2

В дом на две семьи в Тосене пришла ночь.

Довольно далеко, за забором в конце сада, на маленькой улице маячили три унылых фонаря. Лампочки давно разбила снежками разбаловавшаяся детвора. Соседи, наверное, решили, что им выпал отличный случай всерьез взяться за экономию электроэнергии. Небо было черным, с яркими звездами. На северо-востоке Ингер Йоханне с трудом нашла созвездие, которое показалось ей знакомым, и это заставило ее почувствовать, что она одна на всем земном шаре.

— Ты опять здесь стоишь, — посетовал Ингвар. Он остановился в проходе и сонно почесал в паху. Трусы-боксеры были тесноваты в бедрах. Широкие обнаженные плечи почти касались обоих косяков. — И давно ты этим занимаешься, друг мой?

— Не знаю. Иди спать.

Ингер Йоханне опять отвернулась к окну. Переход от жизни в многоквартирном доме к жизни в частном оказался сложнее, чем она ожидала. Она привыкла к урчанию в водопроводных трубах, к плачу младенцев, который отражался от стен, к ссорящимся подросткам и звуку работающего телевизора в гостиной у соседки — соседка очень плохо слышала и часто засыпала во время поздних программ. В квартире можно было варить кофе поздно ночью. Слушать радио. Разговаривать, если хочется. Здесь же она едва отваживалась открыть холодильник. Каждое утро в туалете пахло мочой Ингвара, потому что она не разрешала сливать воду до семи утра, чтобы не разбудить соседей снизу.

— Может, ты хотя бы сядешь, — сказал он.

— Не кричи, — тихо попросила Ингер Йоханне.

— Да перестань ты, все нормально. Ты же жила с соседями, Ингер Йоханне!

— Я привыкла к тому, что соседей много. И я их всех даже по именам не знала. А здесь все так близко. Когда в доме только мы и они, мне все время неловко... Я не знаю...

— Но тебе же очень нравятся Гитта и Самюэль, я уж не говорю о маленьком Леонарде! Если бы не он, Кристиане никогда бы не...

— Нет, ты посмотри! — Ингер Йоханне вытянула одну ногу вперед и осторожно засмеялась. — У меня раньше никогда не было тапочек. А теперь я шагу без них не ступлю!

— Очень милые. Похожи на мухоморы.

— Ну, собственно говоря, они и должны быть похожи на мухоморы! Ты не мог заставить ее выбрать что-нибудь другое? Кроликов? Медвежат? Или, в конце концов, просто обычные коричневые тапочки?

Он подошел к ней поближе, паркет отзывался скрипом на каждый его шаг. Она скорчила гримасу, прежде чем опять отвернулась к окну.

— Ты же знаешь, Кристиане не легко уговорить, — сказал он. — И перестань так бояться. Ничего не случится.

— Исак говорил то же самое, когда Кристиане была маленькая.

— Это другое. Кристиане...

— Никто не знает, что с ней. Никто не знает, все ли в порядке с Рагнхилль.

— О, так мы договорились? Рагнхилль?

— Да, — ответила Ингер Йоханне. Ингвар обнял ее одной рукой.

— Рагнхилль — совершенно здоровый ребенок, которому восемь дней от роду, — прошептал он. — Она просыпается каждую ночь по три раза, ест и моментально засыпает. Именно так и должно быть. Будешь кофе?

— Да, только потише.

Он собирался что-то сказать и открыл было рот, но потом незаметно покачал головой, поднял с пола свитер и надел его на себя, направляясь на кухню.

— Тогда садись, — предложил он. — Раз уж тебе кровь из носу нужно бодрствовать всю ночь, мы можем провести это время с толком.

Ингер Йоханне придвинула высокий табурет поближе к плите и потуже затянула пояс халата. Ее пальцы рассеянно пролистали толстую папку дела, которое расследовал Ингвар. Папке было не место в кухне.

— Зигмунд не сдается, — сказала она и потерла пальцами глаза под очками.

