на эго, супер-эго и ид. Они ничего не вытесняют из сознания. Они полностью осознают и принимают как данность самые примитивные желания. Их действиями руководит сознательная воля, а не воспитанная родителями привычка к дисциплине. Они не страдают ни неврозами, ни психозами. Психоанализ для них — не лекарское искусство, а скорее поэтико-автобиографическое упражнение. У них нет проблем с психикой, которые требуют лечения.

— Не совсем так, — поправил его Говард. — Двадцать тысяч лет назад существовала философская школа, которая завидовала людям. Ее сторонники называли себя Первородными Грешниками, считая себя подобием прародителей человеческой расы, которые, как гласят некоторые из ваших легенд, позавидовали богам, из-за чего и пострадали. Они считали людей более совершенными, поскольку люди способны делать то, на что не способны дельфины. Они впадали в отчаяние, и многие из них покончили жизнь самоубийством. В долгой истории дельфинов они оказались единственными невротиками. А вообще-то наши философы считают, что каждый день нашей жизни мы живем красиво, чего нельзя сказать ни об одном человеке. Нашу культуру можно назвать комментарием к нашей естественной среде обитания, тогда как человеческая культура воюет с природой. Если какая-то раса страдает, то только ваша. Вы способны на многое, и все, что вам по силам, вы чувствуете себя обязанными делать. А в продолжение темы войны замечу, что враг находится впереди.

Джордж различил вдали величественный город, возвышавшийся на холмах; холмы окружали глубокую впадину, которая, должно быть, была гаванью в те далекие времена, когда Атлантида находилась на поверхности земли. Повсюду, насколько видел глаз, тянулись здания. В основном они были приземистыми, но иногда встречались высокие прямоугольные башни. Субмарина направлялась к центру прибрежной части древнего города. Джордж не сводил глаз со зданий; сейчас он видел их намного лучше. Они были угловатыми, весьма современными на вид, особенно по сравнению с архитектурой другого города, над которым они проплыли, где чувствовалось смешение греческой, египетской и майянской культур. Пирамид здесь не было. Но у многих строений были разломаны крыши, а другие здания и вовсе превратились в груды развалин. Но все равно казалось поразительным, что затонувший в результате чудовищного землетрясения город, который опустился на многие тысячи футов, пока не оказался на дне океана, так хорошо сохранился. Наверное, здания были невероятно прочными и долговечными. Если бы Нью-Йорк пережил подобную катастрофу, от его небоскребов из стекла и металлических сплавов давно уже не осталось бы и следа.

Затем Джордж все-таки увидел одну пирамиду. Она была намного ниже окружавших ее башен и мерцала неярким желтым светом. Хотя ей недоставало высоты, она явно доминировала над гаванью, как приземистый, но могущественный военачальник доминирует в кругу высоких стройных воинов. Вокруг ее основания что-то двигалось.

— Это город Пеос в районе Посейда, — сказал Хагбард. — В Атлантиде целое тысячелетие после Драконьей Звезды это был самый великий город. Вроде как Константинополь, который тысячу лет был великим городом после падения Рима. И эта пирамида — Храм Тефиды, богини океанов и морей. Пеос стал великим городом благодаря судоходству. Я испытываю глубокую симпатию к этому народу.

Вокруг основания храма ползали странные морские существа, похожие на гигантских пауков. К их головам были прикреплены прожекторы, подсвечивавшие стены храма. Когда подводная лодка подошла ближе, Джордж разглядел, что это были не пауки, а машины, причем корпус каждой из них был размером с танк. Они рыли глубокие рвы вокруг основания пирамиды.

— Интересно, где их строили, — пробормотал Хагбард. — Трудно сохранить в секрете такой проект.

Пока он говорил, пауки прекратили все работы вокруг пирамиды. На мгновение они замерли. Затем один из них поднялся с океанского дна, за ним последовал другой, потом еще один. Они быстро выстроились клином и двинулись на подводную лодку, словно пытаясь схватить ее вытянутыми вперед клешнями. По мере приближения их скорость увеличивалась.

— Они нас засекли, — прорычал Хагбард. — Не должны были, но засекли. Никогда не стоит недооценивать иллюминатов. Ладно, Джордж. Не дрейфь. Нам предстоит сражение.

В это мгновение, но ровно на два часа раньше, Ребекка Гудман пробудилась от сна, в котором видела Сола, одну из заек «Плейбоя» и что-то зловещее. Звонил телефон («Кажется, там была еще пирамида, — пыталась вспомнить она, — или что-то в этом роде?»). Она потянулась слабой рукой мимо статуэтки русалки к телефонной трубке, сняла ее и поднесла к уху.

— Да, — осторожно произнесла она.

— Положи руку на свою киску и слушай, — сказал Августейший Персонаж. — Я хочу задрать твое платье и… — Ребекка бросила трубку.

Вдруг она вспомнила, какой испытывала кайф, вводя иглу в вену, и все те потерянные годы. Сол спас ее от этого кошмара, а сейчас Сол пропал, и странные голоса болтают по телефону о сексе точно так же, как наркоманы о своей дряни. «В начале был Мумму, дух чистого Хаоса. В начале было Слово, и оно было написано бабуином». Ребекка Гудман, двадцати пяти лет от роду, начала плакать. «Если он мертв, — думала она, — эти годы тоже потеряны. Обучение любви. Обучение тому, что секс — это нечто большее, чем очередная разновидность наркотика. Обучение тому, что нежность — это нечто большее, чем слово в словаре; что, как сказал Д. Г. Лоуренс, это не дополнение к сексу, а его основа. Обучение тому, о чем даже не догадывается этот телефонный маньяк, как не догадываются и многие люди в этой сумасшедшей стране. А затем утрата, утрата из-за какой-то дурной пули, бессмысленно выпущенной из ружья».

Августейший Персонаж, собираясь выйти из будки телефона-автомата на углу Сороковой улицы и авеню Америк, замечает на полу мерцание пластика. Нагнувшись, он поднимает порнографическую карту Таро, которую быстро сует в карман, чтобы рассмотреть на досуге.

Это Пятерка Пентаклей.

А когда тронный зал опустел и изумленные правоверные, укрепившись в вере, разошлись, Хасан опустился на колени и раздвинул две половинки блюда под подбородком Ибн Азифа. «Весьма убедительные крики», — прокомментировал он, глядя на отверстие люка, скрытое до сих пор блюдом; из люка вылез Ибн Азиф, довольный тем, как он справился с ролью. Под его головой было здоровенное, весьма упитанное тело.