3

Со дня убийства Фионы Хелле прошло семнадцать дней — на календаре было шестое февраля.

Ингвар Стюбё сидел в своем кабинете, в одном из типичных районов восточного Осло, и следил за тоненькой струйкой песчинок в часах. Часы были большие, красивые, ручной работы. Ингвар всегда считал, что подставка дубовая; дерево с течением времени приобрело темный, местами будто вылинявший оттенок. Французский полицейский из технического отдела криминальной полиции, приезжавший в Осло перед Рождеством, с интересом изучил часы.

— Красное дерево, — констатировал он и покачал головой, глядя на предмет, который, по семейному преданию, сопровождал морских волков, предков Ингвара, на протяжении четырнадцати поколений.

— Эта вещица, — сказал француз на безупречном английском, — сделана между тысяча восемьсот восьмидесятым и тысяча девятисотым годами. Часы никогда, скорее всего, не бывали на борту корабля. Такие выпускали для украшения домов. —

Он пожал плечами и добавил: — But by all means pretty little thing. [3]

Ингвар все-таки больше доверял семейным преданиям, чем случайному французскому командированному. Песочные часы стояли на каминной полке у бабушки и дедушки, и их не разрешалось трогать до того, как тебе исполнится двадцать один. Они считались драгоценностью, отец иногда переворачивал их для Ингвара, и песчинки под тончайшим стеклом поблескивали золотом, протекая сквозь отверстие, которое, как говорила бабушка, было тоньше волоска.

Папки, рядами стоявшие на письменном столе по обе стороны от часов, рассказывали другую, гораздо более сложную историю — про убийство Фионы Хелле. У этой истории было страшное начало и не было ничего, что хоть как-то намекало бы на окончание. Сотни свидетельских показаний, огромное количество различных экспертиз, полицейские рапорты, фотографии и все тактические соображения вели одновременно во всех направлениях, следовательно — никуда.

Ингвар не помнил другого такого дела, в котором он не располагал бы ни единой уликой.

Ему скоро должно было исполниться пятьдесят лет, двадцать восемь из них он работал в полиции. Он патрулировал улицы, задерживал жуликов и пьяных за рулем, скучал за письменным столом в отделении по борьбе с экономическими преступлениями и потом по чистой случайности попал в криминальную полицию. Казалось, это было несколько жизней назад. Конечно, он не помнил всех своих дел, да и невозможно было удержать их все в памяти. Убийств было слишком много, изнасилования стали слишком жестокими. Цифры со временем утрачивали всякий смысл. Но одно оставалось неизменно верным и неоспоримым: иногда все шло кувырком. С этим просто нужно было смириться, и Ингвар Стюбё старался не тратить времени на размышления о проигрышах.

Но в этот раз все было иначе.

Впервые он не видел жертву. В первый раз он вошел в дело не с самого начала, а попозже, будто раненый, который, хромая, догоняет далеко ушедший вперед отряд. И эти обстоятельства требовали от него больших усилий. Он понимал, насколько отстал, на общих встречах и при обсуждениях, когда вокруг нарастало коллективное раздражение, а ему приходилось помалкивать — он думал не так, как другие.

Они позволили похоронить себя в следах, которых на самом деле не было. Они аккуратно и тщательно пытались собрать пазл, который просто не мог быть собран, потому что на его составных частях было нарисовано безоблачно-синее небо, в то время как полицейские надеялись сложить из них темное ночное. Несмотря на то, что в доме Фионы Хелле было найдено тридцать четыре отпечатка пальцев, никто не мог сказать, принадлежал ли убийце хоть один из них. Необъяснимый окурок у входной двери ничем не мог им помочь; экспертиза показала, что ему уже несколько недель. Следы на снегу тоже можно было перечеркнуть жирной красной чертой, по крайней мере до тех пор, пока они не могли сопоставить их с другими сведениями об убийце. Лужа крови на полу не давала никаких зацепок, это была кровь самой Фионы Хелле. Остатки слюны на столешнице, волосы на ковре, жирные розовые отпечатки на бокале с вином рассказывали в высшей степени банальную историю о женщине, которая спокойно сидела в своем кабинете, собираясь прочесть письма за неделю.

— Привидение-убийца, — сказал Зигмунд Берли, останавливаясь в дверном проеме, и криво усмехнулся. — Я, черт побери, начинаю думать, что этот мрачный лейтенант из Румерике прав и что это самоубийство.

