"Глаз в пирамиде" - читать интересную книгу автора (Роберт Шей, Роберт Антон)

Трип первый, или КЕТЕР

Это было в тот год, когда они наконец имманентизировали Эсхатон. Первого апреля великие державы мира подошли к ядерной войне ближе, чем когда бы то ни было, и все из-за какого-то ничтожного острова Фернандо-По. К тому времени, когда мир вернулся к нормальному состоянию холодной войны, некоторые умники уже окрестили это «самой бездарной первоапрельской шуткой в истории». Так получилось, что мне известны все подробности происшедшего, однако я не представляю, как о них рассказать, чтобы большинству читателей мое повествование не показалось бредом. Ведь я не вполне уверен даже в том, кто такой я сам. Это, конечно же, осложняет дело, так что не знаю, захотите ли вы мне верить. Например, в данный момент я сознаю себя белкой, прыгающей с дерева на дерево в Центральном парке Нью-Йорка, как раз напротив Шестьдесят восьмой улицы. Причем мне кажется, что это происходит ночью 23 апреля (или уже утром 24 апреля?), но увязать белку с Фернандо-По пока выше моих сил. Прошу вас проявить терпение. Мне не по силам хоть как-то облегчить для нас с вами положение вещей. Вам придется просто смириться с тем, что к вам обращается бестелесный голос, ведь и я, сколь бы это ни было для меня мучительно, смирился с тем, что обращаюсь к невидимой, возможно даже несуществующей, аудитории.

Мудрецы издавна усматривают в мире трагедию, фарс или даже фокус иллюзиониста. Но все они, если действительно мудры, понимают, что мир — своего рода сцена, на которой все мы играем роли, причем всякий раз, когда поднимается занавес, выясняется, что актеры совершенно не готовились к спектаклю. Почему бы и мне не предположить, что Земля — это цирк, ярмарочный балаган, блуждающий вокруг Солнца вот уже четыре миллиарда лет? В этом балагане разыгрываются все новые и новые ужасы и чудеса, которые все равно никогда не смогут заинтересовать зрителей настолько, чтобы те перестали расходиться один за другим по домам, погружаясь в долгую, скучную зимнюю спячку. Тогда, хотя бы на время, я мог бы отождествить себя с распорядителем манежа… Но эта корона тяжела для моей головы (если у меня вообще есть голова), и я должен вас предупредить, что для Вселенной такого размера труппа очень мала и многим из нас приходится работать за двоих и даже за троих, так что не удивляйтесь, если я буду возвращаться под многими масками. Воистину, чего только в жизни не бывает.

Вот, например, сейчас мне не до фантазий и не до шуток. Я зол. Я нахожусь в столице Кении Найроби, а звать меня, вы уж простите, Нкрумах Фубар. У меня черный цвет кожи (вас это беспокоит? меня — ничуть), и, подобно большинству из вас, я представляю собой нечто среднее между дикарем и человеком технологической эры. Проще говоря, я, как шаман-кикуйю, более или менее приспособившийся к городской жизни, по-прежнему верю в колдовство, ибо не настолько глуп, чтобы не доверять собственному опыту. Сегодня третье апреля, и из-за событий в Фернандо-По я несколько ночей не спал и поэтому рассчитываю на ваше снисхождение. Дело в том, что в данный момент я занимаюсь не совсем благим делом — изготавливаю кукол, изображающих правителей Америки, России и Китая. Вы правильно догадались: я намерен втыкать булавки в головы этих кукол каждый день на протяжении месяца. Если уж они не дают мне спать, то и я им тоже не дам. Это и есть Справедливость, в каком-то смысле.

В скором времени у президента США действительно случится несколько тяжелых приступов мигрени, однако атеистически настроенные правители Москвы и Пекина оказались не столь уязвимыми для магии. Ни один из них так и не пожаловался на головную боль. Но подождите, в нашем цирке есть и другой артист — один из самых умных и порядочных среди нас. Так уж вышло, что он родился дельфином, поэтому его имя непроизносимо, но вы можете называть его Говардом. Он плывет среди руин Атлантиды, и уже десятое апреля — время не стоит на месте.

Я не знаю, что именно видит Говард, но увиденное его тревожит, и он решает рассказать обо всем Хагбарду Челине. Мне еще ничего не известно о том, кто такой Хагбард Челине. Ну и ладно: любуйтесь волнами и радуйтесь, что здесь пока еще чистая и прозрачная вода. Наблюдайте, как в золотых лучах солнца искрятся волны, причудливо посверкивая серебром. Смотрите, смотрите, как катятся волны, так что пять часов пролетают за одну секунду и мы уже на суше, среди деревьев; вот даже и лист падает — эдакий поэтический штрих, пока не начался ужас.

Где мы? Я же говорил, в пяти часах — к западу, если быть точным. Так вот, в то самое мгновение, когда Говард делает сальто над Атлантидой, здесь туристка по имени Саспарилла Годзилла, из Симко, провинция Онтарио (имевшая несчастье родиться человеком), выполняет крутое пике: падает носом в землю без чувств. Мы в Мехико, в парке Чапультепек, рядом с Музеем антропологии, и остальные туристы очень сочувствуют бедняжке. Позже она говорила, что во всем виновата жара. Не столь искушенная в важных вопросах, как Нкрумах Фубар, она никому не сказала, да и сама сразу забыла о том, что на самом деле сбило ее с ног. В Симко люди всегда говорили Гарри Годзилле, что ему досталась очень благоразумная жена, то есть Саспарилла, а в Канаде (как и в Соединенных Штатах) считается благоразумным скрывать некоторые факты. Впрочем, пока что лучше, наверное, не называть это фактом. Давайте просто скажем, что она увидела — или ей показалось, что увидела, — зловещую гримасу, исказившую лицо гигантской статуи Тлалока, бога дождя. Никто из Симко ничего подобного раньше не видал. И впрямь, чего только в жизни не бывает.

И если вы думаете, что случай с бедной женщиной был единичным, то советую вам почитать записи практикующих психиатров за тот месяц. Резко увеличилось количество сообщений о чрезмерной тревожности шизофреников в психиатрических больницах и маниях на религиозной почве. Самые обычные мужчины и женщины приходили на прием, чтобы пожаловаться на глаза, которые за ними повсюду следят, на каких-то существ в капюшонах, проходящих сквозь запертые двери, на фигуры в коронах, отдающие неразборчивые приказы, на голоса якобы от Бога или от Дьявола — в общем, на всякую чертовщину. Но, конечно, здравомыслие требует объявить все это отголосками трагедии Фернандо-По.

Телефон зазвонил в половине третьего ночи 24 апреля. Тупо, глухо, немо, слепо я нащупываю в темноте тело, личность, задачу.

— Гудман, — говорю в трубку и приподнимаюсь на локте: до сих пор не совсем вернулся из своего далека.

— Взрыв и убийство, — сообщает электрический бесполый голос.

Я сплю голым (уж простите) и потому записываю адрес, одновременно натягивая трусы и брюки. Шестьдесят восьмая восточная улица, около здания Совета по международным отношениям.

— Еду, — говорю я и вешаю трубку.

— А? Что там? — бормочет с постели Ребекка.

Она тоже обнажена, и это вызывает очень приятные воспоминания о том, что происходило несколько часов назад. Наверное, кто-то будет шокирован тем, что мне уже за шестьдесят, а ей всего двадцать пять. И я знаю, что факт нашего супружества никак не спасает положения.

Для моего возраста у меня неплохое тело, и, увидев Ребекку (все простыни сбились в сторону), я снова убеждаюсь в том, что мое тело в полном порядке. В сущности, в этот момент я даже не помню, что был распорядителем манежа: от сна осталось лишь смутное эхо. Я самозабвенно целую ее в шею, потому что она моя жена, а я — ее муж. И даже если я при этом инспектор убойного отдела Северного округа, сейчас уже сама идея о том, что я чужой в этом теле, вместе с моими снами растаяла в воздухе. В прозрачном воздухе.

— Что? — переспрашивает Ребекка, все еще не проснувшись.

— Опять придурки-радикалы, — отвечаю я, натягивая рубашку; сейчас, когда она в полубессознательном состоянии, сойдет любой мой ответ.

— М-м, — бормочет она удовлетворенно и снова проваливается в глубокий сон. Я ополаскиваю лицо — в зеркале усталый пожилой человек — и провожу по волосам расческой. Как раз есть время подумать о том, что до пенсии осталось всего несколько лет, вспомнить иглу для подкожных инъекций и день в Кэтскиллсе с моей первой женой Сандрой, когда там еще был чистый воздух… так — носки, туфли, галстук, шляпа… и ты никогда не перестанешь скорбеть… как я ни любил Ребекку, никогда я не переставал скорбеть по Сандре. Взрыв и убийство. Что за сумасшедший мир! Вы помните те времена, когда в три часа ночи еще можно было проехать по Нью-Йорку без дорожных пробок? Те времена давно прошли. Дороги забиты грузовиками, которым запрещается ездить днем. И все делают вид, будто верят, что к рассвету воздух очищается от выхлопных газов. Папа, бывало, говорил: «Сол, Сол, они сделали это с индейцами, теперь они делают это сами с собой, дурные гои». Папа уехал из России, спасаясь от погромов 1905 года, и я подозреваю, что до отъезда он успел многое повидать. Тогда он казался мне старым циником, теперь я и сам выгляжу циником в чьих-то глазах. Есть ли в этом какой-то смысл или закономерность?

Взрыв произошел в одном из старых офисных зданий, где вестибюли неизменно отделаны в этаком прянично-готическом стиле. Зайдя внутрь при тусклом предутреннем свете, легко представить себя Чарли Чаном в музее восковых фигур — атмосфера соответствует. Едва я вошел, как в нос ударил странный сильный запах.

Полицейский, слонявшийся по вестибюлю, вытянулся, узнав меня.

— Весь семнадцатый этаж разворотило и частично восемнадцатый, — сказал он. — И еще здесь, на первом этаже, зоомагазин. Какая-то причуда физики. Других повреждений внизу нет, но взрывной волной разбило все аквариумы на первом. Отсюда и запах.

В тени нарисовался силуэт Барни Малдуна, старого приятеля с внешностью и манерами типичного голливудского копа. Крутой мужик, и далеко не такой глупый, каким любит прикидываться, иначе не стал бы начальником взрывного отдела.

— По твоей части, Барни? — поинтересовался я.

— Похоже на то. Трупов нет. Тебя вызвали потому, что на восемнадцатом этаже сгорел портновский манекен. Первый подъехавший наряд в суматохе принял его за человеческое тело.

(Подождите — кричит Джордж Дорн…)

Лицо Сола осталось невозмутимым; надо сказать, поклонники покера из Полицейского Братства давно отказались от попыток что-нибудь прочесть на этой бесстрастной талмудической физиономии.

Как Барни Малдун, я прекрасно понимал его. Сам с превеликим удовольствием скинул бы это дело на смежный отдел, будь у меня такой шанс, и поспешил бы домой к прелестной невесте вроде Ребекки Гудман. Я ухмыльнулся, сверху вниз глядя на Сола, — сейчас при его росте он просто не попал бы в полицию, но в пору его молодости правила были другими, — и тихо добавил:

— Хотя, возможно, и для тебя тут работенка найдется.

Сол вытащил трубку и, набивая ее, спокойно произнес:

— Вот как?

— Сейчас, — продолжил я, — мы как раз запрашиваем списки пропавших без вести, и, если мои опасения подтвердятся, дело в конце концов окажется на твоем столе.

Он чиркнул спичкой и начал раскуривать трубку.

— Пропавший в такое время суток… возможно, найдется среди живых… поутру, — изрек он между затяжками.

Спичка погасла, и тени вернулись туда, где им никто не мешает.

— Или же, как в нашем случае, не найдется, — сказал Малдун. — Его нет уже три дня.

— Ох уж этот мне большой ирландец с деликатностью слона, — устало ответил Сол. — Не морочь голову. Что там у тебя?

— В офисе, который взорвали, — объяснил Малдун, явно радуясь возможности разделить с кем-нибудь неприятности, — находилась редакция журнала «Конфронтэйшн». Это вроде как леваки, так что, по-видимому, взрыв устроили правые, а не левые. Интересно, что мы не застали дома редактора журнала, Джозефа Малика, а когда мы позвонили одному из его заместителей, как ты думаешь, что он сказал? Малик исчез три дня назад. Это подтверждает и его домовладелец. Он сам его искал, потому что Малик, несмотря на запрет, завел в квартире собак, и соседи жалуются. Так вот, если человек пропадает, а затем его офис взрывают, мне кажется, тут есть некоторый интерес для убойного отдела, как ты думаешь?

Сол фыркнул.

— Может быть, есть, а может, и нет, — отозвался он. — Я еду домой. Утром посмотрю сводку по пропавшим без вести.

Неожиданно подал голос полицейский.

— Знаете, что меня тут беспокоит больше всего? Египетские ротоноски.

— Как вы сказали? — переспросил Сол.