— Нет. И он прав. Это очень интересное дело. — Сообразив, что проговорился, он обернулся так резко, что расплескал воду. — Я сходил на работу, всего на часик, — оправдался он. — С того момента, как я ушел, до того, как вернулся, прошло всего...

— Да успокойся, все в порядке. Я прекрасно понимаю, что тебе нужно иногда отсюда уходить. Должна признаться, что...

Сверху в папке лежала фотография — удачный портрет будущей жертвы убийства. Узкое лицо казалось еще уже из-за длинных волос, разделенных на прямой пробор, — и это была единственная немодная деталь во всем ее облике. Взгляд был вызывающий, полные губы сложены в самодовольную улыбку. Глаза сильно накрашены, но это, как ни странно, не выглядело вульгарно. В этой фотографии было что-то манящее, какое-то эротическое притяжение, резко противоречащее тому человечному, семейному настроению программы, которую эта женщина успешно создавала.

— В чем ты хочешь признаться?

— Ну...

— Что ты тоже считаешь это дело чертовски интересным! — поддразнил Ингвар, гремя чашками. — Я пойду надену штаны.

Прошлое Фионы Хелле было не менее интригующим, чем портрет. Магистр истории искусств, отметила про себя Ингер Йоханне, начиная читать документы. Вышла замуж в двадцать два года за сантехника Бернта Хелле, унаследовала дом бабушки и дедушки в Лёренског. Через тринадцать лет брака, в 1998 году, родилась дочь, Фиорелла, что не оказало отрицательного влияния ни на амбиции, ни на карьеру. Скорее наоборот. Из элитарной программы «Крутое искусство» на канале «НРК2», где Фиона была культовым ведущим, ее перевели в редакцию развлекательных программ. В бесчисленных интервью, которые она раздала за последние три года, она описывала этот перевод так, будто после нескольких сезонов позднего ток-шоу по четвергам наконец вернулась домой. «Фиона на ходу» была одной из самых больших удач норвежского государственного телевидения с шестидесятых годов. Тогда людям больше нечего было делать, кроме как усаживаться к экрану и смотреть единственный канал, оправдывая общее представление о том, каким должен быть субботний вечер в Норвегии. И вот теперь они вновь не могли оторваться от телевизоров, стоило Фионе появиться на экране.

— Тебе же нравилась ее программа? Ты, здоровый мужик, смотрел и плакал!

Ингер Йоханне улыбнулась Ингвару, который вернулся в кухню, одетый в ярко-красный свитер, серые спортивные штаны и оранжевые шерстяные носки.

— Я никогда не плакал! — запротестовал он, наливая кофе в чашку. — Я был растроган, это да, признаю. Но плакать? Никогда! — Он пододвинул свой стул ближе к ней. — Помнишь, была программа про дочку «немецкой подстилки»? — тихо спросил он. — Она не тронула бы разве что человека с каменным сердцем. Все детство над ней постоянно издевались и обращались с ней как с собакой, потому она подростком уехала в Штаты. Мыла полы во Всемирном торговом центре с тех самых пор, как его построили, и взяла первый в жизни больничный одиннадцатого сентября. Всегда скучала по тому маленькому соседскому мальчику из Норвегии, который...

— Да-да, — отозвалась Ингер Йохане, осторожно поднесла к губам чашку с обжигающим кофе и застыла. — Ш-ш-ш! Это Рагнхилль, — напряженно вслушиваясь, произнесла она.

— Прекрати, — начал он, собираясь задержать ее и не дать ей немедленно броситься в спальню.

Но было поздно. Она бесшумно скользнула по полу и убежала — только тревога осталась висеть в воздухе. Кислая боль в желудке заставила его добавить побольше молока в кофе.

Ингвару выпало на долю никак не меньше испытаний, чем Ингер Йоханне, и, пожалуй, судьба его была ужаснее; хотя сравнивать такие вещи не только неловко, а попросту невозможно. Боль невозможно измерить, потери невозможно взвесить. И все-таки ему не удавалось совсем избежать сравнений. С той весны, когда они встретились, прошло вот уже почти четыре года, и он, честно говоря, слишком часто ловил себя на том, что его раздражает постоянная скорбь Ингер Йоханне из-за того, что Кристиане не похожа на других детей.