— Впечатляет, — улыбнулся Ингвар в ответ. — Сначала она себя слегка придушила, потом отрезала язык и уселась поудобнее, ожидая смерти от потери крови. После чего ожила на минуточку, чтобы уложить язык в красивый пакетик из красной бумаги. Оригинально, ничего не скажешь. Ну, как там дела? С сотрудничеством, я имею в виду.

— Они хорошие ребята, детективы из Румерике. Ты же знаешь, там большое отделение. Они, конечно, выделываются иногда, но всегда рады нам помочь.

Зигмунд Берли уселся и придвинул свой стул поближе к письменному столу.

— Снорре на выходных участвует в хоккейном турнире для десятилеток, — сказал он и многозначительно кивнул. — Ему только восемь, но его отобрали в команду лучших вместе с десятилетками!

— Я вообще не знал, что команды из таких маленьких детей формируют по принципу лучше-хуже.

— Да это ерунда, которую придумал спортивный союз. Я считаю, что это совершенно неправильно. Мальчишки только хоккеем живут и дышат, думают о нем сутками... Он как-то недавно ночью спал в коньках! Если все мальчики сейчас не поймут, насколько важны соревнования, они так и будут плестись в хвосте.

— Да-да. Твоему сыну повезло с отцом. Я бы, наверное, не стал...

— Куда мы движемся? — перебил Зигмунд, возвращаясь к разговору об убийстве, и пробежал взглядом по папкам и стопкам документов. — Куда, к черту, мы можем зайти с этим делом?

Ингвар не ответил. Вместо этого он взял в руки песочные часы, перевернул их и попытался сосчитать секунды. Песок бежал минуту и четыре секунды — он узнал это еще в детстве. Какая-то ошибка в конструкции, подумал он, но все равно стал считать вслух:

— Пятьдесят два, пятьдесят три. Все, пусто. Я всегда промахиваюсь. — Он снова перевернул часы. — Раз. Два. Три.

— Ингвар! Перестань! Ты с ума, что ли, сходишь от всех этих бессонных ночей?

— Нет. Рагнхилль — хорошая девочка. Девять. Десять.

— Так куда мы движемся? — Голос Зигмунда стал настойчивым, и он наклонился к коллеге, прежде чем сказать: — У нас нет никаких следов. Буквально никаких! Вчера и сегодня я еще раз изучал все показания. Фиону Хелле любили. Смешная тетка, говорят люди. Колоритная. Многие считают, что в противоречивости ее образа была какая-то особенная прелесть. Начитанная, разбирающаяся в культуре — и в то же время читающая комиксы и любящая «Властелина колец».

— У таких успешных людей, как Фиона Хелле, всегда есть... — Ингвар задумался в поисках слова.

— Враги, — подсказал Зигмунд.

— Да нет, необязательно. Недруги. Недоброжелатели. Всегда есть кто-то, кто чувствует себя обойденным такими людьми. Незаметным в их тени. Фиона Хелле была, безусловно, звездой телеэкрана. И все-таки мне сложно представить, что обиженный работник телевидения с амбициями, который мечтает вести развлекательную программу по субботам, зайдет так далеко, чтобы...

Он кивнул на доску объявлений, с которой большая фотография Фионы Хелле с расставленными ногами и обнаженной грудью кричала им навстречу окровавленным провалом рта.

— Поэтому я думаю, что ответ, скорее, лежит тут, — сказал Ингвар и выудил из красной папки пачку аккуратно скрепленных копий писем. — Я выбрал около двадцати. Просто наугад, честно говоря. Чтобы понять, что за люди писали Фионе Хелле.

Зигмунд вопросительно наморщил лоб и взялся за верхнее письмо.

— Дорогая Фиона, — прочел он вслух. — Я двадцатидвухлетняя девушка из Хемнесбергета. Три года назад я узнала что мой отец был моряк из Венесуэлы. Мама говорит что он чертов подлец который бросил ее и никогда не подавал признаков жизни... — Зигмунд поковырял в ухе. — Да, уроки норвежского она усвоила плохо, — пробормотал он, прежде чем продолжить чтение, — ...после того как он узнал что у мамы буду я. Но одна женщина на фирме говорит что Хуан Мария был хороший парень и что это моя мама сама хотела чтобы они...

Зигмунд внимательно посмотрел на кончик своего пальца. Грязно-желтый комочек, очевидно, крайне его заинтересовал, он помолчал несколько секунд, вытер палец о брюки и спросил:

— И что, все письма такие же беспомощные, как это?