— Зоомагазин, — пояснил полицейский, махнув рукой в дальний конец холла. — Я осмотрел место происшествия, так вот: у них была одна из лучших коллекций аквариумных рыб во всем Нью-Йорке. Даже египетские ротоноски… — взглянув на лица обоих детективов, он, запинаясь, добавил: — Если вы не коллекционируете рыб, вам этого не понять. Но, поверьте, египетскую ротоноску в наше время не так легко достать… и все они до единой сдохли.

— «Ротоноски»? — переспросил Малдун.

— Да, видите ли, они носят мальков во рту в течение нескольких дней после рождения и никогда, никогда их не проглатывают. В этом прелесть аквариумистики: начинаешь ценить чудеса природы.

Малдун и Сол переглянулись. Помолчали.

— Как приятно, — сказал наконец Малдун, — что в наше время в полиции так много образованных людей.

Дверь лифта открылась, и оттуда, с металлической коробкой в руках, вышел Дэн Прайсфиксер, молодой рыжеволосый детектив из отдела Малдуна.

— По-моему, это важно, Барни, — сразу начал он, кивнув на ходу Солу. — Чертовски важно. Я нашел это среди обломков. Взрывом коробку приоткрыло, и я заглянул внутрь.

— Ну и? — поторопил его Малдун.

— Самая странная пачка служебных записок, которую я видел в своей жизни. Удивительнее были бы разве что женские сиськи у епископа.

(Это надолго, — внезапно понял Сол. У него начало сосать под ложечкой. — Надолго и всерьез).

— Хочешь взглянуть? — зловеще поинтересовался Малдун.

— Вам лучше где-нибудь присесть, — сказал Прайсфиксер. — Чтобы их просмотреть, понадобится время.

— Идем в кафетерий, — предложил Сол.

— Вы даже не представляете, — повторил полицейский, — сколько стоит египетская ротоноска.

— Всякую тварь жалко, и рыбу, и человека, — философски отозвался Малдун: иногда он пытался подражать гудмановской манере речи. После этого они с Солом отправились в кафетерий, оставив полицейского наедине с его горем.

Его зовут Джеймс Патрик Хеннесси, он служит в полиции три года. Мы больше не встретимся с ним в нашем повествовании. У него пятилетний умственно отсталый ребенок, которого он любит и которому ничем не может помочь; каждый день на улице вы видите тысячи таких же, как Хеннесси, и даже не догадываетесь, как достойно они несут свой крест… Джордж Дорн, который однажды хотел его застрелить, все еще кричит… Однако Барни и Сол уже в кафетерии. Давайте осмотримся тут. Контраст между готическим вестибюлем и этим помещением (повсюду блестящий разноцветный пластик), можно сказать, разителен. Не обращайте внимания на запах: просто здесь мы ближе к зоомагазину.

Сол снял шляпу и, пока Малдун бегло просмотрел две первые записки, задумчиво поглаживал свои седины. Когда пришла его очередь, он надел очки и стал читать в своей всегдашней манере — медленно, вдумчиво, методично. Вот что там было:

Сол и Малдун обменялись взглядами.

— Давай посмотрим следующую, — сказал Сол.

Сол задумался.

— Держу пари, Барни, — сказал он, — что пропавший Джозеф Малик и есть тот Дж. М., которому адресованы эти записки.

— Да уж, — с сарказмом отозвался Малдун. — Иллюминаты по-прежнему существуют, и именно они с ним расправились. Слушай, Сол, — добавил он, — я высоко ценю твою интуицию, когда есть конкретные факты. Но когда фактов нет, не стоит слишком торопиться.

— Ты не прав, — спокойно сказал Сол. — Факты у нас есть. Во-первых, — он загнул один палец, — помещение взорвано. Во-вторых, — другой палец, — за три дня до взрыва исчезает ответственный сотрудник. Уже этого достаточно, чтобы сделать вывод… даже два вывода. Либо с ним что-то случилось, либо он понял, что ему грозит опасность, и успел скрыться. Теперь об этих записках. Это уже в-третьих, — еще один палец. — Судя по всему, такой авторитетный справочник, как «Британская энциклопедия», дает неверные сведения о дате зарождения движения иллюминатов. В энциклопедии говорится, что иллюминаты появились в Германии только в XVIII веке, но другие источники дают более раннюю датировку. Что тут у нас, смотрим: XVII век — в Испании, XVII век — во Франции, дальше — Италия, XI век, и даже Афганистан, а ведь это полмира от Италии. Отсюда напрашивается второй вывод: если «Британская энциклопедия» ошибается в датировке начала движения иллюминатов, она может неправильно датировать и время прекращения его деятельности. Теперь, если собрать вместе эти три пункта и два вывода, выходит, что…

— Выходит, что редактора захватили иллюминаты и они же взорвали редакцию. Чушь собачья. Я еще раз говорю: ты слишком спешишь.

— Возможно, я как раз недостаточно спешу, — невозмутимо отозвался Сол. — Организация, которая тайно существует на протяжении как минимум нескольких столетий и за все это время никому не раскрывает своих секретов, и сейчас может быть очень даже сильной. — Он многозначительно умолк и прикрыл глаза. Через мгновение он метнул испытывающий взгляд на своего младшего коллегу.

Малдун вздохнул.

— Я видел, как люди высаживались на Луне, — сказал он. — Я видел, как студенты врывались в деканаты и срали там в корзины для бумаг. Я даже видел монахинь в мини-юбках. Но вот представить себе международный заговор, тайно существующий восемь веков… Это все равно что прийти к себе домой и застать там Джеймса Бонда и Президента США, затеявших перестрелку с Фу Манчу и пятью братьями Маркс.

— Ты убеждаешь сам себя, а не меня, Барни. Все настолько очевидно, что просто глупо это отрицать. Тайное общество, которое вершит всю международную политику, действительно существует. Рано или поздно об этом начинает подозревать любой думающий человек. Сейчас никто не хочет войн, но войны тем не менее происходят. Почему? Давай смотреть правде в глаза, Барни. Это и есть то самое «тяжелое дело», которое всем нам иногда снится в кошмарных снах. Чугунное дело. Если бы столько весил покойник, то на его похоронах все шестеро носильщиков заработали бы грыжу. Что скажешь?

— Скажу, как говаривала моя святая матушка: или делай что-то, или слезай с горшка.

Это было в год, когда они наконец имманентизировали Эсхатон. Первого апреля великие державы мира подошли к ядерной войне ближе, чем когда бы то ни было, и все из-за какого-то ничтожного острова Фернандо-По. Но пока все глаза с тревогой и отчаянной надеждой взирали на здание ООН, в Лас-Вегасе жил себе один человек, которого звали Кармелом. Из окон его дома на Дэйт-стрит открывался величественный вид на пустыню, и ему это очень нравилось. Он и сам не знал, почему готов смотреть часами на дикие пространства, поросшие кактусами. Если бы вы сказали Кармелу, что он символически повернулся спиной к человечеству, он бы вас не только не понял, но даже и не обиделся бы. Ваше замечание показалось бы ему просто бессмысленным. А если бы вы добавили, что он и сам похож на пустынную ящерицу или гремучую змею, Кармелу стало бы скучно и он счел бы вас дураком. Для Кармела мир в основном состоял из дураков, которые задают бессмысленные вопросы и волнуются из-за всякой чепухи. Совсем немногие, подобно ему самому, понимали, что действительно важно в жизни (деньги, конечно), и никогда не отвлекались ни на что другое.

Кармел любил сидеть за столом и подсчитывать свой доход за месяц, время от времени поглядывая на плоский песчаный ландшафт за окном, тускло освещенный заревом городских огней. Собственно говоря, этим он и занимался вечером первого апреля. Физически и эмоционально пребывая в пустыне, Кармел испытывал счастье — или, во всяком случае, нечто, наиболее близкое к этому состоянию. За март его девочки заработали 46 000 долларов, из которых он взял себе 23 000; после выплаты десяти процентов Братству за возможность работать спокойно, не сталкиваясь с «солдатами» Бананового Носа Малдонадо, у него оставалась чистая прибыль в размере 20 700 долларов, не облагаемых налогом. Маленький Кармел, ростом пять футов два дюйма с лицом унылого хорька, просиял, когда закончил свои подсчеты; так радуется некрофил, забравшийся в городской морг. Кармел опробовал все возможные варианты секса со своими девушками, но никакой секс не возбуждал его так, как подобные цифры в конце месяца. Он не знал, что получит еще пять миллионов долларов и к первому мая станет самым важным человеком на Земле. Если бы вы попытались ему это объяснить, он отложил бы все дела и только спросил: «Пять миллионов? И сколько народу надо замочить ради такого дела?» Но подождите: достанем-ка атлас и посмотрим на Африку. Спускайтесь по карте вдоль ее западного побережья, пока не доберетесь до Экваториальной Гвинеи. Остановитесь там, где Атлантический океан врезается в сушу и становится заливом Биафра. В заливе вы заметите цепочку мелких островов, один из которых называется Фернандо-По[1]. В начале семидесятых годов в местной столице Санта-Исабель[2] капитан Эрнесто Текилья-и-Мота внимательно читал и перечитывал книгу Эдварда Луттвака «Государственный переворот: практическое пособие», хладнокровно планируя применить луттвакову формулу у себя на острове. Он назначил время переворота, набрал соратников среди офицеров, сформировал клику и начал медленный процесс организационных работ. Он должен был сделать так, чтобы офицеры, поддерживающие официальную власть Экваториальной Гвинеи, к моменту переворота оказались не менее чем в сорока восьми часах пути от Санта-Исабель. Капитан набросал черновик первой декларации, которую издаст его новое правительство. Он взял лучшие лозунги самых влиятельных группировок, как левых, так и правых, и придал им мягкое либерально-консервативное звучание. Это полностью соответствовало рецептам Луттвака: каждый житель острова должен был получить надежду на то, что при новом режиме его положение улучшится. Наконец, после трех лет тщательной подготовки, капитан нанес решительный удар: главные должностные лица прежнего режима были быстро и бескровно взяты под домашний арест; войска под командованием офицеров-заговорщиков заняли электростанции и редакции газет. Радиостанция Санта-Исабель огласила всему миру безобидную фашистско-консервативно-либерально-коммунистическую декларацию новой Народной Республики Фернандо-По. Эрнесто Текилья-и-Мота удовлетворил свое неуемное капитанское честолюбие, присвоив себе чин генералиссимуса. После этого он задумался о том, как управлять страной. Ему пришло в голову, что, наверное, придется прочесть еще какую-нибудь книгу. Хорошо, если бы она оказалась столь же интересной, как и трактат Луттвака по захвату власти в стране! Это было 14 марта.

15 марта само название Фернандо-По ни о чем не говорило ни одному из членов палаты представителей, ни одному сенатору, ни одному министру и почти ни одному из начальников штабов. Даже сам президент США, прочитав донесение ЦРУ, которое в этот день легло на его стол, обратился к секретарю с вопросом:

— И где находится это чертово Фернандо-По?

Сол чувствовал себя более уставшим, чем обычно. Такое чувство, будто ему на плечи взвалили все прожитые годы. Он снял очки и протер их носовым платком.

— Я старше тебя по званию, Барни, — начал он.

— Уже знаю, что будет дальше, — усмехнулся Малдун. Сол методично продолжил:

— Как ты думаешь, кто из твоих людей работает на ЦРУ?

— Уверен, что Робинсон, и подозреваю, что Лерман.

— Избавься от обоих. Нам нельзя рисковать.

— Утром переведу их в полицию нравов. А как у тебя?

— У меня, кажется, трое. От них я тоже избавлюсь.

— Полиция нравов будет в восторге от такого подкрепления.

Сол снова зажег трубку.

— И вот еще что. Возможно, этим делом заинтересуется ФБР.

— Да уж наверное.

— От нас они ничего не узнают.

— Послушай, Сол, а к чему эта игра в прятки?

— Иногда приходится действовать по интуиции. Дело ведь непростое, согласен?

— Да уж, — кивнул Малдун.

— Тогда давай сделаем по-моему.

— Давай почитаем четвертую записку, — глухо произнес Малдун. И они продолжили читать.

В дверях кафетерия показалась голова Прайсфиксера.

— Можно на одну минуту?

— Что там у тебя? — отозвался Малдун.

— Тут пришел Питер Джексон. Он заместитель редактора, с которым я говорил по телефону. Он только что рассказал мне о своей последней встрече с редактором Джозефом Маликом перед его исчезновением.

— Пусть зайдет, — сказал Малдун.

Питер Джексон оказался чернокожим, именно черно-, а не темнокожий. Несмотря на весеннюю погоду, он был тепло одет. И было совершенно очевидно, что он очень боится полицейских. Сол сразу это понял и начал думать о том, как преодолеть этот страх, попутно отметив, каким ласковым вдруг стало лицо Малдуна. Несомненно, Барни тоже почуял испуг Джексона и решил брать его тепленьким.

— Присаживайтесь, — радушно сказал Сол, — и расскажите нам все, что вы только что сообщили нашему офицеру.

С нервными людьми разумнее всего сразу же отказаться от роли полицейского и играть любую другую роль, которая позволяет совершенно естественным образом задавать много вопросов. Сол начал входить в образ семейного доктора, которым обычно пользовался в таких случаях. Он заставил себя почувствовать на своей шее стетоскоп.