Несмотря ни на что, у Ингер Йоханне все-таки есть ребенок. Живой ребенок с жаждой жизни. Девочка она своеобразная, да, но по-своему любящая и очень участливая.

— Я знаю. — Ингвар вздрогнул от голоса Ингер Йоханне, он не заметил, как она вернулась. — Ты вынес больше, чем я. Твой ребенок умер. Я должна быть благодарна судьбе. И я благодарна.

У нее задрожали губы, заставив ее замолчать. Она закрыла глаза рукой.

— С Рагнхилль все в порядке? — спросил Ингвар.

Она кивнула.

— Я так боюсь, — прошептала она. — Когда она спит, я боюсь, что она умерла. Когда она просыпается, я боюсь, что она умрет. Или еще что-нибудь случится.

— Ингер Йоханне, — вздохнув, сказал он и похлопал по сиденью стула рядом с собой, — иди сюда.

Она медленно опустилась на стул. Он гладил ее рукой по спине, может быть, излишне быстро.

— Все хорошо, — убежденно произнес он.

— Ты раздражен, — почувствовала она.

— Нет.

— Да.

Рука остановилась, он легко сжал ее шею.

— Я говорю — нет. А теперь...

— Можно я просто здесь посижу?..

— Знаешь что? — перебил он делано веселым голосом. — Мы оба согласны, что с детьми все в порядке. Мы оба не можем заснуть. Так давай посвятим часик вот этому... — Он ткнул в фотографию Фионы Хелле. — А потом посмотрим, удастся ли нам хоть немного поспать. Хорошо?

— Ты такой милый, — пробормотала она, вытирая нос ладонью. — Это дело еще сложнее, чем вам кажется. Чем вы боитесь.

— Ага.

Он осушил чашку, отодвинул ее и разложил бумаги из папки на большом столе. Фотография лежала среди них. Его указательный палец скользнул по носу Фионы Хелле, обежал вокруг ее рта, потом Ингвар мгновение помедлил, поднял фотографию и посмотрел на нее внимательно:

— Что ты знаешь о том, чего мы боимся?

— Никаких следов what so ever, [2] — не задумываясь, ответила она. — Я просмотрела все.

Она перелистывала бумаги, не находя нужного документа.

— Во-первых, — начала она, хлюпая носом, — следы на снегу вам ничем не помогут. Вы нашли три отпечатка перед домом, и они вероятнее всего принадлежат преступнику, но температурные условия, ветер и то, что снег шел весь вторник, существенно снизили их ценность. Единственное, что можно сказать с уверенностью, это что убийца надевал носки поверх ботинок.

— После проклятого дела Ордеруд этот трюк использует каждый гребаный велосипедный воришка, — пробормотал он.

— Следи за языком, пожалуйста.

— Дети же спят.

— Размер обуви между сорок первым и сорок пятым. Это, можно сказать, девяносто процентов всего мужского населения.

— И небольшая часть женского, — улыбнулся Ингвар.

Ингер Йоханне вытянула ноги под столом:

— Кроме того, трюк с ботинками большего размера давно уже всем известен. Ничего определенного нельзя сказать и про вес преступника — ему очень повезло с погодой.

— Или ей.

— Может, ей. Но, если честно, чтобы одолеть Фиону Хелле, нужно было быть сильным человеком. Молодая, здоровая женщина, в прекрасной форме.

Они снова посмотрели на фотографию. Хелле выглядела на свои годы, ее сорок два ясно прорисовывались морщинками вокруг глаз. Над верхней губой тоже были заметные морщинки. И все-таки в лице была свежесть — в прямом взгляде, в упругой коже на горле и щеках.

— Язык отрезали, когда она еще была жива, — сказал Ингвар. — Вот как мы сейчас себе все это представляем: она потеряла сознание, оттого что ее душили, и потом ей вырезали язык. Крови вытекло очень много, так что она наверняка была еще жива. Может, убийца именно так все и задумал, а может...