— Да я бы не называл это беспомощностью, — ответил Ингвар. — Она, как видишь, проявляет инициативу. То, что у нее проблемы с пунктуацией и грамматикой, не помешало ей самой провернуть целое детективное исследование. Она знает, где живет отец. Это письмо — молитва о том, чтобы «Фиона на ходу» взялась за это дело. Девочка очень боится, что ее отвергнут, и считает, что, если ее история попадет на телевидение, ее шансы на то, что отец захочет с ней встретиться, вырастут.

— О господи, — выдохнул Зигмунд, вытаскивая следующую копию.

— Это совсем другой тип, — предупредил Ингвар, пока Зигмунд пробегал письмо глазами. — Хорошо пишущий дантист предпенсионного возраста. В войну был подростком, жил на восточной окраине Осло. В сорок пятом его, тощего, измученного сироту, вывезли в деревню и усыновили. Там он встретил...

— Фиона Хелле играла с огнем, — перебил Зигмунд и пролистал остальные письма. — Это ведь всё...

— Судьбы, — развел Ингвар руками. — Каждое письмо, которое она получила — а их было не так уж мало, — это рассказ о нелегкой жизни: о печали, тоске. Об отчаянии. Но ей действительно не давали покоя. Споры в конце концов стали довольно предсказуемыми. С одной стороны, интеллектуальные снобы, которые с плохо скрываемой снисходительностью выражали свое неудовольствие таким использованием простых людей. С другой стороны, был «Народ»... — Он нарисовал в воздухе прописную «Н». — И «Народ» считал, что снобы могут просто выключить телевизор, если им что-то не нравится.

— И народ, в общем, прав... — сказал под нос Зигмунд.

— Ну, обе стороны были в чем-то правы, но споры эти, понятное дело, ни к чему не привели, кроме воплей, криков и повышения рейтинга. К чести Фионы Хелле нужно сказать, что «игольное ушко», сквозь которое можно было пролезть в передачу, было очень узким. В редакции было ни много ни мало три психолога, и каждый потенциальный участник должен был пройти тщательное обследование. Насколько я понял, это довольно сложная процедура.

— А что было с теми, которые ее не прошли?

— Вот именно. По всей стране есть люди, которые вложили всю свою жизнь в конверт с письмом Фионе Хелле. Многие из них решились рассказать ей то, о чем раньше ни с кем не говорили. Должно быть, это ужасно больно, когда тебе отказывают — как с большинством из них и поступили. Хотя бы потому, что редакция просто не в состоянии была отвечать каждому. Некоторые критики писали, что...

Ингвар достал матовый алюминиевый футлярчик из нагрудного кармана, аккуратно открыл его, вынул сигару и поднес ее к носу.

— ...что Фиона Хелле стала богом, — выдохнул он. — Богом, который встречал молчанием отчаянные молитвы.

— Очень драматично.

— Ну, скорее мелодраматично. — Ингвар осторожно засунул сигару обратно в футлярчик. — Но сказка ложь, да в ней все равно есть крупица правды, как говорит Кристиане, когда мы ловим ее на вранье.

Зигмунд громко рассмеялся.

— Мои мальчишки просто все отрицают! Даже если я ловлю их с поличным и доказательств столько, что их девать некуда. Крепкие, как кремень. Особенно Снорре. — Он застенчиво погладил себя по макушке. — Младший, — объяснил он, — который на меня похож.

— Так что мы имеем, — вздохнул Ингвар, — огромное количество людей, у которых есть основания как минимум быть разочарованными в Фионе Хелле.

— Разочарованными, — повторил Зигмунд. — Вряд ли этого достаточно, чтобы...

Они оба снова подняли глаза на фотографию жертвы.

— Я тоже так думаю, — поддержал его Ингвар. — Именно поэтому я начал собственное маленькое расследование: хочу узнать, что случилось с теми, кому Фиона помогла и кто получил свои пятнадцать минут славы и нашел своих биологических Матсрей в Южной Корее, пропавших отцов в Аргентине, исчезнувших приемных дочерей в Дрёбаке и бог знает что еще... Всеми теми, кто доверил ей свои жизни в лучшее эфирное время.

— Разве это не было уже сделано? — удивился Зигмунд.

— Нет.

— Но разве норвежское телевидение не обращалось ко всем, кто...

— Нет.

Зигмунд откинулся на спинку стула. Он смотрел на алюминиевый футлярчик, который вернулся в карман Ингвара.