— В общем, — начал Джексон с гарвардским акцентом, — не знаю, так ли это важно. Возможно, это просто совпадение.

— Чаще всего то, что нам приходится выслушивать, оказывается не слишком важным совпадением, — мягко сказал Сол. — Но наша работа как раз и заключается в том, чтобы слушать.

— Сейчас уже все, кроме полных психов, отказались от этого, — сказал Джексон. — Я очень удивился, когда Джо сказал мне, куда он хочет втянуть наш журнал. — Джексон умолк, глядя на невозмутимые лица обоих детективов; ничего на них не прочитав, неохотно продолжил: — Это было в прошлую пятницу. Джо сказал мне, что он нащупал интересную тему и хочет бросить на нее одного из штатных журналистов. Речь шла о возобновлении расследования убийств Мартина Лютера Кинга и братьев Кеннеди.

Сол, стараясь не встречаться взглядом с Малдуном, незаметно прикрыл шляпой бумаги на столе.

— Прошу меня извинить, — вежливо сказал он и вышел из кафетерия.

Он нашел в холле телефонную кабину и позвонил домой. После третьего звонка Ребекка сняла трубку. Видимо, после его ухода ей так и не удалось заснуть.

— Сол? — она догадалась, кто может звонить в такой час.

— Это надолго, — сказал Сол.

— Вот черт!

— Знаю, малышка. Но дело совершенно сволочное!

Ребекка вздохнула.

— Хорошо, что мы успели до твоего ухода немного поразвлечься, иначе я бы сейчас была просто в ярости.

Сол неожиданно представил, что подумал бы посторонний человек, услышав этот разговор. Шестидесятилетний мужик и его двадцатипятилетняя жена. Если бы кто-то знал, что, когда я с ней познакомился, она была шлюхой и сидела на героине…

— Ты знаешь, что я собираюсь делать? — понизила голос Ребекка. — Сейчас я сниму ночную рубашку, сброшу одеяло на пол и лягу в постель голая. Буду думать о тебе и ждать.

Сол усмехнулся.

— Знаешь, мужчине моего возраста, да еще после такой ночи, вовсе не обязательно на это реагировать.

— Но ты же отреагировал, да? — ее голос был уверенным и чувственным.

— А как же. Наверное, еще пару минут не смогу выйти из телефонной кабины.

Она тихо рассмеялась:

— Я буду ждать…

— Я люблю тебя, — сказал он, привычно удивляясь силе этого чувства для мужчины его возраста. Я вообще никогда не смогу выйти из этой кабины, если так будет продолжаться. — Слушай, давай сменим тему разговора, а не то мне придется впасть в порок старшеклассников. Что ты слышала об иллюминатах?

Пока Ребекка не пристрастилась к наркотикам и не начала падать в бездну, из которой он ее вытянул, она изучала антропологию и психологию. Сола часто поражала ее эрудиция.

— Это розыгрыш, — сказала она.

— Что-что?

— Мистификация. Придуманная компанией студентов из Беркли где-то в шестьдесят шестом или шестьдесят седьмом году.

— Нет, я спрашиваю не об этом. Я говорю о настоящих иллюминатах в Италии, Испании и Германии с XV по XVIII века. Что ты о них знаешь?

— На этом как раз и был основан розыгрыш. Видишь ли, некоторые историки правой ориентации считают, что иллюминаты до сих пор существуют. И эти студенты решили открыть в кампусе Беркли иллюминатский филиал. Они рассылали от имени иллюминатов пресс-релизы, посвященные разным сумасбродным темам, чтобы люди, которым нравится верить в заговоры, получали подтверждения их реальности. Вот и все. Иллюминаты — это такой студенческий юмор.

Дай-то Бог, подумал Сол.

— А что тебе известно о мусульманской секте исмаилитов?

— У этой секты двадцать три подразделения, но все они подчиняются одному человеку — Ага-хану. Секта исмаилитов основана где-то около… по-моему, это было в 1090 году нашей эры… Она подвергалась преследованиям, но сейчас стала частью ортодоксальной мусульманской религии. В учении исмаилитов есть довольно странные моменты. Основатель секты, Хасан ибн Саббах, считал, что ничто не истинно и, значит, все разрешено. Он и жил в соответствии с данной идеей, а термин «ассасин», то есть «убийца», — это его искаженное имя. Кстати…

— Что-то еще?

— Да, я тут кое-что вспомнила. Саббах познакомил западный мир с индийской марихуаной. Слово «гашиш» тоже происходит от его имени.

— Тяжелый случай, — вздохнул Сол. — Слава богу, я уже могу выйти из телефонной кабины, не шокируя полицейских в холле. Пойду работать. Только не возбуждай меня больше, я тебя умоляю!

— Не буду. Я просто лягу в постель голая и…

— Пока.

— Пока, — сказала она, смеясь.

Сол хмуро повесил трубку. Так и есть, шутили эти ребята из Беркли или нет, но иллюминаты действительно существуют. Другие детективы называли это «интуицией Гудмана». Может быть, если считать интуицией способность мыслить за и между фактами, чувствуя ситуацию в целом и буквально осязая взаимосвязи между событиями №1 и №2, даже если на первый взгляд между ними вроде бы нет ничего общего.

Он вышел из состояния глубокой задумчивости и осознал, где находится. Только сейчас он заметил на двери телефонной кабинки наклейку с надписью:

ЭТА КАБИНА ЗАРЕЗЕРВИРОВАНА ЗА КЛАРКОМ КЕНТОМ.

Сол хмыкнул: шуточка в духе интеллектуалов. Возможно, как раз кто-то из этого журнала.

Возвращаясь, он обдумывал фразу: «ничто не истинно и все разрешено». С такой доктриной люди способны на… Сол поежился, представив себе лица узников Освенцима и Бухенвальда, тех евреев, одним из которых мог быть он сам…

Когда он вошел в кафетерий, Питер Джексон поднял на него глаза. Интеллигентное, любознательное лицо. Малдун был бесстрастным, как президенты, высеченные в горе Рашмор.

— Мэд-Дог, штат Техас. Город, в котором, по мнению Малика, находится штаб-квартира этих… убийц, — сказал Малдун. — Именно туда он направил своего сотрудника.

— Как зовут сотрудника? — спросил Сол.

— Джордж Дорн, — ответил Малдун. — Этот молодой парень раньше состоял в СДО. А еще он был довольно тесно связан с фракцией Уэзермена[3].

Вычислительный центр Хагбарда Челине, БАРДАК (Большой Автономный Радикального Действия Анализирующий Компьютер), был, в сущности, самой обычной, хотя и передовой для своего времени, самопрограммирующейся логической машиной, а назывался так лишь по прихоти хозяина. Пожалуй, действительно уникальной особенностью БАРДАКа был программируемый стохастический процесс, в результате которого «выпадала» та или иная гексаграмма И-цзина[4]: случайный незамкнутый цикл интерпретировался как прерывистая черта (Инь), а замкнутый — как сплошная черта (Ян), и так до получения шести позиций. Обращение к банкам памяти, в которых хранилась вся многовековая традиция толкования И-цзина, и сопоставление этой информации с данными о текущих политических, экономических, метеорологических, астрологических, астрономических и технологических событиях позволяло «прочесть» полученную гексаграмму. По мнению Хагбарда, такое толкование сочетало в себе все лучшее из научных и оккультных методов и позволяло выявить зарождавшиеся тенденции. 13 марта стохастический процесс спонтанно сгенерировал гексаграмму 23, которая называется «Раздирание». Вот как истолковал ее БАРДАК:

Этот знак, традиционно считающийся несчастливым, был получен учеными-жрецами Атлантиды незадолго до гибели их континента. «Раздирание» обычно связывают со смертью от воды, иногда с землетрясениями, торнадо и тому подобными бедствиями, а также с болезнями, упадком и разложением.

Гексаграмма 23 коррелирует с дисбалансом между технологическим прогрессом и политическим регрессом, который усиливался на планете после 1914 и особенно после 1964 года. По существу, «Раздирание» — это шизоидная ментальная фуга, исполняемая юристами и политиками, которые пытаются управлять всемирными технологиями. Неспособные из-за недостатка образования понять механизмы и динамику этого процесса, они уничтожают его целостность, раздирая технологии по национальным государствам, устаревшим еще в эпоху Ренессанса.

Третья мировая война, по-видимому, неизбежна. Учитывая прогресс в области химико-биологического оружия и болезненные вибрации гексаграммы 23, вероятность распространения чумы или применения нервно-паралитического газа равна вероятности использования термоядерного оружия.

Общий прогноз: смерть многих миллионов.

Существует надежда избежать надвигающейся катастрофы, если безотлагательно предпринять правильные действия. Вероятность такого исхода оценивается как 0,17 ± 0,05.

Нет вины.

«Вот ведь задница, нет вины!» — взбесился Хагбард. Он быстро запросил у БАРДАКа сжатые психобиографии ключевых фигур мировой политики и важнейших ученых, занимающихся разработкой химико-биологического оружия.

Первый сон приснился доктору Чарльзу Мочениго 2 февраля — за месяц до того, как БАРДАК уловил опасные вибрации. Он, как это нередко с ним бывало, осознавал, что спит, и поэтому не придавал значения тому, что неподалеку от него прогуливалась, вернее, тяжело передвигалась гигантская пирамида, которая к тому же быстро исчезла. Теперь ему казалось, что он рассматривает увеличенное изображение двойной спирали ДНК; оно было настолько четким, что он начал искать сцепленные нерегулярности через каждые двадцать три ангстрема. К его удивлению, они отсутствовали; вместо этого он обнаружил, что нерегулярности появляются через каждые семнадцать ангстремов. «Что за дьявол?..» — подумал он, и тут же опять появилась пирамида, которая сказала: «Вот именно, дьявол». Он дернулся и проснулся с новой концепцией «Антракс-лепра-мю»[5]. Придя в себя, он начал что-то быстро писать в блокноте, лежавшем на ночном столике.

— Что это еще за чертов проект «Дверь в пустыню»? — однажды спросил Президент, внимательно изучая бюджет.

— Бактериологическое оружие, — услужливо пояснил помощник. — Сначала у них был некий «Антракс-дельта», а сейчас они уже доработались до «Антракса-мю» и…

Его голос утонул в грохоте бумагорезок, уничтожавших документы в соседней комнате.

— Хватит, — сказал Президент. — Эта тема действует мне на нервы. — Он черкнул «О'кей» возле этого пункта и, перейдя к пункту «Дети-инвалиды», сразу повеселел. — А вот здесь, — сказал он, — мы можем кое-что урезать.

Он ни разу не вспомнил о проекте «Дверь в пустыню», пока не произошел переворот в Фернандо-По.

— Допустим, только допустим, — сказал он членам Объединенного комитета начальников штабов 29 марта, — что я выступлю по ящику и пригрожу всеобщей термоядерной заварухой, а другая сторона и глазом не моргнет. Есть ли у нас что-нибудь такое, чем мы сможем их припугнуть по-настоящему?

Начальники штабов переглянулись. Один из них неуверенно заговорил:

— Под Лас-Вегасом идет работа над проектом «Дверь в пустыню», который, кажется, позволит намного обогнать товарищей в области ББ и БХ…

— Речь идет о биолого-бактериологическом и биолого-химическом оружии, — объяснил Президент нахмурившемуся Вице-президенту. — Пневматические ружья «ББ» тут ни при чем. — Он опять повернулся к военным. — А что конкретно у нас есть, чтобы заставить иванов поджать хвост?

— Есть «Антракс-лепра-мю»… Это пострашнее любой формы сибирской язвы. Страшнее, чем бубонная чума, сибирская язва и проказа вместе взятые. В сущности, — генерал, который это говорил, мрачно усмехнулся, — по нашим оценкам, когда смерть наступает так быстро, степень психологической деморализации выживших — если таковые окажутся, — становится намного выше, чем при термоядерном взрыве с выпадением максимального количества радиоактивных осадков.

— Бог ты мой, — сказал Президент. — Бог ты мой! Мы не будем об этом говорить в открытую. В своей речи я скажу просто о Бомбе, но надо сделать для Кремля утечку информации, что у нас, дескать, на складах есть еще и эти антраксы или как их там. А потом посмотрим, как они забегают.

Он встал, решительный и непоколебимый: образ, в котором он всегда появлялся на телевидении.

— Сейчас я хочу встретиться с моими спичрайтерами. А вы тем временем организуйте повышение по службе человеку, который отвечает за этот «Антракс-пи». Как, кстати, его зовут? — спросил он через плечо, уже выходя за дверь.

— Мочениго. Доктор Чарльз Мочениго.

— Повысить доктора Мочениго, — крикнул Президент из приемной.

— Мочениго? — задумчиво спросил Вице-президент. — Он что, макаронник?

— Не смей так говорить, — заорал Президент. — Сколько раз можно повторять одно и то же? Никогда не говори «макаронник», «жид», «черномазый» и прочие такие слова.