— Такие вещи невозможно просчитать, — перебила Ингер Йоханне и нахмурилась. — Я имею в виду, душить до потери сознания, а не до смерти. Он, скорее всего, считал, что она умерла.

— Смерть все же наступила от удушья. Он должен был закончить руками, после того как вырезал язык. — Ингвар поежился и добавил: — Ты это видела?

Он взял в руки коричневый конверт, посмотрел на него несколько мгновений и отложил в сторону, так и не раскрыв.

— Только одним глазком, — ответила Ингер Йоханне. — Обычно я спокойно реагирую на фотографии с места преступления. Но теперь, после Рагнхилль, я... — Она закатила глаза и спрятала лицо в ладонях. — Я плачу из-за любой ерунды! — почти прокричала она, потом одумалась и прошептала: — Такие фотографии меня особо не трогают. Обычно... — Она решительно вытерла глаза и попыталась улыбнуться. — У мужа Фионы железное алиби.

— Алиби не бывают железными, — возразил Ингвар.

Он снова положил руку ей на спину, ощущая тепло ее тела через тонкий шелк.

— Но в данном случае, — продолжила Ингер Йоханне, — если не железное, то уж по меньшей мере близкое к тому. Он был у своей матери вместе с Фиореллой. Спал с ней в одной комнате, потому что в гостях были еще и его сестра с мужем. У сестры было расстройство желудка, и она почти не спала всю ночь. Плюс...

Она опять потянулась к глазам. Ингвар усмехнулся, вытер ей слезы большим пальцем, потом провел им по бедру.

— ...нет никаких сведений о ссорах, только банальные семейные конфликты, — закончила она. — Как в любви, так и в денежном отношении. Здесь они вполне равны. Он зарабатывает больше, чем она, ей принадлежит большая часть дома. Его фирма выглядит довольно солидной.

Она крепко сжала его свободную руку. Кожа была шершавой, ногти коротко пострижены.

— Прошло уже восемь дней, — посетовала она, — а вы не сделали ничего, лишь отмели несколько очевидных заблуждений.

— Это только начало, — уныло сказал он и отнял у нее руку.

— Плохое начало.

— А ты что думаешь?

— Много чего.

— Например?

— Язык... — начала она и поднялась, чтобы налить себе еще кофе.

Машина медленно ехала по направлению к улице Хёугес. От ее слабого гудения задребезжали стаканы в стенном шкафу. Свет фар скользнул по потолку, ярко осветив на мгновение большую полутемную кухню.

— Язык, — подавленно повторил он, как будто она напомнила ему о каком-то ужасном факте, который он стремился забыть.

— Да. Язык. Способ. Ненависть. Преднамеренность. Упаковка. Это было сделано заранее. В доме не было красной бумаги. Такая фигурка складывается за восемь минут, я прочитала в твоих документах. И человек должен очень хорошо уметь это делать.

Она впервые за долгое время выглядела оживленной. Открыла шкаф, взяла из серебряной сахарницы два кусочка, положила в кофе и начала размешивать, постукивая ложкой о стенки чашки.

— Кофе, когда мы не можем заснуть. Умно, — пробормотала она себе под нос и посмотрела на Ингвара. — Отрезать язык у человека — это символ, такой жестокий, зверский, что его едва ли можно объяснить чем-нибудь, кроме ненависти. Очень сильной ненависти.

— А Фиону Хелле любили, — сухо сказал Ингвар. — Ты давно уже размешала весь сахар, подруга.

Она облизала ложку и уселась за стол.

— Проблема в том, Ингвар, что мы не можем знать, кто ее ненавидел. Так как семья, знакомые, коллеги... все окружение ее любило, ты, очевидно, должен искать убийцу за пределами круга ее постоянного общения. — Она направила указательный палец в окно. У соседей был включен свет в ванной. — Я не их конкретно, конечно, имею в виду, — улыбнулась она. — Общество, так сказать.

— О господи! — вздохнул Ингвар.