— Разве ты не бросил? — устало спросил Зигмунд.

— Что? А-а! Ты про это. Я просто нюхаю. Старая привычка. Но курить больше не курю. Лень выходить на балкон каждый раз. Особенно с сигарой, ее ведь быстро не выкуришь.

— Угу... Выходит, ты ведешь расследование с начала?

— Да.

— То есть ты хочешь сказать, что вся работа по сбору улик и многочисленные экспертизы были пустой тратой времени?

Ингвар хрипло засмеялся и откашлялся, закрыв рот кулаком.

— Уже не курю, — объяснил он, — но еще кашляю. — Он скорчил гримасу, сглотнул и продолжил: — Конечно нет. Расследования никогда не бывают проделаны впустую. Отрицательный результат — сам знаешь... Но поскольку пока все в этом деле выглядит неясным, я считаю, нам стоит попробовать зайти с другого конца. Вместо того чтобы вести расследование от места преступления, мы начнем извне — и вернемся туда же. И если нам повезет, мы найдем человека, у которого был мотив. Серьезный мотив.

Ингвар поднялся из-за стола и собирался надеть давно не чищенное пальто, сняв его с вешалки у окна.

— Ты уже уходишь? Так рано?

— Да, — серьезно ответил Ингвар, одеваясь. — Я современный отец. С сегодняшнего дня я решил уходить с работы каждый день в три часа, чтобы побыть с ребенком. Каждый день.

— Ты бредишь?..

— Это шутка, идиот!

Ингвар хлопнул коллегу по плечу и прокричал, прежде чем исчезнуть в коридоре:

— Хороших всем выходных!

— Что я здесь делаю? — поинтересовался сам у себя Зигмунд, глядя на то, как за Ингваром захлопывается дверь. — Это даже не мой кабинет. — Потом он посмотрел на часы. Было уже полшестого, и он не мог понять, куда делся целый день.

Блондинка в кроссовках и костюме от Армани вылезала из такси, очень довольная собой. До полуночи оставалось добрых полчаса, и она была почти трезва. В большом интервью, которое должны были на следующий день напечатать в «Вердене Ганг», будет написано, что Вибекке Хайнербак осознала, наконец, свою взрослость и стала рано уходить с вечеринок, заботясь о завтрашней работоспособности. Она называла это «завтрашняя продуктивность». Вибекке сама придумала это выражение, и оно ей очень нравилось: ей казалось, что оно хорошо выражало ее суть и в политике, и в личной жизни.

Кроссовки совершенно не шли к ее наряду, но из-за сломанного пальца на ноге подобрать другую обувь было сложно. К счастью, продюсеры не вырезали ту часть ток-шоу, в которой она с большой долей кокетства объясняла недостаток элегантности своим возрастом — ей всего лишь двадцать шесть лет, а палец она сломала, играя с племянником. Не совсем правдиво, но в таких мелочах можно и приврать. Зрители в студии весело посмеялись, и Вибекке Хайнербак улыбалась сейчас, пытаясь попасть ключом в замочную скважину.

Это была хорошая неделя. И в политике, и в личной жизни. Во всем. Несмотря на боль в сломанном пальце.

Было непривычно темно. Она подняла взгляд. Светильник над дверью не горел, она с трудом различила разбитую лампочку. Начиная беспокоиться, она обернулась и посмотрела через плечо. Фонарь у ворот не горел тоже. Она перенесла тяжесть тела на здоровую ногу и поднесла связку к глазам, пытаясь определить, тем ли ключом она открывает дверь.

Она так никогда этого и не узнала.

На следующее утро Вибекке Хайнербак нашел ее жених, который, пошатываясь, вернулся с мальчишника своего брата на утреннем автобусе.

Она сидела в постели. Обнаженная. Руки были прибиты гвоздями к стене над изголовьем кровати. Между ног виднелась какая-то книга, будто кто-то пытался протолкнуть книгу ей во влагалище.

Жених поначалу не обратил внимания на эту деталь. Он освободил руки Вибекке, его основательно вывернуло на все вокруг, потом он стащил ее с кровати на пол — словно Вибекке, подвергшаяся надругательству, могла эту кровать осквернить. Только через полчаса он взял себя в руки настолько, что сумел вызвать полицию.

К этому моменту он наконец-то заметил зеленую книгу, которая по-прежнему была зажата между ее бедер.

В дальнейшем осмотр места происшествия показал, что это был Коран в кожаном переплете.