Он был раздражен, поскольку жил в постоянном страхе, что когда-нибудь секретные записи всех бесед в Овальном кабинете, которые он хранил, станут достоянием гласности. Давным-давно он поклялся, что, если такой день когда-нибудь наступит, стенограммы записей не будут пестреть пометками «непечатное слово опущено» или «оскорбительная характеристика опущена».

Несмотря на раздражение, он говорил очень властно. В сущности, это был прекрасный образец доминантного самца нынешней эпохи. Пятидесятипятилетний, жесткий, практичный и не обремененный сложными этическими комплексами, которые приводят в затруднение интеллектуалов, он давно понял, что мир — это сучье место, в котором могут выжить только самые коварные и безжалостные. Он был настолько добр, насколько это возможно для сторонника философии крайнего дарвинизма. По крайней мере, он искренне любил детей и собак, если только они не находились на территории, которую, исходя из Национальных Интересов, следовало подвергнуть бомбардировке. Несмотря на чуть ли не небесный статус, у него по-прежнему сохранилось чувство юмора и, хотя вот уже почти десять лет со своей женой он был импотентом, ему удавалось за полторы минуты достичь оргазма во рту опытной проститутки. Он принимал амфетаминовые стимуляторы, чтобы выдержать рабочий день, который длился по двадцать четыре часа в сутки, поэтому в его мировосприятии со временем появился параноидальный уклон. Чтобы унять постоянное беспокойство, ему приходилось глотать транквилизаторы, и поэтому его отрешенность иногда граничила с шизофренией. Но основную часть времени внутренняя практичность позволяла ему цепко держаться за реальность. Короче говоря, он был очень похож на правителей России и Китая.

Белку в Центральном парке снова разбудил громкий гудок проезжавшей машины. Сердито вереща, зверек перепрыгнул на другое дерево и тут же заснул. В ночном ресторане Бикфорда, что на Семьдесят второй улице, молодой человек по имени Августейший Персонаж, сделав звонок непристойного содержания женщине из Бруклина, вышел из телефонной кабинки. Он оставил после себя одну из своих наклеек «ЭТА КАБИНА ЗАРЕЗЕРВИРОВАНА ЗА КЛАРКОМ КЕНТОМ». В Чикаго, на час раньше по часам, но в то же самое мгновение, рок-группа «Кларк Кент и его супермены» начинает возрожденный концерт «Rock Around the Clock». Лидера группы, высокого чернокожего со степенью магистра антропологии, несколько лет назад, в воинственный период его жизни, звали Эль Хадждж Старкерли Мохаммедом, хотя в свидетельстве о рождении он значится как Роберт Пирсон. Обводя взглядом публику, он замечает, что белый бородатый молодой кобель Саймон, как обычно, пришел с чернокожей женщиной. Этого Пирсон-Мохаммед-Кент понять не может и даже считает извращением, поскольку сам предпочитает белых цыпочек. На этот раз Саймон не балдеет от музыки; вместо этого он с энтузиазмом что-то объясняет девушке, рисуя на столе пирамиду и объясняя, что она означает. «Макушечная точка», — донесся до Пирсона сквозь музыку обрывок фразы. Слушая «Rock Around the Clock» десятью годами раньше, Джордж Дорн решил отращивать волосы, курить дурь и стать музыкантом. Он достиг двух из трех этих целей. Статуя Тлалока из музея антропологии в Мехико непроницаемым взглядом смотрит на звезды… и те же звезды мерцают над Карибским морем, в волнах которого резвится дельфин по имени Говард.

Кортеж автомобилей проезжает мимо техасского школьного книгохранилища и медленно движется к Тройному туннелю. Через оптический прицел каркано-манлихера из окна шестого этажа на кортеж смотрит Ли Харви Освальд. У него во рту сухо, как в пустыне. Но сердце бьется ровно, а на лбу не выступило ни единой капли пота. «Приближается мгновение, — думает он, — когда я взлечу над временем и страхом, наследственностью и средой. Это последняя проверка свободной воли, которая докажет мое право называться мужчиной. Через мгновение я нажму на курок, и тиран умрет, а вместе с ним умрет жестокая лживая эпоха. Этот миг и это знание дарят мне наивысший восторг». Но все равно у него сухо во рту, пыльно-сухо, смертельно-сухо, словно слюнные железы в одиночку восстали против убийства, которое его разум объявил необходимым и справедливым. Внимание. Он вспоминает военную формулу: вдохни, прицелься, задержи дыхание, нажми на курок. Он делает вдох, прицеливается, задерживает дыхание, начинает жать на курок, как вдруг неожиданно слышится лай собаки…

И его рот открывается от удивления, когда он слышит три выстрела, явно откуда-то со стороны Травяного холма и Тройного туннеля.

«Сукин сын!» — шепчет как молитву Ли Харви Освальд и ухмыляется.

То есть ухмыляется не тот Всемогущий, каковым он надеялся стать, а кто-то другой, неожиданный и, значит, лучший — Всезнающий. На протяжении следующих полутора дней, до самой его смерти, эта самодовольная ухмылка не сходила с фотографий Освальда. И никто не осмелился прочитать в ней то, что было написано открытым текстом: «Я знаю то, чего не знаете вы». Эта ухмылка исчезла только в воскресенье утром, когда Джек Руби всадил в хрупкое фанатичное тело Ли две пули. В результате одна часть тайны ушла в могилу. Другая часть этой тайны покинула Даллас еще в пятницу днем на реактивном самолете, рейсом на Лос-Анджелес. Эта часть тайны пряталась под деловым костюмом и седыми волосами и мелькала в немного сардоническом взгляде невысокого пожилого мужчины, который был зарегистрирован в списке пассажиров самолета под именем Фрэнк Салливан.

Это серьезно, — размышляет Питер Джексон. — Джо Малик вовсе не параноик. Джексона ничуть не обманывает непробиваемое выражение лиц Малдуна и Гудмана, он давным-давно обучился искусству выживания черного человека в белом мире. Это искусство заключается в умении читать не выражение лица, а то, что скрывается за ним. Копы возбуждены и взволнованы, как охотники, идущие по следу очень крупного, но крайне опасного зверя. Значит, Джо был прав, когда говорил о заговоре с целью убийства, а его исчезновение и взрыв были частью этого заговора. Это значит, что Джордж Дорн тоже в опасности, а Питер симпатизировал Джорджу, хотя тот во многих отношениях был еще сопляком и, как все молодые белые радикалы, полным засранцем, когда дело касалось расовых вопросов. — Мэд-Дог, штат Техас, — размышляет Питер, — уже по названию чувствуется, что там можно нарваться на большие неприятности.

(Почти полвека назад опытный грабитель банков Гарри Пирпонт подошел в Мичиганской городской тюрьме к молодому заключенному и спросил его: «Как ты считаешь, может быть одна истинная религия?»)

Но почему Джордж Дорн кричит, пока Сол Гудман читает записки? Дождемся следующего прыжка… и вы будете шокированы. Сол уже не человек; теперь он свинья. Все полицейские — свиньи. Все, во что вы верите, вероятно, является ложью. Мир — это мрачное, зловещее, таинственное и очень страшное место. Способны ли вы все это как-то воспринимать? Тогда войдем в сознание Джорджа Дорна во второй раз, за пять часов до злополучного взрыва в «Конфронтэйшн» (если же смотреть по часам, то за четыре часа), и затянемся косячком, затянемся глубоко и задержим дыхание (Один час… два часа… три часа… рок!) Вы лежите на убогой койке в захудалом отеле, и неоновые огни снаружи отсвечивают на стенах вашего номера розовыми и голубыми бликами. Медленно выдыхайте, почувствуйте, как трава ударяет в голову, и ждите, пока не станут ярче обои на стенах. Жарко, по-техасски сухо и жарко, и вы, Джордж Дорн, откидываете длинные волосы со лба, вытаскиваете записную книжку и перечитываете записи, стараясь понять, куда вас на самом деле занесло. На странице, освещаемой розово-голубыми неоновыми бликами, вы читаете:

23 апреля

Откуда мы знаем, Вселенная расширяется или же объекты в ней уменьшаются? Чтобы утверждать, будто Вселенная становится больше, ее надо сравнить с чем-то, что находится вне ее, но для Вселенной ничего снаружи нет. Ничего внешнего. Но если Вселенная внешне не ограничена, она может расширяться бесконечно. Да, но ведь ее внутренность не вечна. Впрочем, откуда тебе это известно, говнюк? Ты же просто играешь словами.

— Нет, не играю. Вселенная — это внутреннее без внешнего, хлопок одной…

И тут в дверь постучали.

К Джорджу пришел Страх. Когда он был под кайфом, малейшая ерунда, которая не вписывалась в его мир, вызывала в нем неодолимый, безотчетный Страх. Он затаил дыхание, но не для того, чтобы задержать в легких дымок, а потому, что ужас парализовал мышцы его груди. Он уронил маленькую записную книжку, в которую ежедневно записывал свои мысли, и, как всегда в момент паники, схватился за пенис. Рука, державшая косячок, машинально скользнула к пустотелой книге Синклера Льюиса «У нас это невозможно», которая лежит рядом с ним на кровати, и бросила полудюймовый окурок на пластиковый мешочек, наполненный зеленым порошком. В мешочке мгновенно образовалась коричневая дырка размером с десятицентовую монету, и дурь вокруг уголька задымилась.

«Идиот», — пробормотал Джордж, раздавив большим пальцем тлеющий уголек, и на его губах появилась гримаса страдания.

В номер ввалился низкорослый толстяк, на хитром личике которого невозможно не прочесть слово «полицейский». Джордж инстинктивно отпрянул и начал закрывать томик «У нас это невозможно»; три жестких железобетонных пальца молниеносно ударили его в предплечье. Вскрикнув от боли, он выронил книгу, и содержимое мешочка рассыпалось по покрывалу.

— Ничего не трогать, — сказал толстяк. — Придет констебль и заберет это в качестве улики. Я тебя ударил очень легко. Иначе у тебя был бы осложненный перелом левого предплечья, и ты всю ночь страдал бы от боли в окружной тюрьме Мэд-Дога, и ни один законопослушный врач даже не подумал бы к тебе подойти.

— У вас есть ордер? — пытался выглядеть как можно увереннее Джордж.

— О, да ты герой. — От толстяка разило бурбоном и дешевыми сигарами. — Храбрый кролик. Я напугал тебя до смерти, малыш, мы оба это знаем, и ты все-таки пытаешься требовать ордер. Потом ты, наверное, захочешь встретиться с защитниками гражданских свобод. — Толстяк демонстративно расстегнул серый с отливом летний пиджак, купленный, наверное, еще в те времена, когда хит-парады возглавлял «Отель, где разбиваются сердца». На кармане его розовой рубашки красовалась серебряная пятиконечная звезда, за поясом брюк торчала вмятая в жирный живот рукоять автоматического пистолета сорок пятого калибра. — Вот и весь закон, какой мне нужен, когда я общаюсь в Мэд-Доге с такими типами, как ты. Будь со мной повежливее, сынок, а то в следующий раз кто-нибудь из нас, свиней, как ты любишь называть полицейских в своих статейках, вломит тебе так, что не за что будет схватиться ручонками. Впрочем, ты и без этого ближайшие сорок лет будешь заживо гнить в нашей окружной тюрьме. — Толстяк явно наслаждался своим ораторским даром, как один из персонажей Фолкнера. Джордж думал:

— Вы не можете закрыть меня на сорок лет за хранение, — сказал он. — К тому же в большинстве других штатов трава легализована. Ваш закон архаичен и абсурден.

— Черта с два, малыш, у тебя слишком много дурной травы, чтобы называть это хранением. Я называю это хранением с целью продажи. А законы этого штата суровы и справедливы, и это наши законы. Мы знаем, что такая травка делает с людьми. Мы помним, как при Аламо отряды Санта-Анны утратили страх, потому что были под кайфом от Роза-Марии, как ее тогда называли. Поднимайся. И не вздумай сейчас просить о встрече с адвокатом.

— Могу я спросить, кто вы такой?

— Я шериф Джим Картрайт, гроза всей нечисти в Мэд-Доге и округе.

— А я Тайни Тим[7], — сказал Джордж и тут же подумал: «Лучше заткнись, тебя слишком прет». Но не удержался и продолжил: — Возможно, ваши победили бы, если бы Дэйви Крокетт и Джим Боуи тоже обкурились. И, кстати, шериф, откуда вы узнали, что меня можно накрыть с дурью? Обычно андеграундный журналист старается быть чистым, приезжая в эту вашу глухомань. Не телепатия же вам подсказала, что у меня с собой трава.

Шериф Картрайт хлопнул себя по ляжке: «Ха! Это была именно телепатия. С чего ты взял, что меня привела к тебе не телепатия?» Он расхохотался, сжал руку Джорджа железной хваткой и подтолкнул к двери номера. Джорджа обуял животный страх, словно под его ногами разверзлась адская бездна, и шериф Джим Картрайт собирается столкнуть его в кипящую серу. Должен заметить, что в принципе так оно на самом деле и было; в истории бывают периоды, когда видения безумцев и торчков лучше описывают реальность, чем «здравое» толкование данных, доступных так называемому «нормальному» уму. И сейчас как раз такой период, если вы еще не поняли.