— Фиона Хелле была одной из самых популярных телеведущих в стране. Едва ли найдется хоть один норвежец, который не знает ничего о том, чем она занималась. И у которого не было бы своего — верного ли, неверного — представления о том, что она за человек.

— Больше четырех миллионов подозреваемых, да?

— Ну... — Она сделала небольшой глоток и отставила чашку. — Вычесть всех, кто младше пятнадцати, всех, кто старше семидесяти, и тот миллион человек, которым она действительно искренне нравилась.

— И сколько останется, по-твоему?

— Понятия не имею. Пара миллионов, может?

— Два миллиона подозреваемых.

— Которые, возможно, никогда и словом с ней не обмолвились, — добавила она. — Тот, кто ее убил, не обязательно встречал Фиону Хелле раньше.

— Или та, кто ее убила.

— Или та, — кивнула она. — Кроме того, что касается природы языка... Шшш!

Из недавно отремонтированной детской доносился плач младенца. Ингвар поднялся прежде, чем Ингер Йоханне успела как-то отреагировать.

— Она просто хочет есть, — успокоил он, мягко отстраняя ее. — Я тебе ее сейчас принесу. Садись на диван.

Она попыталась взять себя в руки. Страх чувствовался почти физически: сердце колотилось, щеки горели. Она поднесла ладонь к глазам: в каплях пота на линии жизни отражался свет лампы. Она вытерла руки о халат и уселась поудобнее.

— Мышка проголодалась, — приговаривал Ингвар над детской головкой. — Сейчас мама тебя покормит. Сейчас, сейчас...

Облегчение при виде моргающих глазок и причмокивающего рта заставило Ингер Йоханне расплакаться.

— Я схожу с ума, — прошептала она, укладывая девочку поудобнее.

— Нет, ты не сходишь с ума. Ты просто немного встревожена и напугана.

— Язык, — вернулась Ингер Йоханне к теме их разговора.

— Мы не будем сейчас больше об этом говорить. Расслабься.

— То, что он разрезан на конце, будто расщеплен... — не смогла она остановиться.

— Ну-ну?

— Лгунья, — всхлипнула она и подняла на Ингвара глаза.

— Ты?

— Да не я! — Она прошептала что-то младенцу, успокаиваясь, потом опять подняла взгляд на Ингвара. — Раздвоенный язык может означать только одно: тот, кто это сделал, считал Фиону Хелле лгуньей.

— Ну, мы все не без греха, — заметил Ингвар и мягко коснулся пальцем легкого пушка на макушке у ребенка. — Смотри! В родничке виден пульс!

— Убийца считал, что Фиона Хелле лгала, — повторила Ингер Йоханне. — Что она врала так грубо и неприкрыто, что заслуживала смерти.

Рагнхилль отпустила грудь и скорчила гримасу, которую с натяжкой можно было принять за улыбку. Это заставило Ингвара упасть на колени и прижать лицо к теплой влажной щечке. На верхней губке Рагнхилль надулся розовый пузырек. Крошечные ресницы были почти черными.

— Тогда это должна быть самая ужасная ложь на свете, — тихо произнес Ингвар. — Большая ложь, чем я могу себе вообразить.

Рагнхилль срыгнула и заснула.

Она сама никогда бы сюда не поехала.

Знакомые, у которых явно были проблемы с деньгами, решили вдруг, что им необходимо три недели поразвлечься на Ривьере. Что можно делать на Ривьере в декабре — уже само по себе загадка, но она все-таки согласилась поехать с ними. Хотя бы развеюсь, подумала она.