(«Продолжай водиться с этой шпаной из Пассеика — и попадешь за решетку, — говорила мать Джорджа. — Помяни мое слово». А в другой раз в Колумбийском университете по окончании очень поздней встречи Марк Радд хладнокровно сказал: «Многих из нас разбросает по тюрьмам, пока не утихнет этот ураган дури»; и Джордж вместе с остальными кивнул хмуро, но мужественно. Марихуана, которую он курил, была собрана в Куэрнавако фермером по имени Артуро Хесус Мария Ибарра-и-Мендес, который продал ее оптом молодому янки Джиму Райли, сыну полицейского из Дейтона (штат Огайо). Джим Райли, в свою очередь, провез ее через Мэд-Дог, заплатив полагающуюся дань шерифу Джиму Картрайту, после чего перепродал траву в Нью-Йорке, дилерше с Таймс-сквер по кличке Розетта Каменная, у которой мисс Уэлш из отдела журналистских расследований «Конфронтэйшн» купила десять унций, чуть позже перепродав пять унций Джорджу. А Джордж затем снова ввез траву в Мэд-Дог, не подозревая, что тем самым он замыкает круг. Изначальное же семя относилось к тому сорту, который генерал Джордж Вашингтон рекомендовал в своем знаменитом письме к сэру Джону Синклеру: «Я обнаружил, что индийская конопля по всем качествам превосходит новозеландский сорт, который здесь выращивали прежде». В Нью-Йорке Ребекка Гудман, решив, что Сол не придет домой ночью, слезает с постели, накидывает халат и начинает просматривать свою библиотеку. Наконец она снимает с полки книжку по вавилонской мифологии и читает: «Прежде всех богов был Мумму, дух чистого хаоса…» В Чикаго Саймон и Мэри Лу Сервикс сидят голыми на кровати, сложив ноги в позиции «яб-юм-лотос». «Нет, — говорит Саймон, — ты не должна двигаться сама, малышка; жди, пока ОНО начнет двигать тобою». Кларк Кент и его супермены свингуют, повторяя «We're gonna rock around the clock tonight… We're gonna ROCK ROCK ROCK till broad day light».)

Лицо соседа Джорджа по тюремной камере похоже на череп с огромными, выступающими вперед передними зубами. В нем около шести с половиной футов роста, он лежит на тюремной койке, свернувшись, словно питон.

— Вы требовали разбирательства? — спросил его Джордж.

— Разбирательства чего?

— Ну, если вы считаете себя убийцей…

– Я не считаю, браток. Я и вправду убил четырех белых и двух ниггеров. Одного в Калифорнии, остальных — здесь. Мне заплатили за каждого из них.

— Вы сидите именно за это?

«Боже, — подумал Джордж, — неужели они тут сажают торчков в одну камеру с убийцами?»

— Как бы за бродяжничество, — сказал сосед презрительно. — А на самом деле здесь я просто отсиживаюсь, пока не получу очередной приказ. И тогда я скажу «прощай» кому угодно: президенту, адвокату, врагу человечества. Когда-нибудь я стану знаменитым. И однажды напишу книгу. Я, конечно, не силен во всякой писанине… Слушай, а что, если мы заключим сделку? Я велю шерифу Джиму принести тебе бумагу, и ты напишешь о моей жизни. Время у тебя будет, тебе ведь сидеть пожизненно. А я буду навещать тебя в перерывах между убийствами. Ты напишешь книгу, а шериф Джим надежно ее сохранит, пока я не отойду от дел. Потом ты эту книгу опубликуешь, заработаешь кучу денег и будешь жить в тюрьме королем. А может, тебе даже удастся нанять себе адвоката, чтобы отсюда выйти.

— А где будешь ты? — спросил Джордж. Он был по-прежнему испуган, но его уже начало клонить в сон, и он решил, что вся эта ахинея оказала успокоительное воздействие на его нервы. Впрочем, лучше было не спать в камере, пока этот парень не уснул. Джордж не поверил ни в какие убийства, но вполне мог допустить, что человек, сидящий в тюрьме, вполне может оказаться гомосексуалистом.

Словно прочитав его мысли, сокамерник сказал:

— А как ты смотришь на то, чтобы лечь под знаменитого убийцу? Как тебе это предложение, а, красавчик?

— Нет, — сказал Джордж, — я не по этой части, ясно? Я этим не занимаюсь.

— Дерьмо собачье, — сказал убийца. Внезапно он выпрямился и соскользнул с койки. — Я трачу на тебя свое время. А ну-ка быстро сними штаны и нагнись. Ты это сделаешь, и мы это даже не обсуждаем. — Сжав кулаки, он шагнул к Джорджу.

— Надзиратель! Надзиратель! — заорал Джордж. Он схватился за дверную решетку и исступленно тряс ее.

Сосед залепил Джорджу пощечину. Следующий удар, в челюсть, отшвырнул Джорджа к стене.

— Надзиратель! — кричал он, испытывая головокружение одновременно от травы и ужаса.

В конце коридора появился человек в синей форме. Он казался весьма далеким и совершенно равнодушным, как бог, которому наскучили его дети.

— Эй, что тут за визг, черт побери? — спросил он, держа руку на рукоятке револьвера. Его голос доносился словно откуда-то издалека.

Джордж открыл было рот, но сосед его опередил.

— Этот патлатый коммунистический наркоман не снимает штаны, когда я ему велю. Разве ты не должен следить за тем, чтобы я здесь был счастлив? — Он захныкал. — Заставь его делать, что я приказываю.

— Вы обязаны меня защитить, — пролепетал Джордж. — Вы должны увести меня из этой камеры.

Бог-надзиратель расхохотался.

— Эх, а ты знаешь, у нас ведь тут очень продвинутая тюрьма. Ты приехал сюда из Нью-Йорка и, наверное, считаешь, что мы здесь здорово отстали от жизни. Но это не так. У нас здесь нет полицейской жестокости. Так вот, если бы я вмешался в твои дела с Гарри Койном, возможно, мне пришлось бы применить силу, чтобы удержать его подальше от твоей юной задницы. Я знаю, ребята, вы считаете, что всех копов надо ликвидировать. Так вот, в этой конкретной ситуации я самоликвидируюсь. Более того, я знаю, ребята, что вы верите в сексуальную свободу — и я тоже! Поэтому Гарри Койн получит свою сексуальную свободу без вмешательства и жестокости с моей стороны. — Его голос был отдаленным и бесстрастным, почти призрачным.

— Нет, — сказал Джордж.

Охранник вытащил пистолет.

— Слушай меня, сынок. Сейчас ты снимешь штаны и нагнешься. И подставишь задницу Гарри Койну. Без вариантов. А я прослежу, чтобы ты сделал все, как надо. Иначе тебе не придется сидеть сорок лет. Я тебя пристрелю, прямо здесь и сейчас. Я всажу в тебя пулю и скажу, что ты оказывал сопротивление тюремному режиму. А теперь соберись с мыслями и подумай, что лучше. Я и вправду тебя убью, если ты не будешь делать то, что он тебе скажет. Это не шутка. Тебя нам не жалко, а он еще пригодится. Он очень нужный нам человек, и я должен заботиться о том, чтобы ему было хорошо.

— А я тебе в любом случае вдую, живому или мертвому, — сумасшедший Койн хихикал, словно злой дух. — Тебе все равно от меня не уйти, парень.

В конце коридора загремела дверь, и к камере прошагал шериф Джим Картрайт с двумя полицейскими в синей форме.

— Что здесь происходит? — сказал шериф.

— Я поймал этого извращенца Джорджа Дорна на том, что он пытался изнасиловать Гарри, — ответил охранник. — Пришлось вытащить пистолет, чтобы его остановить.

Джордж покачал головой.

— Ну вы, ребята, даете! Невероятно. Если вы разыгрываете этот маленький спектакль для меня, можете заканчивать. Вы меня не обманете, как не обманете самих себя.

— Дорн, — произнес шериф, — ты пытался совершить в моей тюрьме противоестественный акт, запрещенный святой Библией и законами нашего штата. Мне это не нравится. Мне это совсем не нравится. Тебе придется выйти. Я вынужден тебя образумить. Ты пойдешь со мной в камеру для допросов, и там мы немного побеседуем.

Шериф открыл дверь в камеру и жестом приказал Джорджу выйти. Затем повернулся к сопровождавшим его полицейским.

— Оставайтесь здесь и решите другой вопрос. — Он сделал странное ударение на последних словах.

Джордж и шериф миновали длинную цепь коридоров и запертых дверей и наконец вошли в камеру для допросов, стены которой были обиты чеканными листами жести, окрашенными в бутылочный зеленый цвет. Шериф велел Джорджу сесть на один стул, а сам уселся напротив верхом на второй.

— Ты плохо влияешь на моих заключенных, — сказал он. — Я так и знал, что ты устроишь что-то подобное. Я не хочу, чтобы ты растлевал заключенных в моей тюрьме, моей или чьей-нибудь еще, целых сорок лет.

— Шериф, — упавшим голосом спросил Джордж, — чего вы от меня хотите? Вы поймали меня с дурью. Чего вам еще нужно? Зачем вы бросили меня в камеру к этому придурку? К чему все эти запугивания, угрозы и допросы?

— Я хочу кое-что узнать, — произнес шериф. — Я хочу выяснить все, что ты мне можешь рассказать по некоторым вопросам. И советую с этого момента говорить только правду. Если не будешь врать, возможно, в будущем это немного облегчит твою участь.

— Хорошо, шериф, — сказал Джордж.

Картрайт прищурился. «Он и вправду похож на свинью, — думает Джордж. — Как и большинство полицейских. Почему многие из них становятся такими жирными, с такими маленькими глазками?»

— Договорились, — сказал шериф. — С какой целью ты приехал к нам из Нью-Йорка?

— Я приехал с заданием от «Конфронтэйшн», журнала, который…

— Знаю, знаю. Мерзкий журнальчик, коммунистический. Я его читал.

— Это слишком жесткая характеристика. Я бы сказал точнее: это журнал левой ориентации, защищающий свободомыслие.

— Пули в моем пистолете тоже жесткие, малыш. Так что давай говорить начистоту. Расскажи мне, что ты здесь собрался вынюхивать?

— Ладно. Вам это должно быть так же интересно, как и мне, если вас действительно заботит закон и порядок. Больше десяти лет по стране ходят слухи о том, что все главные политические убийства в Америке — от Малькольма Икса, братьев Кеннеди, Медгара Эверса и Мартина Лютера Кинга до, возможно, Никсона и даже Джорджа Линкольна Рокуэлла — работа особой законспирированной правой преступной организации и что штаб-квартира этой организации находится здесь, в Мэд-Доге. Я сюда приехал, чтобы попытаться что-нибудь выяснить об этой группе.

— Так я и думал, — сказал шериф. — Ах ты бедный, несчастный кусок дерьма. Ты приехал сюда со своими длинными патлами в надежде что-то разнюхать о правой организации. Ты даже не представляешь, как тебе повезло, что ты не встретился ни с кем из наших настоящих правых вроде «Божьей молнии», например. Сейчас они бы тебя уже замучили до смерти, малыш. Ты и вправду болван. Ладно, я понял, на тебя больше не стоит терять времени. Пошли, я отведу тебя обратно в камеру. Привыкай любоваться луной через решетку.

Они вернулись обратно той же длинной цепью коридоров. Открыв дверь в коридор, где находилась камера Джорджа, шериф крикнул:

— Забирай его, Чарли.

Тот же самый надзиратель берет Джорджа за руку. У надзирателя бледное лицо. Рот сжат так, что кажется безгубым. Позади громыхает захлопнувшаяся за шерифом дверь. Надзиратель без единого слова вталкивает Джорджа в камеру. «Слава богу, теперь он хотя бы стал трехмерным и меньше напоминает марихуановый призрак», — думает Джордж.

Гарри Койна не было. Камера пустовала. Краем глаза Джордж заметил какую-то тень. В соседней камере. Он обернулся, и его сердце остановилось. С трубы на потолке свисало тело. Джордж приблизился к решетке. Тело медленно покачивалось. Оно было привязано к трубе кожаным ремнем, затянутым вокруг шеи. Это лицо с широко раскрытыми глазами было лицом Гарри Койна. Джордж скользнул взглядом ниже. С живота Гарри что-то свисало до самого пола. Это было не самоубийство. Они вспороли Гарри Койну живот, и кто-то осмотрительно подставил под труп парашу, в которую спускались его вывалившиеся окровавленные кишки.

Джордж закричал. Но ему никто не ответил. Надзиратель исчез, словно Гермес.

(В психиатрической лечебнице английского городка Сандерленд, где уже наступило одиннадцать часов утра следующего дня, один старый шизофреник, который не разговаривал на протяжении последних десяти лет, внезапно бросился к оторопевшему санитару со словами: «Они возвращаются — Гитлер, Геринг, Штрайхер, вся эта братия. И за ними стоят силы и фигуры из других сфер, которые ими управляют…» Но Саймон Мун в Чикаго по-прежнему спокойно и безмятежно сидит в позе лотоса и инструктирует Мэри Лу, восседающую у него на коленях: «Просто сожми его, нежно сожми стенками влагалища, словно рукой, и ощути его тепло, только не думай об оргазме, не думай о будущем, не забегай мыслями ни на секунду вперед, будь в настоящем. Есть только настоящее, единственное настоящее, в котором мы живем. Ощущай лишь мой пенис в твоем влагалище и просто наслаждайся, не стараясь приблизить большее наслаждение, которое ждет нас впереди…» «У меня спина болит», — жалуется Мэри Лу.)

WE'RE GONNA ROCK ROCK ROCK AROUND THE CLOCK

TO NIGHT…

Там были шведы и норвежцы, датчане и итальянцы, французы и греки, даже американцы. Джордж и Хагбард пробираются сквозь толпу, пытаясь оценить ее численность. Двести тысяч человек? Триста тысяч? Полмиллиона? Эмблемы мира, болтавшиеся вокруг каждой шеи, обнаженные и раскрашенные тела, обнаженные и не-раскрашенные тела, длинные волосы, одинаково рассыпавшиеся по плечам юношей и девушек, а над всем этим гипнотический и нескончаемый ритм. «Вудсток в Европе, — сухо говорит Хагбард. — Последняя и окончательная Вальпургиева ночь, и, значит, сбывается пророчество Адама Вейсгаупта».

WE'RE GONNA ROCK ROCK ROCK TILL BROAD DAYLIGHT…

«Это Лига наций, — говорит Джордж, — молодежная Лига наций». Хагбард его не слушает. «Вон там, — показывает он, — на северо-западе, течет Рейн, на берегу которого якобы сидела Лорелея и пела свои смертельные песни. Сегодня ночью на Дунае музыка куда смертельнее».

WE'RE GONNA ROCK AROUND THE CLOCK TONIGHT…

(Но это пока в будущем, до которого остается семь дней, а сейчас Джордж лежит без сознания в окружной тюрьме Мэд-Дога. А все началось — та фаза процесса, как называл это Хагбард, — более тридцати лет назад, когда швейцарский химик по фамилии Хоффман влез на свой велосипед и съехал по сельской дороге в новые измерения.)

— И все они вернутся? — спросил Джордж.

— Все, — строго отозвался Хагбард. — Когда ритм достигнет необходимой интенсивности… если мы их не остановим.

(«Сейчас я врубилась, — воскликнула Мэри Лу. — Я и не думала, что будет так здорово. Это отличается от секса, и это лучше». — Саймон ласково улыбался. — «Вот это как раз и есть секс, крошка. А все, что было у тебя раньше, не было сексом. И теперь мы начинаем двигаться… но медленно… плавно… это путь Дао…»

Все они возвращаются; они никогда не умирали, — вопил сумасшедший ошалевшему санитару. — Подожди, начальник! Осталось недолго! Сам увидишь.)

Внезапно усилители взревели. Звук был невыносимым. Джордж поморщился и увидел, как все вокруг зажимают руками уши. ROCK ROCK ROCK AROUND THE CLOCK.

Ключ не подошел, провернулся в замке и выпал, ударив Малдуна по руке. «Нервы, — сказал он Солу. — Каждый раз, когда я этим занимаюсь, чувствую себя взломщиком».

Сол фыркнул: «Взлом — ерунда. До окончания дела нас еще могут успеть казнить за государственную измену. Если мы не станем национальными героями». Малдун начал пробовать другой ключ.

Они были в старинном особняке на Риверсайд-драйв и пытались проникнуть в квартиру Джозефа Малика. Оба хорошо понимали, что тут они не только ищут улики, но и прячутся от ФБР.

Из полицейского управления позвонили как раз в тот момент, когда они завершили допрос Питера Джексона, заместителя редактора. Малдун вышел, чтобы подогнать машину, а Сол заканчивал записывать словесные портреты Малика и Джорджа Дорна. Едва Питер Джексон ушел и Сол потянулся было за пятой из найденных записок, как вернулся Малдун. У него был такой вид, словно врач сообщил ему, что у него положительная реакция Вассермана.

— К нам на помощь спешат два специальных агента ФБР, — упавшим голосом сказал он.

— Ты все еще готов следовать интуиции? — спокойно поинтересовался Сол, заталкивая записки обратно в металлическую коробку.

Вместо ответа Малдун вызвал в кафетерий Прайсфиксера и сказал ему: «Через несколько минут здесь будут два федерала. Скажешь им, что мы уехали в управление. Отвечай на все вопросы, которые они зададут, но ничего не говори об этой коробке».

Прайсфиксер внимательно посмотрел на обоих офицеров и пожал плечами: «Вы начальник».

«Либо он глуп и доверчив, — подумал Сол, — либо настолько умен, что в один прекрасный день станет опасным».

Дверь плавно открылась. Входя в квартиру и нащупывая выключатель, Сол держал другую руку на рукоятке револьвера. Только когда вспыхнул свет и выяснилось, что в комнате никого нет, он облегченно вздохнул.

— Поищи собак, они должны быть где-то здесь, — сказал он Малдуну, — а я пока присяду и просмотрю остальные записки.

Беспорядок в гостиной, которая явно использовалась и для работы, и для отдыха, не вызывала ни малейших сомнений в том, что Малик был холостяком. Сол подошел к письменному столу, сдвинул в сторону пишущую машинку, поставил на освободившееся место коробку с записками и вдруг заметил нечто странное. Вся стена с этой стороны комнаты была увешана изображениями Джорджа Вашингтона. Подойдя поближе, он увидел, что на одних портретах стоит пометка «Дж. В.», а на других — «А. В.».

Странно… Впрочем, все это дело изрядно попахивало. Как те дохлые египетские ротоноски.

Сол уселся и вытащил из коробки очередную записку. Вернулся Малдун.

— Собак нет. Во всей квартире ни одной собаки.

— Интересно, — задумчиво прокомментировал Сол. — Ты говоришь, что хозяин дома слышал жалобы от других жильцов по поводу собак Малика?

— Он сказал, что все жильцы дома жаловались. Здесь домашние животные запрещены, и он за этим строго следил. Люди возмущались, почему их заставили избавиться от любимых котят, а Малику разрешается держать целую свору собак. Они говорили, что, судя по шуму, собак было не менее дюжины.

— Наверняка он очень любит своих собак, если, уйдя в бега, решил забрать их с собой, — задумчиво изрек Сол. Прыгун с шестом, прячущийся в его подсознании, начинал свой разбег. — Давай посмотрим в кухне, — предложил он.

Сол и Барни, который шел за ним по пятам, методично исследовали содержимое холодильника, кухонных шкафчиков и мусорного ведра.

— Собачьего корма нет, — подвел итог Сол.

— Я заметил.

— И собачьих мисок тоже нет. И пустых банок из-под собачьих консервов.

— И какие идеи отсюда следуют?

— Не знаю, — задумчиво сказал Сол. — Ему наплевать на то, что соседи слышат лай собак. Возможно, он из тех индивидуалистов-леваков, которые обожают ссориться с хозяином и соседями, намеренно нарушая все запреты. Поэтому он ничего не скрывал, пока ему самому не пришлось скрыться. И тогда он не только увел с собой собак, но и уничтожил все следы их пребывания в квартире. А ведь он не мог не понимать, что соседи все равно о них расскажут.

— А может быть, он кормил их человечиной, — гадливо предположил Малдун.

— Господи, откуда же я знаю. Осмотри-ка квартиру: может быть, найдешь что-нибудь интересное. А я пока почитаю.

Сол вернулся в гостиную и приступил к чтению:

Сол поднял взгляд на портреты на стене. Впервые он обратил внимание на странное подобие улыбки на лице Вашингтона на самом знаменитом из этих портретов — работы Гилберта Стюарта, воспроизведенном на однодолларовой купюре. «У него было разорвано горло, как если бы его растерзала когтями какая-то гигантская хищная тварь», — мысленно повторил Сол, вспомнив об исчезнувших собаках Малика.

«Какого черта ты ухмыляешься?» — мрачно спросил он.

Внезапно Сол вспомнил, что еще во время повсеместного запрета на марихуану конгрессмен Кох в одном из своих выступлений что-то говорил о конопле, упоминая ее в связи с именем Вашингтона. О чем же он говорил? Ах вот, вспомнил… Он говорил о дневниковых записях, из которых следовало, что Генерал еще до опыления отделял женские растения от мужских. Если он выращивал коноплю для изготовления веревок, то с ботанической точки зрения необходимости в таких манипуляциях не было. В то же время, как указывал Кох, это стандартная практика выращивания конопли для получения марихуаны.

А «иллюминизация», или «просветление», было одним из слов, которыми всегда пользовались хиппи для описания ощущений, которые испытываешь после употребления травки высшего сорта. Даже более привычный термин, «вмыкание», если задуматься, имел такой же смысл, как и «просветление». А что, если нимб над головой Иисуса Христа на католических иконах как раз и символизировал такое «просветление»? И Гёте — если он действительно был иллюминатом — имел в виду именно такой опыт, когда произносил на смертном одре: «Больше света!»

«Мне следовало стать раввином, как хотел мой отец, — грустно подумал Сол. — Работа полицейского меня портит. Через пару минут я начну подозревать Томаса Эдисона».

ROCK ROCK ROCK TILL BROAD DAYLIGHT…

Мэри Лу Сервикс медленно возвращается в сознание, словно жертва кораблекрушения, которая добралась до спасательной шлюпки.

— Господи, — тихо выдохнула она. Саймон поцеловал ее шею.

— Теперь ты знаешь, — прошептал он.

— Господи, — повторила она. — Сколько раз я кончила?

Саймон улыбнулся.

— Я не из тех мачо с анальными комплексами, которые ведут учет. Думаю, около десяти-двенадцати раз.

— Господи. А эти видения. Что это было? Это ты так влиял на мою психику или дело в траве?

— Лучше расскажи мне, что ты видела.

— Значит так. У тебя над головой было что-то вроде нимба. Большого голубого нимба. А потом я увидела такой же нимб и у себя, и он состоял из разных голубых точечек, которые кружились и извивались. А потом все пропало. И появился свет. Чистый белый свет.

— А что, если я бы тебе сказал, что у меня есть друг, дельфин, и он всегда обитает в этом беспредельном свете?

— Перестань меня разыгрывать. До сих пор ты был такой милый.

— Я тебя не разыгрываю. Его зовут Говард. Я могу устроить тебе с ним встречу.

— С рыбой?

— Нет, крошка. Дельфин — не рыба, а млекопитающее. Такое же, как ты или я.

— Слушай, мистер Саймон Мун, или ты самый большой умник из всех, кого я знаю, или самый большой дурак. В самом деле. Но этот свет… Господи, я никогда не забуду этот свет.

— А что произошло с твоим телом? — невинно спрашивает Саймон.

— Ты не поверишь, но я не знала, где мое тело. Даже во время оргазмов я не знала, где находится мое тело. Все превратилось в сплошной… свет…

ROCK ROCK ROCK AROUND THE CLOCK TONIGHT…

Покинув Даллас в тот достопамятный полдень 22 ноября 1963 года, человек, воспользовавшийся именем «Фрэнк Салливэн», прошмыгнул мимо Маккорда и Баркера в аэропорту, и его мысли не омрачили дурные предчувствия о грядущем Уотергейте. (А на Травяном холме фотографируют Говарда Ханта; позже этот снимок попадет в папку к нью-орлеанскому окружному прокурору Джиму Гаррисону по кличке «Веселый зеленый великан». Впрочем, Гаррисон так никогда и не приблизился к истине хотя бы на расстояние светового года…)

— Сюда, кис-кис-кис, — зовет Хагбард.

Но сейчас мы снова возвращаемся обратно, в Лас-Вегас второго апреля. Шерри Бренди, урожденная Шарон О'Фаррелл, вернувшись домой в четыре часа утра, застает в своей гостиной Кармела. Ее это не удивляет; он часто наносит такие неожиданные визиты. Судя по всему, он обожает вторгаться на территорию других людей, словно какой-то гадкий вирус. «Дорогой», — воскликнула я, бросившись к нему с поцелуем, как он любил. «Чтоб ты сдох», — подумала я, когда наши губы встретились.

— Клиент на всю ночь? — небрежно поинтересовался он.

— Да. Один из ученых, которые работают тут в пустыне, хотя все мы делаем вид, что не подозреваем об их существовании. Ненормальный.

— Он хотел чего-то особенного? — быстро спросил Кармел. — Ты повысила тариф?

Иногда мне кажется, что у него в глазах вместо зрачков долларовые знаки.

— Нет, — говорю я, — он просто хотел переспать. Но потом меня не отпустил. И всю ночь трепался. — Я зеваю, оглядываясь на хорошую мебель и хорошие картины, выдержанные в одной розово-сиреневой гамме, и все было бы поистине прекрасно, если бы не эта гнусная тварь, сидевшая на моей тахте и похожая на голодную дохлую крысу. Мне всегда нравились красивые вещи, и вообще я, наверное, могла бы быть художницей или дизайнером, если бы не злая судьба, которая всегда подкладывала мне свинью. Боже, кто сказал Кармелу, что голубую водолазку можно носить с коричневым костюмом? Честное слово, если бы не женщины, мужчины всегда ходили бы в таком виде. Так мне кажется. У них нет чувства прекрасного. Пещерные люди, беглые рабы, одно слово, мужичье.