Отец после смерти мамы стал совсем невозможен: причитал, жаловался и постоянно цеплялся к ней. Он пах стариком: смесью грязной одежды и мочи — видно, не всегда успевал добрести до туалета. Его пальцы, которые царапали ее по спине в равнодушно-холодном объятии при расставании, омерзительно исхудали. Чувство долга заставляло ее заезжать к нему примерно раз в месяц. Квартиру на Сандакере никогда нельзя было назвать дворцом, а теперь, когда отец остался один, там стало просто невозможно находиться. Ей еле-еле удалось — несколько писем, злых разговоров по телефону и куча усилий — найти ему помощницу по дому. Нельзя сказать, чтобы это как-то улучшило положение дел. От унитаза воняло, в холодильнике были навалены просроченные продукты, так что можно было упасть в обморок, открывая дверцу. Она никак не могла смириться, что лучшее, что муниципалитет может предложить старому верному налогоплательщику, — это не заслуживающая никакого доверия девчонка, которая еле умеет включать стиральную машину.

Ее соблазняла возможность провести Рождество не с отцом, хотя в остальном она скептически относилась к поездке. Особенно потому, что они брали с собой детей. Ее раздражало то, что у нынешних детей, похоже, аллергия на всю здоровую еду. «Я это не хочу. Я это не люблю», — тянули они однообразную мантру перед каждым приемом пищи. Так что ничего нет странного в том, что все дети такие тощие, пока они маленькие, а потом их разносит, когда они превращаются в бесформенных подростков, измученных постоянными модными расстройствами пищеварения. Если младшая из детей знакомых, девочка трех-четырех лет, в общем-то довольно мила, то без ее братьев и сестер женщина с ноутбуком вполне могла бы обойтись.

Но дом был большой, и та комната, которая предназначалась ей, впечатляла. Знакомые были полны энтузиазма, когда показывали ей рекламную брошюру. Она подозревала, что они рассчитывают на то, что она заплатит больше причитающейся ей части арендной платы. Они ведь знают, что у нее есть деньги, хотя и не представляют, конечно, как много.

Она постепенно отказалась от общения с большинством своих знакомых. Они влачили жалкое существование, преувеличивая проблемы, которые никого, кроме них самих, интересовать не могли. Прикинув, она пришла к выводу, что ей придется поднять себе цену: она отдавала им гораздо больше, чем получала. Иногда, думая обо всем этом, она приходила к мысли, что за всю жизнь встретила всего лишь нескольких людей, достойных ее общества.

Они хотели, чтобы она ехала с ними, а она не вынесла бы еще одного Рождества с отцом.

И вот, когда она уже стояла в аэропорту Гардермуен с билетами в руках, зазвонил мобильный телефон. Их младшая, та самая девочка, попала в больницу.

Она пришла в ярость. Конечно, они не могут бросить ребенка, но неужели нельзя было отказаться раньше, не за сорок пять минут до отлета? Прошло уже четыре часа с тех пор, как ребенок заболел, и четыре часа назад у нее еще была возможность выбирать.

Она улетела.

Знакомые все равно должны заплатить свою часть арендной платы, это она ясно дала им понять в телефонном разговоре. А вообще-то она даже расстроилась, что не удалось провести три недели с людьми, которых она знала с детства.

Когда прошло девятнадцать условленных дней, хозяин дома предложил ей остаться до марта — просто пожить, не платя ни гроша. Он так и не нашел новых жильцов на зиму и не хотел, чтобы дом пустовал. Помогло, конечно, еще и то, что она сделала генеральную уборку как раз перед его приходом. И когда он крадучись обходил комнаты одну за другой, делая вид, что проверяет электропроводку, он не мог не заметить, что спят только на одной кровати.

Ей было все равно, где стоит ее компьютер, здесь или дома. И она жила здесь даром.

Ривьера не оправдала ее ожиданий.

Вильфранш-сюр-Мер оказался псевдогородом, построенным для привлечения туристов. Все здесь выглядело фальшивым, сделанным, чтобы вытянуть побольше денег из отдыхающих, и даже крепость у моря, которой было несколько сотен лет, казалась изготовленной из пластмассы и картона. А все таксисты говорили на вполне приличном английском — ну какой же это французский курорт!

Ее ужасно раздражало то, что полиция так и не сдвинулась с мертвой точки.

Конечно, дело очень сложное. Этим неумехам из норвежской полиции оно может оказаться не по зубам. Провинциальные безоружные евнухи.

Она же, напротив, настоящий эксперт.

Ночи стали длиннее.