— Этот тип — большой умник, — говорю я, чтобы отвлечь внимание Кармела и не дать ему начать очередной допрос с пристрастием. — Он против фтора в питьевой воде, и против католической церкви, и против педиков. И считает, что противозачаточные пилюли нового поколения еще хуже прежних, и вместо них я должна пользоваться диафрагмой. Боже, у него есть свое мнение обо всем на свете, и мне пришлось все это выслушать. Ну и тип.

Кармел кивнул.

— Все ученые — придурки, — сказал он.

Я стянула через голову платье и повесила его в шкаф (красивое зеленое платье с блестками; новый фасон, в котором мои соски торчат наружу сквозь маленькие дырочки. Лично для меня это сплошной геморрой, поскольку они постоянно натираются и опухают, но это очень возбуждает клиентов, а я всегда говорю, что в нашем деле главное — это терпение. Хочешь иметь деньги в этом сучьем городе с его сраной удачей, девочка, у тебя есть только один путь — терпеть и давать) и поскорее схватила халат, пока старый хрен не решил, что настало время для его еженедельного французского секса.

— У него классный дом, — говорю я, чтобы отвлечь внимание этого говнюка. — Он может жить не на базе, потому что он слишком важная шишка для всяких там правил и предписаний. Дом красивый. Стены из красного дерева, отделка цвета жженого апельсина, и все такое. Классно. Но он это ненавидит. Ведет себя так, словно в доме обитает призрак графа Франкенштейна. То и дело вскакивает и выглядывает в коридор, словно кого-то боится. Кого-то такого, кто ему голову откусит в один миг. — Я решила немного раскрыть верхнюю часть халата. Либо Кармел все-таки возбудился, либо он хочет чего-то другого, а что-то другое обычно означает, что он подозревает меня в утаивании денег. Будь он проклят со своим поганым ремнем. Конечно, иногда во время порки у меня на миг бывает некое странное ощущение, я даже думаю, это вроде того оргазма, какой бывает у мужчин, но никакой оргазм не стоит такой боли, уж поверьте мне. Мне вот интересно, правда ли, что некоторые женщины испытывают оргазм? На самом деле испытывают? Лично я в это не верю. В нашем бизнесе никто еще не получал этого от мужчины, разве что только от мисс Розовой Ладошки и ее пяти сестричек. А если никто из нас не испытывает этого, что же говорить о порядочных девочках-натуралках?

— Жучки, — сказал Кармел с умным видом: как всегда, показывает, что он круче всех на свете. Я не понимаю, о чем он говорит.

— Какие жучки? — спрашиваю, немного успокоившись. Это все-таки лучше, чем разговоры о деньгах.

— Этот тип, — сказал он с ухмылкой всезнайки. — Ты же сказала, что он — большая шишка. Поэтому его дом прослушивается. Возможно, он их находит и вынимает, а ФБР все время ставит новые. Могу спорить, что он делал это с тобой молча, да? — Я киваю, припоминая. — Вот видишь. Его мучает мысль о том, что федералы слышат каждое его слово. Прямо как Мал — один мой знакомый из Синдиката. Он так боится жучков, что все деловые переговоры ведет только в ванной гостиничного номера. Открывает все четыре крана на полный напор, и при этом мы оба говорим шепотом. По какой-то научной причине шум текущей воды заглушает голоса лучше самой громкой музыки.

— Жучки, — вдруг сказала я. — Точно. — Но не те жучки. Я вспомнила, как Чарли бесился по поводу фторирования воды: «Нас всех считали психами, потому что несколько дебилов правого толка пятнадцать или двадцать лет назад сказали, что фторирование — это коммунистический заговор с целью отравить население. Сейчас любой критик фторирования покажется таким же недоумком, как члены „Божьей молнии“. Господи, да если кто-то захочет разделаться с нами без единого выстрела, я мог бы…», — тут он спохватился, будто проглотил уже повисшую на кончике языка фразу, и промямлил: «Я мог бы назвать дюжину способов, перечисленных в любом учебнике по химии, которые намного эффективнее фторирования». Однако было совершенно ясно, что он имел в виду не химикаты, а тех маленьких жучков, которые называются «микробами». Именно с ними он и работает. Я испытываю кайф, как всегда, когда мне удается разгадать тайну клиента. Например, что у него больше денег, чем он говорит, или что он застал свою жену в постели с молочником и хочет «сравнять счет» с моей помощью, или что он на самом деле педик, но хочет себе доказать, что еще не полный педик. — Боже, — говорю я, — Кармел, я читала об этих микробах-жучках в «Инквайрере». Если они случайно попадут в воздух, весь наш город вымрет, а вместе с ним весь штат, и одному Богу известно, сколько других штатов. Господи Иисусе, не удивительно, что он постоянно моет руки!

— Бактериологическое оружие? — мгновенно въехал в ситуацию Кармел. — Могу спорить, этот город кишит русскими шпионами, которые пытаются выяснить, что здесь происходит. И я им дам прямую наводку. Но как, черт побери, познакомиться с русским шпионом или китайским? Не дашь же объявление в газетную службу знакомств. Черт. Может быть, стоить съездить в университет и поговорить с кем-нибудь из этих придурковатых студентов-коммунистов…

Я потрясена.

— Кармел! Нельзя же вот так, запросто, продавать свою страну!

— Черта с два, нельзя! Статуя Свободы — такая же шлюха, как и ты, я и ее готов продать, было бы кому. Не будь дурой. — Он сует руку в карман пиджака и, как всегда, когда волнуется, вытаскивает оттуда карамельку. — Наверняка кто-то в Банде об этом знает. Они всегда все знают. Черт, должен же быть какой-то способ срубить на этом денег.

Международная трансляция выступления президента началась 31 марта в 22:30 по нью-йоркскому времени. Русским и китайцам дали двадцать четыре часа, чтобы убраться с Фернандо-По, иначе над Санта-Исабель прольется ракетно-ядерный дождь. «Это очень серьезно, — говорил глава исполнительной власти США, — и Америка не бросит на произвол судьбы свободолюбивый народ Фернандо-По!»

Трансляция закончилась в 23:00 по нью-йоркскому времени, и уже через две минуты все телефонные линии страны дымились от перегрузки — американцы заказывали железнодорожные, авиа- и автобусные билеты в Канаду.

В Москве, где в это время было десять утра следующего дня, Генеральный секретарь срочно созвал все Политбюро и решительно сказал:

— Этот мудак в Вашингтоне — сумасшедший, и он не шутит. Надо немедленно отозвать наших людей с Фернандо-По, а потом выяснить, кто их вообще туда посылал, и перевести этого деятеля куда-нибудь в Сибирь, курировать строительство ГЭС.

— Наших людей в Фернандо-По нет, — мрачно сказал один из членов Политбюро. — Американцы что-то напутали.

— Как же, по-вашему, мы можем отозвать наших, если их там вообще нет? — строго спросил Генеральный секретарь.

— Понятия не имею. У нас есть двадцать четыре часа на то, чтобы что-нибудь придумать, иначе нам всем… — тут член Политбюро употребил старинное русское словцо.

— Можно объявить, что мы выводим наши войска, — предложил другой член Политбюро. — Они не смогут обвинить нас во лжи, если через двадцать четыре часа не найдут ни одного нашего человека на острове.

— Нет, они никогда не верят тому, что мы говорим. Они хотят все увидеть собственными глазами, — задумчиво сказал Генеральный. — Мы должны скрытно перебросить туда войска, а затем с шумом и помпой вывести их. Вот так.

— Боюсь, это не решит проблему, — похоронным голосом произнес еще один член Политбюро. — Наша разведка докладывает, что на острове китайские войска. Если Пекин не отзовет своих людей, бомбы начнут падать прямо на головы нашим и… — далее он обрисовал свое видение ситуации, прибегнув к расхожему русскому выражению.

— Черт бы их побрал, — выругался Генеральный секретарь. — И какого хрена китайцы полезли на этот Фернандо-По?

Несмотря на раздражение, он говорил очень властно. В сущности, это был прекрасный образец доминантного самца нынешней эпохи. Пятидесятипятилетний, жесткий, практичный и не обремененный сложными этическими комплексами, которые приводят в затруднение интеллектуалов, он давно понял, что мир — это сучье место, в котором могут выжить только самые коварные и безжалостные. Он был настолько добр, насколько это возможно для сторонника философии крайнего дарвинизма. По крайней мере, он искренне любил детей и собак, если только они не находились на территории, которую, исходя из Интересов Государства, следовало подвергнуть бомбардировке. Несмотря на чуть ли не небесный статус, у него по-прежнему сохранилось чувство юмора, и, хотя вот уже почти десять лет со своей женой он был импотентом, ему удавалось за полторы минуты достичь оргазма во рту опытной проститутки. Он принимал амфетаминовые стимуляторы, чтобы выдержать рабочий день, который длился по двадцать четыре часа в сутки, поэтому в его мировосприятии со временем появился параноидальный уклон. Чтобы унять постоянное беспокойство, ему приходилось глотать транквилизаторы, и поэтому его отрешенность иногда граничила с шизофренией. Но основную часть времени внутренняя практичность позволяла ему цепко держаться за реальность. Короче говоря, он был очень похож на правителей Америки и Китая.

А тем временем Сол Гудман, приказав себе больше не думать о Томасе Эдисоне и его электрических лампочках, вновь просматривает восемь первых записок, стараясь опираться исключительно на консервативно-логическую сторону своего мышления и жестко блокировать интуицию. Это была его привычная тактика, и он называл ее «расширением-и-сжатием»: сначала прыжок в неизвестное в поиске связи, которая должна существовать между фактом № 1 и фактом № 2, затем медленный откат для проверки правильности выбранного курса.

Перед его мысленным взором проносятся имена и даты: Фра Дольчино — 1508 — рошани — Хасан ибн Саббах — 1090 — Вейсгаупт — заказные убийства — Джон Кеннеди, Бобби Кеннеди, Мартин Лютер Кинг — мэр Дэйли — Сесил Родс — 1888 — Джордж Вашингтон…

Версии:

1) все это правда, и дела обстоят именно так, как отражено в записках;

2) это отчасти правда, а отчасти — ложь;

3) все это ложь и никакого тайного общества, существующего с 1090 года до наших дней, никогда не было и нет.

Что ж, отнюдь не всё здесь правда. Мэр Дэйли никогда не кричал сенатору Рибикоффу: «Ewige Blumenkraft». Сол видел в «Вашингтон пост» расшифровку прочитанного по губам крика Дэйли при выключенном микрофоне, но там не было и намека на немецкий язык, одна лишь непристойная брань и антисемитизм. В теории замещения Вашингтона Вейсгауптом, при всех цитируемых в записках косвенных доказательствах, тоже есть слабые места: очень трудно поверить, что в те времена, когда еще не знали о пластической хирургии, можно было безболезненно совершить такую подмену и выдать себя за человека, внешность которого хорошо известна буквально всем! Итого два весомых аргумента против версии первой. Не всё в записках правда.

А что с версией три? Возможно, линия существования общества иллюминатов не была непрерывной, и человек, взорвавший «Конфронтэйшн», не был прямым наследником первых ассасинов Хасана ибн Саббаха. Возможно, эта цепь прерывалась, и иллюминаты на какое-то время сходили со сцены, как это было с Ку-клукс-кланом в период между 1872 и 1915 годами. В конце концов, за восемь веков орден мог много раз распадаться и много раз опять возобновлять свою деятельность. Но вполне вероятно, что между Ближним Востоком XI века и Америкой века XX существует незримая связь, которая проходит через средневековую Европу. Неудовлетворенность Сола официальными версиями последних убийств, не поддающаяся никакому рациональному объяснению современная международная политика Америки и тот факт, что даже историки, которые проявляли воинствующее недоверие ко всем «теориям заговоров», признавали центральную роль тайных масонских лож во Французской революции, — все это служило веским основанием для отказа от третьей версии. Кроме того, судя как минимум по двум запискам, первой группой, куда проникли люди Вейсгаупта, были масоны.

Итак, версия 1 однозначно отпадает, а версия 3 практически столь же несостоятельна; значит, скорее всего, правильна версия 2. Теория, сформулированная в записках, отчасти верна, а отчасти ложна. Но какова, в сущности, эта теория и какая ее часть — правда, а какая — ложь?

Сол закуривает трубку, закрывает глаза и сосредоточивается.

По существу, суть теории заключалась в том, что, используя вывески самых разных организаций, иллюминаты вербовали людей, с помощью марихуаны (или какого-то продукта ее переработки) позволяли им пережить опыт «просветления», а затем превращали в фанатиков, готовых воспользоваться любыми необходимыми средствами для превращения населения всего мира в иллюминатов. Очевидно, они ставили перед собой глобальную цель тотального преобразования человечества в духе концепции сверхчеловека Ницше или фильма «2001». По ходу этого заговора иллюминаты, как намекал Малик Питеру Джексону, методично убивали каждого популярного политического деятеля, который мог помешать выполнению их плана.

Внезапно Сол подумал о Чарли Мэнсоне и о прославлении Мэнсона террористами «Уэзерменов» и «Моритури». Он подумал о популярности курения марихуаны и о лозунге современных радикальных молодежных организаций: «Любые средства хороши». И еще он вспомнил девиз Ницше: «Будь тверд… Все, что делается во имя любви, выше добра и зла… Человек выше обезьяны, а Сверхчеловек выше человека… Не забывай о своем превосходстве…» Несмотря на логику, которая доказывала, что теория Малика верна лишь частично, Сол Гудман, убежденный либерал, внезапно чувствует, что его сердце на миг сжалось от страха при мысли о современной молодежи, того самого страха, который обычно испытывают правые.

Он вспоминает предположение Малика о том, что нити заговора тянутся главным образом из Мэд-Дога и что это вотчина «Божьей молнии». Но «Божья молния» определенно не питает пристрастия ни к марихуане, ни к молодежи, ни к философии иллюминатов с ее явно антихристианской окраской.

И, кроме того, источникам, которые информировали Малика, можно доверять лишь отчасти.

Были и другие возможности: к примеру, шрайнеры составляли часть масонского движения, в основном придерживались правой ориентации, совершали тайные ритуалы и использовали арабские атрибуты, которые вполне могли дойти до них еще со времен Хасана ибн Саббаха или афганских рошани. Кто знает, какие тайные планы замышлялись на конвентах шрайнеров?

Нет, это снова включился в работу прыгун-с-шестом из правого полушария — интуиция, а Сола сейчас интересует топтун-логик из левого.

Ключ к тайне — в четком определении целей иллюминатов. Нужно понять, какие изменения они пытаются осуществить в человеке и в обществе, и только тогда можно строить более или менее правдоподобные догадки о том, кто они есть.

Сами они, если верить берчевцам, стипендиаты Родса, а их цель — британское господство над миром. Эта гипотеза, безусловно, хорошо вписывалась в представление Сола о всемирном заговоре шрайнеров. И что дальше? Итальянские иллюминаты под руководством Фра Дольчино хотели перераспределить богатство, но международные банкиры, упоминавшиеся в письме в «Плейбой», видимо, хотели сохранить его у себя. В статье из «Британской энциклопедии» говорится, что Вейсгаупт был «вольнодумцем», и такими же «вольнодумцами» были Вашингтон и Джефферсон. Но, с другой стороны, Саббах и Иоахим Флорский явно были еретиками-мистиками исламской и католической традиций соответственно.

Сол взял девятую записку, решив узнать больше фактов (или так называемых фактов), прежде чем продолжать дальнейший анализ. И тут его осенило.

Какую бы задачу ни ставили перед собой иллюминаты, она не была выполнена. Доказательство: если бы они достигли цели, то перестали бы устраивать тайные заговоры.

Поскольку на протяжении человеческой истории почти все было опробовано, надо выяснить, что еще не опробовано (по крайней мере, в широких масштабах) — и это будет тем состоянием, к которому иллюминаты пытаются привести остальное человечество.

Капитализм опробован. Коммунизм опробован. В Австралии опробован даже единый налог Генри Джорджа. Фашизм, феодализм и мистицизм тоже опробованы.

Никогда не был опробован анархизм.

Анархизм часто ассоциируется с убийствами. Им увлекались такие вольнодумцы, как Кропоткин и Бакунин, а также религиозные идеалисты вроде Толстого и Дороти Дэй из Движения рабочих-католиков. В основном анархисты, как и Иоахим Флорский, жаждали перераспределения богатств. Но однажды Ребекка рассказала ему о произведении, считавшемся классикой анархической литературы, — книге Макса Штирнера «Единственный и его собственность». Эту книгу называют «библией миллиардеров», поскольку в ней подчеркиваются преимущества, которые крепкий индивидуалист получит в лишенном государственности обществе. А ведь до того, как стать банкиром, Сесил Родс был всего лишь искателем приключений. Итак, иллюминаты были анархистами!

Все сходится: разрозненные узоры аккуратно вписываются в стройную систему.

Теперь Сол уверен.

И он ошибается.

— Мы просто выведем наши войска с Фернандо-По, — сказал Председатель Коммунистической Партии Китая первого апреля. — Не имеет смысла развязывать мировую войну из-за такой чепухи.

— Но наших войск там нет, — возразил ему помощник. — Там только русские.

— Вот как? — протянул Председатель и процитировал одну старинную китайскую поговорку. — Интересно, какого демона там надо русским? — добавил он задумчиво.

Он был раздражен, но в голосе его слышались стальные властные нотки. В сущности, это был прекрасный образец доминантного самца нынешней эпохи. Пятидесятипятилетний, жесткий, практичный и не обремененный сложными этическими комплексами, которые приводят в затруднение интеллектуалов, он давно понял, что мир — это сучье место, в котором могут выжить только самые коварные и безжалостные. Он был настолько добр, насколько это возможно для сторонника философии крайнего дарвинизма. По крайней мере, он искренне любил детей и собак, если только они не находились на территории, которую, исходя из Национальных Интересов, следовало подвергнуть бомбардировке. Несмотря на чуть ли не небесный статус, у него по-прежнему сохранилось чувство юмора и, хотя вот уже почти десять лет со своей женой он был импотентом, ему удавалось за полторы минуты достичь оргазма во рту опытной проститутки. Он принимал амфетаминовые стимуляторы, чтобы выдержать рабочий день, который длился по двадцать четыре часа в сутки, поэтому в его мировосприятии со временем появился параноидальный уклон. Чтобы унять постоянное беспокойство, ему приходилось глотать транквилизаторы, и поэтому его отрешенность иногда граничила с шизофренией. Но основную часть времени внутренняя практичность позволяла ему цепко держаться за реальность. Короче говоря, он был очень похож на правителей Америки и России.

(«Это не только грех перед Богом, — кричит мистер Мочениго, — это еще и микробы». Дело происходит ранней весной 1950 года на Малберри-стрит, и молодой Чарли Мочениго испуганно смотрит на отца. «Смотри, смотри сюда, — сердито продолжает мистер Мочениго-старший, — если ты не веришь родному отцу. Смотри, что сказано в словаре. Вот, видишь статью на этой странице. Читай. „Мастурбация: стимуляция поллюции“. Ты знаешь, что значит слово „поллюция“? Загрязнение. А ты знаешь, сколько живут эти грязные микробы?» Но вот наступает весна 1955 года, и бледный тощий гениальный интроверт Чарльз Мочениго записывается на первый семестр в Массачусетский технологический, где, заполняя анкету, пишет в графе «Религия» аккуратными печатными буквами «АТЕИСТ». К тому времени он уже прочел Кинси, Хиршфельда и чуть ли не все существующие трактаты по биологической сексологии, старательно избегая психоаналитиков и прочих шарлатанов. Единственным отголоском того раннего подросткового ужаса осталась привычка в состоянии стресса часто мыть руки, из-за которой он получил кличку «Мыльный».)

Генерал Толбот с жалостью смотрит на Мочениго и наводит пистолет на голову ученого…

Шестого августа 1902 года в мире появилось обычное количество новорожденных детей, которые были запрограммированы более или менее одинаково действовать и содержали одну и ту же, хотя и с небольшими отклонениями, базисную матрицу ДНК. Из общего числа родившихся детей примерно 51000 составляли девочки и 50000 — мальчики. Причем двум мальчикам, родившимся в одну и ту же секунду, было суждено сыграть большую роль в нашей истории, выбрав, в некотором смысле, одинаково звездные карьеры. Первый, родившийся на дешевом извозчичьем дворе в Бронксе и названный Артуром Флегенхеймером, в конце жизни с большой теплотой отзывался о своей матери (впрочем, как и о медведях, обочинах и свежей бобовой похлебке). Второй, родившийся в одном из лучших старинных особняков на Бикон-Хилл в Бостоне и названный Робертом Патни Дрейком, в конце жизни отзывался о своей матери довольно резко… Но когда в 1935 году пути мистера Флегенхеймера и мистера Дрейка пересеклись, одним из отголосков их встречи стал инцидент в Фернандо-По.

Примерно в это же время в управление одного из отделов британской разведки на встречу с W. вызвали агента 00005. Хотя это происходит 17 марта, агент 00005 и W., будучи англичанами, конечно же, и не вспоминают о святом Патрике; они говорят о Фернандо-По.

— Янки располагают сведениями, — решительно начал W., — что за этой свиньей Текилья-и-Мотой стоят русские или китайцы, а может быть, и те, и другие. Конечно, даже если бы это было правдой, правительству Ее Величества нет до этого никакого дела: стоит ли беспокоиться, если эдакий островишко станет красным? Но ты же знаешь этих янки, 00005. Они готовы начать из-за этого войну, хотя открыто пока еще об этом не объявили.

— Означает ли это, — спросил 00005, растянув вяловато-жестокое лицо в обаятельной улыбке, — что я должен слетать в Фернандо-По, выяснить реальную политику этого парня, Текилья-и-Моты, и, если выяснится, что он красный, свергнуть его, пока янки не взорвали весь мир?

— Да, таково задание. Мы не можем допустить ядерной войны сейчас, когда платежный баланс почти выровнялся и наконец-то заработал Общий рынок. Так что отправляйся туда немедленно. Естественно, если тебя схватят, правительство Ее Величества заявит, что ничего не знало о твоих действиях.

— Как обычно, — иронично прокомментировал 00005. — Хоть бы раз мне поручили такую миссию, в которой чуткое и сострадательное правительство Ее Величества стояло бы за моей спиной всей своей мощью!

Но 00005, конечно же, просто умничает. Как настоящий патриот, он выполнит любой приказ при любых обстоятельствах, даже если ради этого понадобится погубить всех жителей Фернандо-По и себя вместе с ними. Он поднялся и, кивнув шефу со свойственной ему обходительностью, направился в свой кабинет, где начал готовиться к миссии на Фернандо-По. Сначала он заглянул в личный путевой блокнот, выясняя, в каком баре Санта-Исабель можно найти приемлемый мартини и в каком ресторане могут сносно приготовить омара «Ньюберг». К своему ужасу, он не нашел ни такого бара, ни такого ресторана. Цивилизация обошла Санта-Исабель стороной.

— Так, — пробормотал 00005, — мне придется туговато.

Но он быстро утешился, поскольку знал, что в Фернандо-По должны водиться прелестные шоколадки, а он всегда охотился за такими женщинами, как за Священным Граалем. К тому же собственная версия событий на Фернандо-По у него уже сложилась. Он не сомневался, что за всем этим переворотом стоит БАЛБЕС (Блоухардовские агенты: либералы, бандиты, еретики и содомиты) — международный заговор преступников и шпионов, возглавляемый печально знаменитым и таинственным Эриком Блоухардом по кличке «Рыжий».

Агент 00005 никогда не слыхал об иллюминатах.

В сущности, несмотря на гладко зачесанные назад темные волосы, пронзительный взгляд, жестокое и вместе с тем привлекательное лицо, подтянутое спортивное тело, способность проникать во многих женщин и выбрасывать из окон многих мужчин при выполнении заданий 00005 вовсе не был идеальным агентом спецслужб. Он рос, читая романы Яна Флеминга, и однажды, когда ему исполнился двадцать один год, посмотрел в зеркало и подумал: если уж он так похож на главного героя Флеминга, то почему бы не начать кампанию внедрения в шпионские игры? Проблуждав четырнадцать лет в бюрократическом лабиринте, он наконец попал в одну из спецслужб, но она, к сожалению, больше напоминала ту убогую контору, в которой подвизался Гарри Палмер, чем настоящую Бондиану. Тем не менее 00005 всеми силами старался оживить обстановку, и, наверное, потому, что Бог любит дураков, он всегда оставался жив при выполнении тех все более странных заданий, которые ему поручались. Поначалу все его задания были странными, потому что никто не воспринимал его всерьез. Вся деятельность 00005 сводилась к сбору странных слухов, правдивость которых «на всякий случай» следовало проверять. Однако со временем выявилось, что особая форма шизофрении, которой страдал агент 00005, прекрасно помогает в решении некоторых реальных проблем, точно так же как более замкнутый шизоид идеально подходит на роль «крота», поскольку легко забывает свое так называемое истинное «я». Естественно, никто и никогда не воспринимал БАЛБЕС всерьез, и одержимость агента 00005 этой организацией была постоянной темой для шуток в его отделе.

— Как это ни чудесно, — сказала Мэри Лу, — но мне было страшно.

— Почему? — спросил Саймон.

— Из-за этих галлюцинаций. Мне казалось, я схожу с ума.

Саймон зажег еще один косяк и передал его Мэри.

— Почему ты даже сейчас считаешь, что это были просто галлюцинации?

ROCK ROCK ROCK TILL BROAD DAYLIGHT…

— Если это была реальность, — убежденно заявила Мэри, — значит, все остальное в моей жизни было галлюцинацией.

Саймон усмехнулся.

— Наконец-то, — спокойно произнес он, — ты попала в точку.